Текст книги "Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования"

Автор книги: Вадим Цымбурский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

В этой заметке налицо уже и лексика «Острова России» (территории-«проливы», «геополитический Ла-Манш» Восточной Европы), и некоторые смысловые ходы позднейшей статьи (скажем, тезис о стремлении России в великоимперскую эпоху к утрате «островного модуса»), и, главное, ее прагматика: «пришло время утвердиться в островном политическом мировидении». Можно припомнить: в этой статье я не только одним из первых писал о повышенной важности китайской проблемы именно для России, отступившей от Европы, но и предсказывал, что попытки «братско-славянского» сближения с Украиной необходимо обернутся «союзом руховцев со всеми видами национал-сепаратистов в России» (почти за три года до появления галицийских отрядов в Чечне).

Годом позже как соавтор обзора, посвященного спорам о стратегии национальной безопасности «России после СССР», я попытался позитивно переосмыслить участившиеся иронические сопоставления РФ в границах 1992 года с Московским царством XVII века. В резюме обзора я отмечал: «Эпоха обособленности России от европейской системы сменяется в великоимперский период пафосом непосредственного втягивания России в дела Европы. Сейчас, когда этот период закончен и области, присоединенные Россией в процессе расширения на запад, снова легли между ней и объединяющейся романо-германской Европой, не принадлежа ни той ни другой, в российской политике неизбежно возрождение прагматических и изоляционистских доимперских стереотипов… Россия, возникшая в 1991 году, представляет собой в политико-географическом отношении своеобразное возвращение к допетербургской фазе в истории русского государства… но этот вариант, так долго остававшийся запасным, не менее (если не более) органичен для государства с российскими геополитическими параметрами, нежели великоимперский, изживший себя до предела». В ту пору я еще полагал, что «не следует ожидать воскрешения идеологического изоляционизма» и «новый период, возможно, будет отличать сочетание отсутствия идеологических противоречий (между Западом и Россией. – В. Ц.) с осознанной геополитической обособленностью нашего государства».

Впрочем, там же было подмечено, что дефицит в российском политическом сознании четкого представления о границах страны – «феномен, сближающий Россию с островными государствами в их особой связи с окружающими их морями и проливами (мотив, прямо перенесенный в “Остров Россию”. – В. Ц.). В частности, общей закономерностью, проявляющейся в истории как России, так и образцовых морских государств вроде США и Великобритании, является то, что “островное” сознание служит базой и для мессианских претензий, и для сменяющих их изоляционистских эгоцентрических установок» [Тарасов, Цымбурский 1992: 31 и сл.].

Так был нащупан новый геополитический образ России. Но по-настоящему программными, открыто заявившими его текстами стали «Остров Россия» и последовавшая за ним «Метаморфоза России» [Цымбурский 1994], с их развернутым вызовом всем разновидностям российского континентализма – будь то истерия самоотдачи чужой истории как «истории всемирной» или пафос служебной роли России по отношению к мифологизированным Большим Пространствам («великим просторам Евразии»). Для многих коллег моя фамилия до сих пор связывается главным образом с «Островом», точнее с весьма определенным его пониманием в качестве идеологической декларации русского изоляционизма. Для меня самого «Остров» – текст несовершенный и уже во многом устарелый – значим демонстративной отчетливостью утверждаемого географического смыслообраза и тремя положениями, каждое из которых стало основой для особого направления в исследовательской парадигме, разрабатывавшейся мною все последующие годы.

Во-первых, в «Острове» были очерчены конкретные особенности инвариантного геополитического паттерна, не только сближающего Россию XVII и конца XX веков, но в более или менее явном виде сохранявшегося в качестве пространственных несущих конструкций нашей государственности в великоимперские столетия. Сегодня к перечисляемым там признакам я добавил бы еще один, сугубо физико-географический: преимущественную опору нашего государства во все 450–500 лет его существования, вопреки евразийцам с их степняческой патетикой, на лесную и лесостепную зоны северной Евро-Азии – те зоны, относительно которых степи выступают внешним поясом, «своей» периферией государства. Соответственно мной был обозначен диапазон вариаций, в котором можно говорить о сохранении России как геополитического субъекта, и проведены пределы, за которыми этот субъект пришлось бы считать ликвидированным. К этим «трем пределам», каковы государственное раздробление российской платформы; поглощение ее какой-либо из «цивилизаций теплых морей» (или раздел ее между несколькими такими цивилизациями); абсорбция западных межцивилизационных «территорий-проливов» Евро-Атлантикой, позднее, в статье «Циклы похищения Европы», я добавил еще и четвертый: аннексию трудных пространств нашего востока или юго-востока народами какой-либо из соседних цивилизаций или «территорий-проливов».

Во-вторых, в «Острове» была обоснована трактовка «похищения Европы» Россией в XVIII–XX веках как двуединого процесса с нерасторжимыми цивилизационно-стилевым и собственно геополитическим измерениями. Образ «России – государства Европы» воплощается параллельно и в стилевой имитации европейских культурных и политических форм, и столь же последовательно – в стремлении империи к силовому присутствию на европейском субконтиненте, земле цивилизации-образца. Я не делал ни малейшего исключения и для нашего евразийства, доказывая постоянное присутствие в евразийской внешней политике императоров и большевиков примет «инвертированного европеизма», «окольного европохитительства».

В-третьих, подчеркивалось, что откат России с ее параевропейских и параазиатских пределов, «отход на остров», должен способствовать регионализации и выдвижению на первый план проблем внутренней геополитики, особенно относящихся к трудным пространствам Новой России за Уралом.

Публичные отзывы на «Остров» и «Метаморфозу» образуют, в значительной своей части, впечатляющую копилку курьезов. Журналистка Л. Л. Лисюткина в «Новом времени» реферировала содержание «Острова» так: «Россия имеет достаточно внутренних ресурсов, чтобы развиваться независимо от мировых экономических рынков. Тем самым она оградит себя от дестабилизирующих эффектов политических кризисов и колебаний конъюнктуры. Надо отказаться от западных кредитов и сконцентрировать силы на внутренних проблемах». После этого пересказа, в котором (почти по Воланду) самое интересное – это отсутствие в нем, за исключением последних слов, каких бы то ни было соответствий с обозреваемой статьей, Лисюткина чутко указывает на явную возможность для русского фашизма, отказавшись от экспансии, «выступить с изоляционистских позиций: отгородимся от коррумпированного нерусского мира и построим у себя на “острове Россия” тысячелетнее царство» [Лисюткина 1995: 10]. Напротив, весьма бдительный к фашистским поветриям С. Е. Кургинян, тем не менее, распознал в «Острове» преимущественно чаяние строителей либерально-буржуазной России: «Сейчас мы все рассыплем, трансформируем, а потом соберем новую модель – “остров Россия”… у нас будут и метрополия и колонии» [Кургинян 1995: 449]. Другой замечательный «собиратель пространств» – А. С. Панарин – высказался об «Острове» дословно следующим образом: «Продукт сочетания заемного “разумного эгоизма” (да почему же заемного? – В. Ц.) с языческим натурализмом, не ведающим, что в основе больших государств лежат не естественные ниши, а цивилизационные идеи мощного интегративного характера» [Панарин 1994: 26]. Впрочем, для «Метаморфозы» он нашел не менее кинжальные слова: «Со сложным типом сознания мы здесь имеем дело: носители его не так наивны, чтобы мечтать о “маленькой русской Швейцарии в Евразии”. По-видимому речь идет о партнерстве с Западом, напоминающем партнерство Лени Голубкова с МММ» [Панарин 1995: 73]. На этом фоне было не так уж и обидно, что один из поклонников А. Г. Дугина – по счастью, устно – обозвал меня «агентом мондиализма, разрушающим Евразию».

В определенном кругу словосочетание «остров Россия» на некоторое время сделалось юмористическим титулом для «воровского острова» демократического компрадорства, и Г. О. Павловский в одном из своих ювеналовских очерков жизни «беловежских людей» написал: «В этом смысле речь действительно идет об “острове Россия” по остроумной метафоре Цымбурского в одноименном эссе, который зря не ставит вопрос: чем собственно будут питаться островитяне, когда у них кончатся припасы с провиантских складов затонувшего СССР?» [Павловский 1994: 135]. Дошло уж вовсе до фарса, когда наш геополитик К. Э. Сорокин, резко высказавшись против «стремления к изоляционизму» и образованию «острова Россия», тут же, шаг в шаг с моей «Метаморфозой», начинает проповедовать для России конца XX – начала XXI века «британский» (то есть «островной») вариант внешней политики [Сорокин 1996:74, 56] – именно тот вариант, который в истории известен как «блестящая изоляция».

Но здесь же хочется вспомнить и об авторах, довольно быстро оценивших смысловой потенциал «островной модели». Так, Е. Н. Стариков в «Новом мире» отозвался об «Острове Россия» как о «наиболее целостной теоретической концепции, альтернативной теории России-хартленда» [Стариков 1995: 239]. Среди отечественных политологов на какое-то время воспринял эту модель как геополитическую и вообще россиеведческую парадигму М. В. Ильин. Он начал с попыток развить и обобщить ключевую метафору, говоря его словами – «четче увидеть переходы от внутренних пространств острова к прибрежным заливам, мысам и шхерам, затем к шельфу и, наконец, к морским глубинам, за которыми – шельф, шхеры и прочие проявления иного острова», при этом широко используя данные «геоморфологии, рельефа и, прежде всего, бассейного деления, климатических, в первую очередь зональных характеристик… с учетом ландшафтных и почвенных данных, миграций вещества и энергии, как естественных, так и антропогенных, расселения, транспортных и информационных инфраструктур» [Ильин 1994: 21]. В дальнейшем в нескольких работах, прилагая и развивая мою модель, он пришел к результатам, заставившим меня по-новому осмыслить и серьезно скорректировать всю разрабатываемую парадигму [Ильин 1994: 20; Ильин 1995: 37–53]. Примерно через три года после опубликования основные идеи «Острова» начали приживаться в обиходе экспертного сообщества. Можно надеяться, что то же произойдет и с новой, переработанной версией модели – версией, условно титулуемой «Земля за Великим Лимитрофом».

Сегодня я предполагаю свести вместе все эти исследования последних лет независимо от их воплощения в тех или иных текстовых жанрах – будь то политологические штудии типа cases, когнитивный и психоаналитический зондаж геополитических дискурсов, автокомментарии к переизданию, историческая микромонография («Сверхдлинные военные циклы и мировая политика») или публицистика «в наглую», – соединив их в многоголосие одной книги. Думается, при этом парадигмальная и путеводительная значимость «Острова» вполне определится местом, которое он займет среди них.

Попытаюсь здесь дать предварительный отчет о главных результатах, полученных в каждом из трех исследовательских направлений, которые обозначились за тремя основными положениями «Острова России».

Первое из них, как уже сказано, связывается с реконструкцией опорного геополитического паттерна страны. В «Острове» платформа России – между балтийско-черноморским ареалом и Тихим океаном – вычленялась из континента по совокупности разнопорядковых признаков: таковы океаническая кайма, горы и пустыни на юге, трудные пространства зауральской России и в целом нашего Севера, «территории-проливы» к западу от нас. Но уже к написанию «Метаморфозы России» эта характеристика нашего паттерна претерпевает существенные коррективы. Пропагандируемая модель преподносится как инвариант, способный реализоваться одновременно на трех уровнях: цивилизационном, геостратегическом и геоэкономическом. В то же время вперед выдвигается последовательно проводимый цивилизационный критерий, хотя и постоянно поверяемый показаниями физической географии.

Констатируется, что Россия времени ее становления как территориального государства выступала «русско-православным островом» внутри континента, отграниченным от приокеанских ниш более старых цивилизаций межцивилизационными «территориями-проливами» не только Восточной Европы, но в равной мере и Кавказа, казахско-среднеазиатских степей и пустынь, а также «синьцзяно-монгольского пояса». После того как в XVIII веке российские верхи берут курс на самоотождествление с «основной» Европой, следствием их выбора становится в трехвековой перспективе не только наш культурный «имперский Ренессанс» с его золотым и серебряным веками, не только «холодная война» XIX–XX веков между нами и западноевропейцами с ее промежутками, разрядками и наивысшим напряжением во второй половине кончающегося столетия, но также и затяжное недоразвитие нашего Востока, сейчас грозящего, как общепризнанно, всосать потенциалы Китая. По-настоящему эта угроза была осознана только с последним надломом нашего наступления на Европу. Но сам этот надлом (не случайно совпавший, как я пишу в «Острове Россия», с началом большого понижательного тренда мировой экономики) вместе с отступлением России с западных и южных имперских территорий означает восстановление последних, по крайней мере на какое-то время, в роли, напоминающей об их древних функциях буферов между цивилизациями.

В плане геостратегическом такой поворот пока что дает нам снижение внешнего, непосредственно военного давления на Россию по всему периметру, кроме района встречи с Китаем в Приморье. По всей полосе межцивилизационных «проливов» к России примыкают государственные или квазигосударственные образования, не сравнимые с нею в военной мощи, а в XXI веке такое положение могло бы измениться только в случае интеграции Прибалтики, Украины или Грузии в НАТО. Исходный для русской истории цивилизационный расклад Старого Света, будучи спроецирован на область геостратегии, сейчас становится основанием нашей безопасности. Отсюда стремление русских как можно дольше поддерживать особый статус «территорий-проливов», эксплуатируя ограниченную способность структур объединенной Европы к полноценной пространственной экспансии, а со временем, может быть, и предрекаемое некоторыми нашими экспертами усиление аутсайдерских настроений среди части «неинтегрированных» восточноевропейцев.

В отношении геоэкономики очевидно, что снижение напряженности на Западе и вообще снятие крупных экстравертных устремлений России могло бы способствовать развитию регионов «острова», в том числе с выделением инновационных зон. Ближайшая к России кайма «территорий-проливов» в значительной мере предстает зоной полуразрушенных экономик в состоянии, хуже российского, с эфемерными валютами и уровнем жизни, ниже, чем на платформе «острова». Раньше, в обстановке первого постсоюзного года, когда сохраняющееся «единое пространство» легко оказывалось фактором шантажа в отношении России со стороны «новых независимых государств», в первых набросках «островной» модели звучал мотив максимального включения «острова» в мировую систему транспортных и информационных связей, что позволило бы «ослабить его непосредственную зависимость от экономики ближайших сопредельных территорий» [Тарасов, Цымбурский 1992: 31]. Ко времени работы над «Метаморфозой России» обрисованное положение на «ближних проливах» уже делало возможным привлечение их ресурсов, в том числе продовольственных и трудовых, на льготных условиях в интересах развития России, если бы ее элиты могли ясно определить эти интересы, были готовы на партнерские скидки со своей стороны… и не побоялись упреков в «неоколониализме».

Но за этой ближайшей полосой проступали и проступают, иногда прямо подходя к краю «острова», как Прибалтика, параевропейские «шельфовые» земли по восток Германии, очень медленно притягивающиеся к ядру Европы, но остающиеся зоной либо «неинституционального» приложения западных капиталов, либо в крайнем случае сепаратной активности отдельных европейских государств – пока, прежде всего, Германии. Тем самым обозначается возможность для встречного внедрения российского, реально или потенциально подконтрольного государству капитала на всем «шельфе» Европы, в том числе с учетом нынешних обстоятельств, по предполагаемой области расширения НАТО за пределы, охватываемые панэкономикой ЕЭС[4]4
  Об этом очень удачно: Сорокин 1996: 45 и сл.; см. данные о прямых инвестициях российских фирм в Восточную Германию в первой половине 90-х: Тиммерман 1995: 56.


[Закрыть]. Старый цивилизационный паттерн может служить руководством к разработке внешней геоэкономической доктрины России на конец столетия!

После того как к 1995 году оказалось возможным построить модель нашей геополитики с применением единого – цивилизационного – критерия, оправданным становится шаг, который я делаю в том же направлении дальше, когда на место разнообразных «территорий-проливов» выдвигается целостный географический образ Великого Лимитрофа – мегасистемы, охватывающей гигантскую территорию от Прибалтики до Кореи и образуемой перифериями всех цивилизаций Старого Света, выходящих к теплым морям – Китайской, Средневосточной, Европейской. Особенностью Лимитрофа является постоянное в последние три века зависание его народов между теми цивилизациями, у окраин которых эти народы пребывали исторически, и поднявшейся на севере и северо-востоке Евро-Азии Россией.

В пользу вычленения Великого Лимитрофа как целостной системы мною приводятся разные доводы. Конечно же, доводы исторические: Лимитроф – полоса земель, сохранившаяся также, как и ряд анклавов внутри российской платформы, от старой внутриконтинентальной Евразии, общей окраины приморских цивилизаций, взорванной возвышением России в XVI–XVII веках. Доводы политические: наблюдаемая сегодня солидарность многих государств Лимитрофа, от Прибалтики до Кавказа и Средней Азии, в противодействии нажиму России и в попытках встречного наступления на нее; но в то же время объективная роль Лимитрофа как барьера, предотвращающего столкновение России с центрами сил иных цивилизационных платформ (будь то вследствие экспансии НАТО или устремления афганских талибов осенью 1996 года на север); наконец, роль Турции, классической «лимитрофной империи» на стыке цивилизаций, пытающейся нынче восстановить свою древнюю роль, выступая центром притяжения для множества народов Лимитрофа в их стремлении дистанцироваться от России. И не в последнюю очередь – доводы геоэкономические: разворачивающаяся на землях Лимитрофа борьба цивилизационных центров силы за хозяйственный раздел «советского наследства», раздел, от которого не вправе остаться в стороне и Россия; брожение в Тибете и Синьцзяне, сигнализирующее о возможности постановки в будущем также и аналогичного вопроса о ханьском наследстве; уже реализующиеся или находящиеся в замысле проекты каспийско-европейских и туркмено-тихоокеанских нефтепроводов, а заодно и параллельных им автострад, которые прошли бы по землям Лимитрофа. Считая, что сегодня именно Великий Лимитроф может по преимуществу притязать на имя «Евразии», я утверждаю: большую часть внешних геополитических проблем России нынче можно описать в форме отношений между нею, народами Лимитрофа-Евразии и государствами тех цивилизаций, чьи платформы также выходят на Лимитроф [Цымбурский 1995].

Сегодня Россия располагается вовсе не между Европой и Азией. Ныне это по преимуществу платформа с выходами к Тихому и Северному Ледовитому океанам и с доступом к Великому Лимитрофу по всей его протяженности. Таковы реальные позиции России в раскладе Северного полушария. Основной вопрос – в том, сможет ли она извлечь максимальный эффект из соединения этих позиций в пору обозначающегося продвижения тихоокеанских экономик, прежде всего японской и китайской, на Великий Лимитроф – в Среднюю Азию и Восточную Европу. Если в 1991–1993 годах лозунг «острова России» мог служить защите РФ от диктата лимитрофных государств, в варианте ли Евразийского Союза, или в иных версиях, то во второй половине десятилетия важнейшей задачей становится выработка стратегии России в отношении всего пространства Лимитрофа-Евразии без ограничения тем, что обычно понимается под ближним или так называемым ближне-средним зарубежьем (в которое, как правило, не включают ни Балканы, ни Монголию, ни Корею, ни Синьцзян). В то же время первой посылкой этой стратегии должно быть ясное разграничение России и Лимитрофа-Евразии. В пору максимальной российской экспансии все пространство Лимитрофа выглядело в глазах имперских лидеров зоной возможной гегемонии России, ее тотальным геополитическим полем. Сегодня Лимитроф-Евразия в планах российской геополитики мыслим прежде всего – пользуясь метафорой М. В. Ильина – как внешний «шельф» острова, переходящий в «шельфы» иных платформ, как поле, в пределах которого будут в ближайшее десятилетие оформляться основные вызовы внешней безопасности России. Но между тем внутри него заключаются и основные возможности обеспечения нашей безопасности в самом широком смысле, и шансы новой мировой роли России – не на мифическом топталище «из англичан в японцы», но на путях от Великого Океана к Великому Лимитрофу, к его участкам, достижимым из Японии и Китая, тем более из тихоокеанской части США, преимущественно через Россию [Цымбурский 1999].

В «Метаморфозе России» я писал о том, что «островная» модель допускает различные прочтения – в том числе в ключе либеральной «самоорганизации» национального общества, – и именно как прагматически «открытая» модель она может быть использована в видах его символической консолидации. Этому не противоречит то, что в основе модели явно проглядывает цивилизационно-геополитический паттерн: ее «открытость» множеству истолкований – от либеральных в работах М. В. Ильина до праворадикальных типа тех, которые сымитировала Лисюткина, – адекватна диапазону возможностей эволюции, обозначающихся перед современной Россией, ее цивилизацией.

Второе направление, связанное с анализом внутренней геополитики «острова» на сегодня и моделированием ее перспектив, к сожалению, мною пока разработано весьма скудно. Это тем досаднее, что сегодняшний непривычный образ России порождает у многих наших теоретиков опасные геополитические искусы, проистекающие из различных пониманий тезиса о неравновесности, промежуточности-переходности нынешнего состояния страны. В одном из вариантов этой идеи Россия 90-х трактуется как пространство «незавершившейся регионализации», гомеостатическим итогом которой должна явиться окончательная политическая и экономическая фрагментация российской платформы на суверенно независимые регионы, свободно вступающие в ареальные комбинации как между собою, так и с внешним миром. На самом деле при этом утрачивает смысл различение внешнего мира и внутреннего строения платформы [ср.: Каганский 1995].

Другой искус связан с гипотезами о дальнейшей редукции России за счет выпадения из нее так называемых национальных республик, в том числе анклавных, а заодно и последовательного отказа русских от очаговой колонизации трудных пространств востока, при отступлении их с большей части даже тех из восточных территорий, которые уже три-четыре века как были застолблены за Россией [Мацкевич 1995; Яковенко 1999]. Крайнее выражение подобная версия обрела в проекте «Республика Русь» [см. материалы круглого стола по концепции «Республика Русь»: Кургинян 1993: 138–158].

Я также рассматриваю строение современной России как «переходное» – но переходное не к «куче геополитической щебенки» и не к оглодочному «остову России». В сегодняшнем образе России, несмотря на опустошительную для востока и севера экономическую линию реформаторов, уже проступают черты новой геополитической структуры, способной стать основой для реального географического приращения нашей цивилизации в условиях «миросистемных заморозков» начала XXI века. Сама «переходность» нынешнего состояния России – в неинституциональности, непризнанности этой проступающей структуры.

Я фрагментарно очертил новый «гештальт» России в двух заметках, навеянных прошедшими в конце 1994 – начале 1995 года дискуссиями в московской печати и в некоторых политических клубах насчет возможности появления в среднесрочной перспективе новой, более восточной российской столицы, а кроме того, и конференцией на эту тему, состоявшейся в Новосибирске в июне 1995 года [Цымбурский 1995;. Цымбурский 1998]. Сегодня Россия выглядит платформой с двумя флангами, «евро-российским» и «дальневосточным», обращенными соответственно к восточноевропейским «территориям-проливам» и к Тихому океану. Между тем ареал Урало-Сибири оказывается стержнем России, обеспечивающим ее коммуникационную целостность. Урало-Сибирь выступает медиатором, посредником между пребывающей ныне в мировом геополитическом тупике Евро-Россией и Дальним Востоком, которому мог бы не то грозить, не то светить отход от России в тихоокеанский мир. Лишь урало-сибирским посредством эти регионы-фланги включаются в систему, способную придать каждому из них новое стратегическое качество.

Обоим флангам присуще меридиональное географическое развертывание. В организации Евро-России определяющая роль принадлежит Волге и Дону, а также идущим с севера на юг железным дорогам. В строении дальневосточного фланга подобную же роль исполняют побережье Тихого океана, течение Лены, связующее обжитую Южную Сибирь с якутским анклавом, и отчасти – идущие на север автодороги, какие уж они ни есть. Развертывание же Урало-Сибири – преимущественно широтное. В нем, помимо отмечавшегося нашими евразийцами «флагового» разворота зон тундры, тайги и степей, осевая роль принадлежит такому созданию человеческих рук, как Транссиб, а определенная – также и Северному морскому пути. Это – вполне замкнутый, сбалансированный «гештальт». Ключевые позиции в нем принадлежат тем областям, где меридиональная и широтная организации пространств приходят в соприкосновение, причем важнейшей из этих скреп России представляется Юго-Западная Сибирь с верховьями Иртыша и Оби, а заодно и с обращенными к ней склонами Восточного Урала. Общая характеристика этого региона трояка: он – подлинная сердцевина России; в то же время при нынешних наших границах он фактически прилегает к южным «территориям-проливам», соседствуя с северо-казахстанским «шельфом» нашей платформы; и кроме того, он прямо выходит на те трудные пространства Сибири, очаговое освоение которых должно быть оценено как основное потенциальное направление приращения России в начале будущего века.

Псевдопроблема альтернативной столицы – инобытие подлинной проблемы, а именно – проблемы формирования в России элиты с обновленным геополитическим видением, способной оценить императивы русской географии и осознать опасности для страны в непрекращающейся депопуляции ее восточного фланга и нового центра. Государственное будущее России теперь зависит главным образом от того, смогут ли откристаллизовывающиеся группы с таким видением отодвинуть на второй план людей того «метапространственного» мировосприятия, которое почти неизбежно формируется у элиты финансовых и авиатранзитных узлов, зачастую встраивающейся в миросистемные связи напрямую, помимо географического контекста. Достигнуть правильного соотношения между этими прослойками тем более важно, что подобные городские центры-изоляты как сгустки социальных и технологических инноваций не могут не быть весомейшими факторами общего геоэкономического распорядка России. Задача лишь в том, чтобы они, с их особой жизнью, были подчинены стратегии, вытекающей из прорезающегося нового «гештальта», занимая в нем определенную служебную нишу, а не брали верх над этим «гештальтом», обрекая страну, в том числе и устами своих теоретиков, на выбор между фрагментацией и ужатием до острова.

Недостаточность проработки мною этого направления в парадигме «Острова России» серьезно возмещается достижениями других авторов, воспринявших основные посылки этой парадигмы. Могу сослаться тут на принадлежащий М. В. Ильину яркий очерк исторического формирования «острова России» со времен Киевской Руси по наши дни [Ильин 1995: 39, 41, 52]. В этой работе жестко противопоставлены две проходящие через все второе тысячелетие нашей эры традиции организации русского пространства: одна, которую Ильин связывает в истоках с именем Владимира Мономаха – «делающая ставку на то, что можно было назвать местническим державничеством, упором на внутрирусское развитие, дифференциацию земель-отчин ради более прочной интеграции целого»; и другая – условно «линия Олега Гориславича», предполагающая завоевание этого русского пространства из Центра, который выносится либо на крайнюю периферию национального ядра, либо вообще за его пределы («Тмутаракань вместо Петербурга»). (Сегодня «линию Гориславича» в качестве магистральной традиции Русской Системы утверждают А. Фурсов и Ю. Пивоваров, видя в действиях «демократов» первой половины 90-х подобие стратегии Ивана Калиты – завоевание русского пространства с опорой на «Баруун Ордон» – «Западную Орду» [Пивоваров, Фурсов 1996: 85 и сл.]. Учитывая судьбу Золотой Орды, из такой аналогии должен напрашиваться недвусмысленный и суровый прогноз для Запада.) Выводя «многовековую формулу русского освоения Евразии: интенсивное развитие “оазисных” очагов у водных путей, сосуществование с племенами и народами, экстенсивно использующими естественную среду, единение разных потенциалов для взаимной выгоды», Ильин полагает в «забвении этой формулы, переходе к сплошному освоению степной и лесной целины» не только «подрыв геополитической структуры», но и движение сразу и к деградации окружающей среды, и к утрате русского самосознания, расточаемого в истерических восторгах связывания гроссраумов. Ильину принадлежит, вероятно, самый лучший ответ в адрес тех рецензентов, что шпыняли «Остров Россию» за изоляционизм: «Изоляционизм изоляционизму рознь. Одно дело – непродуктивная и бесперспективная самоизоляция, совсем другое – самозащита от напора новаций, которые в данный момент не могут быть переработаны и усвоены в полной мере».

В статье О. В. Григорьева [Григорьев 1997] громко звучит та мысль, что будущее страны в наши дни все более должно обсуждаться в категориях внутренней геополитики и внутренней геоэкономики и что собственно из последних и призвана по преимуществу складываться вся внутренняя политика России. Выделяя региональные типы российского промышленного ландшафта, Григорьев прогнозирует на конец 90-х начало медленного, неуверенного подъема в регионах, обладающих диверсифицированной, но не рассчитанной на экспорт промышленностью и вместе с нею – развитым сельским хозяйством. Это – Центрально-черноземный регион, Юг России (в моей терминологии – Евро-России), Среднее и Нижнее Поволжье, Южный Урал и большая часть Сибири. Этот подъем будет тормозиться крайней ограниченностью внутренних региональных рынков. На такой базе имеет шанс произойти их связывание в общероссийский рынок сообща с промышленными регионами без развитого сельского хозяйства, пережившими крутой спад в 90-х, но сохранившими сильнейший потенциал и, по Григорьеву, «едва ли не самые квалифицированные» кадры. Таковы Центр и Северо-Запад России, Забайкалье, Новосибирская и отчасти Томская области. Согласно этому автору, давление, которое все указанные регионы, сплотившись, в состоянии оказать на центральное правительство «с целью переориентации стратегии на преимущественное развитие внутреннего рынка», должно стать настоящей основой для предсказываемой мною интериоризации российской геополитики вместе с идеологическим обесцениванием иллюзий вхождения России в «западный клуб».