Текст книги "Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования"

Автор книги: Вадим Цымбурский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Как я пытался показать в ряде работ [Цымбурский 19956; 1997], историю России Петербургского и Второмосковского (большевистского) периодов характеризует циклическая смена событийных фаз, отражающих подвижное отношение империи к международной системе Запада (Евро-Атлантики). За фазами вспомогательного участия России как балтийско-черноморской державы в играх западных претендентов на европейскую гегемонию (это XVIII – начало XIX века, до вторжения Наполеона I в Россию; затем эпоха нашего участия в Антанте и, наконец, пакт Молотова – Риббентропа) приходят времена собственно российского «натиска на Запад», когда империя выдвигает свой проект обустройства Европы (таковы вначале эпоха Священного союза, потом – попытка большевиков на рубеже 1910-х и 1920-х годов внести в Центральную Европу свою революцию, далее – ялтинская система). За провалами таких натисков всегда в прошлом следовали попытки России, откатившейся от Европы, собрать собственное пространство, лежащее вне пространства Запада (вспомним эпоху от Севастополя до Порт-Артура или время сталинского «социализма в одной стране»). Каждый из очередных стратегических трендов представал жизненной проблемой для правителей, идеологов, военачальников России, всякий раз по-новому задавая им эпохальную парадигму геополитического конструирования, его топику – включая и антисистемные версии, по тем или иным мотивам выступающие протестом против тенденции «основного потока».

Приняв концепцию стратегических циклов империи за основу историко-морфологического анализа геополитической мысли, мы по-новому увидим многие образы и доктрины, проходящие по страницам разбираемой книги. Оказывается, что декабристы не просто «предвосхищают» геополитику, толкуя о недостатках и преимуществах административного унитаризма либо федерации. «Русская Правда» Пестеля – этот уникальный в истории проект конституции, определяющий территории, каковые еще должны быть завоеваны и включены в страну, – вместе с прилегающими к ней записками являет первый продуманный евразийский проект России: со столицей на Волге, с казахскими и монгольскими степями, с мощным Тихоокеанским военным и торговым флотом, распространяющим влияние этой державы на Южную Азию. Перед нами не «предвестие» геополитики, но воплощение стройного геополитического видения, документ, являющий последовательную альтернативу панъевропеизму Священного союза, утверждавшемуся как программа при Александре I.

Опираясь на те же историко-морфологические предпосылки, можно, к примеру, показать пагубную неудовлетворительность оценки авторами спора В. С. Соловьева с идеями Н. Я. Данилевского как некоего разрыва «“философствующих” геополитиков с собственно философами» (с. 129). Для Соловьева, как и для его главного оппонента Н. Н. Страхова, речь в этом споре шла не о конфликте философии с геополитикой, а о столкновении двух философий истории и о жизнеспособности идеи «российского мира» вне Европы. Интерпретация, предлагаемая И. В. Алексеевой с коллегами, была бы правомерной, если бы они взялись показать, что установка Соловьева, в отличие от взглядов Данилевского – Страхова, была несовместима с геополитикой как формой политического моделирования. Но доказать это невозможно, ибо Соловьев, несмотря на всю «антигеополитичность» своих ламентаций о «России – царстве правды и милости, хотя и без Константинополя», неотъемлемо вошел в историю нашей геополитики образом «панмонголизма» – восточноазиатской агрессивной консолидации, преподносимой им как потенциальное Божье возмездие нашей империи за ее разворот к Азии и вычленение из европейского христианского человечества.

Из пересказа идей Н. Ф. Федорова на страницах монографии не видно никакой надобности упоминать об этом мыслителе в труде по российской геополитике. А между тем Федоров имеет полное право на место по крайней мере в примечаниях к нашей геополитической истории, ибо он выступал видным представителем той ветви русского восточничества конца XIX века, которая пропагандировала российско-китайскую ось в континентальной Азии как стратегию, предназначенную обуздать деструктивный хаос тюрко-монгольского «кочевничества». Можно бы отметить, что федоровский культ «отцов», имеющий яркие конфуцианские параллели, если не прообразы, должен рассматриваться в прочном комплексе с его геостратегическими убеждениями [Федоров 1997:216–217].

Где нашим авторам видятся либо туманные «предпосылки» геополитики, либо разрозненные «идеи», малоубедительно дозревающие до ранга «теорий», там получается иная картина, если рассматривать геополитику как часть имперского идеологического процесса, непосредственно определяемую циклической динамикой системы «Евро-Атлантика – Россия»: открывается редкостное богатство национальных аргументативных форм геополитического моделирования и геополитической мобилизации.

К сожалению, мне предстоит перейти к самой докучной повинности рецензента – говорить о моментах халтуры, которые невозможно, при всей охоте, списать ни на обычную игривость опечаток, ни на стилевые мутации, так любящие вторгаться между порождающим текст сознанием и набирающей его рукой.

Я начну со склонности сочинителей рысисто сопрягать имена и идеи, не сравнимые в исторической конкретике, каковая не удостаивается ни учета, ни разбора. Раскроем страницы 214–216, отведенные европеизму и атлантизму Г. П. Федотова. Вначале его суждение о европейской федерации как «немыслимой без России» – что конкретно значило «без поражения» России сталинской – возводится… к Тютчеву и Данилевскому. К Тютчеву, надеявшемуся на поглощение Западной Европы Россией Николая I. К Данилевскому, искавшему противопоставить сплоченный мир славянской федерации – расколотой силовым дисбалансом Европе. Что общего между рекомендациями этих стратегов-идеологов и федотовским либеральным панъевропейничаньем?

Тут же медитации Федотова в конце 1940-х о миссии англо-американской Рах Atlantica — обратить ослабленную послевоенную Европу в свой придаток и военной силой извести сталинский СССР – сополагаются с мыслями Герцена и Чернышевского о некоем сходстве путей России середины XIX века и тогдашних Северо-Американских Соединенных штатов. Особенно «хороша» апелляция к Герцену, как известно, предрекавшему сближение России и САСШ – двух гигантов по сторонам Европы, ненужных ей и в свою очередь будто бы призванных отвернуться от нее, чтобы лицом друг к другу с двух сторон сооружать «новый мир» на Тихом океане[20]20
  Герцен 1958. Т. 13: 339; т. 14: 32. См. особенно статью «Америка и Сибирь» [Герцен 1958. Т. 13:388–403].


[Закрыть]. Где тут хоть какой-то выход на федотовское превознесение Рах Americana как Pax Atlantica?

И здесь же уверение, будто мысли позднего Федотова как «убежденного сторонника геополитической концепции атлантизма» имеют «очевидное сходство с геополитической концепцией Н. Спайкмена, являвшегося его современником и также жившего в США» (с. 215). Понятно, что тут для сравнения предлагается извлеченный из работ Дугина и др. карикатурный силуэт «Спайкмена-атлантиста», а не реальная прагматика работ этого геостратега. Ведь Спайкмен в годы Второй мировой войны как никто концентрированно выразил «американский страх» перед окружением Нового Света объединившимися силами евроазиатского приморья. Потому, кстати, он решительно отвергал мысль о каком-то особо агрессивном потенциале советского хартленда и призывал сохранить после войны союз Вашингтона и Лондона с Москвой, то есть, по сути, увековечить тегеранскую «Большую тройку». Если проект Спайкмена и может быть в каком-то смысле назван Pax Atlantica, то в любом случае он очень далек от той демократической «последней империи», которая виделась Федотову единственной альтернативой планетарной тирании СССР.

Три сравнения на две страницы, и все три – настоящие «антисравнения». Зато, если уж говорить о Спайкмене, мы не найдем в книге даже упоминания того факта, что основную посылку доктрины Спайкмена за 30 лет предвосхитил В. П. Семенов-Тянь-Шанский, выдвинув тезис о Карибском, Средиземном и восточноазиатских морях как колыбелях трех «господ мира» или одного «господина мира», который бы соединил в своих руках власть над этими бассейнами. Помним ли мы о Спайкмене хоть что-то кроме его репутации атлантиста?

Перелистаем параграфы, посвященные евразийцам. «Одной из важнейших работ евразийцев» «с точки зрения осмысления международного аспекта геополитики» названы «Очерки международных отношений» П. Н. Савицкого, вышедшие в 1919 году в «белом» Екатеринодаре (с. 233). При этом игнорируется, что хронологически это – «до-евразийский» текст Савицкого, полный веры не только в скорую победу белых, но и в то, что восстановленная великая Россия вот-вот непосредственно вернется в расклад Европы и силой включится в политическую реконструкцию этого субконтинента. В этом тексте не просквозит и намека на ту идеологию отделенного от Европы «особого мира России-Евразии», которую Савицкий будет утверждать в эмиграции с 1921 года. И напротив, ни в одном труде Савицкого эмигрантской поры не проявится ни представленная в «Очерках» идея российско-германского альянса с русской поддержкой преобладания Германии на европейском западе, ни претензии на русскую гегемонию в Восточной и Средней Европе до линии Познань – Богемские горы – Триест (позднее евразийцы станут проводить границы Европы с «Россией-Евразией» намного восточнее, по Карпатам или по нулевой изотерме января, или, что то же, по рекам Неман – Западный Буг – устье Дуная, исключая среднеевропейских славян и балканские народы из «евразийской» сферы). Сколько-нибудь внимательный взгляд обнаруживает, что отношение России к европейскому субконтиненту предстает в «Очерках» совершенно иначе, чем в текстах Савицкого «евразийской» поры и в сочинениях его сподвижников тех лет. Поэтому нет основания рассматривать «Очерки» как памятник евразийской мысли. Делая эту ошибку, авторы вольно или нехотя подыгрывают Дугину с его германофилией и пафосом окрошечного смешения самых разных «евразийств».

Похоже, у Дугина они списали и известную историю о знакомстве Савицкого с Л. Н. Гумилевым в сталинском лагере (с. 221) – байку, решительно опровергнутую в 1992 году самим Гумилевым в его предсмертном интервью [Гумилев 1993: 27].

Непонятно, почему на с. 238 отход П. М. Бицилли от евразийцев связывается с признанием последними прямо или косвенно… «установления советского строя». Сам Бицилли недвусмысленно указывал, что для него «темный лик» евразийства определялся тяготением адептов этой идеологии к православной идеократии [Бицилли 1996: 39–48].

Заглянем в другие параграфы.

Авторы воспроизводят мою реконструкцию геополитического проекта Ф. И. Тютчева [Цымбурский 1995а], с различением в его текстах условно «России-1» в имперских контурах 1840-х годов, «России-2» с включением всех народов Европы, не принадлежащих романо-германскому ядру Запада, и, наконец, панконтинентальной «России-3», объявшей практически всю Европу, Ближний Восток и Средиземноморье. Списывают, списывают и вдруг заключают: якобы «конкретные задачи по формированию “России-2” (повторяю, промежуточной – в основном еще панславистской) выражает известная формула Тютчева: “Православный император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима, православный папа в Риме, подданный императора”» (с. 98). Господа, разве у Тютчева или у меня можно найти намек на то, что в глазах великого поэта и «крутого» геополитика Италия с Римом обретались вне коренного романо-германского ядра Запада? Неужели столь трудно разобраться в том, что заимствуете?

Еще удивительнее, что на с. 198 В. П. Семенову-Тян-Шанскому под 1915 год вменяется гордая мысль об отсутствии в России к тому времени «научных трудов по политической географии», кроме «блестящих трактатов трех ученых» – якобы В. И. Ламанского, А. И. Воейкова и самого В. П. Семенова-Тян-Шанского… На деле же Вениамин Петрович был гораздо скромнее и третьим в этом ряду называл не себя, а своего отца П. П. Семенова-Тян-Шанского с его статьей «Колонизационное значение России среди европейских народов».

Я продолжаю настаивать: нет сквернее порока для историка геополитики, чем представление об исторических эпохах и их проблематике «в общих чертах». Два раза в книге буква в букву повторяются слова о том, что «во второй половине XVIII века Россия в очередной раз… пыталась преодолеть свое отставание от Запада» (с. 41–42, 258–259). Так ли? Читали ли эти люди оценку Ф. Броделя: «Россия великолепно приспособилась к промышленной “предреволюции”, к общему взлету производства в XVIII веке… Зато, когда придет подлинная промышленная революция XIX века, Россия останется на месте и мало-помалу отстанет Не так обстояло дело в XVIII веке, когда русское промышленное развитие было равным развитию всей остальной Европы, а порой и превосходило его» [Бродель 1992: 478]. Если мало Броделя – можно вспомнить книгу П. Н. Савицкого о размещении русской промышленности, где в полемике с Милюковым скрупулезно опровергалась мысль об «отсталости» русской экономики конца XVIII – начала XIX века[21]21
  См. Савицкий 1932: 104 сл. о «фазах бедности» и «фазах богатства» России.


[Закрыть]. Или аналогичные оценки советских историков, при всех обычных для них проходных нападках на «отсталые… производственные отношения» екатерининской России [Всемирная история 1958: 634]. Можно спорить о некоторых цифрах, о механизмах и факторах. Но горько, когда ученый оценивает времена, не обнаруживая за душой ничего, кроме уверенности, что Россия никогда ничем заниматься и не могла, кроме как «в очередной раз… пытаться преодолеть свое отставание». Даже и в те поры, когда отставания не было.

Не всегда легко различить, где мы имеем дело с по-человечески извинительной стилевой невнятицей, а где – с мутью самой мысли. Когда нам говорят, что «Савицкий стремился выявить взаимосвязь между температурой и развитием культуры» (с. 224), мы не поверим, будто Савицкому всерьез приписывают воззрения типа «чем культурнее, тем прохладнее». Но как отнестись к словам об «интенсивной государственно-практической деятельности России в Европе, Азии, Африке, Америке и Австралии, способствовавшей практическому применению геополитических идей» (с. 258)? Неужели и в Африке? И в Австралии? Впрочем, мы уже когда-то нечто слышали о «России – родине слонов». Но каково представить ее заодно и отчизной кенгуру?

Разбираться с этими вещами скучно до отвращения. Но ведь можно не сомневаться, что где-нибудь это сочинение да обретет место в списках «рекомендуемых учебных пособий». Все, на что может рассчитывать рецензент в подобных случаях, это оплаченное невольной репутацией зануды право сказать: «Читатель предупрежден!».

Этим можно было бы и ограничиться, если бы не послесловие «О парадигме и коде геополитического развития России в XX–XXI веках». Ибо здесь те же люди пытаются выступить в ипостаси «настоящих» геополитиков – сторонников конкретного проекта России. Нам очень кстати было бы в принципе задуматься над политическим смыслом спроса на геополитику в Российской Федерации 1990-х и начала нового века. Случайно ли то, что безоглядная мода на этикеточный геополитизм всех марок вовсе не содействовала умножению профессиональных разработок в этой области? Что в самом деле осталось в памяти от первого десятилетия раскрутки геополитики на российском интеллектуальном рынке? «Последний бросок на юг» («сапоги в Индийском океане» – виват, Снесарев!)? Зов Дугина – отдать Калининград и Курилы не за так, а за антиамериканский союз Москвы с Токио и Берлином – плевать, что ни в одной из этих столиц ни сном ни духом не предвидят режима, готового на такую политику? Императивы со страниц «Русского геополитического сборника» – аннексировать Восточную Украину, а после этого с западенцами-бандеровцами тотчас же заключить славянский союз? Дурной пародией на блоковских «Скифов» угрозы жириновца Митрофанова в адрес атлантистов – открыть китайским ордам путь на Запад уже не по нашим степям Прибалхашья и Приаралья? Кое у кого – мой «Остров Россия», освоенный в объеме заглавия?.. Что еще? Слава Молотову с Риббентропом, переходящая в овации «Президенту Путину, подхватившему евразийское знамя из рук Назарбаева»?

Это мы, о Господи! Десять лет назад баловникам-либералам, развешивавшим пугала «веймарской России», любо было подмалевывать на оных геополитические усики как посулы «кровавых авантюр». Сегодня почти с уверенностью в ответе спрашиваешь: да не был ли постсоветский геополитический мандраж той же превращенной формой капитулянтской потребности в альтернативных мирах, что почкуется то плясками «толконутых», то похождениями академика Фоменко с «Батыем – батькой», то дугинской «Конспирологией» с полетами Жана Парвулеско, то переливающейся помойкой всех цветов виртуальной сакральности: от славянских валькирий до русских тольтеков?

Все так. Но нужно сказать и о второй, гораздо более важной функции сегодняшнего геополитизма, какую не могли бы взять на себя никакие иные формы «экскурсий по мыслимым мирам», с их способами приспособления сознаний к условиям «века без России». На самом деле «новая Россия» элит ни на грош не заинтересована ни в каком геополитическом проектировании (ибо вовсе не видит себя в перспективе, где бы таковое зачем-то могло востребоваться). Ни даже в серьезной геополитической истории (так как вовсе не очевидно, что в тех контекстах, где эти персонажи себя мыслят, подобная история послужит патентом на благородство, а не скелетом в шкафу). По-настоящему геополитизм котируется как идеология, утверждающая мысль о длящейся государственной традиции. И тем самым обосновывающая принцип лояльности подвластных к распорядительным структурам «новой России», занятым утилизацией имперских накоплений и наработок в охвате российских границ и в формах, санкционированных мировой экономикой и глобальным властным порядком. Геополитизм бесценен для «новой России» тем, что успешно припрягает даже отъявленных патриотов к повозке корпорации, не заслуживающей иного лучшего определения, нежели The Great Russia Utilization Inc. Такова по-настоящему актуальная страница нашей геополитической истории – психоделика «последних бросков» и «священных союзов» на службе власти, выразившей свою предельную пространственно-политическую мудрость в путинском изречении: «А почему бы американцам не быть в Грузии, если они уже в Средней Азии?»

Позволю себе не согласиться с мнениями о прагматизме «новой России», якобы не ведающей поля навязчиво-господствующей идеологии. Я полагаю, что такое поле существует, и функционирование «новой власти» в режиме утилизации России обеспечивается в сфере публичного слова взаимодействием трех дискурсивно-идеологических осей. Одна – это биполярная ось геополитизма с миражами «священных союзов» на одном конце и легитимизацией наличной «третьемосковской» псевдодержавности на другом. Вторая – ось российского постмодерна как пафоса «анклавизации»: на одном конце – в регионалистских, геополитических вариантах, а на другом – в вариантах откровенно антигеополитических, силящихся вырвать как из национальных, так и из региональных контекстов и прямиком замкнуть на кружащий головы Большой Мир то «города-предприниматели», то фирмы, то КБ, то интернетовские содружества и т. п. (речь идет о геоэкономических проектах А. И. Неклессы, Э. Г. Кочетова, П. Г. Щедровицкого и др.). Наконец, третья ось создается наработанным двоемыслием дискурсивных перекатов от демагогии «российского величия» к демагогии минималистского «выживания». Похоже, идейное поле «третьемосковской» России в основном может быть описано при помощи комбинаций этих трех биполярно-оборотнических осей. Более того, я допускаю, что идеологическая критика, которая смогла бы подвергнуть деструкции и дискредитации все эти три оси, будет по-настоящему интеллектуально убийственной для режима The Great Russia Utilization Inc.

В своей собственно геополитической части разбираемый опус примечателен той степенью, с которой он демонстрирует разные компоненты очерченного поля. Эта научно не получившаяся книга – книга впечатляюще современная. Вначале мы в ней прочтем рассуждение о том, как «под влиянием происшедших в России событий она оказалась в маргинальной зоне всемирно-исторического развития, однако глобализация мировой экономики и политики постепенно возвращает Россию… в ряд ведущих государств» (с. 8). Мы увидим в тексте одобрительные ссылки на Дугина и даже на Митрофанова (в числе «наиболее значительных исследований, затрагивающих историю геополитической мысли в России», с. 10), а заодно и на Е. Ф. Морозова, твердящего о законе ирриденты в масштабе «славянской нации» (с. 178). В послесловии же нам поведают о завышенной энергоемкости наших производств, о недостаточности скудного российского населения для обживания такой страны, о фатальной поэтому «неконкурентоспособности» и «экономической нерентабельности» России как целого «в условиях сегодняшней мировой экономической системы» (с. 275). А отсюда извлекут неизбежность – строить «российскую геоэкономическую стратегию на основе тщательного, с точки зрения экономической целесообразности, выбора приоритетных для освоения территорий», с уже наличными благо приятными условиями (там же); и путеводной нитью такой стройки объявят регионализацию российских сегментов экономики и создание в мировой экономической системе собственных сегментов (с. 275, 279). А дотянув эту мысль, заключат, что сегментация вообще должна стать «новым кодом» геополитического развития России. Так не на общегосударственном уровне, а на уровне приграничных районов и избираемых в них властей должно определяться отношение к «происходящим практически по всему периметру российских границ, включая и северные… интенсивным, хотя, порой, и неустойчивым изменениям геополитических силовых полей» (с. 280). Причем укажут: мол, такая регионализация – это вынужденная мера, дающая жителям России шанс самосохраниться и самореализоваться в сегодняшних неблагоприятных условиях (с. 282). Если же кого заботит, как это скажется на «государственном суверенитете и территориальной целостности», так вот вам и ответ: «Парадокс в том, что гарантиями суверенитета и территориальной целостности страны в ближайшие годы будут выступать ее геополитические слабости: во-первых, неготовность мировой экономики принять в свой состав российский рынок или крупную его часть (ну, тут посодействует наше вступление в ВТО «на общих условиях». – В. Ц.); во-вторых, значительный внешний государственный долг, который при распаде Российской Федерации теряет законные основания…» (с. 282).

Ах, хорошо же, господа, мы возвращаемся в ряд ведущих держав благодаря «глобализации мировой политики и экономики» – авось, пока не отдадим долгов, нам не дадут сдохнуть (и позволят поработать на поле борьбы с «международным терроризмом»)! Что у наших геополитиков за умы: тут «великодержавие» и «славянская ирредента», и «выживание в нынешних неблагоприятных условиях» благодаря «слабостям» и «крупному долгу», и желание пойти на сегменты в мировую экономику, и настрой на то, чтобы приграничные боссы сами решали – как быть с «изменением геополитических силовых полей», то есть попросту с ползучим перемещением границ…

Запах научной неудачи отчасти перебивается букетом с идеологических полей «новой России», где главенствует мистификаторское амбре «выживания – величия – выживания…» – примета политической эпохи, не желающей думать всерьез ни о выживании, ни о величии.

ЛИТЕРАТУРА

Бицилли 1996 — Бицилли П. М. Два лика евразийства // Бицилли П. М. Избранные труды по филологии. М., 1996.

Бродель 1992 — Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. Т. 1. М., 1992.

Всемирная история 1958 — Всемирная история. Т. 5. М., 1958.

Герцен 1958 — Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 томах. М., 1958.

Гумилев 1993 — Гумилев Л. Н. Ритмы Евразии. М., 1993.

Зорин 2001 — Зорин A. Л. Кормя двуглавого орла. М., 2001.

Россия морей 1997– Россия морей. М., 1997.

Савицкий 1932 — Савицкий П. Н. Месторазвитие русской промышленности. Берлин, 1932.

Федоров 1997 — Федоров Н. Ф. Чему научает древнейший христианский памятник в Китае // Федоров Н. Ф. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. М., 1997.

Цымбурский 1995а — Цымбурский В. Л. Тютчев как геополитик // Общественные науки и современность, 1995. № 6.

Цымбурский 1995б — Цымбурский В. Л. Циклы похищения Европы // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. Т. 2. М., 1995.

Цымбурский 1997 — Цымбурский В. Л. «Европа-Россия»: третья осень системы цивилизаций // Полис, 1997. № 2.