Текст книги "Дороги вглубь"

Автор книги: Вадим Охотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Палеонтолог простился и вышел из кабинета.

– Ну, как? – спросил его повстречавшийся в коридоре Горшков.

Толмазов отрицательно покачал головой.

– А вы с самим-то Крымовым разговаривали? Не разговаривали? Подождите одну минуточку.

Ученый остановился.

– Это непорядок, товарищ профессор, – сурово продолжал Горшков. – Ведь надо же знать Крымова! Он человек такой, что всем интересуется. Даже астрономией немножко... Он вам поможет. Директор знает, к кому вас надо направить! Или вы думаете, что он не соображает, что делает? Так, что ли? Непорядок, непорядок...

– Какая нелепость! – говорил Катушкин, возбужденно жестикулируя. – Он сравнил нашу машину – олицетворение смелого полета человеческой мысли – с каким-то жалким кротом! Начал рассказывать, как устроен его скелет и какие у него зубы...

Сидевший за письменным столом Крымов явно не разделял настроения Катушкина. Он молча наблюдал за говорившим.

– Ну, и что же было дальше?

– Ничего особенного! Я объяснил ему, что мы решаем грандиознейшую проблему, проблему, переворачивающую вверх дном всю геологическую разведку, и дал понять, в вежливой форме конечно, что заниматься пустяками нам некогда. Ну, в самом деле, почему директор адресовал его к нам? Почему не к Трубнину?

– Валентин Дмитриевич, подождите, – задумчиво проговорил Крымов. – Он рассказывал, как устроен скелет крота... и про зубы, говорите, упоминал?

– Вот именно!

– Так позвольте, разве это не должно нас интересовать?

– Я не понимаю вас.

– Очень жаль, что вы этого не понимаете. Инженеры тоже должны любить природу. Много полезного и поучительного могут почерпнуть они при внимательном изучении природы. Возьмите Ломоносова, ученого, естествоиспытателя и поэта...

В дверь постучали, и на пороге появился Толмазов.

Глава шестая

Поздно вечером в комнату, занимаемую партийной организацией института, быстро вошел директор.

– Не нравится мне эта история, – начал он сразу, обращаясь к Бате.

– Цесарский?

– Цесарский.

В комнате воцарилось молчание.

– Испытание снова откладывается, – продолжал Гремякин. – До каких же это пор? Ты обещал заняться Цесарским. Ты отговорил меня от крутых административных мер. Ты уверял, что Цесарский изменит методы своей работы. Теперь смотри, что получается... Монтаж подземной машины Крымова подходит к концу, а подземного радиолокатора нет! Так что же, машина под землю пойдет слепая, а?.. В том, что Цесарский замечательный специалист, я не сомневаюсь. Но что с ним происходит? Что происходит с человеком, безусловно умеющим работать? Ты разобрался, ты понимаешь что-нибудь?

– Понимаю, – ответил Батя.

– Что же мне с ним делать?

– Подожди еще несколько дней, осталось немного. Этим делом занимаюсь не я один, занимаются все коммунисты, даже беспартийные, которым тоже небезразлично, потерять ли такого специалиста, как Цесарский, или доказать ему, что он не прав, повлиять на него... Давай лучше поговорим о предстоящем испытании модели Крымова.

Директор глубоко вздохнул, как бы давая понять, что он согласен ждать.

Многие знали, что работа по изготовлению модели подземной машины находится под особым покровительством директора, окружена заботливым вниманием секретаря партийной организации и что, наконец, комсомольцы института помогают строительству, работая даже в неурочное время. И все же было поразительно, с какой скоростью удалось изготовить и собрать этот весьма сложный подземный агрегат.

Сегодня утром с помощью гусеничного трактора машина была доставлена на испытательную площадку.

Многие любовались необычайностью формы, приданной новой машине. Вспоминали первую, совсем маленькую модель, неожиданно появившуюся из-под земли при испытании шахтного бура. Сравнивали ее с новой.

Стальной веретенообразный предмет лежал на земле. Это был корпус "подземной лодки". Впереди в виде венца расположились резцы из крепчайшего сплава. Ими подземный аппарат должен разрыхлять породу, превращая ее в мелкий песок. Сзади корпуса лодки – плавники и хвост. Их назначение упираться в стенки образовавшегося прохода в земле и передвигать машину вперед.

Куда же, спрашивается, будет деваться земля, разрыхленная резцами лодки. Ведь она должна "расступиться", чтобы дать место двигающемуся подземному механизму! Или она выбрасывается наверх?

Нет. Земля не выбрасывается наверх, так как этот процесс связал бы и ограничил свободу движения лодки. При движении конического тела лодки разрыхленная порода распирается по сторонам. Она утрамбовывается в стенки прохода, образуемого механизмом, и эти стенки становятся прочными, неосыпающимися.

Но что же будет, если лодка попадет в каменный грунт? Ведь раздробленный резцами камень не сможет утрамбовываться в каменную породу. Для этой цели вдоль корпуса лодки предусмотрены специальные транспортеры. Они забирают распыленный камень и высыпают его сзади лодки.

Много волнений было по поводу прибытия в срок специального аккумулятора, очень маленького по размеру, но накапливающего в себе огромное количество электроэнергии, необходимое для приведения в действие мощных электромоторов лодки. Однако аккумуляторы прибыли в институт даже на день раньше, чем их ожидали.

Внутренность маленькой подземной лодки не отличалась особыми удобствами для человека, отправляющегося в ней путешествовать. После ее испытания должна была строиться настоящая, большая лодка, вмещающая нескольких человек и удобно оборудованная внутри. А первому подземному путешественнику предстояло лежать или сидеть в полусогнутом состоянии.

Но не это смущало Батю, стоявшего в глубоком раздумье перед машиной. Дело в том, что в кабине лодки отсутствовал подземный звуколокатор. Аппаратура, уже работающая в лаборатории Цесарского, безусловно была бы полезна для первой модели лодки, несмотря на то, что она просвечивала землю всего на пять метров, но прибор, в ожидании лучших результатов, все еще находился в форме лабораторного макета – устройства, совершенно непригодного для применения в лодке.

Правда, Крымов, собиравшийся совершить первое подземное путешествие, не придавал этому особого значения. Он считал, что проводить испытания, имея перед собой экран, позволяющий видеть впереди себя под землей, значительно удобнее, но если его нет, испытание можно провести и без него.

Однако этого мнения придерживался только один Крымов. Все остальные считали, что путешествовать под землей без звуколокатора очень опасно. Директор весьма неохотно дал согласие провести испытание, он долго отговаривал Крымова и советовал ему подождать.

В числе зрителей, собравшихся у подземной машины, находился и инженер Цесарский. Вместе с другими он внимательно осматривал машину.

Неожиданно до его слуха донесся следующий разговор:

– А может быть, трусите? – говорила маленького роста миловидная девушка, студентка, проходившая практику в лаборатории Трубнина.

– Как вам не стыдно так думать! Я же объясняю: Крымов отказал мне категорически!

Цесарский узнал голос Кости Уточкина.

– Но ведь вы сказали мне, что отправитесь в первое, самое опасное подземное путешествие и что об этом уже есть договоренность с Крымовым.

– Договоренность была, но сейчас он отказывается пустить меня под землю, смущенно продолжал Костя.

– Так ли это? Может быть, недостаточно настаивали?

– Пойду поговорю еще, – мрачно заявил Уточкин, отходя от студентки.

Цесарского почему-то заинтересовало, что Костя будет говорить Крымову, и он незаметно последовал за механиком.

Вокруг подземной машины, отчаянно жестикулируя, ходил Катушкин. Крымов, одетый в черный комбинезон, с пробковым шлемом на голове, как у танкистов, тоже волновался.

– Олег Николаевич! – обратился к нему Костя. – Я категорически настаиваю на выполнении вашего обещания...

– Отстань, Костя!

– Я не могу, Олег Николаевич! Почему рисковать должны именно вы? Я требую...

– Что?

– Олег Николаевич, выслушайте меня... Я требую не потому, что не хочу оказаться в глупом положении перед... Ну, вы знаете перед кем. Нет, у меня имеются другие соображения.

– Какие? Что ты от меня хочешь, Костя?

– Машина идет без звуколокатора, вслепую. Это значительно увеличивает опасность первого опыта.

– Ну?

– Давайте рассуждать так. Почему до сих пор нет подземного звуколокатора? Виновата лаборатория Цесарского. А я раньше был сотрудником его отдела, следовательно, вина за отсутствие локатора ложится частично на меня. Вы согласны со мной?

Увлеченные спором, Крымов и Уточкин не обратили внимания, что невдалеке стоит Цесарский и вес слышит.

– В таком случае я тоже виноват в отсутствии подземного радиолокатора, горячо ответил Крымов. – Я ничего не сделал, чтобы помочь Модесту Никандровичу...

Кто-то тихонько толкнул Крымова в бок, обращая таким образом его внимание на то, что близко находится инженер Цесарский и, быть может, слышит их разговор.

Модест Никандрович почувствовал себя чужим среди людей, продолжавших спорить и хлопотать возле машины. Чувство глубокой тоски овладело им. С тяжелым осадком на душе он покинул испытательную площадку. Медленно, низко наклонив голову, Цесарский шел по аллее парка. Он был настолько углублен в свои мысли, что не заметил, как к нему приблизился Батя, долго следовавший за ним.

– Отдыхаете? – участливо спросил он, поравнявшись.

– Нет, какой тут отдых! Наоборот, Иван Михайлович...

– Наоборот – значит, не отдыхаете, – шутливо заметил Батя.

– Представьте себе, Иван Михайлович, неладное что-то творится со мной. Состарился я, что ли?

– Что вы, Модест Никандрович? Какой же вы старик?

– Морально постарел...

– Не имеете права... Какая причина состарила вас так быстро? Разве вы принадлежите только себе? А люди, окружающие вас? А поколение подрастающее? А строительство в нашей стране? Стране, предоставившей людям возможность работать свободно! Как же можно думать только о себе и поддаваться "моральной старости"?!

Цесарский смотрел вокруг блуждающим взглядом и, казалось, думал совсем о другом.

Некоторое время шли молча.

– Слишком много неудач у меня со звуколокатором, – наконец начал Модест Никандрович. – Одна за другой, одна за другой. А тут еще измерителя напряженности ультразвукового поля нет. Да я уже вам говорил...

– Модест Никандрович! Неужели все дело только в этом измерительном приборе? Ну, а если бы его вообще на свете не было, неужели вся работа от этого остановилась бы? Ведь я помню, как вы работали над прибором ЦС-37... Ночи напролет, под проливным дождем проводили испытания. А когда что-либо не получалось, то боролись, находили выход... Ведь было так?

– Да и сейчас тоже!

– Не спорю, не спорю... Я просто говорю, что вам надо немного встряхнуться. А ваши претензии насчет того, что до сих пор не получен заграничный измерительный прибор, может быть, и основательны. Но предположим, что прибора заграница не пришлет? Неужели вы не сможете сделать подобного?

– Можно, конечно... – задумчиво протянул Модест Никандрович. – Где-то у нас валяется опытный образец. Он вообще работал... Но поймите, нет смысла заниматься кустарничеством, когда существует, по всем признакам, замечательный аппарат, изготовленный заводским путем!

– Не спорю, не спорю. Вам это виднее. Ну, что ж, придется ждать прибытия заграничного прибора... Как вы смотрите на то, что Крымов собирается проводить испытание без звуколокатора? Не слишком ли это опасно?

Модест Никандрович замедлил шаг.

– Должен вам сказать... – начал он, немного волнуясь. – Должен вам прямо сказать, поступок Крымова можно считать героическим. Да, именно героическим. Намеченное им испытание очень опасно. Да ведь это все знают! Неужели нельзя подождать месяц, в крайнем случае – два?

– Не соглашается Крымов, требует. Директор долго не разрешал проводить испытание, а потом неожиданно уступил. А я вот еще до сих пор не знаю...

– Крымов склонен к героическим поступкам, – перебил Цесарский. – Это натура романтическая, вдохновенная... По нему мало кто может равняться. Возьмите хотя бы того же Трубнина. Разве он способен на какой-либо самоотверженный поступок? Ведь нет же! Мало таких людей, как Крымов.

Батя внимательно посмотрел на Цесарского и, ничего не сказав, тронулся дальше.

Возвратившись домой, Модест Никандрович принялся шагать по своему кабинету из угла в угол, что он обычно делал, когда был расстроен.

Однако это продолжалось недолго. Цесарский уселся в любимое мягкое кресло и облегченно вздохнул, словно с сердца только что спала большая гнетущая тяжесть.

Дело в том, что инженер принял твердое и непоколебимое решение, простое и благородное. Завтра рано утром он явится к директору и попросит разрешения провести испытание под землей вместо Крымова.

Вечером, зайдя в кабинет директора, Батя застал своего друга в приподнятом настроении.

– Что с тобой, Костя? – удивился он.

– Ничего! А что?

– Чему ты так радуешься, немного странно. У Крымова завтра испытание. Вдруг что-либо случится?

– Ничего с ним не случится. Будь спокоен...

– Вот как?! Ты в этом уверен?

Вошла Нина Леонтьевна и доложила, что директора хочет видеть механик Уточкин. Через несколько минут Костя стоял возле стола.

– Я прошу разрешить мне вместо Крымова провести испытание подземной машины, – твердо проговорил он. – Я считаю, что Крымову не следует рисковать... Конечно, там ничего такого не случится, но все-таки спокойнее, если испытание буду проводить я.

– Для кого спокойнее? – осведомился Гремякин, хитро улыбаясь.

– Для вас... для всех, – уже растерянно сказал Костя.

– Насчет всех не знаю, а что касается меня, то волноваться буду одинаково и за вас и за Крымова.

– Мне удобнее.

– Почему удобнее?

Костя сбился и смотрел то на директора, то на Батю умоляющим взглядом.

– Так разрешите?

– Нет, товарищ Уточкин. Больше никаких разговоров не может быть. Есть у вас еще вопросы?

– Вопросов больше нет, – пробормотал Костя и, постояв немного в нерешительности, простился и вышел.

Не успела захлопнуться дверь, как в кабинет снова вошла Нина Леонтьевна и сказала, что механик Горшков пришел по какому-то весьма срочному делу.

– Что же это получается? – как всегда строго заговорил Пантелеймон Евсеевич. – Не дело, товарищи... Инженеров, особенно таких, как Крымов, беречь надо! Застрянет под землей... мало ли что? Вслепую идти хочет! Зачем же вы разрешаете? Я бы не разрешил...

– А что бы вы сделали? – заинтересовался директор.

– Вызвал бы человека менее ценного, например меня, и сказал бы ему: "Вот какое дело, товарищ Горшков. Испытание очень ответственное и в то же время весьма опасное. Не согласишься ли ты провести его?" А я бы ответил: "Пожалуйста, товарищ директор! Почему бы не провести испытание, раз нужно!"

– Не выйдет, – добродушно улыбаясь, проговорил Гремякин.

– А может быть, разрешите?

– Не разрешу.

Горшков удалился, насупившись и бормоча по пути:

– Непорядок... Не дело...

Батя собрался было продолжить прерванный разговор, как в кабинет вошел начальник конструкторского бюро по проектированию буровых машин инженер Трубнин.

– Константин Григорьевич! – начал он, усаживаясь в кресло и одновременно протирая носовым платком роговые очки. – Может быть, мне и не следовало вмешиваться не в свое дело, но все же, представьте себе, я решился.

– Слушаю вас.

– Правильно ли мы поступим, если допустим Крымова к завтрашнему испытанию машины? Человек он слишком горячий, увлекающийся, в силу этих обстоятельств может возникнуть какое-либо осложнение. Мне кажется, испытание должен проводить не Крымов, а человек более спокойный, не такой пылкий.

– Кого же вы предлагаете? – полюбопытствовал Батя.

– Если Константин Григорьевич не будет ничего иметь против, то испытание проведу я, – спокойно ответил Трубнин, надев, наконец, очки.

– Что? – переспросил Гремякин.

– Целесообразнее всего испытание поручить провести мне, – сухо повторил Трубнин. – Уверяю вас, все будет в порядке! – добавил он через некоторое время твердо и настойчиво.

– К сожалению, Петр Антонович, это невозможно.

И директор принялся объяснять. Начальник конструкторского бюро завтра ни в коем случае не должен отлучаться из института: ожидают представителя из центра, еще имеется десяток причин. Одним словом, он очень благодарен Петру Антоновичу, но, к сожалению, воспользоваться его предложением не может.

– Как тебе это нравится? – воскликнул директор, обращаясь к Бате, когда Трубнин вышел из кабинета.

– Должен признаться, очень нравится. А тебе?

Гремякин хотел что-то ответить, но не успел: в кабинет снова вошла Нина Леонтьевна. Она сообщила, что директора желают видеть еще несколько сотрудников института.

– Понятно... – директор рассмеялся. – Зовите первого.

В дверях появился комсомолец, техник-монтажер.

– Подземную лодку хотите испытать? – весело спросил Константин Григорьевич.

– А вы откуда знаете? – удивился тот.

– По вас видно. Спасибо, товарищ. К сожалению, вашу просьбу удовлетворить не могу. Другие вопросы есть?

– Нет... – смущенно пробормотал техник.

Директор порывисто поднялся из-за стола и вышел в приемную.

– Все тут насчет испытания лодки? Признавайтесь, товарищи! – проговорил он.

Несколько человек, сидевших на диване, при его появлении быстро поднялись со своих мест. Однако никто ничего не ответил.

– Все ясно, – продолжал Гремякин. – Молчание – знак согласия. Ничем не могу помочь, дорогие товарищи. От всего сердца благодарю, но советую идти домой. Время позднее...

Наконец директор и Батя остались в кабинете одни.

– Давай-ка обсудим это дело как следует, – сказал Гремякин садясь напротив Бати. – Ты вот готов был обвинить меня в том, что я легкомысленно отношусь к предстоящему испытанию подземной машины. Нет, не легкомысленно. Прежде всего должен тебе сообщить, что с Трубниным я полностью согласен: Крымов человек увлекающийся, ему захочется, чтобы его машина сразу совершила под землей какое-нибудь чудо... может не рассчитать своих сил.

– И что же ты думаешь?

– Думаю поступить следующим образом... Кстати, что это мы сели так далеко друг от друга? Я придвинусь к тебе поближе. Ты знаешь, у меня такое ощущение... ну, как бы тебе объяснить? Соскучился я по тебе, одним словом.

– Да мы же по десять раз в день видимся? – удивился Батя.

– Это верно! Да все дела, дела... А поговорить по душам, по-дружески, времени не хватает...

– Ой, Костя! С чего бы это ты нежные слова произносить стал? Ну, говори, говори уж. Не тяни...

– Да ты рассуди! Какой еще может быть выход!? По-моему, ничего другого и не придумаешь... Я сам поведу лодку.

Рано утром инженер Цесарский встретил Панферыча недалеко от парадного своего дома.

– Товарищ Панферыч! Вы вчера ночью дежурили у входа на испытательную площадку?

– Я, – ответил старик, останавливаясь.

– Что там за шум был?

– А испытание подземной лодки проводили! – гордо заявил Панферыч.

– То есть... как испытание? Ведь оно назначено на сегодня! Вы что-то путаете...

– Ничего не путаю. Назначено было на сегодня в четырнадцать тридцать, а проводилось с двадцати четырех ноль-ноль по четыре пятнадцать, иначе говоря ночью.

– Почему? – явно расстроенный, продолжал Модест Никандрович. – Как же это так...

– А все дело в том, – начал Панферыч тоном заговорщика, – что очень много желающих оказалось испытывать машину. Все беспокоились, как бы с Крымовым чего не случилось. Устройства-то, что позволяет видеть впереди себя под землей, еще нет! Директор и сказал: чтобы никому обидно не было, сам испытаю лодку.

– Понятно... Но все-таки это странно.

– Почему же странно? – удивился старик. – Ничего странного нет. Машина прошла испытание хорошо: углубилась в землю и опять вышла на поверхность через четыре часа. Все правильно. Только вот резцы, я слышал, немного затупились.

Цесарский поблагодарил вахтера и быстрым шагом направился в свою лабораторию.

Глава седьмая

С некоторого времени Цесарский стал замечать, что сотрудники его отдела изменили к нему свое отношение.

Правда, его распоряжения они выполняли хорошо. Больше того, старались работать дольше, чем было установлено внутренним распорядком института. Однажды, явившись утром в конструкторское бюро, Цесарский узнал, что часть сотрудников не покидала со вчерашнего дня лаборатории. За это время они успели сделать то, что он наметил на несколько дней.

Но не это удивляло Цесарского. Его беспокоило другое. Сотрудники стали разговаривать с ним сдержанно и холодно. Уже незаметно было, чтобы они с прежней улыбкой слушали его веселые шутки.

Как-то раз Модест Никандрович решил откровенно объясниться с Павлом Павловичем Чибисовым, с которым работал вместе уже много лет.

– Скажите, Павел Павлович, – обратился к нему Цесарский. – Не кажется ли вам, что отношение ко мне некоторых товарищей нашего коллектива немного изменилось? Вы не находите этого?

– Нет, – удивленно ответил Павел Павлович. – А что такое?

– Да так, знаете... народ стал меня немного чуждаться.

– Этого я не замечал. А вообще товарищи очень озабочены.

– Чем озабочены?

– Как вам сказать? Хотят поскорей закончить подземный радиолокатор и ввести его в эксплуатацию...

Производственное совещание состоялось в лаборатории Цесарского. Для доклада слово было предоставлено начальнику конструкторского бюро.

Модест Никандрович поднялся из-за стола и обвел продолжительным взглядом всех собравшихся...

Кроме людей, подчиненных ему, в комнате находились сотрудники, работающие в других отделах. Среди них Цесарский увидел Крымова, механика Уточкина, Зою Владимировну. В дальнем углу примостился Горшков.

– Товарищи! – начал Цесарский.

Но, удивительное дело, куда девались легкие и непринужденные манеры, свойственные Модесту Никандровичу? Почему нет на его лице легкой, обворожительной улыбки?

Инженер говорил неуверенно, часто повторял одно и то же, сбиваясь с мысли; он жаловался на непреодолимые трудности, которые будто бы мешают работе. Большую часть своей речи он посвятил критике отдела снабжения института, который до сих пор не обеспечил его специальным заграничным прибором. Можно было подумать, что именно отсутствие измерительного прибора тормозит всю работу.

Это заявление вызвало неодобрительный ропот собравшихся. Они понимали, что не все обстоит так, как пытался представить Цесарский.

Речь Модест Никандрович закончил намеками на свои прежние заслуги. Правда, сделал он это вяло, без всякого подъема.

За ним стали выступать его сотрудники. Они критиковали свою работу и работу руководителя лаборатории – Цесарского. Многие прямо говорили о том, что с некоторого времени Цесарский потерял свое обычное упорство при решении трудных задач, стал бояться широко экспериментировать, начал работать с оглядкой. Говорили, что все это мешает творческой научно-исследовательской работе, направленной на создание новых, еще не известных машин и аппаратов.

Батя начал свое выступление с того, что сообщил присутствующим новость. Заграничный прибор, из-за отсутствия которого, по словам Цесарского, так сильно тормозится работа, наконец, прибыл в институт.

– Он в ящике, на котором сидит товарищ Горшков! – заявил Батя, указывая рукой в дальний угол.

– Это очень интересно! – оживившись, воскликнул Модест Никандрович. – Даже не терпится посмотреть!

– Хорошо! – обрадовался Батя. – Прибор можно поставить на стол и ознакомиться с ним. Как, товарищи, не возражаете?

Предложение Бати некоторым показалось несколько странным. Однако никто не возразил против того, чтобы тут же, на совещании, осмотреть измерительный прибор, о котором сегодня было столько разговоров. Трое сотрудников уже тащили тяжелый ящик на председательский стол.

– Ты не сказал самого главного, – прошептал сидящий рядом с Батей директор.

– Подожди... Все идет так, как нужно...

Между тем ящик успели открыть: на столе красовался лакированный замысловатый прибор. Он был снабжен огромным количеством ручек и кнопок из разноцветной пластмассы.

– Позвольте? – вдруг послышался звонкий голос. – Что же это такое?

Все повернули головы к говорившему и увидели Костю Уточкина, стоявшего у стенки с большим листом синьки.

– Что такое, товарищ Уточкин? – недовольно спросил председательствующий Павел Павлович.

– Как же так? Смотрите, товарищи, что делается! Вот у меня в руке схема заграничного прибора, прибывшая вместе с ним в ящике, как и полагается...

– Ну!

– Но ведь это же схема нашего макета! Я говорю о макете прибора, который мне лично приходилось монтировать по чертежам Модеста Никандровича. Между макетом, изготовленным у нас год назад, и полученным из-за границы прибором нет никакой разницы! Только у нас он был сделан в первоначальном виде грубо, а этот разукрашен большим количеством рукояток.

– Этого не может быть, – тревожно произнес Цесарский, вскакивая со своего места. – Дайте мне схему...

В комнате воцарилась тишина. Слышно было, как шелестит в дрожащих руках Цесарского лист плотной бумаги. Все с напряжением следили за ним.

– Да... Это моя схема... – наконец глухо произнес он.

– Вот так история! – заговорил Батя, осторожно забирая у Цесарского фирменный чертеж. – Посмотрим, не указана ли тут ваша фамилия? Нет, не указана. Посмотрите-ка, товарищи, на фирменный ярлык – может быть, там стоит фамилия автора?

Несколько человек начали рассматривать прибор со всех сторон.

– Ничего нет... Только название фирмы...

Люди нисколько не были удивлены этим, так как хорошо знали, что за границей никогда не указывают на фирменных ярлыках фамилий изобретателей творцов аппаратов.

– Ваша статья со схемой прибора, кажется, была опубликована несколько лет назад? – обратился Батя к Цесарскому.

– Совершенно верно. А затем переведена и недавно напечатана в заграничном журнале, – ответил Модест Никандрович.

– Вот видите, товарищи, что получается! – снова раздался среди наступившей тишины голос Бати. – Нашего, советского изобретателя... обокрали! Ищите его фамилию на этикетке прибора, ищите его фамилию в прилагаемой схеме, ищите его фамилию в каталогах фирмы и разных публикациях – не найдете ее! Обокрали не только изобретателя, обокрали его родину... Что приходилось делать изобретателю до революции? Рекламировать как можно шире свое изобретение, чтобы заинтересовать предпринимателей!.. А что в результате этого выходило? Примеров сколько хотите. Реализуют изобретение русского инженера за границей, и какой-нибудь Маркони или Эдисон присваивает себе его работу. Так было прежде. Но что теперь толкает некоторых наших изобретателей, не дожидаясь внедрения в жизнь, шуметь и кричать о своем изобретении? Давайте разберемся... Смотрите, что получается. Изобретатель опубликовал свой труд, а внедрить в жизнь изобретение не позаботился. Изготовил один образец и на этом успокоился...

– Прибор Модеста Никандровича работал хорошо! – послышался голос Кости Уточкина.

– Вот видите, и работал он хорошо! Что же это такое, товарищи? Неверие в свои силы? Ведь подумать страшно! Изобретатель забраковал собственный измерительный прибор и потребовал заграничный. Он думает, что заграничный будет лучше, так, что ли? А из-за границы ему присылают его же прибор! Вот какие вещи иногда случаются...

– Безобразие! – гаркнул Горшков. – Судить за такие вещи надо.

– Кого судить? – послышался чей-то голос.

– Товарищи, позвольте!.. – закричал Цесарский, вскакивая со своего места. – Позвольте, товарищи... – повторил он уже тихо. – Меня судить? За что же? Здесь какое-то недоразумение.

Инженер провел дрожащей рукой по вспотевшему лбу. Затем уставился ничего не понимающим взглядом на заграничный прибор и продолжал, волнуясь:

– В моей статье, опубликованной в журнале... Эта статья была общего, обзорного характера. В ней не раскрывалась сущность изобретения... я ручаюсь вам. Ведь это же легко проверить! За что же меня судить?..

– Как же так получилось? – спросила Зоя Владимировна.

Цесарский ничего не ответил.

– Да, товарищи, это очень поучительный случай, – продолжал Батя. – Что толкает некоторых изобретателей как можно скорее рассказать о своем изобретении? Болезненное честолюбие! Пусть, мол, обо мне знает как можно больше людей... И вот видите, к чему это порой приводит. Не гонитесь за славой, она сама к вам придет. Усовершенствуйте свое изобретение, позаботьтесь о внедрении его в жизнь, этим вы вернее добьетесь общего признания. Тогда ваше имя станет известно всей стране. Сегодняшний случай, товарищи, хороший урок тем людям, действиями которых руководит не столько любовь к родине и забота о ее укреплении, сколько жажда славы, стремление к личному успеху.

Раздались бурные аплодисменты и громкие возгласы: "Правильно! Совершенно верно!"

Побледневший Модест Никандрович, стараясь никого не задеть, стал пробираться к тому месту, где находился прибор. Подойдя к нему, он принялся рассматривать поблескивающие никелем ручки управления, затем так же молча направился к выходным дверям. Среди напряженной тишины был отчетливо слышен шум удаляющихся шагов.

– Модест Никандрович, куда вы?.. – озабоченно произнес директор. Обижаться не следует, люди все свои...

– Я не обиделся, товарищи... – медленно проговорил Цесарский, повернувшись лицом к сидящим в зале. – Все, что тут говорилось, – это правильно... Я прошу собрание разрешить мне уйти... Мне необходимо подумать, проверить одну вещь...

Никто ему не ответил.

Тихонько скрипнула дверь. Ее прикрыл за собой покинувший совещание Модест Никандрович.

Со своих мест поднялись Уточкин и Горшков. Они оставили зал, чтобы проводить инженера.

Вот, наконец, рабочий кабинет. Все как будто на своем месте: широкий письменный стол, заваленный книгами и чертежами, удобное кожаное кресло, на стенах те же картины и фотографии!

– Судить... судить... – тихо шепчут губы Цесарского.

Он опускается в кресло.

Блуждающий взор Модеста Никандровича останавливается на ярком пятне, резко выделяющемся на письменном столе. Это блестящая обложка заграничного журнала. В нем дан перевод его статьи об измерителе напряженности поля ультразвуковых волн.

Модест Никандрович начинает перелистывать журнал.

Вот его статья. Инженер углубляется в чтение. Но через несколько минут он дрожащей рукой лезет в боковой карман пиджака за самопишущей ручкой, потом с ожесточением подчеркивает строчку. Но чернила не хотят ложиться на глянцевую бумагу. Напрасно Модест Никандрович встряхивает ручку и снова пытается провести линию.

– У-уу... черт! – громко вскрикивает он и со всего размаха запускает ручкой в противоположную стену. – Вот оно что... Вот оно что... Негодяи!

Его руки трясутся, лицо становится красным. Он вскакивает, с грохотом отодвигая кресло. Подбегает к стене, увешанной фотографиями. Судорожно вцепившись руками в дубовую раму одного из снимков, срывает его с гвоздя: это фотография иностранного ученого, в свое время обворожившего Цесарского.