Текст книги "Год Дракона"

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

ПРАГА. ИЮЛЬ

Заведеньице называлось весьма незамысловато – «У Втешечки» и располагалось на самом краю Старе Места, можно сказать, на отшибе, явно не на главном туристическом маршруте. Трактирчик и трактирчик, ничего себе такого особенного. Но о его существовании Елена действительно не подозревала. Это была совершеннейшая правда.

Они вошли в окутанный мягким полусветом зальчик, сели за темный от времени дубовый стол. Их появление не прошло незамеченным, и Елена с изумлением увидела это. Приветливые жесты и улыбки, адресованные ему. И удивленные – ей: эта женщина, с Драконом, – кто же это такая?!

– Вы, как я погляжу, пользуетесь тут популярностью.

– Обязательно. Мы с Вацлавом когда-то прочесывали весь город наискосок и по диагонали. Теперь ему нельзя, а мне по-прежнему можно. Чем я и пользуюсь с большим удовольствием. Правда, редко. Сюда я тоже не так чтобы уж очень часто заглядываю.

– Почему?

– Потому что здесь меня всегда кормят непременно бесплатно и так вкусно, что невозможно отказаться, а потом надо неделю дергать штангу, чтобы оприходовать полученные калории.

– За какие такие подвиги?

– Ну, это долгая история.

– Ничего. Я не спешу.

Майзель улыбнулся, вздохнул и огляделся. Он уже решил, что придется рассказывать, как появился хозяин. Втешечка едва доставал лысиной Майзелю до середины груди, но это не помешало ему облапить гостя и приподнять его на несколько сантиметров от пола:

– Пане Данечку, наконец-то! Я уж думал, ты меня совсем забыл!

– Ну-ну, не кокетничай. Пани Елена, это пан Карел. Карел, это пани Елена.

– Томанова, – Елена протянула руку.

– Втешечка, – Карел пожал ее ладошку. Он был такой круглый и так лучился радостью, что Елена невольно улыбнулась. – Есть будете?

– Будем. Сначала только выпьем с тобой по пятьдесят твоей сливовицы, и расскажешь, как дела.

– Да какие же у меня дела-то, пане Данечку, Бог с тобой! Дети учатся, супруга здорова, слава Богу, прибавления ждем скоро.

– О! А ты говоришь – дел нету. И кто?

– А опять девка!

– Значит, пятый заход впереди, пане Карелку?

– Ох, и не говори. Посидите, я мигом!

Когда он вернулся с подносом, на котором стояли три рюмки и небольшой графинчик, лицо его уже не излучало прежней безмятежной радости:

– Пани Елена, вы та самая... из «Пражского Времени»?

– Да, та самая. А вы что, читаете наш журнал?

– Ну, как же!

– Карлито, закрой рот.

– Да я ничего... Я же только спросил, пане Данечку!

– Спросить по-разному можно. Не начинай, понял?

– Ну, ладно. Вы тут проясните диспозицию, кто из вас хороший, а кто плохой, только недолго, я пока схожу попудрить носик, – Елена поднялась и, светски улыбнувшись обоим мужчинам, удалилась в направлении туалета.

Втешечка виновато посмотрел на Майзеля:

– Я опять чего-то не того сморозил, да?

– Ничего, Карлито. Я выкарабкаюсь. Ты всегда отличался редкостным чувством меры и тактом.

– Пане Данечку, я не хотел.

– Знаю, друг мой, знаю.

– Я сейчас.

– Куда?!? Сидеть!!!

Карел покорно опустился на место.

Вскоре появилась Елена. По тому, как сверкали ее глаза, Майзель догадался, что она в бешенстве:

– Ну, разобрались? Отлично, – она села и залпом опрокинула в себя стопку крепчайшего напитка. И даже не поморщилась. – Вы что-то начинали говорить, пан Карел. Я с удовольствием вас выслушаю.

Втешечка махнул рукой:

– Да что там говорить. Что бы я не сказал, вы все равно будете думать, что все подстроено. Только это не так, – Карел взглянул на Елену, и ей стало неуютно от этого взгляда. – Вы, интеллигенция, думаете: если вы чего-то не понимаете, так это непременно плохо. Конечно, я человек простой, мне вас никогда не переспорить. Только вот, если б не он, – Карел ткнул пальцем в сторону Майзеля, – и не его величество, – он кивнул на портрет короля, украшавший одну из стен, – я б давно в земле лежал. И многие другие тоже. И девочек не было бы моих. Вы вот моих гостей хоть спросите. Или жену мою. Что люди думают... Вы все дудите – свобода, свобода. А какая же свобода-то, если ответственности никакой?! И порядка когда нет, – разве нужна кому такая свобода? Чего делать с ней? Кнедлик в нее не макнешь, в карман не сунешь!

– Да-да. Это я все знаю, – Елена достала сигареты, закурила. – Я вам вполне верю, пан Карел. И понимаю. Допустим, вас он спас. А как быть с остальными? Кого он не спас? И никогда не спасет?

– Пани Елена, да вы что, – Втешечка вдруг улыбнулся. – Он всех спасет, только вы у него под руками не путайтесь! Он все правильно делает. Сначала тех, кто к нему близко стоит. А потом и всех остальных. Он же не Господь Всемогущий, чтобы всех одним махом спасти. Ему время нужно. И помощь. С меня какая помощь? Ну, накормлю от души, когда на огонек заглянет. Я наших военных всегда бесплатно тоже кормлю. Налоги плачу исправно, опять же. Вот и мой грошик на великое дело работает. А много ли человеку надо, пани Еленушка, чтобы человеком себя чувствовать? – Он вздохнул и осушил свою рюмку. – А вы-то ему куда больше помочь можете. Я, когда статьи ваши читаю, всегда со смеху чуть не падаю – уж больно ловко вы заворачиваете. Талант у вас. А про него, – он снова показал на Майзеля, – про него у вас так не получается. Потому что вы сами тому не верите, что про него пишете. Я других разных тоже читаю, они глупости пишут про всех одинаково. А вы – нет. Вот я и подумал, что должен я вам все сказать. Вдруг вы поймете... – Втешечка растерянно смолк и беспомощно посмотрел сначала на Елену, потом на Майзеля.

Елена погасила сигарету и вдруг накрыла лежащие на столе сцепленные в замок большие натруженные руки Втешечки своей узкой прохладной ладонью:

– Пане Карелку. Клянусь вам, я разберусь. Во всем разберусь и напишу все, как есть на самом деле. – Майзель никогда прежде не слышал у нее такого голоса. – Вы мне верите?

– Верю, – Втешечка просиял. – Верю, пани Еленушка. Только вы уж поскорее, ладно? А я на кухню, сейчас!

Он укатился собирать на стол. Елена посмотрела на Майзеля и закурила новую сигарету. Майзель шумно вздохнул и забарабанил пальцами по столу что-то замысловатое. Елена нарушила молчание первой:

– Просто поверить не могу, что это со мной происходит. Водевиль какой-то, – она ткнула сигарету в пепельницу: – Ну, вы, христосик! Скажите что-нибудь!

– Что?

– Я не знаю. Что-нибудь, что разрядило бы пафос, скопившийся под потолком. Того и гляди, молнии посыплются!

– Пани Елена, вы злючка.

– Подумаешь. Это я уже слышала от вас, кстати. Но в первом приближении сойдет. Так от чего вы его спасли, если не секрет?

– А, пустяки. Рэкет... Давно дело было.

– Видно, не такие уж и пустяки, раз столько лет... Впрочем, это не важно сейчас.

– А что важно?

– Важно, что я недостаточно знаю свою аудиторию. Как выясняется. За что я вам бесконечно признательна, так это за то, что вы с таким завидным усердием расширяете мой кругозор.

– Несказанно рад быть вам хоть в чем-то полезным, – Майзель шутовски наклонил голову набок.

Их пикировку прервал Втешечка, возникший из ниоткуда с двумя подносами закусок:

– Вот! Кушайте, дорогие мои. Вот это, пани Еленушка, попробуйте, это вам непременно придется по вкусу!

– Но это...

– Ничего, ничего. Вы такая худенькая, что вам вовсе не вредно немного поправиться!

– Карлито, – вздохнул Майзель, – ты деревенщина. Это не диета, это такая порода, – он подмигнул Елене, уже было открывшей рот для произнесения язвительной отповеди, и страшно вытаращил свои полыхающие зеленым пламенем глаза на Втешечку: – Брысь!!!

– Слушаюсь и повинуюсь, мой повелитель, – Карел удивительно легко для своей комплекции развернулся и скрылся из виду, что-то веселенькое напевая. Его голос донесся от стойки бара: – Не спешите, горячее еще в духовке!

Елена обычно ела на скорую руку, хотя готовить умела хорошо и делала это пускай и редко, но с удовольствием. А тут был просто какой-то бесконечный праздник живота. Так вкусно она в своей родной и любимой Праге никогда еще не ела. Когда пустые тарелки исчезли со стола и на нем вместе с новой скатертью появились запотевшие бокалы с густо-коричневым вспененным пивом, Елена осоловело посмотрела на Майзеля:

– Повар здесь – настоящее сокровище. Вы его специально прячете?

– Это не повар. Втешечка готовит сам.

– Скажите ему как-нибудь, что он – мужчина моей мечты.

– Обязательно!

Втешечка присоединился к ним «на посошок» и проводил до машины.

– Не сердитесь на нас, – сказал Майзель, когда они немного отъехали. – Честное слово, так глупо получилось!

– Я не сержусь, – задумчиво проговорила Елена, отрешенно глядя в окно. – На вашего приятеля вообще невозможно сердиться, особенно после такого ужина, а на вас... На вас я тоже, как ни странно, не сержусь. Отвезите меня домой, пожалуйста. Я устала.

– Конечно. Пани Елена...

– Я и в самом деле не сержусь. Если вы об этом. А если о чем-то еще, то у меня все равно нет сил. Давайте отложим все до завтра.

– Хорошо. Я пришлю за вами машину.

– О-ох... Опять вставать в пять утра! Ни в коем случае. Я приеду сама.

– А когда вы обычно просыпаетесь?

– В девять. В десять.

– Бог мой, да как же вы можете спать по полдня?! Неудивительно, если народ бог знает что о вас думает!

Елена от неожиданности фыркнула, а Майзель тихонько засмеялся, довольный тем, что ему удалось ее отвлечь и растормошить.

ПРАГА. ИЮЛЬ

Он много и охотно разговаривал с Еленой. И рассказывал ей о вещах, о которых она вовсе не предполагала услышать – тем более, от него самого. Она никогда и предположить не могла, что этот человек, – такой человек, – умеет и хочет отстаивать свою правоту в словесном поединке. За свою жизнь она сталкивалась с разным отношением к себе как к журналисту – от пренебрежительно-снисходительного до агрессивно-злобного. И редко – куда реже, чем хотелось бы – устанавливались у Елены такие отношения, которые она могла бы, подумав, назвать в полной мере партнерскими. А Майзель был именно партнером. Нет, он, конечно, и подпускал шпильки сам, и подтрунивал над ней иногда, и на ее колкости хмурился, но главную эту, партнерскую, линию выдерживал всегда, – неукоснительно. Твердо не соглашаясь, когда не был согласен. И иногда собственные убеждения Елены вдруг разворачивались перед ней какой-то новой гранью, под невидимым до поры углом, так, что оказывалось – не по разные стороны баррикад они, а по одну. Только он был другой. Такой необъяснимо другой, что...

Они осторожно, но неотвратимо двигались навстречу друг другу. Через страницы тех же самых книг, прочитанных в юности, через те же мечты и томления духа, что довелось испытать им обоим, наводя тоненькие мостики цитат и аллюзий, скрещивая шпаги фраз над бездной. И Елена чувствовала, сама ещё боясь себе в этом признаться, – когда-нибудь придется им опустить разящую сталь, перевести дух и, посмотрев друг другу в глаза, понять...

Елена знала, как он поступает с теми, кто стоит у него на пути. И слышала это много раз и от многих. Это были по-настоящему жуткие вещи. Ей говорили, он часто делал это сам. Ей не хотелось в это верить, – он не был похож на палача. Но ее поражала та поистине эпическая, библейская жестокость, с которой он истреблял своих противников. Не хитрость, не изящество интриги, которые тоже всегда присутствовали, но именно ветхозаветная ярость Иисуса Навина. И с ужасом Елена понимала, что это не столько отталкивает ее от Майзеля, сколько, напротив, влечет к нему.

Он словно прочитал ее мысли, потому что вдруг выключил терминалы на столе и посмотрел на Елену с усмешкой, всегда предвещавшей очередную экскурсию, – либо с ним, либо внутрь него:

– Пани Елена, вы умеете стрелять?

– Мне приходилось держать оружие. Я могу взвести курок и нажать на спуск. Но стрелять в людей мне не приходилось ни разу, если вы об этом. Я была на войне. И не на одной. И поэтому – я ненавижу оружие.

– А я люблю.

– Никогда не сомневалась.

– Люблю, – повторил он и кивнул, словно прислушиваясь к себе и сам с собой соглашаясь. – Не функцию его люблю, но его функциональную завершенность, законченность конструкции и цели.

Потому, что ты сам – оружие, подумала Елена. Но не произнесла этого вслух, а спросила:

– Что вы хотите мне предложить?

– Не то чтобы предложить. Я собираюсь в тир и раздумываю, взять ли мне вас с собой или дать вам передохнуть.

– Разумеется, я иду с вами.

– Чудесно, – Майзель поднялся из-за стола.

– Это тоже здесь, в здании?

– Обязательно.

Уже знакомый горизонтальный лифт, потом – обычный. Эти лифты были тоже напичканы электроникой, чуть ли не как космические челноки: ЖК-панели, вместо рядов кнопок с номерами этажей – буквенно-цифровая клавиатура, а для проверки допуска – сканер отпечатка ладони в тау-диапазоне. Никаких шансов для голливудской фантазии на тему фальсификации прав доступа.

Они вошли в помещение стрелкового тира. Майзель открыл оружейный шкаф – замок тоже реагировал на отпечаток ладони. Достал два пистолета, несколько снаряженных магазинов и глушители. Елена поняла, что слух ее не будет подвергаться опасности.

– И какова цель этой демонстрации?

– Доказательство виртуозного владения инструментом и глумление над вашими принципами непротивления злу насилием, – он ослепительно оскалился.

– Низведение, курощение и дуракаваляние. У Карлсона это получалось почти так же смешно. И если вам интересно, считать войну злом и быть пацифистом отнюдь не одно и то же. А пацифисткой, если вы внимательно читали нарытое вашими ищейками, я никогда не была, – Елена пожала плечами. – Ну, демонстрируйте, я с удовольствием понаблюдаю. Надеюсь, на директрисе огня не будет людей или животных?

– Вот это да, – Майзель посмотрел на Елену с веселым изумлением. – Какие вы слова знаете, однако! Нет. Я недавно перекусил, как вы могли убедиться.

Он озорно подмигнул Елене и, вставив магазин, взял оружие наизготовку. Елена не могла не отметить, как ловко и уверенно он это проделал. Просто загляденье, подумала она с усмешкой. Нет, определенно мужчины никогда не вырастают.

– Мужчины никогда не вырастают, не правда ли, пани Елена? – Майзель, улыбаясь, смотрел на Елену. – Могу поручиться, что именно это вы сейчас подумали.

– Вы знаете себя гораздо лучше, чем я, поэтому так легко угадали мою мысль, – пожала плечами Елена. – Учтите, вы сами произнесли это вслух. Должна заметить, однако, вы почти все время удивительно изобретательно и правдоподобно притворяетесь взрослым. Ну же, я просто изнываю от нетерпения взглянуть на отстрелянные мишени!

Майзель захохотал, потом резко оборвал смех и вскинул пистолет.

Стрелял он и в самом деле великолепно. Держал оружие безо всякой рисовки, двумя руками, целился, сам превратившись в продолжение пистолета. А пистолет был его продолжением. Потом стрелял по-македонски, из двух стволов. Елена наблюдала за ним со странным, смешанным чувством. И поймала себя на мысли, что он ей нравится. Вот так, – просто нравится, и все. И чтобы прогнать это ощущение, спросила:

– Вам приходилось когда-нибудь самому... стрелять в человека?

– И не однажды.

– Не отправлять спецподразделение с заданием, а самому?

– А вы разве вы не слышали леденящих кровь историй про то, как я носился по стране и из двух стволов отстреливал всякую мразь, – бандитов, чеченских сутенеров, албанских наркодилеров, местных и неместных шмаровозников, российских отморозков, которых здесь было... много, скажем так?

– Конечно, слышала. Но именно на этот период пришелся ряд весьма печальных событий в моей жизни, которые сильно отвлекали меня от наблюдений за вами. Я была тогда довольно молода и гораздо больше занята собой. Да и вы не успели тогда еще стать объектом моего пристального профессионального внимания. И поэтому тоже я всегда была склонна считать слухи о ваших кровавых подвигах на ниве беззаконной борьбы с преступностью, а заодно и с демократией, глупыми бреднями желтой прессы. Мне кажется, вы не настолько примитивны, чтобы бегать по улицам и участвовать в перестрелках.

– А напрасно, дорогая. Это одна из самых ярких страниц моих будущих воспоминаний. Чудесное было время! Нам тогда чертовски повезло. Коммуняки сдали власть, как эскадрон, бандитам. И ваши друзья из интеллигентско-диссидентской тусовки, претендовавшие на то, чтобы стать новой властью, были просто не в состоянии ничего поделать с этой распоясавшейся борзотой и махновщиной. И тут, как чертик из табакерки, выскочили мы с королем. Будущим, конечно же. И открыли огонь на поражение. И народ, сраженный прямо в сердце нашими несравненными доблестями, просто упал в подставленные вовремя объятия. Все нужно делать вовремя, дорогая. И это было сделано вовремя. Протяни мы кота за хвост какие-нибудь лишние полгода, история вошла бы совсем в другой поворот.

– То есть вы хотите сказать?!.

– Я не только хочу. Я говорю. Нет-нет, я не маньяк, пани Елена, не надо так смотреть на меня. Дело в том, что только личным участием я мог вдохновить людей, поверивших в мой план, на то, чтобы начать приводить его в исполнение. Нет другого способа поднять в атаку вжавшихся в землю под кинжальным огнем противника солдат, – только подняться первым.

– Нет, подождите. Я хочу понять, что вы чувствовали при этом!

– Я чувствовал, что я делаю грязную работу, которую никто другой никогда и ни при каких обстоятельствах не сделает за меня. Что я должен делать это, если я хочу, чтобы мои люди безоговорочно верили мне, беспрекословно выполняли мои приказы, считали своим, настоящим, пусть и старшим в иерархии, но своим. Без этого ни на какой успех невозможно рассчитывать. И это знает любой командир. Неважно, бизнес, война или государственное строительство. Команда должна работать как один человек. Вот и весь резон.

– И никаких кровавых мальчиков в глазах?

– Нет. Человек, как я уже имел счастье сообщить вам, привыкает абсолютно ко всему. В том числе и к тому, к чему привыкать, в общем-то, не должен. Почему вы так удивляетесь? Разве вам не доводилось видеть людей, которые убивали своих врагов?

– Врагов... Меня иногда просто бесит ваш пафос. Конечно, я видела. Но от них... От них всегда несет мертвечиной. А от вас – нет. Это меня больше всего удивляет. Вы другой. Вы не похожи на человека, который может убить другого человека. Я не чувствую этого запаха, пан Данек.

– У меня хороший дезодорант, – усмехнулся Майзель.

– Я серьезно.

– Вы что же, не верите мне?

– Верю. Словам – верю. Своей информации – тоже верю. Не могу сомневаться. Но ваши слова и мое знание чудовищным образом не совпадают с моим обонянием. Этого просто быть не может.

– Ну, и как же мы будем выходить из создавшейся ситуации?

– Понятия не имею. Только время, быть может, расставит все на свои места?

– Надеюсь, – он с улыбкой посмотрел на Елену.

– И кошмары вас не мучают?

– Я же не сплю, разве вы не знаете?

– О Господи. Я и забыла. В это просто невозможно поверить.

– Что выросло, то выросло.

– А как же мораль?

– Никак. На том свете ответим. О, стихами заговорил, это же надо! Нет никакой универсальной морали. Нельзя сидеть и ждать, пока тебя убьют. Нужно драться. Нельзя не стремиться предотвратить убийство, даже если для этого нужно убить убийцу. Или убийцу сотен. Или сотен тысяч. При чем тут мораль? Где здесь место для нее? Единственная мораль, которую я признаю, заключается в следующем: я дерусь, потому что дерусь. Я никого не надеюсь победить, кстати. Я просто не отступаю. В принципе. Зло, добро, мораль... Откуда добро и мораль, если нет зла, пани Елена?! Когда мои люди видят, как мы превращаем все вместе свинец в золото, у них такой эмоциональный и творческий подъем начинается, что просто диву даешься! И они сразу же понимают: зло, оказывается, далеко не всесильно. Просто с ним нельзя мириться и пересказывать друг другу с ужасно умным видом всякий бред про конвергенцию. И тогда все мы выиграем. Только зло будет в проигрыше. Поэтому я стрелял, стреляю и буду стрелять в мерзкие хари с большим удовольствием. И без всяких угрызений совести.

– Ну, предположим. А как быть с таким понятием, как верховенство закона?

– О чем это вы?

– Ну, хотя бы об этой вопиющей истории с подростками, рисовавшими граффити в метро. Ваши «Королевские Соколы», беззаконно патрулировавшие улицы, надевали им железные рукавицы, так что бедные дети несколько недель не могли есть и пить без посторонней помощи, и обливали их какой-то несмываемой краской, а полиция штрафовала родителей на совершенно чудовищные суммы.

– Дорогая, вы не владеете вопросом. Это непрофессионально.

– Я не репортер отдела происшествий. Сюжет в данном конкретном случае меня мало интересует. Меня интересует подоплека.

– Я, однако же, позволю себе обозначить сюжетную канву. Так вот. И рисовали они отнюдь не только в метро. Кем надо быть, чтобы малевать всякую мерзость на памятнике Святому Вацлаву и Лорете?! Это что такое, черт подери?! И потом. Никто никого не штрафовал, родителей несовершеннолетних засранцев обязали выплатить нанесенный городскому хозяйству ущерб, а совершеннолетние должны были сделать это сами через общественные работы. После нескольких месяцев уборки нечистот даже самым передовым и сознательным альтернативщикам расхотелось геройствовать. А что касается рукавичек... Так бедным деткам пришлось просить папу и маму покормить и напоить ребеночка, что способствовало развитию чувства стыда, которое у них на тот момент совершенно отсутствовало, а у родителей проснулись родительские чувства. Результат – мир в семье и возвращение будущих граждан в лоно законопослушания. А то, что над их нелепыми варежками и разрисованными физиономиями потешались все прочие подростки, тоже имело чрезвычайно сильный воспитательный эффект. И в школу им пришлось ходить, и учителя ставили им колы, так что все нормально.

– Вы меня поражаете. Вы же умный человек, энциклопедически... ну, не образованный, хорошо, но эрудированный. Разве вам не известно, что юным свойственно асоциальное поведение, что это медицинский факт, вызванный особенностями формирования нейронных связей в мозгу, а не злой умысел?!

– Разумеется, я это знаю, пани Елена.

– И как вы это знание употребили?!

– Только так, как и следовало его употребить. Вы правы – с медицинскими фактами не поспоришь. Но мы и не собирались. Мы их употребили по назначению. В воспитательных целях. Если кто-нибудь чего-нибудь не понимает, то нужно просто выучить правила. Путь в увлекательный и интересный мир взрослых проходит не там, где они думают. Совокупления без чувств, наркотики, алкоголь и насилие – не запретные и потому вожделенные яблоки этого мира, а его ядовитые змеи. И для того, чтобы не умереть от их яда, нужно выучить правила, как с ними обращаться. Это требует времени и сил, не только физических, но и душевных. Кто не хочет учить правила, полагая, что он уже все умеет и знает, – будет наказан. По-настоящему сильно, больно и унизительно. И таких девушки любить не будут, потому что девушки любят длинноногих и начитанных, а не прыщавых придурков, гугнявящих гнусавый речитатив под ритмичное дыдыканье!

– Сумбур вместо музыки, – усмехнулась Елена. – Пан Данек, да чем же вы отличаетесь от так проклинаемых вами большевиков?

– Математическим знаком, дорогая.

– Неужели? – Елена хмыкнула. – Но с искусством вы поступаете...

– Где вы видите искусство? Кривляющаяся гнусь в униформе уличных громил – это искусство, по-вашему?! Нет-нет, и не мечтайте. Спортивные комплексы, скаутские отряды, кружки выпиливания лобзиком и курсы кройки и шитья, – пожалуйста, сколько угодно, в каждом дворе и совершенно бесплатно. С захватывающими экскурсиями по всему свету, кстати. Но беситься, еще и накачиваясь всякой дрянью – не пойдет. Примите и прочее.

– Но человеку нужно перебеситься, пан Данек. И желательно в юности.

– Нет, – рявкнул он так, что Елена дернулась от неожиданности. – Не будет этого! Прогрессоры, а не сопливые наркоманы. Воины, а не косопузые нытики. Ученые, а не шляющиеся по подворотням дебилы. Их боевые подруги, нежные, верные, терпеливые и любящие. Понятно?!

– Ужас. А ваши «Королевские Соколы», караулящие студентов Нового университета и срывающие с них куфии [51]51
  Куфия – шерстяной бедуинский платок с характерным геометрическим узором, ставший символом «палестинского сопротивления израильской агрессии».


[Закрыть] – это что такое?

– Это? Воспитательный процесс. Причем двусторонний. «Соколам» – кстати, они не мои, а королевские, что вполне логично вытекает из названия – нужно куда-то девать энергию. А мы ее просто правильно канализируем. А у ваших сопляков из Нового необходимо культивировать определенные нейронные связи. Например, что куфия – это плохо.

– Таким способом?!

– Вам известно, что «Соколы» их даже не бьют?! – рассердился Майзель.

– Они их унижают. Обзывают «шахидами».

– Замечательно. Вы считаете, что «шахид» – это ругательство?

– Конечно. А что?

– Ничего, – Майзель как-то странно посмотрел на Елену и улыбнулся. – Вам не кажется, что у нас с вами гораздо больше совпадений во мнениях, чем различий?

– Это сейчас неважно, и...

– Это важно, пани Елена. Это просто очень, очень важно. Для меня – обязательно.

– Но у нас с вами очень разные методы.

– Не методы, дорогая. Не методы, – инструменты.

– Вы хотите единомыслия.

– Единодушия.

– Это нереально.

– Возможно. Но я дерусь, потому что дерусь.

– Вы не можете приставить всем свою голову, пан Данек. Даже если вы действительно говорите, – и делаете, – очень правильные вещи!

– А плевать, – Майзель оскалился дерзко и весело.

– А кто не может? Или не хочет? Больные? Неспособные?

– Больных – вылечим. Неспособных – приставим к делу, которое они способны делать, за вознаграждение, позволяющее жить по-настоящему достойно. А кто не хочет... Кто сознательно не хочет... – Майзель пожал плечами.

– Но так не бывает!

– Будет, – он посмотрел на Елену и кивнул, подтверждая собственную правоту, в которой, похоже, был убежден неколебимо. И улыбнулся. – У нас – будет, пани Елена. Уже есть. У нас много денег, дорогая. В том числе и для этого. И мы этого хотим. А значит, сможем.

Елена молча разглядывала его, как экспонат палеонтологического музея. Потом тихо спросила:

– И куда вы нас всех тащите, вы, чудовище?! Вы нас слышите?! Мы же люди, а не пулеметные расчеты!

– Мне некогда, пани Елена, – спокойно, без всякого пафоса, сказал Майзель. – Все вопросы – после победы, дорогая.

– Я не хочу ни с кем воевать. И все остальные, поверьте, еще меньше, чем я!

– Ваш испуг уже миновал?

– Какой испуг?!

– Я о вашей последней книге.

– Ах, Боже мой! Она вовсе не предназначена служить знаменем для крестовых походов, если вы об этом. Я видела несчастных одурманенных людей, а не...

– И что вы собираетесь противопоставить этому дурману? Неделю моды в Париже? Или Каннский кинофестиваль?

– А вы?!

– Мы сначала отправим на корм червям особо рьяных распространителей дурмана, а остальных напугаем нашей мощью и железобетонной правотой так, что им ничего другого не останется, как забыть о своем дурмане и заняться, наконец, настоящим делом.

– О каком таком деле вы все время талдычите, пан Данек?!

– Учить, лечить и защищать. Три главных мужских дела на свете, пани Елена. Все остальное – производные и вспомогательные функции.

– Ну, потрясающе. Просто потрясающе!

– Мне тоже нравится, – Майзель ослепительно улыбнулся.

– Черт подери вас совсем, пан Данек!

– До этого, надеюсь, довольно далеко, если вообще когда-нибудь дойдет. Что? Вы что-то сказали?

– Я так и предполагала.

– Что именно?

– Вы, помнится, обвинили меня в том, что я вас провоцирую. Но вы сами... Вообще все, что вы делаете – провокация. Не так ли?

– Я предпочитаю более обтекаемый термин.

– Какой же?

– Государственное строительство. Это этапы государственного строительства, дорогая. И не только у нас – везде. Государства должны быть удобными, ненавязчивыми и безопасными. Но при этом – сильными и мгновенно реагирующими на проблемы граждан. А одетые, как дервиши, молодые люди с железными болтами в бровях и гайками в носу, слоняющиеся без дела по улицам с баллонами нитрокраски – это проблема. И бандиты повсюду – проблема. И прозрачные границы, через которые сочится в страну всякая мерзость – это проблема. Проблем много, и все их надо решать. Пусть и не сразу. А не жить с ними рядом десятилетиями и уговаривать себя, что это не проблема, а так, мол, прыщик на попке, рассосется. Не рассосется. Как не рассасывается, собственно, нигде. Только у нас. Практически рассосалось, вы не находите? И мы не болтаем, а, как минимум, пытаемся строить это самое государство.

– Я думаю, что это называется – фашизм. Пусть бархатный, но – фашизм.

– У-у... Да ради Бога, дорогая. Назовите это так, как вам больше нравится. Только я думаю, что порядок в стране – это не фашизм, а просто порядок. Порядок и честная власть.

– Разве власть бывает честной?!

– Бывает, пани Елена.

– И каков критерий отличия честной власти от... подлой?

– Превосходная антонимическая пара, пани Елена. В самую точку.

– Я, помнится, как-то обещала вам подыграть. Или вы это обещали?! Черт вас побери совсем, я запуталась! Неважно. Итак?

Майзель улыбнулся, посмотрев на Елену, и покачал укоризненно головой. Что ты так башкой своей драконьей мотаешь-то, свирепо подумала Елена, запутал меня, заморочил, а теперь мотаешь тут башкой, крокодил ископаемый! И добро бы еще, если б я от речей твоих путалась, а ведь путает и морочит меня совсем, совсем по другому вопросу... Господи, испугалась она. Господи, да что же это такое?!

– Итак, все очень просто, дорогая. Подлая власть говорит людям: я буду вас защищать. Я сама все понимаю, все умею, все вижу и всему знаю истинную цену. И отбирает у граждан оружие. А поскольку претензии подлой власти на всеведение и всеблагость смехотворны, – и чем смехотворнее эти претензии, тем подлее власть, – получается фашизм. А честная власть говорит: я не всесильна. Я не всемогуща и не всеведуща. Я буду защищать вас до последнего вздоха, но я не Господь, а всего лишь власть. Поэтому – берите оружие и учитесь владеть им, и смело идите в бой со злом. Я поддержу вас законами и судами, полицией и пенитенциарной системой, но заменить народное чувство справедливости я не могу. Вот вам творение господина Кольта, сделавшее нас всех равными. Возьмите. И будьте гражданами – смело смотрите в глаза негодяев. Через прорезь прицела.

Елена долго молчала, глядя на Майзеля. Пожалуй, королева была права, подумала она. На это трудно что-нибудь возразить.

Но она рискнула:

– И вы поэтому раздали всем подряд оружие?

– Не мухлюйте, пани Елена. Не раздали, а разрешили покупать. По символическим ценам. И изменили законы, касающиеся мер и границ необходимой самообороны. И создали Национальную стрелковую лигу и Национальную гвардию. И покончили с насилием по отношению к безоружным жертвам. Потому что у преступника всегда есть оружие, пани Елена. Всегда, – независимо от того, продается оно или нет, и сколько стоит. А если преступник знает, что вместо крика «помогите» его встретит шквальный огонь, он тысячу раз подумает, стоит ли лезть. И статистика – за нас, пани Елена. Падение уровня преступлений против личности – почти в тридцать раз за десять лет.