Текст книги "Лицо войны (Современная орфография)"

Автор книги: Вадим Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Роковой ночлег

Позади осталось пройденное поле…

Моросил мелкий холодный дождь, но и сквозь его сетку едва виднелись черные колонны наступающей пехоты…

Проходя по полю, приходилось много раз обходить трупы, свалившиеся один на другой, перебираться через оставленные австрийцами окопы, заваленные телами убитых и брошенными предметами амуниции и вооружения…

Около леса даже виднелись австрийские патронные двуколки, брошенные войсками в их поспешном отступлении с обрезанными постромками…

Лошадей не было… На них, видимо, и ускакали обезумевшие солдаты… и теперь это поле, где всего несколько минут тому назад кипел бой, и над которым сплошной массой неслись пули и артиллерийские снаряды, теперь это поле вдруг успокоилось и затихло, и по нему в неудержимом стремлении вперед ползли черные живые змеи пехотных колонн.

Казаки донесли, что село оставлено австрийцами… – И вот, охраняемые со всех сторон дозорами и разъездами, главные силы, двинулись через поле к оставленным неприятелем позициям.

Они уже успели разобраться в стройные роты и батальоны эти массы людей, только что сражавшихся и, казалось, истомленных в бое. Теперь двигались они уже рядами во главе со своими офицерами к едва видневшимся сквозь паутину дождя и тумана строениям далекой деревни.

Между тем казачьи разъезды были уже там: они скакали по улицам, настигая своими пиками отсталых, поспешно отступающих австрийцев. Поручик М. вошел в село во главе своей роты одним из первых… Он еще видел поспешно убегавших, побросавших оружие, солдат; их не ловили и вслед им не стреляли: это были уже не воины, это были обезумевшие, безоружные люди – осколки погибающей армии!..

М. сильно устал за этот день, но усталость не сказывалась до самых сумерек, пока ему приходи лось бегать вместе с солдатами по болотистому полю, лежать цепью в сырых и холодных окопах и ходить в атаку в самую гущу австрийского ружейного и пулеметного огня…

Но теперь, когда все это было уже в прошлом, когда замолк шум битвы, когда осталось позади поле с австрийскими пулеметами и окопами, наполовину наполнившимися ледяной дождевой водой, поручик вдруг почувствовал, как его оставляют силы, как слабеют ноги и как смыкаются глаза после двух бессонных ночей.

И страстно захотелось отдохнуть, протянуться, хоть, не на кровати, нет!.. просто на полу, на досках, даже на земле, только-бы сверху не лил дождь и можно было бы на минуту отдохнуть от утомившего слух гула, и грохота…

Перед ним была улица. Уже смеркалось и синие тени ползли от домов через широкую дорогу, изрытую тысячами ног и развороченную тяжелыми колесами артиллерии.

И теперь по этой улице шли только солдаты, жителей не было видно, – они или попрятались или уже покинули село с первым появлением неприятеля. Дома были целы, но частью разгромлены австрийцами…

Виднелись двери, сорванные с петель, окна с выбитыми ставнями, на улицу были выброшены разбитые сундуки и ящики, а у дверей ограбленной лавочки лежал, среди груд выброшенного на улицу товара, лицом вниз, должно быть убитый лавочник.

С одного конца село загорелось, вероятно, от одного из выпущенных нами снарядов, после метких попаданий которых, австрийцы начали поспешно отступать…

Черный дым поднимался столбом над пылавшими избами и видно было издалека, как золотые языки пламени лизали мокрые бревенчатые стены и рассыпались искрами по, набухшим от дождя, соломенным крышам.

Тушить было некому: австрийцы бежали, а наши войска еще не успели расположиться в занятом селении.

Когда поручик М. вышел со своей ротой на центральную площадь местечка, где высился костел, упиравшийся колокольней в мутное, плачущее небо он увидел множество солдат, уже составивших винтовки и осматривавших ближайшие дома.

Роте здесь было приказано расположиться на ночлег; свежие части, подошедшие сзади, прошли теперь вперед и образовали сторожевое охранение. Во множестве темных изб и сараев теперь можно было найти хоть на несколько часов тот отдых, в котором так нуждались завоеватели…

Поручик М. был легко ранен в руку. Ее перевязали ему там же на позиции и он возвратился в строй. Рука не болела весь день, но теперь, когда вся одежда промокла, когда холод пробирал до костей, М. почувствовал тупую ноющую боль в ране…

Надо было искать себе убежище!

Навстречу поручику в этом отношении пошел фельдфебель, рыжеусый, бравый подпрапорщик, уже дважды раненый, но оставшийся в строю.

– Так что, ваше благородие, можно было бы у ихнего попа на ночевку устроиться… Так что у него почище будет… может быть, что-нибудь и закусить достанем…

Поручику было все равно… Он жаждал только отдыха и тепла…

– Идемте, – покорно ответил он фельдфебелю и последовал за ним через грязную площадь к костелу, около которого виднелся белый домик ксендза…

Миновав палисадник и поднявшись по ступеням подъезда, оба измученные человека долго возились у дверей… Ксендза, конечно, не было!

Фельдфебель попробовал подергать за ручку, но дверь оказалась закрытой на ключ.

Делать было нечего: оба опустились на ступени крыльца и несколько минут просидели так недвижные и безмолвные, сломленные усталостью пережитого дня.

Подпрапорщик опять первый нарушил молчание.

– Идемте, ваше благородие, тут рядом дом есть… Мы в нем и заночуем. Оно, конечно, не так чисто будет, как у попа, да что же поделаешь нынче…

Поручик с трудом поднялся со ступени и опять пошел вместе с фельдфебелем по липкой вязкой грязи к невзрачному черному домику, приютившемуся около костела.

Дом казался покинутым; людей не было видно, ставни были закрыты, но дверь, распахнутая настежь, свидетельствовала о том, что здесь побывали австрийцы…

Впрочем, комнаты они разгромить не успели: когда поручик М. и его спутник вошли внутрь дома, они нашли там все в должном порядке…

Даже постель была не смята, и только наполовину опустошена, видимо, поспешными руками, миска холодного картофеля на столе.

– Здесь и расположимся, ваше благородие, – довольным тоном предложил фельдфебель… – опять же и постель в порядке…

Поручику было все равно…

Он почувствовал себя в тепле, увидел возможность лечь, протянуться, и теперь единственным желанием, единственной целью было добраться до этого покоя и тепла…

– Хорошо! – произнес он, – я буду ночевать тут… Оставайтесь при роте, только помогите мне сейчас стащить сапоги…

Поручик сел и фельдфебель приготовился уже помочь ему, как оба, взглянув на дверь, остановились и словно застыли от неожиданности…

В дверях, прислонившись к косяку, стояла женщина, молодая с прекрасным утомленным и бледным лицом, таким изумительно строгим и необъяснимо привлекательным, какого М, еще никогда не видел…

Она была еврейка – это было видно по ее типу и по типу ребенка, которого она держала за руку и который боязливо жался к ее юбке…

Женщина молчала и только полными грусти и мольбы глазами глядела на русского офицера…

– Кто вы?.. Что вам надо?.. – спросил пораженный поручик, подходя к ней…

Женщина все молчала, а ребенок вдруг заплакал и всхлипывал робко и боязливо…

– Мы озябли… пан офицер… мы очень проголодались, – наконец заговорила еврейка… – мы хотели просить, если пан офицер позволит мне с маленькими переночевать в сарае рядом… я буду молиться Богу, чтобы он сохранил пана офицера…

М. глядел в эти громадные прекрасные глаза, наполнившиеся слезами, и чувствовал, что забыл все: и усталость, и мечты об отдыхе…

– Конечно, конечно… – поспешно заговорил он, даже почему-то краснея, – но кто вы?.. откуда вы?..

– Мы отсюда… это наш дом, если пан офицер позволит…

Еврейка обвела взглядом комнату…

– Мы весь день, как пришли австрияки, прятались в саду в землянке… но пошел дождь… стало холодно, мой маленький озяб и плачет… пан офицер простит… ведь маленькие дети…

Еврейка словно извинялась.

Пораженный красотой этой женщины, взволнованный внезапностью ее появления, поручик вдруг почувствовал себя каким-то маленьким перед ней, перед ее красотой, каким-то виноватым и обязанным ей…

– Нет, нет… ради Бога… Вы будете ночевать здесь… Мы пойдем в сарай… – поспешно заговорил он, натягивая сапог…

– О, нет… пан офицер, разве это возможно, пан офицер должен спать на перине…

– Ради Бога, ради Бога… Ну, я прошу вас…

Поручику М. стало искренно жаль и молодую женщину и ее несчастного ребенка.

– Как! – воскликнула, между тем, та, увидев его руку забинтованной. – Пан офицер ранен?..

И быстро, легко и осторожно прикасаясь к руке М., она, не спрашивая его согласия, развязала бинт, достала откуда-то кусок ваты и сделала перевязку…

– Вы останетесь здесь… пан офицер… Вы будете спать здесь… Я сама сделаю вам постель, а мы с маленьким пойдем в сарай… Он здесь, рядом… Там много сена, будет тепло… Пусть пан офицер ложится здесь…

Сколько ни убеждал ее поручик, сколько ни просил, молодая еврейка оставалась непреклонной – от ее застенчивости не осталось и следа…

Поручик остался спать внутри избы, а молодая женщина с мальчиком ушли в сарай, расположенный стена к стене с домом…

Лежа в постели после ужасов и усталости дня, не чувствуя успокоившейся раны, поручик до последней минуты сознания думал о прелестной еврейке и о ее незабвенных, огромных и глубоких как океан, глазах…

Утром М. проснулся от внезапного страшного грохота…

Точно мгновенно обрушился потолок и задрожала земля.

Поручик сразу не понял ничего… Он сел на постели и увидел только сноп пламени и густой дым, валивший в окно…

Подпрапорщик кричал ему в дверь:

– Ваше б-дие, выходите! Горим!.. Скорее…

Он выбежал на улицу и увидел на месте сарая, расположенного рядом с домом, один сплошной костер.

Бризантный снаряд, выпущенный австрийцами с вновь занятой позиции, попал прямо в сарай, спалил его и превратил в груду костей и обрывков мяса прекрасную еврейку и ее ребенка.

Эту историю мне рассказал поручик М. уже в госпитале, где он лечился от осложнившейся раны в руку…

Всенощная

В рождественский сочельник полковой священник, отец Алексей, немолодой уже, крупный человек, с окладистой русой бородой и строгими глазами, глядевшими сквозь желтые стекла очков, будто из другого, далекого мира, служил всенощную в уцелевшей церкви разгромленного и сожженного неприятелем села.

Вечер был морозный и снежный. В низенькой, сумрачной церкви было не темнее, чем в поле.

В перебитые окна залетали мягкие, белые хлопья и бесшумно ложились на обнаженные головы и на плечи молящихся, и порывы ветра колебали алые сердечки огней немногих зажженных перед иконами свечей.

Белый пар от дыханья клубился легкими облаками, но настроение у всех было торжественное и умиленно-праздничное.

Истово крестились солдатики широким, крестьянским крестом, кланялись, касаясь лбом обледеневшего влажного пола и каждый вспоминал своих близких, родных и любимых, всех, с кем привык встречать мирный и радостный праздник.

Тихо шевелились губы, но неизвестно, что шептали они, слова ли молитвы, или дорогие имена, глаза прямо и неподвижно смотрели на темные в сумраке образа, но кто знает, не искали ли они в строгих чертах святых ликов сходства с тем, к кому рвалось сердце.

Батюшка служил неторопливо, внимательно и вдумчиво, и привычные, с детства знакомые слова прониклись новым, более глубоким и прекрасным смыслом.

– Слава те, Господи, в храме Божьем честь честью праздник встречаем, – радовались солдаты забывая на час тревоги, опасности и ужасы войны.

Всенощная приближалась к концу, когда случилось то неожиданное, нелепое и страшное, чего люди не могли даже сознать в первую минуту.

Снаружи раздался какой-то, сперва отдаленный, но быстро приближавшийся свист и вой, затем звук, похожий на громовой удар, с купола над алтарем посыпались обломки, щепы досок, целые облака пыли, наполнили священное место.

В первое мгновение все оцепенели.

Первым опомнился полковой командир. С криком – «батюшка, отец Алексей» – он бросился к алтарю, за ним с смутным гулом ужаса и смятения, тесня и толкая друг друга, ринулись вперед все, находившиеся в церкви.

– Храма Божия не щадят, нехристи, прости Господи, – батюшку убили, нечестивые, – в святой то вечер, – вырывались отдельные восклицания.

И вдруг, покрывая другие голоса, раздался спокойный и важный голос человека, только что избежавшего смертельной опасности.

– Не ропщите, братья, и успокойтесь. Возблагодарим Бога за наше спасение и будем продолжать молиться.

В раскрытых царских вратах стоял невредимый отец Алексей, за его спиной все было разбито, разворочено и разрушено.

Шелест облегченного вздоха пронесся по храму; руки, как одна, поднялись для крестного знамения, и все головы склонились дружным и мягким движением, каким клонятся тяжелые колосья созревшего хлеба под ласковым дуновением летнего ветерка.

– Миром Господу помолимся, – возгласил священник, продолжая служение, а с высоты, сквозь разбитую влетевшим снарядом крышу сверкало искрами бесчисленных звезд прекрасное, рождественское небо.

Артиллерия на позицию…

I

Где-то за горой, там, где к небу тянулись черные столбы дыма и гремели отдаленные залпы, шел бой… Оттуда шли вереницей раненые, несли на носилках закрытых с головой людей, и по белому полотну стекали вниз и капали на траву темные капли густой крови.

Лазаретные линейки, переваливаясь по ухабам глубоких вбитых колей, медленно двигались оттуда, переполненные людьми, охающими и стонущими при каждом толчке: иногда, нахлестывая нагайкой вспотевшую, загнанную лошадь, проносился по дороге, искусно лавируя между повозками и бредущими один за другим пехотинцами, казак-ординарец, на скаку передавая короткие приказания и, осадив маленькую, длинногривую, коренастую лошадку, мчался обратно, вверх по вьющейся в гору пыльной дороге.

Небо было мрачно.

Черный дым, смешиваясь с тяжелыми, мрачными тучами, надвигавшимися вместе с сумерками, низко полз над вершинами шумящего, густого леса…

Пламени не было видно. За горой и за лесом только взметывалось иногда багряное зарево, но что горело, близко ли горело или далеко, – разобрать было невозможно.

Стал накрапывать дождь, мелкий, осенний…

С зеленого ската почти незаметные на темном фоне быстро спускающихся сумерек начали сползать колонны пехоты, неторопливые, твердо ступающие и сосредоточенные массы людей…

Но люди эти были уже не те, что утром. Теперь, уже обожженные боевым огнем, они глянули в лицо смерти… Некоторые были без амуниции, брошенной, вероятно, во время атаки, другие шли с завязанными руками и головами, но здоровые руки крепко держали винтовки и глаза глядели по-прежнему спокойно и решительно…

Глядя на них было видно, что они хотя и идут назад, но не отступают…

И действительно!.. Они не отступали!

II

Решено было только изменить позицию, чтобы отходом в сторону избегнуть неприятельского глубокого обхода.

Теперь пехота, весь день не выходившая из огня, выполнила этот маневр, чтобы еще, быть может, целую ночь сидеть в сырых, холодных окопах или прятаться от свинцового дождя в кустарники лесной опушки.

Дождь шел все сильнее и сильнее…

Падали уже частые крупные капли, шурша о листья низкорослого кустарника, барабаня по крышам повозок и лазаретных линеек и превращая серые солдатские рубахи в черные.

Но люди не роптали.

Это был освежающий, благодатный дождь после двух недель переходов по пыльным песчаным дорогам под знойными лучами августовского солнца, при большом недостатке в воде и отдыхе…

– Бог дождичка послал! – произнес, крестясь, низкий бородатый солдат без сумки и скатки. – Давно пора: поистомились с засухой-то!

Голова у него была забинтована, фуражки не было.

Произнес он эти простые слова таким тоном, словно не было войны, словно не он целый день стоял под австрийскими пулями, словно не он ранен в голову и не он будет целую ночь лежать в окопах и ходить в штыки на неприятельские цепи; казалось, этот низкорослый, бородатый мужик просто вышел из избы в поле и порадовался дождю!..

А мимо ползли все новые к новые колонны пехоты; на горе, грохоча в сгустившемся мраке тяжелыми колесами, приближалась невидимая артиллерия, и слышалось только громыхание, ржанье лошадей и громкие, ободряющие окрики ездовых…

Дорога загибалась вправо и круто спускалась вниз…

Лошадей удерживали, передки набегали и иногда заваливались назад, высоко поднимая к небу дышла. Тогда особенно грозно ругались в темноте фейерверкеры и раздавалась команда:

– «Номера», слезай!

Прислуга орудий соскакивала с ящиков, передки выпрямлялись, и здоровые, застоявшиеся за день, битюги, поощряемые нагайками ездовых, дружно выносили тяжелые орудия на пригорки…

А по бокам шла пехота…

По краям дороги и по косогорам, быстрым шагом обгоняя повозки, шли люди, быстро выстраивались, рассыпались в цепи и исчезали во мраке спустившейся ночи…

III

Дождь шел проливной, и позади за оставленным пригорком и лесом было тихо.

Австрийцев словно не было…

– «Он», ваше б-дие, поди, совсем ушел?.. – высказал-было свое предположение молоденький солдатик, и вдруг, в эту минуту после отдаленного, едва слышного выстрела раздалось над головами характерное завывание шрапнели…

– Вот тебе и ушел! – только успел произнести сосед солдатика, как совсем близко грохнул взрыв и взметнулся в темноте сноп пламени. И в ту же минуту вдали раздалось еще пять выстрелов, и пять шрапнелей завыли в темном небе и с треском обрушились на мокрое, взрытое тысячами ног, поле.

– Тьфу, проклятый! – сплюнул в темноте кто-то, – и перестроиться не даст окаянный….

Австрийцы, кажется, действительно, решили не дать нам перестроиться: их батареи загремели беспрестанным уханьем невидимых орудий, и их шрапнель засыпала на мгновение вспыхивающими с треском кострами все черное, копошащееся поле, по которому двигались каши войска.

Отвечали им только частые поспешные выстрелы наших прикрывающих частей.

Из мрака на дороге среди масс пехоты, около артиллерийских передков и зарядных ящиков, вдруг показалась группа всадников в непромокаемых плащах и надвинутых на лоб фуражках.

Впереди ехал начальник дивизии…

Он спешил вперед, и, догнав головное орудие колонны, приподнявшись на стременах, закричал голосом, заглушившим на мгновение канонаду:

– Артиллерия, на позицию!

Полковник! – продолжал он, обращаясь к батарейному командиру, скакавшему по ту сторону дороги, – живо-о… занимайте господствующий пригорок за селеньем и открывайте огонь… не ждите… живо-о…

Едва успел полковник козырнуть, как кавалькада во главе с генералом уже исчезла во мраке.

– Батарея, на позицию!..

В темноте закричали десятки голосов… Отдельных команд невозможно было разобрать, но каждый понимал, что следовало, и делал, что было нужно…

Кони взметнулись…

– Берегись!.. – заорали на пехоту ездовые, и свернув прямо в поле для сокращения пути, длинная, черная вереница орудий ринулась вперед, разбрызгивая грязь и разбрасывая копытами коней шайки грязи…

IV

Село располагалось на косогоре, а за ним чернел тот гребень, за которым должна была поместиться по приказанию генерала артиллерия…

Внизу протекала, узкая, быстрая речка, через нее был бревенчатый мост, а дальше шла в гору дорога, крутая, с глубокими колеями…

От сильного дождя, перешедшего уже в ливень, реченька сильно вздулась и затопила часть берега, дорога раскисла, и только первые два орудия благополучно проскочили через дребезжащий под тяжелыми колесами мост…

Третье орудие до ступицы колес увязло в мягком, разбухшем от дождя грунте берега, и вся колонна остановилась…

В эту минуту совсем близко, около самой воды, разорвалась шрапнель и на минуту озарила гарцевавшего около моста фейерверкера…

Я увидел в отблеске взметнувшегося пламени на громадном, ширококостном коне мелкого, вероятно, запасного унтер-офицера в облипшей, почерневшей гимнастерке, с рыжей, редкой бороденкой, вокруг худых щек…

Почему-то в эту минуту мне подумалось, что этот рыжебородый фейерверкер, теперь хлопотавший около завязнувшего орудия, до войны был, наверно, сапожником, сидел у окна в зеленом фартуке и мирно точал ботинки, но едва грянул гром, – сложил колодки, снял фартук и вдруг оказался на коне под неприятельским огнем…

И в этой новой обстановке он чувствовал себя так же свободно и ловко, как за своими колодками…

Около орудия уже хлопотал фейерверкер с рыжей бородой, напирая грудью своего громадного коня на запряженных лошадей, кричал высоким, но повелительным и гремящим голосом:

– Бибилашвили!.. вперед!.. пошла!.. вперед!.. наддай, Бибилашвили!..

Черная тень ездового впереди махала нагайкой, раздавалось только фырканье коней и хлюпанье их копыт по воде… Но напрасно!..

– Бибилашвили… вперед… леший, черт… вперед… – надрывались сзади, но пушка, увязнувшая в глине, не двигалась…

А неприятель совсем пристрелялся: его шрапнель с методической точностью сыпалась на нашу перестраивавшуюся пехоту, рвалась в рядах, бросая в быстрые воды речки багровые отблески мгновенных вспышек… Надо было спешить!.. а спереди раздавалась команда:

– Батарея, на позицию!..

Рыжий фейерверкер, которого я почему-то прозвал сапожником, уже соскочил с коня.

– «Номера» слезай!..

– Ребята, к колесам подходи… к колесам!.. – кричали во мраке голоса, – пушку с передка сними!.. Бибилашвили, держи коней, берись, ребята, за колеса!.. держись!..

В темноте копошилась масса людей около колес передка, бил в лицо ледяной дождь, гудел ветер и рвалась с лязгом и свистом австрийская шрапнель…

– Нажми, нажми, ребята!.. разом!.. все разом…

Послышались кряхтение и какой-то треск…

– Легче, легче, черти, – кричал фейерверкер, – не с женой, небось, играете… берись сызнова, нажимай теперича, все разом, пошел!.. раз, два, три-и-и!!..

Вся масса людей смешалась в один черный клубок, сплелась в одном нечеловеческом усилии, увязая ногами в топкой грязи, разрывая в кровь руки, силясь вытащить из глины увязнувшее, бессильное стальное чудовище…

Но орудие не шевелилось… Все снова столпились вокруг…

Опять кто-то кричал на ни в чем неповинного Бибилашвили, опять хватались все за колеса, увязали: по колена в грязи, откуда-то скакали ординарцы с вопросом, «скоро ли выйдет артиллерия на позицию?» и злобно взвизгивая рвались кругом шрапнельные стаканы…

И вдруг, Бог весть, откуда, в стороне, около речки показалась здесь под огнем ночью крестьянская фура, нагруженная каким-то скарбом, с тремя евреями в круглых шапочках и длиннополых сюртуках.

Как попали они сюда, спасая свое имущество, никто не интересовался, но рыжий фейерверкер моментально учел, выгоду этого появления.

Как вихрь налетел он на фуру:

– Эй вы, паны… вылазьте живо!.. Распрягай лошадей… живо ребята!.. Давай на пристяжку!.. Так его, так… пристегни там Бибилашвили…

В одно мгновение еврейские кони были впряжены в орудие, рыжий унтер уже собрал людей вокруг колес.

– Эй, паны! Чего вы попрятались?.. Подсобите!.. – отдадим коней, не бойсь!..

Перепуганные насмерть пассажиры злополучной фуры поневоле присоединились к массе людей, сгрудившихся вокруг орудия.

С дикими криками и конским ржаньем, надрывая грудь, срывая ногти и скользя в грязной жиже дороги, люди и лошади одним нечеловеческим усилием вынесли увязнувшее орудие на мост… Вся вереница тронулась, и с гиком, и посвистом помчалась в гору на позицию…

Мимо еще раз промелькнул рыжий мужичонко на громадном коне, и в лице его, совсем не воинственном в эту минуту, я прочел одну мысль, одно желание – «чтобы скорей артиллерия была на позиции».

Через минуту она уже была за пригорком.

Черная завеса ночи словно растрескалась вдруг, и из трещин вырвалось яркое, желто-красное пламя.

Твердо, грозно и уверенно прозвучали шесть выстрелов, и шесть снарядов с воем понеслись в черную даль, где лил проливной дождь и вспыхивали огоньки австрийских выстрелов.

А внизу, через черную реку, поминутно озаряемую вспышками взрывов, шли густой массой по бревенчатому скрипящему мосту тысячи людей, таких же неудержимых, деловитых и скромных, как тот рыжий, спасший батарею, фейерверкер на громадном коне…