Текст книги "Лицо войны (Современная орфография)"
Автор книги: Вадим Белов
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Не по закону
Отпуская корнета Вальнева с его разъездом, полковой командир, бравый гусарский полковник, с тщательно пробритым, между густыми бакенбардами, подбородком, еще раз отозвал его в сторону и негромко напомнил:
– Этот мост и это село для нас чрезвычайно важны… в селе нет австрийцев, я в этом уверен, но в случае, если они появятся, я надеюсь, вы успеете уйти и сжечь переправу. Сейчас же дайте мне знать о всяком изменении в положении вещей… С Богом!
Вальнев звякнул шпорами и отошел к коням.
Это было первое серьезное данное ему поручение, да и вообще «первое», так как всего 15 дней назад Вальнев покинул школьную скамью и снял юнкерскую форму, И с беспокойством он оглянулся: не заметил ли кто-нибудь его волнения и излишней служебной аффектации в разговоре с полковником?
Но солдаты спокойно возились около лошадей, проверяли подпруги и оправляли амуницию.
Лица их были равнодушны и беззаботны, как всегда, и незаметно было, что им предстояло выполнить серьезную операцию и ежеминутно рисковать жизнью.
Вестовой подвел корнету коня и крикнул, как ему показалось, слишком громко и визгливо: «садись!», Вальнев без помощи солдата вскочил в седло.
Дорога тянулась бесконечная, прямая и пыльная, белой полосой среди скошенных нив и зеленых лугов и только иногда пересекала неглубокие овраги с протекающими по дну ручейками. Лошади, входя в воду, тянулись вниз головами, пили отфыркивались и весело выносили всадников на противоположный откос.
Рыжий, давно небритый, курносый гусар, унтер-офицер, вероятно, опираясь на свое положение во взводе и на юность офицера, ехал с ним почти рядом, готовый, при малейшем поводе, вступить в разговор.
Повод этот не замедлил явиться, когда далеко, далеко на окраине поля показались три едва заметные конные фигуры… Они плыли в голубой дали, словно не касаясь земли, и на таком расстоянии невозможно было определить: австрийцы ли это или казачий разъезд?
– Должно, ваше благородие, ихний разъезд?.. – заметил рыжий унтер, видя что Вальнев поднес к глазам новенький Цейс, – а может и наше «казачье», на прогулке… – добавил он, ухмыляясь…
Однако, еще шагов через 200, выяснилось, что всадники не имели пик и ни в коем случае не могли быть «казачьем» отправившимся на прогулку.
Гусарский взвод подтянулся. Побросали «цыгарки», примолкли разговоры, и Вальнев вдруг почувствовал все учащавшуюся дробь сильно забившегося сердца… Поддержкой явился опять рыжий унтер (Вальнев не знал его фамилии). Он осадил лошадь и предложил:
– Надо бы, ваше благородие, спешиться, а то как-бы не начали палить…
Вальнев скомандовал «слезай» и опять взялся за бинокль…
Теперь немцев было уже не трое, а почти взвод, ехали они гуськом, видимо, прямо по полю, и Вальнева соблазняла мысль открыть огонь по такой превосходной цели. Но едва спешился взвод гусаров, как издалека хлопнул ружейный выстрел, еще один, и две пули пропели где-то высоко и жалобно.
– Заметили-таки, черти немецкие!.. – сплюнул унтер и злобно крикнул на солдат: – Живо!.. Коноводы, забирай коней… в цепь!..
За первыми двумя последовало еще пять-шесть выстрелов и защелкали карабины гусаров…
Стреляя тоже, рыжий унтер непрерывно следил за ходом стычки и давал советы Вальневу:
– Ваше благородие… гляньте-ка, никак уезжать будут… ишь проклятые – Анастасова хлопнули… Что Анастасов?.. Ползешь? Ну, ползи, брат, ползи… рука – это, братец, плевое дело, особливо левая… карабин то дай сюда, я его к седлу приторочу… а не дурно бы, ваше благородие шашками их попотчевать… ишь ты, как скувырнулся черт австрийский…
Вскоре, однако, неприятельский разъезд стал садиться на коней, оставив несколько человек, и мгновенно, словно прозрев, осененный мыслью, Вальнев закричал: «садись!»
В одну секунду взвод был в седле, в одну секунду рассыпался в строй, подобно казачьей лаве, и, понесся, распустив поводья, вслед уходящему и отстреливающемуся врагу.
Первую минуту Вальнев был впереди, но вскоре его нагнали солдаты, и он скакал в одной с ними массе, видя вокруг сосредоточенные лица, сверкающие лезвия шашек и оскаленные морды идущих в карьер коней. Вокруг пели пули, но о них не было мысли. Рыжий унтер успел потерять фуражку и кричал, стараясь перекричать выстрелы и топот копыт:
– Ваше благородие… вона ихнее село и мост… нельзя никак их допустить… изловить али перебить надобно… беспременно…
Сшиблись почти у речки, за которой в версте раскинулось большое немецкое село. Лошадь Вальнева с разбегу налетела на круп коня какого-то драгуна, поднялась на дыбы, и в это мгновение корнет увидел, как бы сверху, обернувшееся назад лицо молодого драгуна в защитной куртке с револьвером в руке.
Вероятно, у драгуна не было уже в револьвере патронов, – он старался выдернуть саблю, но она запуталась и, дергая ее, юноша подставлял Вальневу открытую грудь и голову. Убить его не стоило ничего… у корнета был неразряженный еще браунинг и шашка, но повинуясь непонятному чувству, он бросил повиснувший на шнуре револьвер и, схватив за воротник куртки растерявшегося немца, с силой, которую никогда в себе не подозревал, вырвал его из седла и бросил на шею своей лошади… Он едва удержал немца в первую минуту, тем более, что конь его, испугавшись шарахнулся в сторону…
Оглушенный падением немецкий драгун лежал неподвижно, а лошадь его, освободившаяся от всадника, скакала по полю, гремя ножнами, нелепо болтающейся, прикрепленной к седлу, сабли…
Вальнев догонял галопом своих гусар… Они уже сделали свое дело: драгунского разъезда не существовало… рыжий унтер прилаживал к седлу немецкой лошади свой вьюк… его коня убили пулей в голову… Сам он, раненый в руку, туго перетянул ее веревкой…
Миновав деревянный мост, тот самый, о котором говорил полковник, Вальнев оставил около него часового, а сам с остальными въехал в село.
Пусто и уныло выглядели чистые, белые домики с садами, строго высился шпиц кирки, и на протяжении всей улицы русские гусары встретили едва-ли человек десять жителей, боязливо жмущихся к стенам.
Немцев в селе не было.
Вальнев уже хотел повернуть обратно, как вдруг произошло неожиданное и странное событие: из ворот одного домика выбежала полуодетая молодая женщина и с душу раздирающим криком бросилась к пленнику Вальнева, лежавшему поперек седла…
– Ганс… радость моя!.. Ганс… любимый мой, что с тобой, скажи, Бога ради, ты ранен?.. тебе больно?.. они искалечили тебя…
Вальнев и унтер в первую минуту растерялись…
– Ты цел, да? – продолжала рыдать женщина, теребя драгуна… – Скажи же, мой мальчик, мой дорогой, единственный!.. Они взяли тебя в плен?.. Их было много? Теперь они хотят отнять тебя от меня, они сошлют тебя в ужасную Сибирь, в страну снегов и медведей, и там будут мучать, расстреляют или повесят далеко от родины и от меня… О, я знаю, как обращаются с пленными эти варвары…
Вальнев хотел отъехать…
– Нет!.. – истерично закричала женщина… – Вы не уедете так, господин офицер… Вы не уедете… Вы сперва отдадите мне моего мальчика, моего Ганса, моего любимого мужа… ну, на что он вам? – умоляюще продолжала она, видя отрицательный кивок Вальнева. – На что вам один единственный, пленный немец, у вас их и так много, верните мне его, я буду молить за вас Бога, верните мне мое счастье!..
– Это невозможно! – строго ответил ей по-немецки Вальнев…
Вальнев опять хотел отъехать.
– Отдайте мне его, отдайте, – хватаясь за седло, кричала женщина…
– Это невозможно, – твердо произнес офицер, – ваш муж военнопленный, но уверяю вас, что в России ему будет как нельзя лучше. По окончании же войны вы свидитесь с ним…
– Невозможно?! – в исступлении выкрикнула женщина…
Вальнев пожал плечами…
Мгновенно в руке женщины сверкнула сталь револьвера и грянул выстрел…
Пуля со свистом пролетела над ухом корнета и потянулся синий дымок. Испуганные лошади заржали.
С быстротой молнии сорвался с седла рыжий унтер и поймал руку стрелявшей немки; она же рыдала, бессильно опустившись на колени.
Все это случилось так быстро, что корнет Вальнев не успел испытать страха… он начал волноваться уже после: он знал, как должен был поступить с этой мирной жительницей, поднявшей оружье против неприятеля.
И в нем боролись два чувства: чувство долга и великодушие… Говорило и самолюбие, задетое вздорными словами женщины о сибирских снегах…
И, когда державший немку унтер-офицер заявил, что надо ее «расстрелять, да и только», корнет Вальнев сделал ему жест рукой, как бы приказывая замолчать, и, обратясь к пленнице, произнес по-немецки:
– По законам военного времени ваш поступок дает мне право расстрелять вас без суда и поступить с селом по моему усмотрению… Я выслушал все, что вы мне сказали, и мое самолюбие, как славянина, как русского и как офицера, глубоко оскорблено теми позорными выдумками о нас, которыми, видимо, полно ваше отечество… Я нарушаю закон, и дарю вам жизнь и свободу, не из личного сострадания к вам, покушавшейся на мою жизнь, а только с целью дать вам испытать на себе великодушие той нации, того народа, который вы всегда считали и привыкли считать варварским… Когда кончится война и ваш муж вернется к вам, он расскажет вам, насколько справедливы ваши предположения о Сибири, медведях и пытках, которыми мы подвергаем пленных!
И, приказав изумленным гусарам отпустить женщину, Вальнев повернул коня.
Внешне он был спокоен, но сердце билось радостно и гордо.
Ужасный день
Когда, поднявшись во весь рост и выкарабкавшись из окопов, мы двинулись вперед, на опушке деревни не было видно людей за клубами дыма пылавших построек и только вспыхивали желтенькие снопики пламени.
Сперва шли под визжащим градом пуль, отстреливаясь, но потом, когда нервы натянулись до крайности, кто-то где-то крикнул «ура! и вся масса серых, навьюченных и на вид одинаковых людей бросилась, подхватив этот мощный победный клич…
Меня тотчас же обогнали и перегнали солдаты… Я видел только вокруг себя искаженные лица, с раскрытыми ртами, но отдельных голосов различить было невозможно…
Все, и „ура“, и пальба, и гул орудий, слилось в один протяжный, терзающий уставшие уши, вой…
Иногда среди этого концерта слышался одиночный вопль или стон, врывающийся, как диссонанс, но люди стремились вперед и, казалось, не было преграды, которая их бы удержала…
Мыслей не было!..
„Штыковой удар“, который казался чем-то таким ужасным, таким далеким, наступил так внезапно, так просто и так быстро.
Не было времени подумать даже о том, что, выйдя из окопа и встав во весь рост под огнем неприятеля, легче всего быть убитым, все это вышло как-то само собою гладко и последовательно…
Впереди было „что-то“, до чего надо было добежать во что бы то ни стало, и это „что-то“ невидимое, спрятавшееся за забором, засыпало нас пулями…
Пробежать сто шагов было, конечно, делом нескольких минут, но сколько человек за эти несколько минуть упало без жалоб, незаметно, как-то странно присев на одну ноту или просто клюнув с разбегу в землю носом…
И вот, миновав эти сто шагов, оставив на них десятки трупов, десятки людей еще стонущих и ползущих обратно, серая лавина ворвалась в деревню, опрокинула ветхий забор и раскатилась по всем закоулкам и улицам…
А сзади спешили новые толпы таких же, но только совсем свежих солдат… Они бежали по полю, прыгая через тела товарищей, держа на перевес ружья и отвечая нашим затихавшим голосам новым громовым „ура“.
А еще позади где-то за пригорком твердо, уверенно и равномерно бухали наши орудия, и в воздухе гудела над нашими головами направленная в отступавших австрийцев шрапнель…
Рвалась она далеко впереди нас, и мы видели, как падали карабкающиеся вверх по склону горы, расположенной за деревней, голубые фигурки австрийских пехотинцев…
Главная улица села была широкие и естественно, что вся масса или, вернее, ее большая часть устремилась именно по ней, вслед за убегавшими австрийцами.
Какие-то две лошади, вероятно австрийские, с порванными постромками скакали между наших солдат, забытая походная кухня, сброшенная в канаву, торчала вверх одним колесом…
И в ту минуту, когда улица была полна наших солдат, когда деревня казалась почти занятой, раздался характерный быстрый и резкий разговор пулеметов совсем, совсем близко…
В первую минуту растерялись… Не знали, откуда летела эта саранча пуль, но через мгновение поняли коварный и остроумный план австрийцев…
Пулеметы стояли в домах. В открытые окна, как в амбразуры, выставлены были их дула и, сидя в прикрытии, австрийцы неожиданно засыпали нас продольным огнем…
Казалось бы первым словом команды должно было быть слово „ложись!“, но именно оно-то и не пришло тогда в голову ни начальникам, ни подчиненным…
Наоборот!.. – солдаты, уже чувствовавшие себя победителями, были взбешены этой помехой, и начался штурм домов со скрытыми в них митральезами…
Бежали люди, таща на себе солому и складывая ее у основания стен забаррикадированных домов, ломились в двери, сквозь щели которых сыпались австрийские пули, изобретательные солдатики даже карабкались на крыши, разбирая их, чтобы сверху поражать противников…
Кололи штыками с размаху, стреляли в упор, и, ворвавшись внутрь домов, убивали прислугу на пулеметах.
В канаве около большого углового дома навалена была целая груда тел русских и австрийских солдат, они смешались в объятиях смерти… Из этого дома никто не должен был выйти живым… Пулеметы из его окон слишком много скосили наших воинов, и все засевшие в доме были обречены…
Сзади, со стороны сада, его уже подожгли», черный, густой дым столбом тянулся вверх, языки пламени лизали стену и близко растущие грушевые деревья… Свежая сочная зелень трещала и коробилась в огне.
Около дверей завязалась перестрелка…
Австрийский офицер, засев у верхнего слухового окна, отстреливался из револьвера, а снизу ему отвечали из винтовок наши солдаты… С фасада же, из окон, по-прежнему трещали пулеметы то прерывчатой, то бесконечно долгой дробью…
У задней стены, невдалеке от двери, лежал весь окровавленный крестьянин, уже старый, с сильной сединой, в странных желтых волосах… Шрапнельным стаканом ему оторвало кисть руки, а, кроме того, пуля прошла грудь на вылет…
Видимо он уже перестал страдать… Лицо его бледное было скорее усталое и сонное, он безучастно смотрел по сторонам и дыханье вырывалось из его груди с шумом и клокотаньем.
На него не обращали внимания; когда-то он был владельцем этого дома, хозяином скотного двора, огорода и фруктового сада, жил безбедно и беспечально, и вдруг пришла война, перешли через границу австрийские солдаты, выгнали его из его дома, угнали или перебили его скот, опустошили огород и сад…
Не спрашивая его желания, поставили в окнах его мирного дома пулеметы и начали громить ряды той армии, которую он привык считать родной, тех людей, среди которых был, быть может, его родной сын…
И вот прилетел какой-то снаряд, и ни с того ни с сего оторвал ему руку, прилетела пуля и пробила грудь, и теперь, лежа на траве, забытый всеми старик задавал себе один вопрос:
– За что все это… и сожженный дом, и опустошенный сад, и угнанный скот… За что оторвана рука и пробита грудь!?..
Но все были заняты своим делом и неинтересен никому был этот посторонний раненый старик…
Между тем, дом разгорелся…
Австрийцы еще отстреливались; но уже менее усердно… Офицер, стрелявший через слуховое окно, был ранен и умолк…
И вдруг пулеметы прекратили совсем огонь, замолкли и винтовки и осаждающие невольно тоже затихли.
Внутри горящего дома происходила какая-то суета…
– Быть может, они сдаются, – предположил ротный командир…
Но в эту минуту раздался слабый, задыхающийся голос раненого крестьянина:
– Пан… а пан… Пан офицер… Там у бани другой выход есть… Туда пан идите туда…
Мы мгновенно поняли в чем дело: дом имел еще один выход, и австрийцы могли бежать через него…
Мы бросились туда.
Около маленькой бани, действительно, была дверь черного хода, забаррикадированная изнутри мебелью.
Слышно было, как австрийцы старались без шуму растащить баррикады.
Моментально была организована засада. Кто в канаву, кто за кусты, кто за поваленную бочку попрятались наши солдаты и едва только отворилась дверь и осторожно выскользнули на двор несколько австрийцев, мы бросились на них в штыки… Люди забылись… забыли опасность, забыли человеческие чувства в этом страшном порыве накипевшей злобы, кололи штыками, били прикладами, чем попало, сталкивали в огонь пылающего здания…
– Прочь от дома! – кричал ротный командир. – Лицо его было обожжено и по нему струилась кровь узкой красной полоской…
Действительно, прогоревшая крыша рухнула, увлекая за собою стены.
Целый фонтан искр и пламени высоко взвился к небу и черный густой дым пахнул нам в лицо обжигающим дыханием.
Мне не суждено было видеть конца этого дела, но деревня была очищена от австрийцев, я это знаю; уже лежа на траве с тяжелым туманом в голове, я видел новые подходившие колонны наших, я видел веселые лица и слышал радостные голоса…
* * *
За эту ночь было пережито страшно много…
Вернулось сознание…
Была дождливая сырая полночь…
Дорога, на которой я лежал, глинистая и размякшая от дождя… Голова страшно тяжелая… Нога ныла и немела…
Кругом люди, множество людей, но все или стонущие или уже молчаливо покорные…
И над всем этим ужасом – темная, безмолвная и равнодушная ночь…
* * *
Дивизионный лазарет был на горе около большого сахарного завода…
Громадный сарай с широко раскрытыми черной пастью воротами, был окружен целой сотней разных повозок, двуколок, фур и подвод… Одни из них были полны ранеными, другие, уже освобожденные, пугали грудами окровавленной соломы…
На носилкам, просто на земле и на шинелях лежали вокруг сарая сотни людей с измученными серыми лицами… Это были раненые, ждущие перевязки…
А внутри на деревянном полу, залитом кровью, и забросанном обрывками ваты и бинтов, лежали еще сотни людей. Между ними сновали белые фигуры, врачей, сестер и санитаров.
Пахло кровью, иодоформом и потом…
И первый, кто мне бросился в глаза, когда мои носилки опустились около дверей сарая на землю, это – вчерашний старик-поляк, владелец сожженного дома…
Он уже сидел бодрый с перевязанным белым обрубком своей изуродованной руки, он улыбнулся мне и приветствовал:
– Доброе утро, пан!
– Как ваше здоровье? – спросил я…
– Э, что пан мое здоровье… Вот чье здоровье дорого, – махнул он на сарай, – я, что… у меня и ноги ходят, а руки мне все равно не нужно… милостыню просить и одной хватит… Он горько усмехнулся.
Я попробовал его утешить.
Подошел доктор.
Он был бодрый, почти веселый, рослый и толстый мужчина, в белом балахоне, забрызганном кровью… Подходя к каждому, он говорил что-нибудь смешное и ласковое:
– Здравствуйте! – к нам пожаловали?!. Что это у вас… так!.. и голова… так!.. ну, что же… благодарите звезду свою и австрийцев: все кости целы… Можно вас и дальше отправить… фельдшер!.. бинт… вату… пинцет…
Все время перевязки он болтал.
Казалось, мы были не среди этих страдающих, изувеченных людей. Я любовался присутствием духа и бодростью нашего славного доктора…
Через полчаса нас, четверых офицеров, погрузили на крестьянскую подводу, наполненную соломой.
* * *
…В одиннадцатом часу вечера въехали в город, миновали толпы приветствовавшего нас с сердечной теплотой населения и остановились около полутемных, едва освещенных одиноким фонарем ворот госпиталя Красного Креста.
Через несколько минут в теплой, уютной и светлой комнате нас окружили милые, ласковые сестры в белых косынках.
Прожитые сутки!.. Какое обилие острых и неожиданных впечатлений!.. Что это было?.. Уж не сон ли?.. Не кошмар ли?!
Но как прекрасно пробуждение после него!..
Судьба
Окончив трудовой день, день жаркого боя и стремительных атак на противника, выбивших последнего со всех его позиций, остановились на опушке леса безмолвного и кажущегося в сумерках сплошной черной стеной, в окопах, когда-то бывших австрийскими, а теперь перешедших к нам, вместе с грудами человеческих тел в синих мундирах и частью поломанными, частью целыми неприятельскими пулеметами.
Окопы были вырыты прекрасно! Видимо австрийцы задолго готовились к бою и успели углубить их в рост человека, нарыть землянок и подземных ходов, соединяющих одно поле с другим, опутать их проволоками, проволоками с острыми колючками рвущими тело и сукно одежды, словом построить целый город, целую подземную крепость с батареями, казематами и даже казармами, правда очень тесными и темными землянками, но все же прекрасно защищающими от пуль и свинцового дождя рвущейся над ними шрапнели.
И даже в этом логовище австрийский затравленный зверь, за целой сетью стальной проволоки, даже в этом логовище – не мог удержаться и бежал дальше, оставляя за собой страшный кровавый след…
Наши солдатики, серые, куцые, еще не остывшие от боевого пыла, обрызганные кровью и опаленные огнем, подходили теперь к этим покинутым укреплениям, сооружение которых потребовало столько трудов, и для защиты которых австрийцы бесцельно погубили столько жизней!..
Проволочные заграждения были разрушены… Сперва их громила артиллерия, обрывая снарядами взлетающие вверх стальные змеи проволок, ломая столбы и сбивая в одну массу еще не размотанные мотки, колья и разможженные тела людей.
Гранаты, падая в окопы; разбивали бруствера, засыпали песком и мелкими камнями людей, а, иногда, попадая в гущу австрийцев, рвались с отчетливым металлическим лязгом, разбрасывая кругом куски, мяса, оружия и клочки одежды…
Потом, на полуразрушенные загражденья, на заваленные телами бруствера окопов, обрушилась серая, однообразная масса людей с одинаковыми лицами, в одинаковых плоских фуражках, обрушилась, и в одну минуту разлилась по всей позиции, завладела всем и повсюду замелькали теперь, вместо голубых кэпи австрийцев, серые шинели новых внезапных пришельцев…
Теперь все это кончилось… Солнце село, замолкли голоса битвы и над полем потянулся белый тонкий, как пар, туман.
Из окопов молчаливые и неутомимые солдаты выносили трупы убитых австрийцев, они несли их, держа за ноги и за плечи куда-то в сторону, должно быть к лесу, где для них рыли братские могилы…
В окопах, на влажном, вязком дне, размокшем от 7-ми дневных дождей, сидели уже солдаты наготове, держа винтовки обращенными в ту сторону, куда час тому назад поспешно уходил разбитый неприятель.
Рядовой Павел Семенюк лежал тоже прислонившись грудью к сырому холодному брустверу и глядя, в темневшую все гуще с каждой минутой даль, держа рукой, влажный от росы, приклад винтовки, думал о том, как он бежал через поле к этим окопам, как вокруг него сыпалась шрапнель и пели пули, как били они в землю и в людей, как падали бежавшие с ним рядом товарищи, одни назад, на спину, широко размахнув руками другие, словно споткнувшиеся, прямо лицом в землю, думал и удивлялся, как это удалось ему весь день уцелеть, да и не один день, а уже восемь дней, которые сплошь прошли в столкновениях с противником…
Эти восемь дней смерть так часто заглядывала в глаза Семенюку, так близко стояла за его плечами, что острота мысли о ней, ужас перед ней давно пропали, осталось только удивление своей судьбе…
«Округ сколько побило, а меня, поди же ты, и не задело»…
Проверяли по спискам роту…
Фельдфебель с забинтованной головой, вернувшийся уже в строй, выкликал по фамилиям.
Из окопа, на разные голоса или отвечали: «я», «есть», «здесь», или молчали… Тогда фельдфебель ставил крест и все понимали, что значило это молчанье и этот крест.
– Семенюк!..
– Я-o!.. – отозвался тот и фельдфебель даже на минуту оторвался от списка…
– Не ранен разве?.. – спросил он.
– Никак нет…
– Ишь, брат, какой ты счастливый, – усмехнулся подпрапорщик, – а я думал – тебя австрияк ухлопал, уж больно ты вперед лез… живучий ты хотя и «пскопской»… – пошутил он… – видно не судьба…
И перекличка продолжалась пока не прозвучала фамилия последнего солдата четвертого взвода и фельдфебель не ушел из окопа к ротному командиру…
– «Не судьба» – подумал ему вслед Семенюк и опять прилег на холодный песок… – а вот, видно, Семячкину и Арлашину так другая судьба!..
Семенюк вспомнил двух своих земляков из одной с ним роты, вспомнил, как погибли они оба, один, оставшись лежать в сыром окопе, а другой во время атаки в открытом поле…
И вслед за этим воспоминанием, потянулись вереницей другие, цепляясь друг за друга, как звенья таинственной цепи.
Что вспомнилось Семенюку? – то, что вероятно приходит в голову в ночные часы покоя и бдения каждому из этих людей, отозванных судьбой от семьи для больших страданий и больших подвигов…
Ведь у него, как у всех, была и семья и свой дом и любимая женщина…
«Слава тебе Господи, коли не судьба» – пробормотал он, опускаясь на дно окопа, когда его смене был дан отдых и новые серые фигуры с винтовками в руках выползли к брустверу.
* * *
Разбудили Семенюка веселые голоса товарищей…
«Вставай, заспался!».. – кричал знакомый голос соседа… – вперед выступаем.
Вперед!.. магическое слово, зажигающее кровь солдата… Что такое ночь, усталость, голод и холод когда надо идти «вперед»?! Как прекрасно и ясно раннее холодное румяное утро, как бодро и упруго молодое тело, отдохнувшее несколько часов!..
Вперед!..
Серые ряды уже тронулись, идут быстро и дружно враг отступает быстро и надо не дать ему возможности остановиться, опомниться, надо гнать его неуклонно, неумолимо, пока он не взвоет, не запросит пощады, не пойдет на уступки.
И все это сознают, сознает и Семенюк, бодро, шагая тяжелыми сапогами по мягкой, глинистой дороге… На боку его мотается вещевой мешок, а за спиной весело побрякивают котелок и кружка…
Перед отрядом раскинулось большое, покинутое, село…
Высится к голубому небу остроконечная кирка, белеют чистенькие домики, с палисадничками, но жизни не видно, только лают брошенные голодные собаки…
К селу подходят быстро и твердо: разведчики донесли, что австрийцы прошли дальше.
Село покинуто… Оно частью разорено, частью дома заперты и ставни закрыты…
Здесь привал… Большой привал для обеда, сейчас подъедут ротные кухни со щами, раздадут хлеб и можно будет на славу подкрепиться…
Но смертельно хочется пить, горло пересохло и даже саднеет…
Едва останавливают роту и командуют «составь» несколько особенно нетерпеливых вырываются из рядов и мчатся к колодцу, гремя котелками.
У Семенюка здоровые ноги, он быстро обгоняет всех, размахивая манеркой, с хохотом зачерпывает из колодца студеной воды и подносит манерку к губам…
В эту же минуту он слышит отчаянный голос – вопль: «Не пить, не пить воды!.. Австрийцы отравили колодцы»…
Но поздно… Холодная влага уже смочила пересохшее горло солдата, он невольно делает еще один глоток и, поняв смысл выкрикиваемых слов, останавливается в ужасе, с широко открытыми, ожидающими глазами…
* * *
Рядовой Павел Семенюк умер…
Судьба, спасавшая его на полях битв от неприятельских пуль, подстерегала солдата у предательски отравленного австрийцами колодца…
Его смелая простая душа плыла уже к голубому небу, к бездонному лазурному океану, в котором плыл красноватый диск холодного осеннего солнца.
