Текст книги "История одного путешествия"

Автор книги: Вадим Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Эх, Кубань, ты наша родина…

Переход морем, совсем небольшой – километров двадцать пять, – продолжался до самого вечера. Наш перегруженный пароходишко еле полз по спокойному, нежному морю. На северо-западе, над самым горизонтом, из-за моря выросли фантастические скалы, – неужели же это были Крымские горы, на сотни верст приближенные миражем? Мягкие и пологие волны мертвой зыби искрились солнечными зайчиками, теплый, еле заметный ветер доносил с берега сладкий запах оттаивающей земли, а наверху, на востоке, недвижные, медленно меняя свою окраску – из ослепительно белых они (превращались в желто-розовые, в оранжевые, красные, наконец, в пурпурные, – смотрели на нас вершины Кавказских гор.

– Эх, Кубань, ты наша родина…

Уже в сумерки мы подошли к маленькой, сильно помятой волнами, исправленной наспех монастырской пристани. Все стало серым, только на вершинах гор еще держался легкий темно-розовый отсвет. Море слилось с небом, деревья слились с землею, и только между черными кипарисами белели стены Ново-Афонского монастыря. Близость фронта, проходившего в нескольких верстах на север, чувствовалась во всем: было темно, но повсюду возникали, как призраки, серые солдатские шинели, разговор велся вполголоса, курили в кулак и все ждали, что вот-вот эта настороженная тишина сменится воем, грохотом, адом войны, возникающим из ниоткуда, с неудержимой яростью и холодным бешенством.

Нас отвели в стоявший между высокими монастырскими стенами белый домик, в котором в мирное время ночевали паломники, и разместили в маленьких, выбеленных известкой, узких комнатах. При свете крошечного огарка, отбрасывавшего уродливые, мигающие тени, непристойные рисунки, которыми были испещрены стены (вероятно, до нас здесь стояли другие солдаты), казались особенно отвратительными. Нам дали есть – по полбанки корнбифа и утроенной порции черного хлеба – и заперли в домике, приставив ко всем дверям и окнам часовых, набранных во второй сотне, которая не должна была участвовать в завтрашнем сражении: Фесенко, не доверяя красноречию будущего президента кубанской республики, принял свои меры против дезертирства. Мы устроились с Федей на полу и укрылись вдвоем моим халатом – наше одеяло осталось в обозе, застрявшем где-то между Сухумом и Новым Афоном. Я заснул крепко, без снов, одним куском, и когда среди ночи, часа в три, нас разбудили, я долго не мог отделаться от сонного оцепенения, охватившего меня. В узком коридоре нам сделали перекличку, – кроме двух часовых, исчезнувших неизвестно куда, других дезертиров не оказалось. Нам выдали патроны и вывели на монастырский двор.

Я никогда не забуду звезд, которые увидел в ту ночь, в ночь перед боем. Они висели низко, над самой землею, большие, круглые, тяжелые, немигающие. Черные ветви деревьев упирались в самое небо, сгибаясь под его тяжестью. Ночной воздух был пронзительно холоден и влажен – очень легкий, еле видимый туман покрывал землю. Мы шли гуськом по узкой дорожке, спотыкаясь о корни деревьев. Из моей переполненной сумки выпала обойма. Я долго ее искал, шаря в темноте руками, – мне попадались листья, сучья, терпко пахла холодная и скользкая земля, но обоймы не было. Махнув рукою, я пустился догонять исчезавшие в темноте тени пластунов. Мы шли недолго, – вероятно, с полчаса, не больше. Деревья поредели, темнота немного раздвинулась, звезды загорелись еще ярче. Дорожка начала подниматься в гору. Сумка, переполненная патронами, узким ремешком резала плечо. Никто не разговаривал. Издалека доносились отдельные винтовочные выстрелы. Неожиданно лес кончился, звезды отодвинулись, мы поднялись на пригорок. Вдалеке, в самой глубине (черной ночи, полыхал беззвучный малиновый пожар. Земли не было видно, и казалось, что огонь горит в воздухе. Игрушечные языки пламени вспыхивали над круглым пятном огня, озаряя снизу черные клубы дыма, застилавшие звезды. Под ногами внезапно открылась круглая яма, уходившая в обе стороны по гребню пригорка. В глубине окопа сквозь темноту я разглядел скрючившиеся тени спящих солдат. Мы прошли вдоль окопа несколько десятков саженей, ненадолго застряли в проволочных заграждениях, спустились вниз, – вероятно, в сторону невидимого моря, глухо вздыхавшего в темноте, – и залегли между корнями огромных безлистых деревьев. Убедившись, что Федя и Плотников не потерялись по дороге, я растянулся на влажной земле, покрытой палой листвою. Признаков рассвета еще не было, казалось даже, что мгла сгустилась сильнее. Мучительно хотелось курить. Все молчали. Вероятно, я заснул, потому что когда я открыл глаза, небо вдруг посветлело и ветви деревьев, уходившие в неизмеримую глубину, оказались совсем низко, над головой. Я услышал, как есаул Легких, командир пулеметного отряда, говорил вполголоса:

– Мой дед воевал в этих краях. Он получил «Георгия» за покорение Кавказа. Он был ранен в двух шагах отсюда, на Иверской горе, в стычке с горцами. Вы помните, – продолжал Легких, обращаясь к молчаливому собеседнику:

 
С времен, давным-давно забытых.
Преданий Иверской земли,
От наших предков знаменитых
Одно мы слово сберегли:
Алла-верды – Господь с тобою…
 

Я вдруг почувствовал острую зависть к есаулу Легких: мой дед, государственный землемер в городе Орле, не только ни в каких стычках с горцами не участвовал, но за всю свою жизнь никакого ружья, кроме охотничьего, не держал в руках.

Светало. Вдалеке, внизу, гораздо ниже, чем мне казалось в темноте, появилось Черное море, подернутое легкой утренней рябью. Солнца не было видно, оно еще не вышло из-за гор, но звезды растаяли и рассеянный странный свет струился с неба.

Я подошел к есаулу Легких.

– Иверская гора, – в ответ на мой вопрос сказал он, – да вот она, – и он показал на черную громаду, у подножья которой мы залегли. – Видите, там, наверху, развалины? Говорят, что когда-то это была неприступная крепость. – Есаул Легких посмотрел на меня веселыми голубыми глазами и продолжал: – Соседняя гора, та, что отделена от Иверской ущельем, – Ахталцир. Говорят, что вчера ее заняли большевики, и сегодня нам придется ее отобрать.

Высоко, обращенная к нам своею неприступной отвесной стеною, поднималась гора Ахталцир. Она была похожа на задранную к небу голову лошади. Деревья, всползавшие по ее острому хребту, разметались, подобно серой гриве. Голые каменные скулы проступали между низким кустарником, который, как пятна шерсти, облепил склоны горы. На вершине, в полукилометре над нами, остался в узкой расселине нерастаявший снежок и, точно конский глаз, косился сверху на наши окопы.

– На нее не влезешь, – сказал есаулу Легких его собеседник.

– Да, с этой стороны не влезть. Придется атаковать по северному склону, даром что он повернут к большевикам. Говорят, там не трудно взобраться. Однако пора закурить – скоро двинемся.

Есаул Легких достал портсигар и угостил меня прекрасной турецкой папиросой.

Я не успел сделать и двух затяжек, когда позади, из– за маленькой рощицы, грянул первый орудийный выстрел, прозвучавший неожиданно громко и одиноко во внезапно покрывшей всю землю ватной тишине. С вершины Ахталцира в ущелье посыпались камни.

– В ружье, – негромко, но отчетливо скомандовал полковник Фесенко, появившийся неизвестно откуда на своих длинных, журавлиных ногах.

Это было единственное приказание за весь день, отданное полковником: он остался где-то позади, и больше мы его не видели. Пластуны рассыпались цепью. За маленьким пригорком я заметил корнета Милешкина. Перед ним стоял длинный русый кубанец и, виновато пожимая плечами, говорил:

– Я не могу идти, господин-товарищ взводный. У меля живот болит. Спасенья нет. Вот вам крест! Этой ночью я десять раз на двор бегал.

– Врешь! – кричал корнет Милешкин, и его усы ощерились рыжими клыками. – Я тебя знаю, сукиного сына! Бери винтовку, сволочь!

Мы перешагнули через узкие окопы и начали спускаться кукурузным полем. Вокруг слабо шелестели сухие, обернутые прошлогодними листьями стебли. Внизу, в долинке, среди кустов дикого лавра, пробирался небольшой ручей. Я не знал, что мы пошли в атаку, – сообразил только потом, после боя. Никто не кричал, мы шли спокойно, почти вразвалку. Слева, со стороны моря, началась несильная ружейная перестрелка. Пулемет прошелся длинной очередью и замолк. Перебравшись на правый берег ручья, мы начали подниматься на гору, на длинную лошадиную спину, отходившую от крутой шеи Ахталцира к морю.

– Никого на горе нет, – сказал шедший рядом со мною Плотников. – Ежели бы вправду большевики были на горе, нас уже давно начали бы обстреливать.

Солнце выбралось из-за развалин крепости на Иверской горе, и длинные синие тени побежали по долине. Над морем появились круглые, как яблоки, серые облака. Поднялся легкий ветер, дувший нам в спину и гнавший облака на север, вдоль берега моря. По вспаханному, незасеянному полю мы поднимались вверх, к подножью Ахталцира, к тому месту, где у лошади холка и где лежали груды камней. Не дойдя до камней, мы вышли на перевал – перед нами открылась новая долина, очень похожая на ту, которую мы только что пересекли, и за нею, на расстоянии полукилометра – новая линия холмов, медленно спускавшихся к морю. Едва мы показались на перевале, как вдруг засвистели пули – весело и задорно, – в первый раз в жизни я услышал это призывное пенье. Зачарованный, я стоял и смотрел во все глаза на темно-зеленую линию холмов, откуда летели пули, – там-то уж наверное были большевики.

– Что стоишь, как телеграфный, столб, ложись!

Плотников потянул меня за полу халата. Он лежал

уткнувшись правой щекой в землю, и только один большой голубой глаз смотрел на меня с негодованием. Неуклюже подобрав халат, я лег. Свист продолжался, все такой же веселый и легкий. Я увидел, что Федя лежит немного позади меня, как и Плотников, уткнувшись лицом в землю. Передо мной в нескольких шагах, на самом гребне перевала, то и дело вспыхивали маленькие фонтанчики земли, – я не сразу сообразил, что это вражеский пулемет перепахивает уже вспаханное плугом поле. С тяжелым гуденьем, похожим на гуденье трамвая, взбирающегося на гору, как будто над самой головою, один за другим пролетели два снаряда и разорвались впереди, за нежной линией зеленых холмов, – это открыла огонь грузинская полевая батарея. Как новичок, не понимающий опасности, я не испытывал никакого страха и только с отчаянным любопытством смотрел по сторонам. Мимо меня, не торопясь и не пригибаясь к земле, прошел есаул Булавин и, приблизившись к высокой куче камней, крикнул через плечо:

– Полно валяться, бегите за камни, там пуля не достанет.

Первым поднялся Милешкин и легкой трусцой, поддерживая полы шинели, побежал к Булавину. Вслед за ним двинулся с первым взводом Воронов, потом один за другим солдаты нашего взвода. Я видел, как впереди бежал Плотников, старательно ступая большими ногами, как будто боясь споткнуться. Мне пришлось сделать прыжок в сторону, – я чуть было не наступил на глупо скорчившегося, неизвестно как попавшего мне под ноги солдата в розовом войлочном кафтане. Сзади раздался крик: «Носилки» – и только тогда я понял, что это был раненый. Добежав до камней, я лег за высокую, в половину человеческого роста, серую кучу. Пенье пуль изменилось – вместо острого посвиста они, рикошетируя, начали жужжать протяжно и нежно, на все голоса.

– А где же Федя? – Плотников, встав на колени, осматривал соседние кучи камней. – Ты его видел?

– Это маленький, что с вами? – сказал лежавший рядом со мною кубанец. – Его ранило, как только мы побежали.

– Куда ранило? – Я смотрел на говорившего со мною солдата, и мне казалось, что я его никогда в жизни не видел.

– Не знаю, в руку, кажется.

Плотников положил винтовку на выступавший сбоку плоский камень и спокойно, своим обычным широким движением, передвинул затвором, загоняя пулю в ствол винтовки, затем, поймав на мушку линию большевистских окопов, проходившую по дальнему кряжу, спустил курок.

Я не услышал выстрела, только увидел, как он выкинул пустую гильзу и снова начал целиться. Я удивился отсутствию звука и только через несколько секунд сообразил, что его выстрел слился с сотнею других: все стреляли, кто почти не целясь, наугад, боясь выставить голову из-за камней, кто долго щурясь, чуть-чуть водя дулом винтовки по воздуху, и, поймав наконец цель, невидимым для глаза движением спускал курок.

– Что нам делать? Федя ранен, – сказал я Плотникову, нагибаясь к его розовому уху.

– Не валяй дурака. – Плотников настойчиво и равномерно продолжал выпускать одну обойму за другой. – Мы не санитары, – продолжал он, помолчав, – тебе дали винтовку, а не носилки.

Щелкнув затвором, я высунул голову из-за камней и стал искать цель. Долго я не мог ничего разобрать, – далекие холмы казались совершенно безлюдными, на склоне одиноко торчало большое дерево, широко раскинув голые ветви. Слева, между холмами, блестело море. Я уже собирался стрелять наугад, когда вдруг гораздо ближе, чем я думал, уже в самой долинке, между кустами, я заметил перебегавших солдат; они поднимались один за другим, вырастая из земли, в несколько прыжков пересекали открытое место и снова исчезали, как будто их никогда не было. Я выпустил две или три обоймы, потом у меня заело затвор, и я долго возился с винтовкой. Когда, исправив задержку, я поднял голову, то увидел прямо перед кучей камней стоявшего во весь рост есаула Легких. Сложив руки рупором, он кричал звонким, докрывавшим сухую винтовочную стрельбу, веселым голосом:

– Что же вы, черти, не тащите пулемет? Мать вашу за ногу, пластуны кривобокие! Тащитесь, как беременные вши по задранному хоботу! Я вам…

На полуслове он вдруг оборвал крик и, неловким движением приложив руки к животу, сел, но сгибая колец на землю. Несколько секунд он продолжал сидеть, слегка покачиваясь из стороны в сторону, потом, по-прежнему прижимая руки к животу, упал на спину, ударившись со всего размаху головой о землю. Черная барашковая папаха отлетела к самым камням. Плотников перескочил через меня и, схватив есаула Легких под мышки, потащил за камни. Я увидел, как нелепо подвернулась голова, подпрыгивая на неровностях почвы.

Машинально я выпустил еще одну обойму, не целясь, ничего не видя. В первый раз за этот день я ощутил не страх – это еще не было страхом, – а странное сосущее чувство, похожее на то, которое я испытывал мальчишкой, когда, набедокурив, я ждал, что вот-вот мой проступок заметят взрослые. Любопытство потухло, я перестал прислушиваться к показавшемуся мне поначалу забавным и веселым жужжанию рикошетирующих пуль, к тяжелому гудению снарядов, по-прежнему парами пролетавших над головой. Я больше не чувствовал солнца, начавшего сильно, совсем по-летнему, припекать спину. Все поблекло, стало бесцветным. Не знаю, сколько времени я пролежал так, недвижно уткнувшись лицом в землю. Вообще, начиная с той минуты, когда я увидел, как упал есаул Легких, время потеряло свою непрерывность, оно двигалось скачками, то страшно быстро, то медленно, еле-еле, почти совершенно останавливаясь.

Меня вывел из оцепенения корнет Милешкин. Он тряс меня за плечо и кричал:

– Вы что тут, заснули? Надо взбираться на гору. Первый взвод уже там.

Оставив меня, он начал расталкивать лежавшего рядом толстого кубанца, того самого, который был похож на булочника. Кубанец прилип всем телом к земле и только мычал в ответ. Я выглянул из-за камней: передо мной, немного справа, круто поднималась вверх узкая полянка. Шагах в пятидесяти, разделяя полянку на две половины, в нее врезалась острым мысом большая обрывистая скала. По ту сторону полянки темнела сплошная стена ежевичных кустов и торчали корявые ветви вязов, спиленных на высоте человеческого роста. У подножья скалы, скрючившись, лежал человек, как будто прислушиваясь к тому, что делается в земле. В левой, откинутой руке он сжимал винтовку.

– Кто это? – спросил я Милешкина.

– Воронов. – Замявшись, он добавил: – Убит наповал. Вот санитаров не могу поднять. Трусят, черти. Ну, бегите же! – И он потянул меня за рукав.

Несколько секунд я не мог разогнуться, потом встал, как будто подняв огромную тяжесть. Невольно правая рука начала крестить грудь маленькими, поспешными крестиками, так, как я никогда не крестился. Неуверенно я сделал несколько шагов. Бежать в гору было трудно, и я, не отрывая глаз от земли, подпрыгивал, боясь споткнуться. Я увидел, как из-под правой ступни в двух вершках вспыхнул фонтанчик земли от ударившей пули. Стараясь не задеть тела Воронова, – мне казалось, что оно перегораживает всю полянку, – я обогнул скалу, задыхаясь, пересек оставшуюся половину полянки и с наслаждением, всей грудью, бросился в ежевичные кусты. Споткнувшись о корни, я растянулся, царапая руки и лицо острыми, сухими колючками. Я остался лежать, как упал, – мне показалось, что я наконец-то нахожусь в полной безопасности.

13

Не знаю, сколько минут или даже часов пролежал я, почти не двигаясь, в ежевичных колючках: время остановилось. Я ни о чем не думал, память бессознательно отметила несколько мгновений, как будто даже не связанных друг с другом: небо, видимое сквозь переплет голых веток; луч солнца, падавший на мою руку; далекий, оттуда, снизу, еле долетевший до меня крик: «Подождите, ужо мы покажем вам, мать вашу…»; оглушительный треск пулемета, заработавшего рядом, – вероятно, за соседним кустом; большой навозный жук, вылезший из-под хвороста, – задними лапами он катил круглый шарик, его медно-черная спина поблескивала на солнце; лицо Милешкина, внезапно вынырнувшее из-за кустов, – один ус у него торчал вниз, и от этого казалось, что он гримасничает: большое пятно коричневой грязи на моем халате – я старался очистить его рукавом; вкус черного хлеба, который я лениво жевал; и – сквозь все эти отрывочные впечатления – сладкий запах оттаявшей земли. Вдруг – видение было необыкновенно ярким – я вспомнил, как меня пытали жаждой: мне было одиннадцать лет, крупозное воспаление легких у меня осложнилось гнойным плевритом; по распоряжению доктора мне совершенно не давали пить; в июле месяце в гамаке между соснами Рижского взморья, туго закутанный одеялами, я лежал не двигаясь часами. Блистающий, раскаленный воздух – ни ветерка, ни дыханья, – запах смолы, пыли, душный залах увядающих роз на круглой клумбе, растрескавшиеся губы и во рту распухший, огромный, лежащий колодой, неповоротливый язык. По дачной улице длинноусый мороженщик тащил ярко раскрашенную тележку, и его призывный крик: «Сливочное! Земляничное!» – был похож на камни, разбивающие стеклянный воздух, – во все стороны бежали трещины, иглы сосен сияли острыми лучами, и безоблачное небо всей тяжестью давило мне грудь. Мне и на самом деле мучительно хотелось пить, сознание жажды как будто включило время, работавшее на холостом ходу. С того момента, как я увидел, что моя жестяная фляжка пуста, – рядом валялась выскочившая деревянная пробка, и на земле еще темнело влажное коричневое пятно, – я снова все начал помнить отчетливо и ясно.

Выбравшись из кустов ежевики, я начал взбираться на гору. Тропинки не было, я продирался между разросшимися во все стороны ветками вязов. Пройдя шагов сто, я увидел около большого камня трех кубанцев нашего взвода, сидевших на земле. Один из них старательно перематывал обмотки, он был так занят своим делом, что даже не поднял головы, когда я приблизился к ним.

– Где взводный? – спросил я.

Один из кубанцев лениво показал рукою вверх и ответил:

– Выше полез.

С трудом – очень мешала винтовка – я взобрался на покатый камень, покрытый лиловыми лишаями. Передо мной открылась узкая, поднимавшаяся прямо вверх, в гору, лесная просека. Я миновал еще нескольких кубанцев, залегших в кустах, и решил, что, включившись в цепь, рассыпанную по склону горы, я могу дальше не идти. Найдя между кустами укромное место, я лег на землю, покрытую сухими листьями. Стрельба, было утихшая, возобновилась с удвоенной силой. Мартовское солнце грело совсем по-летнему. Мне хотелось пить все больше и больше. Раскаленный воздух дрожал от выстрелов, дрожало желтое солнце, дрожали голые ветки деревьев. Пенье пуль снова изменилось – оно стало коротким и резким. Склон горы, на которой находился наш взвод, был обращен к большевикам, и они стреляли по нас, вероятно, наугад – в кустах едва ли что-нибудь можно было разглядеть. Томление, похожее на тошноту, овладело мною; каждая новая минута протекала с необыкновенной медлительностью; я лег на шину и закрыл глаза; мне чудилось, что земля то уходит из-под моего тела и я повисаю в воздухе, то поднимается и я всей тяжестью прижимаюсь к ней; когда я открывал глаза и мне удавалось на несколько секунд приковать мой взгляд к окружающим меня предметам, морская качка приостанавливалась, но как только усилие воли ослабевало, все начинало кружиться и вновь к горлу подступала отвратительная тошнота.

Чтобы отвлечься, я начал рыть карманным ножом яму, складывая землю кучкой. Земля была тверда, то и дело попадались камни. После получаса работы мне удалось наковырять горку земли, за которой я даже не мог спрятать носа. Я закурил, с удивлением сообразив, что это вторая папироса за весь день – первую мне дал есаул Легких. Я снова лег на спину. Стрельба продолжалась; ощущение тошноты становилось все нестерпимее. «Так вот что такое страх», – подумал я. В ту же секунду около правого уха раздался резкий звук, от которого я привскочил. По-прежнему вблизи никого не было. Ложась, я увидел, что кончик штыка на моей винтовке отбит пулей. Сумка с патронами, которую я подкладывал себе под голову, вдруг подскочила сама собою, как будто внутри развернулась тугая пружина.

Я вышел из-за куста на просеку и начал подниматься вверх. Вскоре я выбрался на поляну, как и первая, круто поднимавшуюся в гору. Невдалеке, за кустом дикого лавра, сидел есаул Булавин. Подбегая к нему, я выронил из кармана мою записную книжку и увидел, как она покатилась вниз по еле начавшей зеленеть, еще зимней траве, к серой опушке, начинавшейся шагах в тридцати. Я хотел было сбегать за книжкой, но потом махнул рукой, решив что возьму «потом». Земля около Булавина была усеяна пустыми гильзами, – вероятно, он сидел здесь уже давно и выпускал одну обойму за другой. Есаул был весел, лукаво улыбались его черные глаза, растрепанные усы придавали всему лицу немного пьяное выражение.

– Вот они там, видите, – сказал он, показывая рукой туда, где белела в траве раскрывшейся страницей моя записная книжка. – Да нет, дальше, за деревьями!

Я ничего не видел, кроме сплетения веток, солнечных лучей на пустой прогалине и силуэта плоской скалы, возвышавшейся между деревьями, как гигантский пень. Вдруг в нескольких десятках метров, на самом краю опушки, появилась фигура красноармейца, тащившего ручной пулемет. Я не успел поднять винтовки, как Булавин выстрелил и красноармеец исчез.

– Кажется, попал, – сказал есаул, улыбаясь. – Это шестой. Им нелегко взбираться на гору. Дайте-ка мне несколько обойм и бегите вверх, туда, – он махнул рукой, – там ваш взводный.

Я нашел Милешкина за большим круглым камнем. Рядом с ним сидел на корточках Плотников и скручивал папиросу. Милешкин лежал, подперев щеку рукой. Еще издали я услышал:

– Баба была, скажу я тебе, не баба, а роскошь. А, вот и вы, – Милешкин меня приветствовал, как будто мы встретились в гостиной, – устраивайтесь, здесь, за камнем, спокойно.

Закуривая папиросу, Плотников сказал мне:

– Мне тут один кубанец говорил. Он видел Федю после ранения. Рана неопасная, в правую руку, около плеча. Во всяком случае, Федя сам дошел до санитарного пункта.

Я подумал о том, что ни разу за все это время я не вспомнил о Феде, и мне стало очень стыдно. «Неужто ни разу?» – проговорил я про себя, восстанавливая в памяти события этого дня и с трудом разбираясь в хаосе отрывочных мыслей, мелькавших в моем сознании.

– Корнет Милешкин! – крикнул снизу Булавин, и его голос еле донесся к нам. – Пойдите сюда!

Частый пулеметный треск заглушал все шумы. Милешкин с сожалением поднялся с земли, поправил усы и, закинув винтовку за плечо, побежал вниз. Когда мы остались одни, Плотников, улыбаясь своею широкой и ласковой улыбкой, спросил меня:

– Ну как, жутко?

– А ты ничего, не боишься?

– Как не бояться, боюсь. Все боятся. Я помню только одного человека, который не знал страха, совершенно не знал, – Вялова. Вот ему бы сегодня раздолье.

Появился запыхавшийся Милешкин.

– Вот что, братцы, – сказал он, – там, наверху, Воронов с десятком кубанцев. Надо бы их разыскать.

– Но ведь Воронов же убит.

– Ах, черт, я и забыл… Ну, все равно, есаул говорит, чтобы вы слазили посмотреть, нет ли там кого. Идите вдвоем, веселей будет.

Мы с Плотниковым вышли из-за камня и полезли вверх, на гору.

Снова со всех сторон нас обступили кусты ежевики, между которыми вилась еле заметная тропинка. Пройдя около двухсот шагов, мы взобрались на пригорок, откуда расходились две просеки: одна вверх, вероятно, к вершине, другая, по склону, на противоположный, восточный скат Ахталцира. Нигде никого. Внезапно стрельба, которая, как нам казалось, осталась внизу, усилилась, пули вновь запели сразу со всех сторон. Мы уселись около большого, в два обхвата, корявого вяза со сломанной вершиной, – уселись как попало: нельзя было понять, откуда летят пули.

– Давай, что ли, закурим? – Плотников выбросил потухший окурок и старательно начал скручивать новую папироску.

Обитая пулею ветка упала ему на плечо, но он даже не поднял головы. Вихрь стрельбы продолжался минут десять и потом внезапно стих. Наступила тишина, только вдалеке внизу продолжал работать пулемет и раздавались отдельные выстрелы.

– Не нравится мне это, – сказал Плотников. – Пойду назад, погляжу, что там делается.

Когда он исчез, меня сразу охватило одиночество и мне стало не по себе. Снова появилось томительное чувство подступившей к горлу тошноты. Я встал, сделал несколько бесцельных шагов. Выстрелы звучали все дальше и все реже.

– Сюда, скорей! – еле донесся до меня далекий, приглушенный расстоянием, взволнованный голос Плотникова.

Я схватил лежавшую у моих ног винтовку и побежал вниз. Кусты ежевики цеплялись за халат, хлестали по рукам, но склон горы сам нес меня, и я еле успевал следовать за извилинами тропинки. Выбежав из кустов, я увидел, что за круглым камнем сидит один Плотников – Милешкина больше не было – и, прикрыв ладонью глаза от солнца, смотрит вниз, туда, где находился есаул Булавин. Услышав мои шаги, он обернулся, махнул мне рукою и бросился бежать, делая большие, тяжелые прыжки. Я проскочил мимо камня и увидел полянку. Есаула за лавровым кустом не было, на опушке, там, где, вероятно, валялась моя записная книжка, стоял красноармеец и что-то кричал нам, я не мог разобрать слов. Пробегая, краем глаза я увидел, как он вскинул винтовку, и в ту же секунду деревья обступили меня. Я попал на прогалину, ту самую, где пулей мне отбило конец штыка. Плотников бежал впереди, нелепо взмахивая винтовкой. Он был от меня шагах в пятнадцати, с каждым прыжком я догонял его. С разбегу, на спине, я соскользнул с плоского камня, около которого сидели кубанцы и где в кустах я мельком увидел раскинувшееся мертвое тело в сером халате, продрался сквозь колючие, цепкие стебли ежевики, и на полянке, где лежал Воронов и где теперь никого не было, догнал Плотникова, и вместе с ним, задыхаясь, упал на знакомую кучу камней. С горы, на которую я взбирался полдня, мы сбежали минут в десять. На земле валялись брошенные винтовки, патронные сумки и одиноко сверкал обнаженный кавказский кинжал, косо воткнутый в землю. Мы с Плотниковым перевели дыханье. Из-за кучи камней было видно, что весь кряж, от самого моря и почти до того места, где мы залегли, занят красноармейцами. Рядом, за соседней кучей камней, около перевернутого станкового пулемета, раскинув руки, как будто обнимая землю, лежал убитый грузинский офицер. Красноармейцы с колена стреляли вниз, в долинку, по убегавшим, рассыпанным, как горох по полу, маленьким солдатским фигуркам.

– Делать нечего, – Плотников все еще не мот перевести дыхания и говорил с трудом, – надо бежать к ручью. Тут с полверсты и ни одного кустика. Добежишь?

Я кивнул головою, окинул сумку с патронами, мешавшую движениям, и подтянул пояс.

– Табак не забудь вынуть, – сказал Плотников, поправляя обмотки. – Смотри, – добавил он, – какой я ножичек подобрал. – Он быстро вынул из кармана большой складной нож с костяной ручкой. – Это Воронова. Когда я помогал санитарам, у него из кармана выпало. Чудесное «перышко». Пригодится. – Плотников говорил как будто для того, чтобы оттянуть то мгновение, когда нам придется выскочить из-за камней и побежать вниз, – возможно, что он еще не отдышался.

Порывшись в сумке между раскрошившимся хлебом и обоймами, я нашел завернутый в бумагу табак и сунул его в карман брюк. Фигуры солдат, по которым стреляли красноармейцы, уже пересекли ручей, поднялись на противоположный склон и одна за другой скрывались в деревьях. Первым поднялся Плотников и побежал вниз по вспаханному полю, широко раскидывая ноги и высоко подняв винтовку. Сзади его фигура была необыкновенно комична, но, сделав несколько шагов, я понял, что и сам представляю собой не менее нелепое зрелище: вспаханное поле спускалось настолько круто, что поневоле приходилось ставить ноги врозь и, размахивая руками, сохранять равновесие. Я боялся, что слишком разгонюсь и ноги отстанут от слишком стремительного движения тела. Нас почти сейчас же заметили и начали стрелять, как по зайцам. Ощущение было отвратительное, – мы представляли собой, вероятно, отличную цель. Приблизительно на полдороге к ручью, там, где склон становился более пологим, я увидел, как Плотников с размаху упал на землю и с разгона проехал добрую сажень на животе. Ужас охватил меня, я подумал, что его ранили. Боком, больно ударившись плечом о землю, я упал рядом с Плотниковым.

Его широкое веснушчатое лицо пылало, как солнечный шар.

– Что с тобой?

– Споткнулся, – пробормотал он, задыхаясь и щуря глаза, как будто свет ослеплял его. – Стреляют, черти.

Мы снова побежали, окруженные острым посвистом пуль. Ветер гудел в ушах. После падения Плотникова я начал больше всего бояться, чтобы его и вправду не ранили: выбор, который мне пришлось бы сделать – остаться с раненым или бежать одному, – был страшнее собственной смерти. «Только бы его не ранили, только бы не ранили», – повторял я мысленно. О себе на некоторое время я забыл, хотя, в сущности, в самой боязни возможного ранения Плотникова был страх за себя: «А вдруг я не останусь с ним и убегу?» Мне казалось, что бегу не я, что это не мои ноги скользят по комьям земли, не мое тело откинулось назад до боли в пояснице. Все затянулось розоватой мглой, и фигура Плотникова была окружена пурпурным сиянием. «Только бы его не ранили!» – вероятно, вслух крикнул я, потому что Плотников мне ответил, но я не расслышал слов. Этот странный, полуэгоистический страх овладевал мною все больше.