Текст книги "ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести."

Автор книги: Вадим Чирков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Ма, можно, я на пруд? – спросил сын.

– Успеешь,– сердито ответил отец,– только приехал.

– Об ужине надо подумать,– сказала Юля.– Здесь примус или керогаз?

– Па, а леску мы не забыли?

– У нее огород есть. Огурцы, помидоры... Впрочем, помидоры-то здесь не вызревают. Забыла,– вслух рассуждала Юля.

– Пить хочу,– капризничала Наталья.– Я думала, на море поедем, а тут...– и недовольным взглядом обвела комнату с двумя маленькими окнами, закрытыми со стороны улицы подсолнухами.

Море – это когда все в порядке,– сказал вдруг Иван, доселе молчавший.– А когда наоборот...

Юля резко повернулась к Ивану, но вмиг обмякла.

– Не надо, Наташа,– попросила она дочь,– здесь ведь очень хорошо. Вот увидишь, тебе понравится.

– Ма, можно, я пойду на пруд? – не отставал Валерка.– Я только посмотреть.

– Да иди ты, ради бога! Давайте разберем вещи, переоденемся...

Вечером ужинали – вшестером на кухне. Тетя Маруся нажарила картошки в огромной чугунной сковороде, сделала салат из огурцов и недозрелых желтых помидоров; Иван выставил на стол бутылку «Столичной», сухую колбасу, рыбные консервы, сыр... Картошки они попросили вдобавок. Тетя Маруся накладывала с удовольствием.

– Дак вы, значит, из Степанова,—узнавала тетя Маруся.– Слыхала я про Степаново, да не была там. Это туда, за центром, в ту сторону,– махала рукой.– А в нашем-то лесу как оказались?

– Через райком,– отвечала Юля.– Просилась. Не хотели сперва брать, мала, мол; да ведь я активистка была, комсомолка... Вот и взяли. А ваш лес – он самый подходящий для нашего дела.

– Подходящий,– вздыхала тетя Маруся и кивала, кивала.– Да, подходящий...

Надя ела молча и только поглядывала на гостей исподлобья.

– И потянуло, значит, сюда,– продолжала расспрашивать тетя Маруся.– А в нашей-то деревне раньше была?

– Наши бывали, а мне не пришлось. В Потылихе была.

– Сожгли ее. Начисто сожгли! Ничего по сю пору нет.

– Так и не отстроили?!

– А кому отстраивать-то? Деревня,– да вы ведь помните, верно,– маленькая. Людей немцы повывезли, побили, избы сожгли. Угольки только и остались от всего,– тетя Маруся поднесла кончик платка к глазам.– Кто остался в живых, как увидел головешки – так в другие деревни и подался.

– Что, еще картошки положить? – заметила она Валеркин взгляд.– Ешьте, ешьте, картошка у пас вкусная...– и продолжала, разговорившись:– А и наша деревня пустая почти. Молодые – те в город уехали, старики – иные за ними, внуков растить. Дома заколотили – продать-то уже некому– и уехали. А кто умер – тоже дом заколочен стоит. А кто и в одиночку живет. Вон как соседка моя – одна осталась. Посмотреть – сердце разрывается. И ждать-то некого, а станет на крыльцо и смотрит на дорогу...– снова поднесла к глазам кончик платка.– Зовет меня: Маруся, идем, мол, чан ко мне пить! Я и иду... Вот Надька-то уедет, как я буду здесь?

– А Нина? – осторожно спросила Юля.– Не зовет к себе?

– Они со свекровью живут. Двух-то матерей им не надо, да и не уживемся мы. Она – то, я– – это. Ох!..

Иван разлил водку в толстые зеленого стекла рюмки, поднял свою.

– Ну, Мария Ивановна, что тут сказать? В таких случаях за одно пьют – за здоровье.

– Правда, правда,– кивала тетя Маруся,– за здоровье. Чтобы деточки были здоровы, чтоб не обидел их кто...

Наталья поглядывала на Надю, та опускала глаза, стыдясь почему-то за мать.

– Тетя Маруся, а вы знаете, где наш лагерь был? – спросила Юля.

– Л как не знать? Знаю. И Надя знает. Она у меня грибница. А вы-то забыли уже дорожку?

– Столько лет прошло...

– Надя с вами сходит, Надя. Она проводит. Я бы сходила, да скотина не отпустит. А Надя сходит. Кому еще картошки? Ешьте, и салат кушайте...

Ночью блестят от луны, проникающей в узенькое оконце, никелированные набалдашники кровати, часы Ивана на стуле возле кровати, пряжки на туфлях Юли.

Тишина. Пошевелится только в хлеву рядом с домом и вздохнет корова, хрюкнет спросонок свинья. Сверчок. Ровное дыхание Натальи и Валерки.

Ну вот,—раздался в темноте голос Ивана,– приехали... Юля промолчала.

– А что дальше будет?—не отставал Иван. Опять молчание.

– А?

Молчание.

– Ты спишь?

– Нет.

– Что дальше будет, я спрашиваю. В ответ ровный голос Юли:

– Ничего.

– Тебе это зачем – сюда ехать? Тот же ровный голос:

– Надо.

Иван пошевелился, повздыхал.

Юля вытянула руку – рука стала ослепительно белой, мраморной в лунном луче,– взяла часы. Смотрела с минуту; положила на место. Спрятала руку под одеяло.

– Сколько? – послышался голос Ивана

– Полдвенадцатого. Лежали некоторое время молча.

– Так не должно быть,– снова заговорил Иван. Юля и сейчас промолчала.

– Не должно быть. Ты мне чужая. Я тебя... простил, а ты все равно чужая. Так не должно быть. Я хочу знать.

– Что ты хочешь знать? – хрипловатым после долгого молчания голосом спросила Юля.

– Вот хотя бы – зачем мы здесь. А то я вроде провожатого. Так и это меня обижает. Ты, значит, едешь забыться, а я – я! – тебя сопровождаю. Жалеть тебя должен. Интересную роль ты мне подобрала! Думаешь, у тебя есть на это право? Какое – скажи. Нет у тебя такого права, чтобы – так.– В голосе убеждение.– Нет!

Долгая пауза, потом сдавленно:

– Забыться приехала?

– Нет,– ответила Юля,– не забыться. Вспомнить.

– Что?

Опять молчание.

– Что? Для чего? Снова молчание. Потом:

– Иван, не надо... Не надо так, до дна... Оставь что-то мне. Да это и неинтересно. Я ведь тебя тоже не обо всем спрашиваю.

– А ты спроси! Спроси! (в этом, пожалуй, весь он).

– Не хочу. Мне все не нужно.

– А-а, вот ты какая!

– Иван,– говорила, успокаивая,– я обыкновенная. Я виновата перед тобой—дважды, трижды, но все равно не надо меня до дна... Если способен, можешь, помоги мне – не трогай. Ты пойми... не могу же я перемениться в один день...

На этот раз замолчал, словно насторожившись, Иван.

– Что-то ты... каким-то другим языком, по-моему, говоришь... Я раньше за тобой его не замечал... То ты...

– Не мучай меня, Иван! – почти вскричала Юля.– И себя не растравляй. Я устала. Дай мне поспать.

Пробормотав что-то, Иван резко отвернулся.

Юля лежала, глядя на сверкающий под лунным светом никелированный шарик. Шарик светил гипнотизирующе.

Подныривая под кусты лещины, раздвигая малинник, походя срывая самые спелые ягоды, шла по лесу Надя. Следом за ней Юля, а чуть поотстав, Валерик, потом – вместе – отец и Наталья.

– Мама! – крикнула Наталья, остановившись у куста малины.– Ну не спешите вы! Малина-то какая!

– Ее, чем дальше, тем больше будет,– подала голос Надя.– Самая пора.

– А что,– кричал, обирая ягоды, Иван,– не собирают?

– Городские еще не прознали, а нашим некогда. Работы сейчас много.

– А ты что же не ходишь?

– Одна-то я куда пойду!

Юля остановилась, оглядывая лес – высокие зеленые покои и золотые от упавшего сквозь щели в зеленой крыше солнца ветки. Лес был празднично, пышно зелен.

Спустились в низину, по дну которой тек узенький ручеек. Там осока, высокая, по пояс. А змей тут нет? – спросил Валерка. – А гляди под ноги,– посоветовала Надя. Сама она вооружилась палкой, раздвигала траву впереди себя.

– Осторожнее, Валерик, иди след в след за нами,– предупредила Юля.– Иван, и ты тоже возьми палку.

– Еще не узнаете? – обернулась Надя к Юле.

– Кажется... этот ручей я вспоминаю...– неуверенно ответила Юля.– Там дальше сосняк будет? Такой высокий?

– Да. Значит, узнаете понемножку...

– Узнаю...

Поднялись по невысокому склону, исчезли один за другим в лесу. Выпрямилась примятая ногами трава.

На старый пенек взобралась потревоженная людьми змея. Свернулась в кольцо, блестящее на солнце, как металлическое: черный вороненый металл.

Начался сосняк: толстым слоем лежала рыжая хвоя на земле, много сухих веток. Юля и Иван шли теперь рядом.

– Так чего-то боюсь,– проговорила Юля.– Все время кажется, что здесь мины остались. Или чтото еще притаилось...

– А еще вояка... Надя! – крикнул Иван,– а про мины здесь не слыхали?

– Чего? – издалека.

– Мин, говорю, здесь не осталось?

– Не-ет! Были, да убрали! Мама говорила: сразу после войны-ы!

– Давай догоним их,– предложила Юля.

– Грибов здесь должно быть...

– Это в августе, в начале сентября. В июле редки: жарко... Ну, пошли,– и ускорила шаг.

– Смотри – сколько малины,– сказал он, но она не остановилась.

– Тетя Юля! – позвала Надя.– Смотрите: вон справа речка, а лагерь ваш наверху, да?

Они остановились перед подъемом на невысокий холм; лес здесь был – сосны.

– Вон еще малина! – закричал Валерка и устремился наверх.– Наташ, бежим!

– Валерик, осторожно! – вскрикнула Юля.

– Мы там были,—рассказывала Надя,– полшколы ходило, нас партизан какой-то сопровождал. Такой, дядька...

– А как зовут, не помнишь?

– Нет. Он в партизанском отряде рядовым был; рассказывал, как вы здесь воевали. А вам сколько лет тогда было?

– Семнадцать,– Юля, пристально вглядываясь во все, поднималась наверх,– Столько же, сколько и тебе. А он откуда, этот дядька?

– Приехал... К лагерю подходим.

Высоки и величественны здесь колонны сосен, храмовая торжественная тишина стояла в лесу.

Осознав тишину, Юля остановилась. Нащупав ладонью сосну, оперлась на нее. Рука заскользила по стволу. И вдруг ладонь наткнулась на чтото. Посмотрела – острый кончик ржавого осколка, ранившего когда-то тело сосны.

Под зелеными сводами летала птица, вскрикивала, и эхо, отталкиваясь от невидимых стен, металось между соснами.

Юля поискала птицу глазами и не нашла ее.

Кто-то окликнул ее.

– А? – Юля резко обернулась. Нет, тишина. Послышалось. Еще раз поискала ладонью осколок, нашла, потрогала.

Глаза напряженно шарили по земле, подножию сосен в надежде отыскать когда-то виденное, знакомое.

Всполошенно крича, вылетела из куста птица – Юля остановилась испуганно. Застрекотала в ответ сорока...

Юля сделала еще несколько шагов и остановилась– перед ней была полузасыпанная, заросшая папоротником глубокая когда-то яма, в которую провалились сгнившие бревна. Наверняка это партизанская землянка, взорванная, как видно, немцами.

Подняла глаза – вот он, их лагерь. Еще одна такая же яма, и вон прямо из земли дыбится бревно...

Глаза продолжали шарить по лесу, узнавая то искривленную сосну, останавливаясь на ней, то пенек...

Наклонилась, раздвинула рукой куст – ложка... потемневшая, заросшая грязью. Потерла пальцами – что-то нацарапано. Стала видна фамилия: Никульшин.

На мгновение предстал перед ней – неясно—парень в треухе, сосредоточенно обтесывающий топором кол,– Никульшин?

Снова лес.

Толстое, сгнившее, темное от времени бревно.

И снова – так же неясно – увидела она троих в полушубках, сидящих на бревне, занятых едой,– держат алюминиевые миски на коленях и хлебают, переговариваясь.

Увидела – и тут же исчезли они, словно растаяли.

И так же на мгновение увидела (вместо заросшей папоротником ямы) освещенную керосиновой лампой землянку, стол, пожилого человека, сидящего во главе стола, приглаживающего волосы, перед тем как заговорить.

И пропала картинка – я снова перед ней заросшая папоротником яма и нависшие над ямой обломки бревен...

Сделала шаг вперед – громко и сухо треснул под ногой сучок. Выстрелом треснул – Юля вздрогнула, даже отшатнулась, но вслед за этим выстрелом в лесу раздалась гулкая автоматная очередь. Она еще не кончилась, как послышалась другая, а вот еще – справа, слева...

Юля ступила назад, глаза были полны ужаса, оглядывалась затравленно,– а автоматы били уже отовсюду. И со всех сторон раздавались крики немцев, сжимающих круг:

– Holla! Holla! Партизанен – сдавайсь!.. Вдруг кто-то закричал на нее:

– Чего стоишь как чучело! Патроны давай, патроны! Мигом!

Словно сорванная с места этой командой, Юля кинулась вперед. Но это была уже другая Юля: этой другой Юле было семнадцать; и все вокруг стало партизанским лагерем 1942 года, стало зимой, стало сражением. Произошло то чудо, которым иногда награждает нас наше сознание, – чудо возвращения в прошлое.

Юля в шинели, в шапке-ушанке.

Скатилась в землянку и через мгновение показалась оттуда с двумя дисками для ручного пулемета.

– Быстрей, быстрей! – торопил ее пулеметчик. Схватил диски, побежал, пригибаясь. Скрылся за соснами.

Юля осмотрелась. Стрельба охватывала лагерь полукругом. Туда, где разгоралась перестрелка, бежали, на ходу готовя оружие, партизаны.

Прячась за деревьями, стреляя из автоматов, оголтело крича, к лагерю приближались немцы. Их было много. Они шли цепь за цепью.

Партизаны, кто из окопа, кто из-за дерева, повели ответную стрельбу, не давая немцам перебегать от дерева к дереву, останавливая атаку.

Огня со стороны партизан становилось все больше, немцы остановились, ведя перестрелку и лишь изредка пытаясь перебежать простреливаемое пространство. Раздалась команда немецкого офицера– стрельба со стороны немцев стала реже– прицельнее. Атака захлебнулась.

Реже и прицельнее стал и огонь партизан.

Командир и парторг были в одном окопе.

– Потапьев,– позвал командир,– иди-ка сюда. Не может быть, чтоб они с одними автоматами пришли. Сейчас, видать, из минометов гвоздить нас станут. Надо решать...

И тут же рядом ухнул первый взрыв. Разговаривающих осыпало землей.

– Продолжать стрельбу! – высунувшись, закричал командир.– Не дать немцам приблизиться!

Оба присели.

– Все ясно,– сказал командир,– мины. Загвоздят сволочи, а их не достанешь. Ну?

– Ничего не поделаешь...– непонятно ответил парторг.

– Придется отходить, Потапьев,—решил командир. И, жестко:—И немедленно! А то они быстро нас минами посчитают. Передавай команду: отход. Прикрытию держать огонь «на марке», командирам взводов собраться в командирской землянке,

Атака, сорванная быстро организованной обороной, остановилась. Немцы залегли, кое-где даже отошли.

Командиры взводов собрались в командирской землянке.

– Немцев не меньше батальона,—говорил командир.– Автоматы, пулеметы, гранаты, минометы. Окружают. Решение: будем отходить. Пойдем на северо-восток в сторону Измайловки. Они,– показал руками,– кольцо смыкают, да, видать, не дотянули. Першиков, у тебя их нет? Не слыхать?

– Вроде нет,– отвечает Першиков.– У меня ребята не глухие.

– Вот туда и пойдем. Першиков, организуй разведку. Можешь идти. Что, Потапьев?

– Продовольствие под немцами. Не взять теперь. Пустые идем.

– Какое под рукой – захватить. Да... Ну, ладно. Никольчук! Оставишь своих пулеметчиков там, где и стоят, в ельнике на западном склоне. Остальным – отход. Можешь действовать. Кальсин! Где Кальсин?

– У меня землянку разнесло! – крикнул, стоя в дверях и прислушиваясь к стрельбе и взрывам наверху, Кальсин. Снаружи раздался взрыв, посыпалась сверху земля.

– Немцев Гриневич держит?

– Он. В секунду сообразил, что делать. Армия...

– Поможешь Гриневичу, Кальсин,– отдавал распоряжения командир.– Дашь еще двоих с пулеметом. Немцев держать и держать. Прорвутся – десятки у нас лягут. Сам знаешь... Отходим, товарищи. Четвертый взвод – раненых. Идем в направлении Измайловки. Там болото, там немцев не должно быть. Кальсин, передай Гриневичу: с темнотой заслону сниматься. Постепенно... Ну, его учить не надо... Удачи!

Отходили, слыша ожесточающуюся перестрелку за спиной. Отходили в те «ворота», которые не успели закрыть, смыкая кольцо, немцы. Снег был глубокий, шли цепочкой. Раненых несли на волокушах– двух деревцах с кронами, накрытыми плащ-палаткой.

Несли с собой только оружие: ручные пулеметы, автоматы, винтовки. Лишь у нескольких были за плечами, кроме оружия, вещмешки.

Шли, останавливаясь, оглядываясь: там, где они оставили лагерь, не затихала стрельба.

Мины сопровождали их отход: то тут, то там взлетала вверх черная земля, опадала на снег; снег, сбитый с сосен комьями земли, сыпался лавиной. Мины падали беспорядочно: немцы стреляли наугад.

Шли по тропинке, пробитой впереди идущими. Шли не быстро, заученными движениями дальнего перехода, привычно сберегая силы.

Длинная цепочка одинаково идущих людей, словно несущих один груз, одинаково согнувший их.

...Где же она тогда была? Позади кого шла? Кто шел за ней? Побежал Юлин взгляд вперед по цепочке, потом вернулся назад. Словно спрашивая, вгляделась в это лицо, в другое, третье...

Да вот же она! Стоит, сойдя с тропочки, и высматривает кого-то сзади.

За спиной у Юли автомат, на поясе кобура с маленьким браунингом. Шинель, сапоги.

Приближается к ней, идя так же неспешно, так же вооруженная автоматом, с вещмешком за плечами девушка.

– Ты меня, что ли, высматриваешь?—спросила она.

– Тебя,– ответила Юля.– Тебя...– А сама еще раз, словно бы по инерции, заглянула за ее спину.

Ступали шаг в шаг, молчали. Сзади слышна далекая стрельба – то сильнее, то тише, разрывы мин, гранат.

– Гриневич прикрывает? – спросила Юля.

– Да. Его взвод.– И снова пауза, наполненная только скрипом снега под ногами.

– Олещука убили – знаешь? – сказала Нина.

– Знаю... И Приходько.

– Да, миной. Там и остался. Сзади все еще стрельба.

– Когда-то вернемся еще сюда...

– Вернемся ли? – усомнилась Нина.– Мы ж к нашим идем. Командир сказал: наверно, будем пробиваться.

Да ну? К нашим? Правда? – оживилась Юля. – Это что же —конец партизанской жизни?

Господи! Встану под горячий душ – и так и умру под ним!.. Нин, а ты что будешь тогда делать? – Как —что? Воевать. Не в разведке, так санитаркой пойду. В разведку-то там уже не возьмут...

В лесу становилось темнее; даже снег потемнел.

– Стой, Нин. Слышишь? Кажется, кончилось...

Обе остановились. Остановились и идущие сзади них, прислушались.

За спиной была тишина. Протрещала еще одна очередь, но какая-то приглушенная, спокойная, как бы для острастки.

Кто-то из шедших позади пояснил:

– Шабаш. Немцы ночью не воюют.

– Дядя Семен, а наши как там? – спросила Юля, будто дядя Семен, идущий рядом, обязан был знать.

– Догонят – узнаем,– вразумляюще ответил тот.

– Дядя Семен, а с ними ничего не...

– Типун тебе на язык! – сердито оборвал ее дядя Семен.– Гриневич если берется за дело... да и ребята у него как на подбор.

– Дядя Семен, давайте их подождем! – и рванулась даже назад.

– Ты – иди. Здесь тебе не экскурсия. Назарова, возьми над ней шефство: столько километров впереди, а ей бегать хочется. Привал будет, все узнаешь. Шагом марш!

Снова двинулась вперед черная цепочка людей, теряющаяся в уже потемневшем лесу.

Шли, шли, шли как заведенные, похожие в сумраке на тени, почти бесплотные...

Издалека спереди донесся голос:

– Стоя-а-ать!

Команда передавалась по цепи:

– Стоять! Стоять Стоять! Остановились. Это три минуты отдыха.

Кто оперся на винтовку, а кто, качнувшись раздругой, застыл без всякой опоры, закрыл глаза.

Кто прислонился к молоденькой ели, согнув ее, почти лежал.

Этот присел было на корточки, но сосед поостерег:

– Встань!

– А чего?

– Ноги затекут. Потом не выпрямишь.

– Полцарства бы сейчас отдал, только б полежать.

Ты его отвоюй сперва, полцарства-то, а потом лежи...

Девушки остановились у дерева. Прислонились спиной, не снимая поклажи.

– Устала? – спросила Нина.

– Нет. Я до войны в лес любила ходить. По грибы, по ягоды. Километров пятнадцать за день оттопаю —и ничего.

– Еды мы не взяли —ах беда, беда!

– А что – по дороге так никого и не встретим?

– Не дай бог. Каждый дымок стороной обойдем: всюду, наверно, немцы.

– А у меня дома шоколад остался. Целая плитка. Знаешь, кто мне его дал?

– Ну?

– Женя. Гриневич. Он с задания вернулся, подошел– на, говорит.

– Ты же у нас самая маленькая... Ах, какой парень! Была б я покрасивей, ни за что не упустила бы!

Юля молчала.

– Вот как ты была бы – да мои годы—никуда б не ушел!

– Он... он там ведь...– кивнула Юля в ту сторону, где недавно затихла стрельба, где теперь – неизвестность.

Обе прислушались.

– Знаешь,—шепотом сказала Юля, – он мне снится...

– Кто? Женя? Ну —влюбилась. Все! —заключила Нина уверенно.– Все! – то есть нет тебе уже спасения, Юля, ты – погибла. И часто? Снитсято часто?

– Часто.

– Да,—сказала Нина, подводя итог.—Ну и дела: война, а люди все равно люди...

Пошли! – побежала по цепочке команда.

Нехотя отрывались от дерева, продолжали движение.

Темнота. Скрип снега. Все почти уже исчезло в темноте – слышится только скрип снега – равномерный и равнодушный, как жвачка. Кажется, это ночь равнодушно жует людей, вступивших в ее царство.

И вот привал! Костры. Уже совсем ночь, лес глубок, можно не бояться.

Костры раскиданы по большому участку леса. Партизаны греются, сушат кто полушубок, кто обувь, кто портянки; едят...

За этим костром сидело четверо. Нина, Юля, дядя Федор Кузьмичев, хозяйственный мужик лет пятидесяти. В спешке отступления он не забыл ни вещмешка, ни котелка, ни даже саперной лопатки, но... оставил винтовку... Четвертый был – словоохотливый парень Петя.

Девушки жались друг к дружке, уставившись на огонь.

Командир взвода никак не мог решить, что ему делать с бойцом, потерявшим в отступлении винтовку. Вот он опять подошел к костру. Распекал:

– ...хоть бы ее разбило – тогда понятно! Вон – котелок даже не забыл. А винтовку оставил – надо же! Чего молчишь?

– Может, и разбило ее,– надеялся дядя Федор.

– А патроны? Ты ж, наверно, и патроны выкинул? А ну показывай сидор!

Дядя Федор нехотя развязал вещмешок. Командир взвода выкладывал: банку консервов, мешочек с пиленым сахаром, солидный брус сала, завернутый в тряпочку, аккуратно свернутые чистые портянки, теплую рубаху...

– Да тебя раскулачивать надо, Кузьмичев! – изумился командир.– Все есть, только патронов нет!

– Есть,– хмуро отозвался дядя Федор.– На дне они.

Командир запустил руку поглубже, пошарил там, достал одну-единственную обойму.

– Вот, по-твоему, патроны? – потряс обоймой.– По тебе трибунал плачет, Кузьмичев!

– Ежели по-снайперски стрелять, товарищ командир,– втесался Петя,– тогда и пяти патронов хватит.

– Из чего стрелять-то? – саркастически спросил командир.—Из чего? А? – Сказал бы, да девушки мешают...

Все четверо сидели, виновато замерев, будто судили всех, а не одного дядю Федора. Только

Петя не забывал доставать из-за спины ветки и подбрасывать в костер.

– Сколько воюю,– командир совсем не стар, скорее – молод, но как скажешь иначе? – Сколько воюю, а таких бойцов не видал.– Резко повернулся, ушел к другому костру.

Вокруг этого костра все сразу зашевелились. Дядя Федор стал укладывать в мешок снедь и прочее, Петя подкинул новую порцию веток, девушки придвинулись ближе к огню... Но тут снова появился командир.

– Дай сюда мешок! Реквизирую к чертовой матери все! – забрал консервы, отрезал своим ножом две трети сала, из мешочка отсыпал часть рафинада девушкам, остальное сунул в карман шинели.

– Там ребята пулемет перли и автоматы, между прочим, не забыли, а ты – так только о жратве и помнил!

– Зато ребятам есть теперь чем подхарчиться,– опять подал голос Петя,– благодаря Кузьмичеву...

Командир несколько мгновений изучал взглядом Петю.

– Он у меня боец, а не интендант! Это что? – достал очередной мешочек.

– Мука,—не поворачивая головы, безучастно ответил дядя Федор.

– Муку оставляю,– принял решение командир. Встал, ушел, унося в обеих руках еду к своему костру.

– А что с мукой-то делать? – спросил Петя.

– Блины,– тем же голосом ответил дядя Федор.

– Какие блины? На чем? На ладони? Ты еще шутить можешь, дядя Федор?

– На лопатке.

– Ты что, дядя Федор!

– Поживи с мое, да с мое победуй,– рассердился теперь уже дядя Федор,– дак в ладони щи сваришь! – Рассердясь, он ожил, стал энергичным. Закомандовал:—Возьми котелок, натопи снегу. А вы, девки, сучьев еще наломайте. Да посуше, чтоб без дыму горели!

вот на саперной лопатке, сунутой в жар, печется первая лепешка. Все четверо не спускали с нее глаз.

– Это ж надо,– бормотал будто бы про себя Петя,– вспоминаю отряд, как курорт. Землянки, нары, столы! Баня! Медпункт, парикмахер! По утрам зарядка, на ночь зубы чистили! Не ценили, ох, не ценили! Дядя Федор, может, готов блин?

Дядя Федор на Петины слова не обращал внимания.

– Петя, а наши... они скоро должны подойти? – это Юля.

– Если без раненых, налегке... Должны бы, пора...

– А как ты думаешь...

– Что мне думать! Наши пулеметы до конца били. Вернутся ребята. Ты что – боишься за кого?

– Скажешь тоже! – вмешалась в разговор Нина. —Ты что – сам не болеешь?

– Я-то болею, может, побольше твоего! Женька ведь там! Мы с ним из окружения вместе выходили. Ох, быстро соображает! Раз мы подходим с ним к хутору, думаем, пустой. Вдруг выходят из дома—немцы! Тут Женька мне:—Руки вверх! Как я послушался – до сих пор не понимаю... Поднял– идем; Гриневич вроде ведет меня: автоматом в спину тычет. Немцы, вижу, ждут. Тут Женька шепчет:—«Дойдем до окопа – прыгай!» Тут только я замечаю метрах в десяти окоп... Мы-то шли по открытому пространству... Во как надо соображать!

– Этот вернется,– заметил дядя Федор,– этот– солдат. На-ка,– поднес Юле лопатку,– готов!

Дядя Федор скинул горячую лепешку в Юлины руки.

– Сала только на подмазку и оставил,– сокрушался он, смазывая лопатку куском сала. Передразнивал:– Рек-ви-зи-рую! А что бы он без моего харча сейчас делал?

– Снег бы жарил,– подхватил Петя, наливая из котелка жидкого теста на лопатку.– Совершенно правильно рассуждаешь, дядя Федор!

И вдруг раздалась над костром чья-то веселая скороговорка:

– Тетушка Варвара, меня бабушка прислала: дай сковороды да сковородничка, мучки да подмазочки; вода в печи,– блины хочет печи!

Подняли головы: стоял над ними высокий парень в армейской шинели, в шапке со звездочкой.

(И был это Алексей, вылитый Алексей – только одетый в военное!)

– Женька! – вскочил Петя.—Товарищ командир! Жив! Вернулись! – Хлопнул по плечу раз и другой.– Умница! Садись, нон твой блин печется.

– Иду от костра к костру,– проговорил, садясь на снег Гриневич,– везде по семи молодцов на один блин. А здесь, гляжу,– четверо. Дай, думаю, попрошусь: авось, не прогонят.

– Дядя Федор,– подгонял Кузьмичева Петя,– может, готов блин?

Кузьмичев, ловко перевернув блин на лопатке, ответил:

– Сейчас... сейчас... с пылу, с жару подам... Держи!

– Ну, что там было? – нетерпеливо спросил Петя.

– Если б не пулеметы... Много немцев. Пьяные...– Гриневич отламывал куски лепешки и ел, обжигаясь.

– Пьяные – значит, боялись,– рассудительно вставил дядя Федор.

– Минами он нам кровь попортил. Ух! Ух! Ух!– все ближе, ближе. Ну, думаешь, следующая твоя... У меня окопчик узенький, а то б... Ахнет рядышком, высунешься, очередью дашь – и снова в окоп. А потом за пулемет стал бояться – так и время прошло.

– А кто из наших там?...– дядя Федор не договорил.

– Много, Федор Степаныч. Приходько, Зайнуллин, Новиков – то ли убит, то ли ранен... Трое к нему пробирались – Никифоров, Улянич, Гулов – все легли. Синякина убило – миной. Словцова еле довели... Много.

Замолчали надолго.

– Устал? – участливо спросил Федор.– Поспи маленько.

– Угу. Сейчас, наверно, подъем скомандуют. Нам до утра шагать,– лег на спину. Закрыл глаза.– Всё, партизаны,– сплю. Как на тройке уносит. Пять минут – потом хоть потоп...

Замолчали. Замерли. Треснула ветка в костре– метнулся на ветку Юлин гневный взгляд.

– Юля! – вдруг позвал ее голос Гриневича.

– Что? – ответила шепотом.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать... уже. Восемнадцатый. А... что? Но Гриневич замолчал. Спит. Лицо его неподвижно.

Нина посмотрела на Юлю: понятно, мол, дуреха ты этакая?

А Юля смотрела на спящего Гриневича, словно спрашивая: что он этим хотел сказать?

А потом был переход через большак – ранним серым утром.

Та же длинная цепочка людей тянулась через лощину между лесом и дорогой.

Перед большаком немцами были сделаны завалы—передовой отряд растаскивал деревья, освобождая проход.

И вдруг в морозном плотном воздухе зазвенело, задребезжало: оказывается, вдоль большака, спрятанная в завале, была подвешена проволока с пустыми консервными банками на ней и прочим звонким металлом...

Над большаком, над лощиной протянулись длинные разноцветные очереди немецких пулеметов. Немцы били с двух сторон: по краям лощины были поставлены немецкие сторожевые посты.

Партизаны кинулись назад, в лес.

Пулеметные очереди скрещивались над ними, сталкивались, утыкались в снег, они настигали людей, и те оставались лежать на снегу черными пятнами, похожими на следы громадной птицы...

Партизаны скрылись в лесу, вслед им протрещало еще несколько очередей, и все стихло.

Тот же лес, та же лощина, только тянулась через нее узкая тропочка, только следами гигантской птицы лежали на снегу неподвижные фигуры убитых...

Занимался день, солнце взошло – мутное разлитое пятно в сером мглистом небе.

Партизаны ушли глубоко в лес. Выставив дозор, спали вокруг костров на еловых лапах, прижавшись для тепла друг к дружке. Тишина, только потрескивали костры да кто-то раскашлялся вдруг...

Во сне рука вытянулась к огню – Юля проснулась, отдернула руку, заворочалась. Открыла глаза. Светло и костры вокруг. И вдруг услыхала голос неподалеку:

– Сколько я здесь, а все не могу привыкнуть, что гражданский народ воюет.

Юля повернулась на голос – Гриневич с Петей, голова к голове, лежали у соседнего костра.

– Военной сноровки никакой,– продолжал Гриневич вполголоса,– самых простых вещей не знают. Новиков, как мишень, из окопа торчит, я кричу ему: «Спрячься! – а он точно в ярмарочном тире целится. Тут мина – я в окоп. Потом высунулся, а он уже... Сползает, сползает в окоп, уходит, седая голова, в яму, будто тянет его кто. Ну какой это боец?! И каждая такая вот смерть – мне как нож в сердце: будто я недосмотрел, будто я, солдат, виноват.

– Ты что – считаешь, что мы с тобой плохо воевали– правильно я тебя понял? – Петя приподнял голову.

– Наверно, плохо. Плохо, наверно... Это ведь все – дело армии, наше с тобой,– Гриневич обвел рукой костры, людей возле них,– а не их, так я считаю. А девчонки? Наравне с нами воюют! Знаешь– прямо вижу иногда в их глазах: что ж ты, армия, защитница наша, сплоховала? Смотри, сколькому народу под ружье пришлось встать...

Юля перевернулась так, чтобы удобнее было слушать.

– Ну,– сказал Петя,– кое-кто на тебя как на героя смотрит.

Гриневич ответил не сразу.

– Герой... Ты шоссе, наверно, с Юлей переходить будешь – присмотри. Не дай вскочить ей – понял? Шкуру с тебя спущу, если не убережешь.

Юля не шелохнулась.

– Есть, товарищ командир,—послушался Петя. И добавил:—И я говорю: красивая девчонка.

Да при чем тут красивая или некрасивая!– рассердился Гриневнч.– Семнадцать ей!

– Восемнадцатый... Ты ж сам говорил как-то:

красивая.

– Балда! Она только жить начинает – а мы ее под пулями таскаем.

– Ладно уж...

– Не «ладно», а «так точно».

– Так точно – балда, товарищ командир, хотя этого слова в уставе и нет.– Оглянулся на девушек, увидел, наверно, Юлины глаза – зашептал что-то Гриневичу на ухо. Смолкли оба, снова лежа голова к голове...

И чуть снова стало темнеть, партизаны были уже на ногах. Гасили костры, готовились в путь, проверяли оружие. Командир отряда отдал приказ: