Текст книги "ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести."

Автор книги: Вадим Чирков

Так ли? Так ли?

Когда Ваганов приехал в свой город в первый отпуск, его любимой не было там, на какое-то время она уехала. Не встретится он с ней и когда, отслужив положенное, вернется домой в «долгосрочный отпуск», как официально называется в армии демобилизация; дембель (дмб). И встреча с ней, так часто и ясно представляемая, сделается навсегда освещенным островком, какой легко отыскивается на карте памяти.

Может, получи она хоть одно из ночных писем Ваганова, не уехала бы из этого города, дождалась бы... кто знает?

* * *

В один из давних-давних вечеров – в то время мне, студенту, еще не нужны были сапоги-тихоходы– я подумал (мне показалось, открыл), что шагами дано измерить то, что не меряется ни метрами, ни часами. Открытие было сформулировано так:

 
Любовь шагами
Мерю до утра,
Бродя один
Кварталами ночными...
 

Я долго не мог в те вечера лечь спать, оборвав ради сна счастливое непрекращающееся чувство любви.

То стихотворение не было дописано, та любовь– и слава богу!—не была измерена. Она вырастала с каждым шагом, с каждым ночным кварталом, пока не стала большой, как город.

И теперь я люблю тот город, его улицы, переулки, запах цветущей акации – запах счастливого свидания, золотые полоски трамвайных путей, убегающих за угол высокого темного дома, фонари, в чьем свете я вижу качание листвы на тротуаре, отчего у меня кружится голова,– все, все я люблю в этом городе!

Еще я полюбил в нем предутренний час, ту короткую пору до восхода солнца, которая состоит из очень немногих вещей:

 
Из улицы спящей и стука моих каблуков,
Из первого шума листвы – взъерошило ветром каштан,
Из птичьего вскрика спросонок (и снова стучат каблуки),
Гудка парохода из порта, похожего на мычанье коровы проснувшейся,

Дымки, в которую город
пока еще погружен,
Из первого блеска стекла —
Из вечных, короче, вещей.
Поняв, что люблю,
Вдохновенно
Сложил я планету,
Мой дом для меня и любимой,—
Из вечных и прочных вещей,
Увиденных до восхода,
Отмерянных шагом моим...
 

С тех-то пор и появилось у меня открытие: шаги как мера неизмеримого, шаги как мера всех вещей.

Открытие было при мне, хотя нельзя сказать, чтобы я им пользовался часто или всерьез.

Я... спешил. Спешил во всем, лишь иногда, в редкие минуты ночи или утра чувствуя, что гдето, может быть, высоко надо мной, может быть, среди звезд, отбивается совсем иной ритм, чем тот, в котором я живу.

Я спешил. Спешил потому, что позадержался в армии, и школьные мои друзья далеко обогнали меня, спешил потому, что позже других нашел жилу, которую предстояло разрабатывать.

Я спешил, и иначе, наверное, было нельзя; но прошло время и пришло время – и в один дождливый день я достал с антресоли старые сапоги...

* * *

...Но вот что интересно: сапоги-тихоходы – открытие отнюдь не новое. Оно известно еще со времен Аристотеля (если не раньше), основавшего школу перипатетиков, про-ха-жи-ва-ю-щих-ся. Неспешно меряя аллеи садов Ликея, философ, видимо, излагал ученикам не только готовые мысли, но и те, что приходили в голову в процессе прогулки.

Сапоги-тихоходы были знакомы, вероятно, еще многим, и уж точно, что хаживал в них Михаил Михайлович Пришвин...

Каждая газета в каждом номере сообщает о новых и новых скоростях. «Известия» не так давно опубликовали заметку «Сапоги-самоходы»: «...Это парные устройства с миниатюрными двигателями внутреннего сгорания, укрепляемые на ногах человека... Скорость при той же частоте шагов, что и при обычной ходьбе, возрастает в полтора раза...»

Я уверен, что в потоке (или в потопе) информации о новинках техники как-нибудь промелькнет заметка, которая будет называться «Сапоги-тихоходы». И в ней многое будет сказано в пользу таких сапог – и какие препятствия можно в них преодолевать, и от какого груза избавляться, ничего при этом не теряя...

Но знаете, что, по-моему, еще надо к сапогам-тихоходам?

Чтобы рядом с тобой, когда ты решил пройтись, был кто-то,– а лучше всего – старый друг.

ТАКАЯ ДОЛГАЯ ВОЙНА

– Вам куда, молодой человек? – спросила дежурная по этажу у мужчины лет тридцати в замшевой куртке и рубашке без галстука, который спешил обогнуть угол.

Он обернулся, раздосадованный тем, что на него обратили внимание.

– Добрый вечер,– сказал он, словно опомнившись.– Мне в 136-й.

– Только не забудьте – до 23 часов! – крикнула дежурная, провожая удалявшуюся фигуру взглядом из-под административно сдвинутых бровей.

– О господи! – донеслось из длинного, как пушечное дуло, гостиничного коридора.

Подойдя к 136 номеру, мужчина толкнул дверь, видимо зная, что она не заперта. Вошел, послышался щелчок запираемой двери.

– Ч-черт! – раздраженно сказал вместо приветствия мужчина.– До чего же неприятно проходить мимо дежурной! Так и сверлит глазами!– Он снял куртку и бросил ее на спинку стула.– Здравствуй, Юля.

– Я ей сегодня конфеты отнесла,– тихим голосом, почему-то оправдываясь, ответила женщина. Она сидела на кровати с иголкой в руке над приспущенным чулком.– Вот, порвала чулок. Упала. Ушиблась... Поцелуй, Алеша...– в голосе ее странно сочетались просьба и повеление. Взгляд был напряжен и испытующ.

Алексей наклонился над коленкой, отошел к окну, сел там. Достал сигарету.

– А чулки почему не купила? – критически оглядывая комнату и женщину, спросил он.

– Не успела. Ведь должен был прийти ты... Сколько мы не виделись?

– Недели две.

– Три с лишним! У тебя все в порядке? Алексей хмыкнул.

– Как всегда...

– Я так соскучилась...– Хотела, кажется, спросить: «А ты?», но не спросила, а снова впилась в него сухим напряженным взглядом.– Смотри, что я тебе привезла,– подтянула к себе сумку, лежащую тут же, на кровати, вынула целлофановый пакет с рубашкой.– Примерь. Это Зоя достала... Алексей, мельком глянув на рубашку, бросил:

– Как раз. Спасибо, Юля.

– Тебе не нравится? – а смотрела так жадно, будто боялась пропустить что-то в нем.– Что с тобой?

– Ничего,—пожал плечами.—Ничего со мной. Юля готова была вспыхнуть.

– Да ничего – что ты! Я еще от работы не отошел,– лавировал он.

Что несколько портило Юлю, худенькую пышноволосую женщину с миловидным лицом,– это сухая, пороховая нервность, мгновенно менявшая лицо и лишавшая его миловидности. Она была старше Алексея лет на шесть-семь и любила его последней, а может, и единственной,– отчаянной– любовью. И беда ее была в том, что она не хотела ничего замечать – того, что видно любому. А если и замечала что-то – не хотела в это верить. Не хотела – потому что поверить равносильно было смерти.

– А вот еще,– Юля держала на ладони инкрустированный деревянный мундштук.– Ты такой хотел?

– Такой, такой,– усмехнулся Алексей.– Только зачем ты...

– Как это – зачем? Помнишь, как ты жалел тот, потерянный?

– Ну и что? Я же сам, в конце концов, мог...

– Сотрудник поехал в Москву, я ему заказала. Ты что, не хочешь? – и уже готова была вспыхнуть.

– Да нет. Я... ну просто неудобно мне: каждый раз ты что-то привозишь.

– Это чепуха,—спокойно сказала Юля.—Но вот о чем я подумала. Ты сказал, что тебе трудно проходить мимо дежурной. А каково мне —ты опять не подумал. Ты даже не спрашиваешь меня ни о чем.

– Я не успел!

– Хоть бы раз спросил – каково мне в этой гостинице. Каково мне...

Он повернулся к ней и молча, пристально смотрелна нее несколько мгновений. Юля поежилась.

– Не люблю, когда ты на меня так смотришь,– только и сказала она.

– Ты на три дня? – спросил Алексей.

– Да. Семинар.

– А дома?

– Он молчит, а Валерик все спрашивает – почему я в последнее время так часто уезжаю. Я ему показывала твою статью в газете. А он знаешь о чем спросил? Пишешь ли ты про собак. Так и спросил: а про собак он пишет?

– Про собак,– усмехнулся Алексей.– Нет, не пишу. Я пишу про коров. И про коровники...

– Ты устал?—догадалась Юля.

– Намотался. Попусту гонял три дня по району.

– А что?

– Должен был писать об одной передовой ферме. Приезжаю, а ни председателя, ни заведующего нет. Говорят: вот-вот должны быть. Я жду целые сутки – нет. В конце концов, ловлю их в райцентре– на совещании. Их там... как раз прорабатывают за неправильные методы работы. Звоню в редакцию: может, мол, вот так и написать? – Нет, говорят, так нам сейчас не нужно.

– Понимаю.

– Езжу много в этом году. Один раз показалось, что не на автобусе я, а на карусели: будто вовремя не слез... затошнило даже... Захотелось вдруг долго-долго смотреть на что-то неподвижное,– вспомнил о рыбалке: поплавок, круги по воде...

– Ты, по-моему, совсем уж...

– А знаешь,– оживился Алексей,– я ведь, оказывается, пишу про собак! Ну пусть это называется—про собак. Вот,– вытащил блокнот. – Хочешь?

– Ну конечно, читай.

– Тоже был как-то на ферме, кого-то ждал, бродил по территории. Вижу: конюшня. Захожу. Во дворе солнце, а там темно,– я отворил дверь пошире. Лошади —два ряда: крепкие, сытые – повернули ко мне головы. Захрапели, забили копытами. И тут я увидел, Юль: у них стали загораться глаза. Ярко, зелено. А знаешь, на что это было похоже? Нет?– Торжествуя:—На огоньки такси!.. Езжай, мол! Куда угодно, только садись!.. Красиво!

– Да. Неожиданно и... верно.

– Ну вот.– Удовлетворенно захлопнул блокнот.– Вот тебе «про собак»... Да, там же у меня еще «про рыбу»! Из другого, правда, цикла. Был в селе. Разбирался с одним делом в школе. Сидим с директором в кабинете, разговариваем. Вдруг вбегают: товарищ директор, помогите!

А директор —из правдолюбов. Где в селе какая беда – он там. Такой, говорит, у меня человеческий долг.

– Ты говоришь о нем, как о невидали.

– Ты слушай. Кричат: пруд грабят! Директор за шляпу, я, конечно, с ним.

По дороге выясняем: из колхоза пришла машина – четверо мужиков с рыболовной сетью. Хотят завести ее в пруд. А пруд – общественный. В нем всего помаленьку, удочкой рыбу полавливают. Время – май, нерест. Мало того, что грабят, так еще и браконьеры. Представляешь?

– Представляю.

– Прибегаем: у пруда куча народу, крики, а те четверо уже растягивают сеть; шофер – председателев – руководит. На людей ноль внимания.

Мой директор – весь побелел уже – к ним. К шоферу.

На этом «высоком уровне» выясняется: в колхоз, в гости, едет районное начальство. Начальству захотелось свежей рыбки. И вот председатель отдал распоряжение:– завести в пруд сеть...

Юля кивала головой.

– Директор встал на берегу, раскинул руки – не пущу! Белый, как школьный мел.

Начался крупный разговор. Шофер все пытается объяснить директору «уровень мероприятия»: уж вы-то, мол, должны понять, кому понадобилась рыба! А тот ни в какую, хоть стреляй в него. И люди все плотнее вокруг...

– Ну, это уж свинство,– вставила Юля.– Даже не верится.

Ну, поняли те, что не выйдет – здесь – ничего, поругались, погрозили, свернули сеть и уехали. Идем мы с директором в школу. Вот такие, говорит он, бывают у нас дела...

– И ты оставил это так?

– Целые абзацы в голове громоздились... Дома доложил заместителю редактора. Он мне в ответ: сейчас не время, оставь на потом, как-нибудь используешь...

– И ты больше ничего не пытался сделать?

– Ах ты моя умничка! Ух – тебе бы мое перо! Ну-ка скажи – кому бы ты не спустила? – С издевкой:– Шоферу, разумеется?

– Председателю! Такие, как он... Ироническая улыбка Алексея остановила ее.

– Знаешь, мне с некоторых пор стало жаль тратить себя понапрасну. И ужасно надоело разбиваться на каждой ухабине. А особенно – переть на рожон. Я хочу себя поберечь!

– Для чего?

– Для себя самого! – мгновенно разозлился Алексей.– Для повести! Для романа! – Вскочил:– Я...– Продолжал говорить, жестикулировал, но с какого-то момента Юля перестала его слышать. Смотрела на него широко раскрытыми глазами, замерев, прислушиваясь к чему-то другому – к тому, что происходило внутри ее.

– Ты что? – опомнился Алексей.

– Иди ко мне,– изменившимся голосом позвала она. И опять послышалось в ее голосе повеление, которому невозможно не подчиниться.

Утром, еще в постели, Юля вспомнила историю, которую надо было рассказать Алексею, но как-то не получилось.

Фотограф был маленького роста, суетливый шестидесятилетний раздраженный человек. Он выскочил из темной каморки – дыбом стоящая седая шевелюра, подтяжки, засученные рукава непонятного цвета рубашки, большой кривой нос я большие желтые уши.

– Это вы? – спросил он, сразу выделив Юлю из всех, ожидающих очереди в ателье.

– Я,– оторопело созналась Юля.

– Прошу вас,– сказал он и взбежал по ступенькам в студию.

Юля, мельком взглянув на себя в зеркало рядом с кассой, прошла за ним.

– Садитесь! – скомандовал фотограф, стоя у громоздкого деревянного аппарата.

Юля села, сощурилась от света, ударившего сверху в лицо, постаралась освоиться.

– Хм,– произнес мастер, мгновенно впав в некую профессиональную задумчивость.

– Что? – забеспокоилась Юля.

– Знаете...– он почесал нос.– Это...

– Что? – опять спросила Юля.

– Подождите.—Мастер подошел к боковому экрану и подвинул его вперед. Вернулся к аппарату. – Поднимите чуть голову, – командовал он.– Нет, много. Вот так. Наклоните вправо. Хм... Вы можете улыбнуться?

Юля послушно улыбнулась. Фотограф покачал головой.

– Это не улыбка.

Юля подняла было брови, но смирила себя и попробовала улыбнуться еще раз.

– Нет, нет! – почти испуганно закричал мастер.– Извините, но это тоже не улыбка!

– Что такое?! – вспыхнула Юля.

– Заменитель! Заменитель! – Фотограф тут же, однако, опомнился и извиняюще развел руками: он не виноват, что ее улыбка – заменитель.– У вас хорошее лицо,– начал объясняться он.– И должна быть хорошая улыбка. Но где она? – снова вскричал он, впадая в привычный для себя раж.– Где? Куда люди девают свои улыбки, когда оказываются на людях?

Он снова опомнился. Виновато улыбнулся.

– Вы не торопитесь? Два слова... Мы, фотографы, рано или поздно начинаем узнавать человека без документа, без телефонного звонка. Вот вы, например, начальник. Почему? – Он задавал вопросы вместо нее.– Я вам скажу. Пост, должность– это как скульптор. Он лепит человека... Вы не обижаетесь?

– Нет, отчего же. Говорите.

– Пост лепит человека. Со временем в нем появляется что-то такое...

– Разве во мне оно уже есть?

– Вы отдаете распоряжения,– продолжал развивать мысль мастер,– это накладывает на вас отпечаток. С некоторых пор вы не терпите возражений – и это отпечаталось. Кто-то с вами спорит, пусть даже правильно – вы считаете такого человека упрямым, неприятным,– и даже не замечаете, как ваше лицо каменеет при разговоре с ним. Каменеет – вы понимаете? Становится каменным, как у скульптуры.

– Я не думала, что фотографы так наблюдательны,– только и сумела сказать Юля.

– Работа!

– И никак не думала,– приходя в себя, проговорила Юля,– что попаду под такой рентген.

– Извините,– опомнился фотограф,– извините! Просто мне понравилось ваше лицо! Извините! – попросил он прощения и за это.—У вас есть еще минута?– Не дожидаясь ответа, мастер прошел за спину Юли и вернулся с большой фотографией в рамке.

– Я вам говорил – я ценю настоящее. Посмотрите внимательно.– Мастер обеими руками держал портрет плачущей девочки.– У нее слезы,– он высвободил правую руку, чтобы помогать ею рассказу,– спелые, как виноград.– Рука его взлетела вверх.– Это не какие-нибудь скучные мутные слезинки, это прекрасные яркие слезы, полные горя! Мы с вами понимаем, конечно, что это за горе... Посмотрите! Вам нравится?

Юля кивала, улыбаясь.

– Но знаете, что произошло? Я повесил эту фотографию на витрину. И вот приходит ее папа и говорит, чтобы я снял ее. Почему?! Потому,– говорит он.– Ему неудобно: что люди могут сказать о его семье, если девочка так плачет! Так по-настоящему! Вы поняли? Вот какие это слезы! Посмотрите сами! Нет, вы посмотрите внимательно. А? А? – нетерпеливо спрашивал мастер.

Юля подняла на него глаза.

– Вот так! – вдруг вскричал он.– Вот так! Я вас поймал! – фотограф хлопнул по ящику аппарата.– Теперь вы никуда отсюда не денетесь!

– Что? – опомнилась Юля.– Ах вы хитрец!

– Что делать! – довольно улыбаясь и показывая зубы трех сортов, говорил мастер.– Что делать! Не всех же веселить птичкой. А вы не хитрите на своей работе? Чтобы все было хорошо?

Об этом смешном эпизоде и готовилась рассказать Юля Алексею. Она знала, что ему понравится. Но у эпизода было продолжение, о котором хотелось умолчать.

Фотография должна была пойти на стенд работников горисполкома, участников войны. Вчера, перед отъездом, ее вызвал председатель. Только войдя в кабинет, она увидела на столе стопку фотографий и все поняла. Впрочем, если сказать точнее, уже в ателье она знала, что с этой фотографией не все будет ладно.

Кивнув Юле, Николай Федорович расписал завтрашнюю ее командировку: семинар, ее выступление, напомнил, к кому надо зайти, куда позвонить, о чем напомнить, кому передать личный привет. Когда же его рука легла на стопку фотографий, Юля чуть напряглась – попыталась угадать, что скажет Николай Федорович о ее фотографии.

– Еще один вопрос,– гладко начал председатель, но вдруг замолчал. Он рассматривал ее фотографию. – Понимаете... – Николай Федорович подыскивал нужные слова и не находил.

– Понимаю,– неожиданно пришла на помощь Юля.– Я снимусь еще раз.

– Так-то лучше, Юлия Викентьевна,– обрадовался председатель и даже улыбнулся оттого, что сложная ситуация разрешилась так просто. И заторопился высказаться:—А то увидят и скажут: что, мол, за киностудия тут?

– Я возьму ее домой.

– Вот-вот – домой. Дома она будет на месте. Прямо скажу: вы на ней кинозвезда, а не исполкомовский работник, заведующий отделом. Кадр, так сказать, из фильма. Слишком уж, понимаете...

– Я понимаю, Николай Федорович,– поспешила еще раз согласиться Юля.– Я и сама так думала...

– Сфотографируйтесь еще раз,– распорядился председатель.– И знаете, так...—Николай Федорович показал как, и Юля вспомнила разговор в ателье.– Ну, не так, разумеется,– поправился председатель, увидев что-то в ее лице.– Короче, вы сами знаете.

– Хорошо, Николай Федорович,—сказала Юля, подумав, что ей предстоит трудная встреча с фотографом.– Не беспокойтесь.

– А фотография очень хорошая.– Председатель тряхнул головой, протягивая ее Юле.– И как он вас это?.. Или вы сами такая? Не знал, не предполагал...

– Ох, Николай Федорович, давно уж я не такая! Это он меня заставил побыть такой.

– Умеет...– сказал председатель, шевеля уже бровями, переключаясь, видимо, на другое.– Значит, вы все поняли? Тогда до понедельника. Георгию Анисимовичу мой персональный. Скажите: ждем в гости.

– До свидания, Николай Федорович.

Вечером они встретились у дверей гостиницы. От камня стен несло дневным теплом, было душно, время прохлады еще не наступило.

– Здравствуй. Пошли?

– Куда?

– Все равно...– и сам выбрал направление. Шли не в ногу, долго молчали, Алексей что-то

насвистывал, держа руки на груди, был независим, отдален.

– Скажи, ты помнишь, как мы встретились? – спросил вдруг.

– Конечно, помню. В исполкоме. У меня в кабинете. Я как раз Сонина чистила. Ты вошел без спроса, а я его чистила...

– А как именно, не помнишь?

– Обыкновенно...

– Не совсем... Это тебе казалось, что обыкновенно. А я сразу обратил внимание на чистку твою. Хочешь, напомню?

– Напомни.

– Слушай. «Павел... там Петрович!»

– Фомич.

– «Павел Фомич! Как тебе не стыдно! Ну пусть кто угодно, но чтобы ты!..» Я сразу обратил внимание, во-первых, на это «ты». Он ведь старше тебя...

– Ну, мы с ним так давно работаем!

Слушай дальше. «Пусть кто угодно, но чтобы ты! Фронтовик!...» Он сначала готов был сопротивляться, но как услыхал твое «фронтовик», запыхтел, засопел – прижала ты его этим к стенке– не вырваться.

– Так он же...

– Не в этом дело. Я о другом. О том, что всех вас, воевавших, отличает.

– Что?

– Ну, тут двух слов не хватит. Многое. Главное, наверно, мерки. У вас на все прежние мерки. Внешне вы – как все, а чуть копнешь – и на войну наткнешься. А ведь с конца войны – сколько? Семнадцать лет. Есть у меня знакомый – генералмайор в запасе. Я с ним запросто: Пал Василич, Пал Василич, чуть ли не по плечу хлопаю. А чувствую– только терпит. И такая у него иной раз тощища в глазах при виде этих разноцветных, разногалстучных, разнопиджачных штатских! Так бы, наверно, и рявкнул однажды: смир-но! Почему беспорядок? Где командир? Построиться! Доложить!.. А меня бы в первую очередь: р-разговорчики, р-рядовой! Как стоите?

– К чему ты об этом заговорил? – насторожилась Юля.– Может, хочешь сказать, что я такая?

– Ну что ты! – рассмеялся Алексей.– Ты ведь не кадровая. Но тоже, наверно, спросила бы меня при удобном случае: а по болоту ты ходил? С пулеметом?

– Глупости.

– Так ли? Впрочем, ты права: ненужный разговор. Просто я хотел рассказать тебе, что я тогда, в кабинете, о тебе подумал.

– Что?

– Что мне с тобой будет трудновато.

– Ты... разве ты тогда уже знал, что мы будем вместе?!

– А как же! – рассмеялся Алексей.– Ясно, знал. По тебе же все сразу видно!

Юля подняла к нему голову.

– Чего ты от меня сегодня хочешь? Не пойму. Чего ты добиваешься?

Алексей не ответил. Шел, все так же держа руки на груди,– обособившийся, отдалившийся, чужой.

Пройдено еще сколько-то кварталов, сказаны еще какие-то слова, разговор изменился, стал мягче: Юля опять уступила.

– Может быть... может быть... Наверное, ты прав,– говорила она.– Я и сама себя ловлю на этом. Недавно ехала в троллейбусе, задумалась– и вдруг краем глаза увидела окно, оклеенное полосками бумаги. Как в войну, чтобы сохранить при бомбежке – крест-накрест. И я вздрогнула: показалось – война. Не успела от нее защититься, и на какое-то мгновение перенеслась туда. Туда– там бомбежки, солдаты, костыли, хлебные карточки, радио: «От Советского Информбюро...», ужас, холод...

– Знаешь,– разоткровенничалась она,– меня даже запахи переносят в прошлое. Валерик, помню, маленький еще был, придет домой – мокрешенек,—на санках катался. Я его раздеваю, носочки стаскиваю... И как пахнет на меня мокрой– от тела – одеждой,– так сразу переношусь туда. Там костер в снегу, от моей шинели валит пар, я переобуваюсь – с задания пришла, вокруг все свои, даже голоса их слышу... Сколько тебе было в сорок втором?

– Десять.

– Вот ты говоришь – меряем военными мерками... Не знаю... Наверно. Это сильнее нас... Не придирайся, пожалуйста, ко мне. Ты так часто меня осаживаешь, что я уж и не знаю, где я права, а где нет. Конечно, что-то осталось. Но разве это так уж страшно? Да и ведь не начальник мы и подчиненный.

– Не дай бог! – опять засмеялся Алексей.– Я из строптивых, Юля. А таких военные особенно не любят. У них, знаешь, зуд появляется от желания переломить упрямца во что бы то ни стало. Будь я твоим подчиненным, ты б однажды, глядя на меня вот так вот,– показал,– с прищуром, процедила: «Попадись ты мне в партизанском отряде, я б тебя...»

А ты мне как раз там и попался...– Это прозвучало так неожиданно, что Алексей остановился.

– Что ты, Юля?

– Я тебе не говорила. Не знала, как ты к этому отнесешься.

– К чему? Что за фантастика?

– Когда я увидела тебя в первый раз, у меня сердце оборвалось. Понимаешь... ты – это был он. И столько же лет. И все, все – походка, улыбка, голос, взгляд...

– Да кто ж он такой?

– Он... партизан. Я была тогда девчонкой, а ему было столько же, сколько тебе сейчас. Понимаешь? Прошло столько лет – и я снова встречаю его – неизменившегося. И сейчас мне трудно разобраться: ты? он? Я постарела, а когда увидела тебя, показалось: нет. Стареешь ведь не душой– лицом, телом... Когда я с тобой, забываю, сколько мне; кажется – снова семнадцать...

– Вон оно что,– протянул Алексей.– Влюблена была в него?

– Он не знал. Что я? – девчонка. Его все любили. Я только мечтала о нем.

– А где он? Он не...

– Он погиб. Долго шли молча.

– Смотри-ка,—нарушил наконец молчание Алексей,– я и не знал, что кому-то другому обязан твоим вниманием. Неисповедимы пути господни.

Юля остановилась.

– Я устала. Идем назад.

Алексей круто, почти по-военному повернулся.

– Оказывается, ты и тут была верна военному времени...

– Ох, ну что ты? Подумай – в чем меня обвиняешь. Алексей...– остановилась в темноте,– поцелуй меня.

Потребность в ласке приходила к Юле всегда неожиданно – Алексей не всегда был подготовлен к ней.

– О господи,– вздохнул он, но все же прижал ее голову к себе, погладил волосы.– Вот уж тутто ты, как все...

– Как все? Как кто? У тебя кто-то появился?!– резко, кулаками, оттолкнулась от него.

– Вот чудачка! Опять ты... Ну разве можно так?

– А как?! Скажи—как иначе? Я иначе не умею!

– Ты вспыхиваешь, как девчонка. А ты...

– Хочешь сказать, что я старше? Да, я не переменюсь. Тебе не нравится? Не нравится?

– Да!—не выдержал он. – Не нравится! И вообще, знаешь, давай покончим со всем этим. Я давно хотел тебе сказать...

– Что!? Что ты хотел мне сказать?! Ты собираешься меня бросить? – Резко:—Говори!

– Когда-нибудь это должно произойти.

– Боже мой! – схватилась за голову.– Я все время забываю, что ты обо всем уже подумал: когда начать, когда бросить...– лицо Юли нервически подергивалось.

– Ну вот, ты опять...– протянул к ней руку. Юля отбила ее.

– Собираешься меня бросить? Бросай!

– Говори тише: люди...– На них уже оборачивались.

– А мне наплевать! Ты скажи – зачем тогда начал? Поиграть? Развлечься? Любопытство? Ах да, я чуть не забыла: ты ведь изучаешь людей!

– Ну зачем ты так? Все можно назвать иначе...

– Как «иначе»? Объясни мне – как? Я не понимаю!

– Тише: люди. Пойдем,– он увлек ее со света в темноту. Встали у стены. Он прижал ее к стене, упершись в стену руками.

– Понимаешь...– он оглянулся, боясь, что их разговор подслушают,– понимаешь... у тебя муж, дети... У меня... Нет, я не то говорю. Понимаешь: ты все-таки меришь двумя мерками: да, нет.

– А ты нашел третью? Отпусти меня! Отпусти сейчас же! Боже, в кого я превратилась! Отпусти!—нырнула под его руку. —Я действительно забылась. Какая дура! Я все думаю: что он придирается, боится дежурной...

Алексей остался в темноте. Прислонился к стене, снова сложил руки на груди. Поза не оставляла сомнения: зол, ее слова мало его трогают, сейчас он уйдет, выслушает неизбежное – и уйдет.

Послушай, Юля,– отчеканил Алексей.– Скажи еще одно слово и поставь наконец точку. Не надо лишнего. Вложи в него все свое негодование и презрение...

– Ты...– выдохнула Юля.– Ты... Эх, ты!..– Резко повернулась и пошла.

Алексей закурил, вышел на свет. Затянулся раз, другой – глубоко.

– Ну – все,– швырнул окурок и зашагал в обратную сторону.

Юля вошла в вестибюль гостиницы. Направилась было к лестнице. Сначала быстро, потом замедлила шаг. Ступила на первую ступеньку. Постояла. И, повернувшись, пошла к креслу: села. Руки на коленях, взгляд невидящ.

Встала, медленно пошла к двери. На крыльце остановилась. Увидела фигуру мужчины в белой рубашке, стоящего возле памятника, встрепенулась. Тот стоял спиной. Юля пристально вгляделась в него, напряглась, сделала шаг к нему, другой...

Мужчина обернулся – это был не Алексей!

Войдя в номер гостиницы, села у стола. Отрешенно включила и выключила лампу. Включила и выключила...

Почти все окна фасада гостиницы светились в этот вечер. Среди горящих и потухших вечерних окон одно мигало: раз – два, раз – два, будто подавая сигнал беды...

Муж Юли был успокоившийся человек. Порожистое русло для него кончилось; он давно уже плыл по широкой с ровным течением воде, не ведая тревог и страха, доверившись ей, не беспокоясь за себя. Да и прошел опасный возраст обоих супругов, и дети уже взрослые...

Этот успокоенный человек сегодня был встревожен.

На диване, под светом торшера, шелестел газетами Иван Артемьевич Шитов. В очках (для чтения), полноват, хотя и не стар; был он в пижаме, в уютных домашних тапках... Что-то, может, и представлял собой в молодости Иван Шитов – помнил себя черноволосым, кудреватым, смуглым,– с возрастом же полысел, отросли щеки, сделался мордат. Сорок три года – можно кое-что и позволить.

Треск разворачиваемой Шитовым газеты походил на гром – что-то не давало ему покоя. Да и читал он с пятого на десятое – только, кажется,

для того, чтобы избавиться от упорно точившей его мысли.

Вышел из своей комнаты сын Валерка.

– Па, я все уже сделал, можно гулять?

– Все ли? – усомнился Шитов.– А что ты ел?

– Котлеты...– Сын был худоба, в маму.

– А макароны? – придирался отец.

– Па, я потом макароны... когда приду.

– Съешь, тогда пойдешь! – отрезал отец и с треском развернул новую газету.

Сына прямо скорчило от вынужденности есть макароны в то время, когда надо бежать играть! Но он поплелся на кухню. Дверь толкнул ногой.

– Я тебе толкну, я тебе толкну! – бросил, не поворачиваясь, отец.

Вдруг шелест газеты прекратился – Шитов чтото услышал. Даже голову приподнял – на лестнице стучали шаги. Скрежет ключа... Шитов сбросил ноги с дивана. В прихожей открылась дверь, щелкнул выключатель. Это дочь.

– Пап,– раздалось из прихожей,– мама не приехала?

– Нет,– снова лег Шитов.

– Вот везет ей,– раздеваясь, говорила дочь,– всюду ездит, на банкетах бывает, икра, крабы, французы,– мне бы так!

– Успеешь еще,– буркнул с дивана отец.

– Ой, успею! Надо, пока молодая, потом-то уже что? Вон мамка приедет – устала, говорит, и больше ничего. Я один раз с ней была – ни капельки не устала, и мне руку целовали – правда, пап!

– Слышал уже.

– И значков надарили! И сувениры... «Пти презент, мадемуазель...»

Из кухни появился Валерка. Он слышал разговор и успел проникнуться к нему презрением. В руках у него сковородка с макаронами и вилка.

– Бонжур, мадемуазель Натали!

– Ты бы еще с кастрюлей вышел. Спрячься! – скомандовала она Валерке.– Культура... Па, я в кино иду.

– Мама же сейчас придет.

– Пятичасовым автобусом не приехала – значит, на такси... Уже билеты куплены.

С кем идешь? Со Станиславам?

– Ну его. Со Светкой и Юркой.

– А что Стасик? Чем он тебе не угодил?

– Скучно. Он такой точный... как часы. Ничего непредвиденного. Школа – институт – инженер – заведующий отделам... Квартира – машина – двое детей (он даже это запланировал, представляешь?).—Наташка содрогнулась.—Я как услыхала про «двоих детей», думаю: все! Ну и тип!

– Зато спокойный,– неопределенно выразился отец.

– От такого спокойствия – знаешь – повеситься захочешь. Да ни за что! Олька тоже говорит: а что тут такого? Я хочу – чтобы ничего не было известно. Хочу, чтобы как у мамы. Раз – звонят: «Юлия Викентьевна, голубчик, два дня вам на сборы – и в Югославию с делегацией. Все бросайте—надо!» Вот как я хочу!

– Оба что-то вы одно заладили: «Как мама»,– проворчал отец.

– А что,– появился все с той же сковородкой Валерка,– она и в войну партизанкой была, и сейчас...

Тут Шитов взорвался.

– Хватит! – он отшвырнул газету, сорвал очки.– Надоело! Ничего вы не понимаете! У человека должна быть жизнь! Жизнь,– он обвел комнату рукой, и стало понятно, что жизнь, по его мнению, это мир квартиры, совместные вечера, тишь, шелест газет, разговор, телевизор.– Я тоже воевал! И тоже, между прочим,– это он дочери,– инженер и начальник отдела. Думаете, маме это нравится – мотаться? Или, может, мне?! И вы туда же: «Пти презент!» Сейчас же на кухню, Валерий!– Вскочил, показал рукой.– А ты когда сядешь за уроки, Наталья?