Текст книги "ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести."

Автор книги: Вадим Чирков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Всем отрядом не пройти. Командирам взводов: разбить взвода на группы, распределить питание; выходим из леса широким фронтом, переходим большак в разных местах. Направление – северо-восток.

Одна за другой, почти не видные в темноте, начавшей уже предутренне сереть, пригнувшиеся фигуры партизан шмыгали через большак. Пробирались через завал, в котором сделали проход.

За большаком снова широкая, метров семьсот, снежная, открытая с двух сторон поляна. За ней лес, темная стена леса.

Группа партизан, человек 10—12, ползла через поляну. Ползли, не поднимая головы, как кроты буравя глубокий снег.

Как медленно приближался лес! А утро все светлее...

Юля ползла предпоследней. За ней – Петя.

– Скоро уже? – не терпелось ей.

– Не поднимай головы, если жить хочешь! Передние были почти у самого леса, осталось

каких-то тридцать метров, как двое не выдержали – вскочили, побежали.

Сперва с одной стороны, а через мгновение и с другой протянулась между ними и лесом огненная проволока пулеметных очередей. Наткнулся первый – и упал, другой нырнул в снег.

А очереди уже рассыпались веером по всей поляне, прошивая снег, нащупывая лежащих там людей.

Юле все хотелось поднять голову – посмотреть, но Петя прикрикнул:

– Лежи!

Очередь прошла над ними, ушла вперед.

– А теперь ползи. И не вздумай вскочить, как те.

Ползла, не глядя вперед, прижимаясь к снегу лицом, вжимаясь в него, еле сдерживая желание вскочить и кинуться бегом, бегом, чтоб скорей добраться до спасительного леса...

Ткнулась во что-то головой. Сапоги. Потрогала рукой, дернула: двигай, мол! Ей не ответили. Убит. Оглянулась назад. И сзади тишина.

– Петя!

– Петя!!

– Петя, ты живой? Очередь в ответ.

Не помнит, как очутилась наконец в лесу, за деревьями. Встала. Побежала. Пулеметы сзади все били и били; бежала сколько было сил – все дальше и дальше в лес.

Стало жечь в груди, остановилась, схватилась за дерево. Чуть отдышалась – оглянулась. Лес. Она одна. Снег нетронутый, ни одного следа.

Редкие, приглушенные расстоянием, очереди сзади.

Пошла вдоль предполагаемой границы леса, оглядывая снег, ища следы. Ведь должен же кто-то быть здесь из двенадцати человек!

Следы!

Увидела их, вскрикнула от радости. Побежала по ним, вдруг остановилась: а если следы оставил немец? Стала оглядываться. От голоса вздрогнула:

– Юля! Кто? Откуда?

– Юля! Сюда!

Под деревом сидел Гриневич. Сидел спокойно; руки на коленях, к дереву прислонен автомат.

– Ой, Женя! – бросилась к нему. Бухнулась на колени рядом.– Товарищ командир, извините– я так обрадовалась вам! – Заплакала даже, ткнувшись ему в плечо.– А я уж думала, что одна осталась. Ой, как хорошо!

– Что, никого больше нет?

– За мной Петя полз, его... И впереди кто-то...

в сапогах. Его тоже...

– Вот ведь как! Не выдержали, побежали – и всех – всех! – открыли немцам! Неужели только ты выбралась?

– Не знаю. Может, покричать?

– Нельзя. Ты вот что: встань да походи, посмотри следы.

– Товарищ командир, а вы...– вдруг испугалась, догадавшись,– а вы что – ранены?

– Ранен,– ответил коротко, отрезал.

– Вы ранены?! – и таким ужасом наполнились глаза.– Давайте я вас перевяжу!

– Не суетись. Я все сделал, что нужно,—Обмяк вдруг, лицо посерело. Облизал губы.– Дай снегу.

Юля зачерпнула снегу, поднесла к его рту. Лизнул. Взял губами комочек, пососал. Поднял глаза.

– Слушай,– произнес с трудом,– пойдешь поищешь наших. Потом вернешься ко мне, я скажу тебе, что делать. Оружие есть? Иди. Иди, Юля.

Послушалась. Пошла. Оглянулась.

Он кивнул: иди, иди. Провожал ее взглядом, пока не скрылась за деревьями.

Шла по лесу, зорко всматривалась в снег. Ни следа. Ни звука. Никого. Метров через триста остановилась. Дальше идти было незачем. Постояла, послушала тишину, тихонько позвала:

– Э-эй! Э-эй!

И поспешила назад. Что-то услыхав, остановилась. Спряталась за дерево. Голоса! Немцы!

За деревьями ничего не было видно. Голоса приближались.

И вот очередь из автомата – это Гриневич. И две в ответ – немецкие. И тишина. И снова голоса немцев – возбужденные, на весь лес.

Прячась за деревьями, подобралась ближе. Увидела: двое волокли Гриневича за руки. Живого? Мертвого? Двое, поддерживая третьего, раненого, шли за ними. Еще один стоял, оглядывая лес, держа автомат на изготовку. Постоял, посмотрел, послушал – пошел за своими, все еще оглядываясь, все так же грозя лесу автоматом.

Утихли возбужденные—как на охоте – голоса немцев, в лес вернулась тишина. Как она страшна была, эта тишина!

Надо идти.

Северо-восток – где это.

Боже, какое одинаковое все вокруг! Деревья,

деревья...

Топталась под высокими деревьями, маленькая, в длинной шинели, беспомощная посреди нетронутого снега, смотрела на небо, ища солнце,– не было, потом увидела мох на дереве и вспомнила школьное: мох растет на северной стороне дерева. Выбрала направление (правильно ли?), пошла.

Где-то, может быть, неподалеку, все равно должны были быть свои – только это поддерживало.

Останавливалась, слушала. Даже снимала шапку, надеясь услышать голоса.

Но такая мертвая тишина стояла в этом лесу!

Сперва казалось, что свои близко. Вот стоит пробежать немного – и услышишь их голоса. Она так и делала – метров пятнадцать-двадцать шла быстро, почти бежала. Останавливалась, опять срывала шапку.

Но как страшно было услышать любой звук посреди звенящей и напряженной тишины! Упала с высокой сосны сухая ветка —обернулась резко, с отчаянием, готовая защищаться или хотя бы увидеть, от чего придет смерть.

Лес был враждебен. Вдруг настороженный взгляд замечал качание ветки – всего лишь освободилась от снега,– вскидывала автомат.

Страх приходил полосами. То боялась зверей – видя их за качнувшейся веткой в куче хвороста или сугробе, подозревая, что они прячутся, следят за ней, готовые напасть. Обходила страшные места стороной, косясь на гущину, держась за пистолет.

То вдруг боялась встретить немецкую засаду – тогда шла, прячась за соснами, стараясь не шуметь.

Это походило на игру,– но что было делать девчонке, оставшейся в лесу одной, окруженной страхами войны и одиночеством, с которыми не в силах было справиться ее почти детское сознание?

А когда проходило напряжение страха, чувствовала усталость и голод – тогда брела, еле передвигая ноги, опустив руки, не боясь уже ничего.

Встретив упавшее дерево, садилась, безучастно глядя в одну точку.

Спать захотелось, спать... Глаза сами находили уютное местечко в снегу – улечься бы и закрыть глаза. Даже видела себя свернувшейся на снегу калачиком, спящей... И уже делала было движение, чтобы улечься – хоть на полчасика! – как опоминалась: нельзя! Нельзя: замерзнешь.

И вставала с дерева. И брела дальше.

И вот пришла минута, когда сил больше не было. Даже на то, чтобы сделать шаг. И тут увидела упавшую сосну. Старое дерево рухнуло недавно, после снегопада, под его корнями чернела яма. Черная земля, значит тепло, вяло подумалось ей. Остановилась перед черной ямой. Подогнула ноги, села, съехала вниз, под корни. На лицо осыпалась с корней земля.

К яме шел человек. Шел медленно, он был ранен. Хромал, правая рука висела плетью. Он шел по следам Юли. Гриневич.

Вот он подошел к яме, наклонился, долго смотрел на Юлю, заметил наконец ее дыхание. Но не стал будить, походил около, собрал сучья, кое-как наломал, действуя одной рукой, развел костер. И лишь когда он разгорелся, стал будить девушку. Присел на корточки, негромко позвал:

– Юля!

Неслышно – только губы шевельнулись – ответила:

– Да.

– Вставай, Юля, я костер разжег.

– Я посплю еще.

– Вставай, Юля! – звал Гриневич настойчиво.– Вставай. Иди к костру.

– Еще минутку...– шептала Юля,– сейчас...

– Вставай, вставай! – повышая голос, звал Гриневич.

– Сейчас... сейчас...

– Вставай! – приказал он.– Вставай!

– Подчиняясь голосу – сомнамбула,—начала выбираться из ямы.

Как хорошо у костра! Юля протянула руки к огню, руки отогрелись, тепло поднялось выше и выше, вот запылало лицо, пододвинула ближе к огню натруженные ноги...

Гриневич сидел рядом, подбрасывал сучья в костер– огонь все больше, все жарче.

– Спать тебе нельзя, Юля,– говорил он.– Не дай бог уснуть, когда устал, на морозе. Не проснешься. Тут идти и идти надо...

– Я пойду,– обещала Юля.– Пойду, пойду. Вот только отогреюсь немножко. Еще капельку отогреюсь и пойду. Правда, спать ужасно хочется.

– Нельзя спать.– Голос Гриневича странно настойчивый.– Нельзя тебе спать. Ты разве не знаешь: если во сне тепло приходит, значит, замерзаешь. А тебе обязательно жить надо.

– Почему мне? – просто так спрашивала Юля.

– Потому что,– Гриневич обернулся к ней и посмотрел в глаза,– потому что я тебя люблю.

– Ой, Женя! – Юля ткнулась лицом в его шинель, счастливая, как только может быть счастлив человек.– Ой, Женя!...

Что-то заставило ее вздрогнуть, Юля стала поднимать голову.

– Женя, а ведь вы ране...

Юля, не открывая глаз, выбралась, отталкиваясь руками, из берлоги. Села на краю, готовая свалиться. Сон еще не оставил ее, она еще ощущала ладонями сукно шинели Гриневича.

Открыла глаза. Мертвая белизна снега вокруг, холодная тишина —и никого рядом! Ни-ко-го!

Юля оглянулась, не веря. Ни костра. Ни Жени, Снился! Он только снился!

Боже, как хочется снова съехать в черную берлогу и уснуть! И не тревожиться ни о чем! Уснуть! Спать! Она проснется!.. Сон кажется таким дорогим, что за него и смертью заплатить – не много. Может быть, как раз...

И Юля поддавалась. Сон наваливался медведем– огромным, тяжелым, душным... Юля сползала в берлогу, сворачивалась калачиком...

И тут же над ямой склонялся Гриневич;

– Ну что же ты, Юля! Тебе нельзя спать! Нельзя, понимаешь?

Снова вылезала из берлоги, сидела, с трудом осмысливая случившееся. Зачем это? Почему? К чему?.. И понимала: надо встать и идти. И начинала тогда плакать, всхлипывать. Как девочка – обиженно, долго, упрямо.

И все-таки поднималась. Шла.

Оглядывалась – казалось, что, каким-то чудом спасшись от немцев, Гриневич идет по ее следам. Останавливалась, вслушиваясь в тишину, надеясь услышать шаги. Даже один раз крикнула негромко, позвала:

– Эй! Эй!

Того, что призывало лечь и уснуть, было больше, чем того, что двигало ее вперед.

Бесконечность леса, бесчисленность деревьев, стоящих у нее на пути, неизменно резкая белизна снега—снег еще и вязал ее шаг, усталость нескольких дней и бессонные ночи, голод – о, как всего этого было много, как достаточно, чтобы согнуться, подчиниться, лечь и уснуть.

Но в уставшем теле, отравленном, пропитанном усталостью до последней клетки, пульсировал какой-то упрямый комочек, который снабжал ее искрами энергии.

Скоро Юля перестала видеть лес – не было больше деревьев, кустов, сугробов, темно-зеленых елей и светлых стволов осин, не было белых и черных ям, не было воздуха, неба – все стало однообразной серой массой, в которой она упрямо продвигалась вперед, в которой вязла, которую преодолевала.

Да и сама она к этому времени превратилась в механизм, способный, пожалуй, только на это, почти инстинктивное продвижение вперед. Все ощущения ее были погашены, кроме одного – регистрирующего шаги. Еще один, еще, еще...

Притупились чувства голода и холода, ушел страх встречи со зверем, ужас одиночества в огромном лесу оставил ее; в померкшем сознании теплился только огонек движения.

И стоило ей привалиться спиной к дереву и закрыть глаза, стоило только опустить веки, как сознание мгновенно погружалось в темноту. Но в то же мгновение вспыхивала перед глазами картинка, которую память вытаскивала из своей картотеки так же наугад, как ученый попугай —бумажку с предсказанием судьбы.

И столь неожиданна была в темноте эта вспышка памяти, что Юля пугалась – вздрагивала.

...Цирк! Смешной Карандаш бежит по арене, догоняя собачку, падает, спотыкается о собственную ногу,– а собачка хватает его котелок и убегает. Цирк смеялся. Сосед сзади хохотал так громко, что Юля даже оглянулась – разинутый грохочущий рот...

И вдруг издалека раздался знакомый крик:—Пошли!– Мужчина закрыл рот, привел лицо в порядок, даже проверил его рукой, потрогал подбородок и встал. И вся публика встала, направилась к выходу. И Карандаш, заметив, что все встали, вскочил. Одернул пиджак и пошел вслед за всеми... Оглянулся, увидел Юлю, поманил пальцем...

Юля открывала глаза – все тот же черно-белый, теперь, к вечеру, все более сереющий лес.

А в следующий раз, когда она закрыла глаза, увидела пламя: высокое —до звезд. Целая стена пламени. Это горит деревня. Вечер – и красно и желто освещен снег, по которому идет группа партизан. Они уходят, оглядываясь, от зажженной ими деревни, к лесу, к темной его полосе; тени их, отброшенные пламенем, ползут далеко впереди.

Желто и красно освещены сосны, за которыми стоят партизаны. Они глядят на пожар; их лица раскрашены пламенем; пламя словно бы сменяет гримасу за гримасой на их лицах...

А еще у одного дерева увидела она...

...Солнце, солнце, горячее солнце! На земле им обласкано все до последней травинки. Ослепительно блестит река. На песчаном берегу сидит на корточках спиной к ней девушка и плоско хлопает ладонью по воде. Из-под ладони вода выпрыгивает стеклянными шариками, которые катятся по поверхности, как бусинки.

Открыла глаза – девушка не исчезла. Повела взглядом по лесу – взгляд понес по деревьям тающую девушку, реку, солнце, пока не исчезли: остались деревья, снег...

После сказочно ярких и неправдоподобных видений страшно было снова оказываться среди тех же – неизменно тех! – деревьев и снега.

Уже темнело, и она ясно понимала, что еще одной ночи ей не выдержать.

Шла.

И когда уже совсем стемнело, Юля оказалась на широкой просеке. Даже отшатнулась – открывшееся перед ней белое пространство встало стеной. Стена будто опрокидывалась на нее, наваливалась.

Почти рядом с лесом шел санный след. Свежий. Юля потрогала след, сняв варежку.

Кто? Наши? Немцы? И куда идти? Налево? Направо?

Не могла по следам копыт определить направление– тут нужно умственное усилие, а она не была на него способна. Сидела на снегу, глядя на ясный след подковы, и все не могла выяснить, куда же шла лошадь. Злилась на собственное бессилие, даже всхлипывала, злясь. Потом – с трудом – поняла. И пошла по следу из последних сил.

Все больше темнело, надо было спешить. Идти теперь было легче, вот только сил уже не осталось.

Споткнулась – упала. И поползла, не в состоянии встать, плача от обиды.

Из-за деревьев вышла темная фигура с автоматом, голос произнес уставное:

– Кто идет?

Она приподнялась на руках.

– Свои! Здесь я! Партизанка...

Фигура приблизилась. Валенки, полушубок, шапка. Звездочка!

– Ну,– наклонился,– давай руку.

Подняла было, но подломилась другая рука – упала лицом в снег.

– Ох! Да ты, я вижу, без сил. Ну, давай... Подхватил под мышки, стал поднимать...

На солнечной поляне, чуть в стороне от бывшего партизанского лагеря, сидели, дожидаясь Юлю, дети и муж. Иван и Наташа скучали; Иван, нервничая, поглядывал в сторону, куда ушла жена; Наташа разделась и загорала, отгоняя комаров.

Хозяйственная Надя собирала малину в полиэтиленовый кулек. Валерка нашел ржавую саперную лопатку и пытался раскопать завалившуюся землянку метрах в двадцати от поляны. У него было полно трофеев: винтовочный ствол, патроны, осколок мины, котелок... Мать он увидел первый.

Юля медленно шла по лесу, то освещаемая случайным солнечным лучом, то почти исчезающая в зеленом сумраке.

Боже, как много, оказывается, было в ее жизни! Как далеко и как близко, оказывается, была война!

Она подходила к партизанскому лагерю, к останкам его, к кладбищу, похоронившему и хранившему ее прошлое, часть ее жизни, юность, ключ к жизни дальнейшей.

Лес помнил...

– Ма! – закричал Валерка издали.– Смотри, ма!– и потряс ржавым винтовочным стволом в одной руке и патронами в другой.

Беспокойно и вопрошающе смотрел на жену Иван.

– Что так долго? Ответила спокойным взглядом:

– Все в порядке, Иван.

– Мама, скоро домой? – кислым голосом спросила дочь.– Мне уже надоело здесь.

Юля подошла к сыну.

– Ну-ка покажи, что нашел. Это выбрось,—распорядилась, увидев патроны,– опасно. О-о, винтовка!– и вдруг оживилась:—Иван! Может быть, это та самая!

– Какая – та самая?

– Понимаешь,– смешно, конечно, но я вспомнила, что дядя Федор —он тогда рядом с нами шел – потерял здесь винтовку. Сало он не забыл, а винтовку оставил. Ох и ругали его! А вдруг это

она?

– Все вспомнила?

– Все, Иван.– Притронулась к его руке.– Спасибо.

– Мам, а что это за винтовка?

– Обыкновенная трехлинейка. Затвора нет... В армии давно уже другие.

– Мам, а мы возьмем ее?

– Ну, зачем...

– Домой? – спросил Иван.

– Да,– освобожденно, легко ответила Юля.– Да, домой. Домой,– чему-то подведя итог, сказала она.

– Ну, пошли тогда! – громко распорядился Иван и наклонился за сумкой.

– Если бы несколько дней здесь, я бы все раскопал,– жалел Валерик.– Может, нашел бы что.

– А что тебе нужно?

– Ну, пистолет нашел бы. Или еще что. Ма, я еще покопаю! – побежал к землянке.

Обвела взглядом лагерь. Бежало по цепочке воспоминание от звенышка к звенышку, бежало, не останавливаясь; ровно освещались звенья...

То видела она страшный лес, когда осталась в нем одна, то костер и лепешку на саперной лопатке. Спящего Гриневича, Нину. Партизанский лагерь до атаки немцев – воспоминание бежало назад.

Увидела, как они едут в поезде.

Потом – не в силах удержать инерции – увидела еще раз разгневанное лицо Ивана, в тот день, когда сказала ему об измене.

И наконец Юля увидела Алексея. Он стоял, прислонившись к стене, сложив руки на груди. Он был зол и ждал последнего ее слова. Она его произнесла. Увидела, как сощурились Алексеевы глаза...

Встревоженно позвала сына:

– Валерик! Валерик, иди сюда! Тот высунулся из ямы.

– Там мины могут быть! Ну-ка иди сюда! Валерик нехотя вылез.

– Какие тут мины! Нет тут никаких мин. Я, может, пистолет бы себе выкопал.

– Он тебе не нужен. Как можно – пистолет!

– Мы бы в войну играли. Пах! Пах! – водил он рукой, стреляя в разные стороны.

– Идем, идем, папа, наверно, сердится...

Замечательны звуки просыпающейся деревенской избы.

Еще рано, еще чуть только рассвело, но вот уже заскрипела, отворяясь, дверь. Лязгнула щеколда в сенях. Скрипнула половица. Зазвенело ведро. Звякнул тяжелый засов коровника. Встречая хозяйку, шумно вздохнула и промычала корова. Переступила ногами. И вот послышался звон бьющих в дно ведра упругих струй молока...

Звуки следуют друг за другом в строгой очередности; она вековечна, эта очередность, она почти обрядна. Неторопливые звуки рождают в душе удивительное чувство покоя; звуки мира, неспешного ежедневного труда, который своей неторопливостью и обязательностью на самом деле напоминает обряд, чье, может быть, вторичное назначение—лечить душу...

Еще сквозь сон Юля слышала, как прогоняли мимо избы стадо, звенели колокольца, мычали коровы, покрикивал пастух. Тетя Маруся вывела и свою корову, пустила ее в стадо, видно, подталкивала, напутствуя ласково:

– Ну, иди, иди уже, нечего тут, ишь, разленилась, иди...

Потом Юля услыхала и голос мужа:

– Доброе утро, Марья Ивановна!

– На рыбалку собрались?

– Ага. Вон червей каких накопали. Утро уж очень хорошее.

– Хорошее; день будет нынче ласковый, дай бог, дай...– слова тети Маруси, как обычно, перешли в неясное бормотание, с каким она и ходила по избе или по двору.

Юля открыла глаза. Шло то изумительное деревенское утро, когда каждый звук, каждая замеченная мелочь лишь добавляют к светлой и покойной радости, родившейся еще во сне и укрепившейся, стоило открыть глаза. Эта радость нарастала вместе с солнечным светом, все больше наполнившим комнату через маленькое окошко, заставленное геранью; солнце веселым блеском зажигало один за другим предметы: ножницы на подоконнике, пуговицу ее халатика, лежавшего на табуретке... Она нарастала с каждым вздохом, легким, свободным, сладким – в комнату лился воздух утра, чуть прохладный, приносящий влагу и запах близкого пруда, чистой листвы деревьев, травы, дыхание полей и леса...

Все было в порядке – на душе и в природе; и никуда не надо было спешить, что-то делать, о чем-то заботиться...

И мысли улеглись – каждая на свое место, и не было ни одной тревожной...

Приятно было ощутить босой ногой мягкий старенький половичок у кровати, приятен был даже скрип половицы, приятно было услышать тиканье маятника.

Выскочила кукушка, чтобы прокуковать шесть часов, но вместо нее, давно уже потерявшей голос, за окном громко заорал петух.

(Бог мои, как редки у нас такие утра,– может быть, одно пли два случается за всю нашу жизнь...)

Набросила халатик поверх ночной рубашки, вышла па крыльцо.

По дороге мимо двора важно шествовал к пруду отряд гусей.

Улыбнулась им, их важности и целеустремленности.

Поросенок направился было к собачьей миске, но пес выскочил из будки и – надо же защищать свое добро – тяпнул поросенка за ухо, а когда тот; кинулся, вереща, бежать, еще и куснул нахаленка за хвост.

Поросенок долго и обиженно жаловался в другом углу двора на обиду, а пес, немедленно позабыв пустячный этот эпизод, уже вилял хвостом, приветствуя Юлю.

И это вызвало улыбку.

Пруд был рядом, пошла неспешно к нему.

Половину пруда покрывала ряска: рыбаки сидели под старой ветлой, они были неподвижны, неподвижны были и поплавки. Рыбаков было трое: третий – соседский мальчишка Венька, с которым подружился Валерик.

Неслышно подошла к ним, присела, стала, как и они, смотреть на поплавки.

– Па, может, червяка сменить?

– Только что менял, хватит. Валера чуть подергал удочкой, поплавок проехал по воде.

– Вень, а ты говорил, что и карпы тут есть?

– Есть. Дядя Семен весной вот такого вытащил.

Так то ж весной.

– А что, летом нельзя, что ли?

Строй гусей подошел к пруду и стал опускаться в воду. Все трое повернули к ним головы и увидели Юлю.

– О, мама!

– Встала? – и отвернулись к своим поплавкам.

– Хорошо как сегодня! – ответила Юля.

Гуси поплыли. Они скользили по глади и были похожи на белопарусную эскадру.

– Просто чудо какое-то! – не выдержала Юля.– Да посмотрите же вы на них!

Гуси направлялись в их сторону.

– Рыбу испугают,– сказал Иван.– А ну прогони.

Валерик встал и швырнул в гусей комком земли. Всплеск встал перед флагманским гусем. Тот отвернул. Эскадра сломала плавную свою дугу.

– Недолет,—сказал Валерик и взял другой ком.

– Не надо! – остановила его Юля.– Очень красиво.

И тут на берегу появилась эта страшная старуха. Кое-как одетая, седая, растрепанная, с марлевым узелком в одной руке и палкой в другой. Старуха была чем-то взволнована.

– Надо людей позвать! – бормотала она, топчась на месте.– Надо людей позвать! Людей!..

Четверо испуганно уставились на старуху. А она, обведя всех взглядом, остановила на Юле зоркие, цепкие глаза, выделяя ее из всех,– глаза укоряющие, неожиданно трезвые. Сделала шаг к ней, схватила за кисть по-птичьи сильной, сухой и холодной рукой.

– Ты! – сказала она, забрасывая голову, чтобы видеть Юлины глаза.—Ты!

– Что, бабушка? – чувствуя, что теряет сознание, спросила Юля.

Но голова старухи запрокинулась еще больше, она бросила Юлину руку, взмахнула узелком.

– Людей,– забормотала снова.– Людей!..

– А мы что тебе – не люди? – вскочил Иван.– Вот карга!

Старуха резко повернулась и, нелепо размахивая палкой, словно отгоняя кого-то и судорожно забрасывая голову, ломаясь в поясе, ушла.

– Кто это? – чуть не закричала Юля.– Что с ней? – Жутко веяло от этой страшной всклоченной старухи, ворвавшейся в чистое, радостное утро.

– А, сумасшедшая одна,– охотно рассказывал Венька.– Она давно уже,– успокаивал он,– она с войны такая. Когда деревню бомбили, ее... это... контузило. Она не наша, ивакуиралась с дочкой, а тут немцы. Дочку убило, а она повредилась. Так и осталась в деревне. С узелком ходит – все ивакуируется с тех самых пор,– даже усмехнулся Венька, говоря про эвакуацию.– Избу ей дали, старую – так она окна крест-накрест бумагой заклеила, говорят, от бомбежки...

Юля не могла опомниться.

– Она... всегда такая?

– Всегда. Все ходит, ходит, все будто ищет кого-то...

– Боже мой!..– Но Юлино восклицание относилось уже к чему-то своему, а в глазах как бы повернулись внутрь себя зеркальца...

Иван приметил это и обеспокоенно и подозрительно посмотрел на жену.

– Черти ее принесли, эту старуху! – рассердился он.– Держали бы в сумасшедшем доме!

– Она тихая,– вставил Венька.– Ходит с узелочком, бормочет что-то. Людей все зовет. Только самолетов боится. Сразу садится, голову руками накрывает.

Юля повернулась, пошла.

– Куда ты? – Ивану не хотелось, чтобы жена опять ушла «к себе».– Подожди, я тоже домой.– Встал, смотал леску.

– Пап, мы с Венькой еще половим?

– Да ловите, сколько хотите! – Зашагал, догоняя жену.– Что тебе эта старуха? И вообще – что с тобой еще происходит?

– Ничего, Иван,– успокаивала, уходя от него, Юля.—Ничего со мной больше не происходит. Страшная она очень. Да и напряжена я здесь: будто все время на минном поле, не знаю, куда ступить.

– Пора уже успокоиться.

– Я сама знаю, что пора. Да видишь, как получается...

– Ну так поехали отсюда! – Он догнал жену.– Хватит! Или тебе еще что-то здесь нужно?

– Нет, Ваня, ничего. Можем и уехать.—Теперь они шли рядом.– Я думала, детям здесь хорошо будет: лес, ягоды, пруд, тишина...

– Им-то как раз шума бы побольше.

Дальше был завтрак. Сидели в кухне напротив огромной печи, ели жареную картошку из той же великанской сковороды, запивали молоком. Дети сидели у окошка, Юля и Иван – напротив. Валерка рассказывал о рыбалке.

– Два раза большая клевала – как потянет! Я – дерг – и нету. Не успевает заглотнуть.

– Ма,– одновременно с Валеркой говорила Наташа,– такая скучища – ну прямо сил нет. Вчера кино – событие. А картина старая! Тридцать восьмого года – представляешь? И смотрят!

Валерик гнул свое:

– Ее, может, на блесну надо... И крючок побольше – тогда бы раз – и готово. Наверно, это щука была. А у меня крючок маленький...

Юля кивала всем.

– На море хочется,– жаловалась Наташа.– Только зря купальник взяла!

– Ты в пруду купайся,– советовал, набив рот картошкой, Валерик.

– Что я – лягушка какая-то?—возмущалась Наташа.– Дно, наверно, сплошной ил, а сверху ряска—фу!

– На море я бы тоже,– соглашался Валерик.– Законно! Я бы нырял там. Ружье бы купили, подводное. Ма, а мы в лес еще пойдем?

Юля все кивала: да, да – и тому, и другому, иногда невпопад: и тому, что скучно, и тому, что в лес пойдем.

Иногда же переставала слышать голоса и уходила в себя.

«...Почему мне так кричать хочется? И чтоб ничего, кроме моего крика, не было! Ничего! А ведь что случилось? Разве что-то случилось? Ах Да! Эта старуха... – Ма! – позвал ее – уже во второй раз – голос сына.– Ма, а мы сегодня куда пойдем? В лес

пойдем?

– Вы по малину сходите. Я дома побуду, обед приготовлю, постирать немного надо.

– Ура! – сказал Валерка.– Наташк, идем? Па, идем?

– Надоели мне ваши ягоды. Ма, я лучше останусь. Я загорать буду.

– Как хочешь. А ты? – спросила у Ивана.

– Па, мы в лес! Па, в лес, да?

– Да, да – в лес,– нехотя согласился Иван.

– Ура-а! – так же вполголоса прокричал Валерка.– А тебе бы только валяться, Наташка!

– Не твое дело.

Завтрак окончен, Наталья скрылась в соседней комнате, Валерка убежал во двор, Иван вышел в сени.

– Сумку взять, что ли? – спросил оттуда.– Корзины что-то не вижу.

– Тетя Маруся, наверно, взяла. Бери сумку.

– Еды не надо?

– Сейчас сделаю бутерброды. Намазала хлеб маслом, нарезала сыр. «...Ну что мне эта старуха? Что она мне?.. Психопатка! Возьми себя в руки!»

И все же пробилась мысль, оформилась: «...Неужели и я все еще больна войной, как она?»

Уложила бутерброды в кулек.

– Вот. Во сколько вернетесь?

– Часам к двум, к трем... Наталья вышла, застегивая халатик,– под ним

купальник.

– Мам, я пошла.

– Ну, мы ушли,– сказал и Иван.

– Счастливо. Одна.

Села на скамью, уронив руки.

Ушла в себя, оцепенела. Не заметила, как навалился– утром! – сон. Уснула мгновенно; мгновенно же увидела, что...

...снова она партизанка, снова в сапогах, с автоматом. Идет по лесу, приближается к лагерю. Лес по-летнему зелен и густ. Издали еще она слышит шум в лагере – веселый, праздничный шум,

Вот чье-то «ура», вот кто-то рванул гармонь. Юля не спешила, не понимая, почему нет часовых, почему шумно.

Партизаны – весь лагерь – толпился у командирской землянки.

– Ой, Юля! – окликнули ее из землянки. Знакомый голос... Нина.– Иди скорей сюда!

– Что случилось?

– Помоги, ради бога. Не могу развязать.– Сунула ей туго завязанный вещмешок, а сама побежала в глубину землянки, на ходу стягивая с себя гимнастерку.

– Да что случилось-то?

– Ты что, не знаешь? – даже остановилась.

– Не знаю...

– Немцев разбили под Курском! Сотни тысяч! Самолеты – тысячами! Танки, орудия...

И только тут Ника, приглядевшись к Юле, всплеснула руками.

– Юля, что с тобой?!

– А что?

– Да ты ведь... я тебя узнать не могу! Что с тобой?– со страхом смотрела в лицо...– ты будто... постарела. Это ты, Юля?

– Постарела? Дай зеркальце! Посмотрелась в зеркальце Юля.

– Боже мой! Сколько же мне? А-а, теперь знаю,– и сразу успокоилась, узнав свое теперешнее лицо. Произнесла непонятное:– Какая она, оказывается, долгая...

– Кто?

– Война.

– Юля, это ты?

– Я, не беспокойся, я. Пойдем наверх,– приказала вдруг.– Я тебе все объясню. Потом.

– Пойдем,– подчинилась Нина, так и не переодевшись, все так же глядя на подругу широко открытыми недоверчивыми глазами.

Вышли – Юля закрыла лицо рукой по глаза. В толпе у командирской землянки кого-то качали.

Навстречу им бежал Женя Гриневич.

– Ты куда? – крикнула ему Нина.

Сейчас увидишь! – и скрылся в землянке.

– Ой, я ж не переоделась! Подожди!—Нина снова нырнула в землянку.

Юля сделала шаг, другой к ликующей толпе партизан.

– Юля! Подожди! – На ходу поправляя галстук, к ней в светлом гражданском костюме бежал Женя. Женя? Нет, это Алексей! Алексей?! Здесь?!

– Ну вот... пошли! – сказал он.– Ты что закрылась?

– Губы... обметало вдруг.

Юля так и шла, не отнимая руки от лица, взглядывая на идущего рядом. Кто он?

– Женя...– позвала неуверенно и тихо. Он не ответил – весь устремлен вперед.

– Алексей!

– Ты что?—обернулся он.– Ты что-то сказала? Пристальные глаза. Кто же он все-таки?

Она покосилась направо, налево. Партизанский лагерь. И ликующие крики ее товарищей. Женя. Но почему он смотрит на нее холодным взглядом Алексея?

И тогда она решилась. Отняла руку от лица и впилась взглядом в его лицо. Он посмотрел на нее – его лицо не изменилось.

– Алексей!! Как ты попал сюда? Усмехнулся – так знакомо!

– Я ведь журналист. Прилетел писать о вас. Вдруг кинулась вперед, к толпе.

– Ребята! – дергала за рукава, толкала даже, показывала пальцем на Алексея.– Товарищи! Он не Женя! Это совсем не Женя! Это Алексей! Я его знаю! – кричала как в исступлении.