Текст книги "История Украины с древнейших времен до наших дней"

Автор книги: В. Семененко

Соавторы: Л. Радченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Проведение дерусификации в УССР и ее особенности

Отношение большевиков к национальным проблемам в ходе гражданской войны претерпело своеобразную эволюцию. В феврале 1919 года председатель Совнаркома Украины X. Раковский, выступая на заседании Киевского горсовета, утверждал: «Декретирование украинского языка как языка государственного является реакционным, никому не нужным мероприятием». А через четыре года он резко критиковал второго секретаря ЦК КП(б)У Д. З. Лебедя за игнорирование украинского языка и культуры. Чтобы завоевать доверие украинских масс и национальной интеллигенции, в резолюции VIII Всероссийской партийной конференции «О советской власти на Украине» говорилось о долге членов РКП(б) гарантировать право трудящихся учиться и разговаривать в советских учреждениях на родном языке. Неудивительно, что X. Раковский честно признал: «Если село не с нами, то виновато не село, виноваты мы». В марте 1920 года, являясь фактически наместником В. Ленина в Украине, он инициировал задачу создания национального рабочего класса, украинизацию школьного образования, организацию Центральной школы червоных старшин, где обучение шло на украинском языке.

При существовании почти сплошь украинского села (среди национальных меньшинств крестьянскими по природе оставались также молдаване, немцы, болгары, греки и белорусы – В отличие от евреев и русских) и русифицированного города (в семи губернских центрах Украины, кроме Подолии и Волыни, проживало всего 14 % украинцев, зато 44 % русских, 35 % евреев) овладение крестьянской массой означало – нести идеи коммунизма на их родном языке. Характерно, что даже украинские эсеры с марта 1919 года требовали не украинизации городов, а создания культурно-национальных учреждений в деревне и соответствующей школьной политики.

Популярный в 1917–1920 годах среди национально-демократических сил термин «украинизация» после «завоевания Украины большевиками» (высказывание В. Ленина весны 1919 года) означал формирование национального по составу административного аппарата, который бы безусловно подчинялся московскому центру, и вынужденное ослабление контроля за национально-культурными процессами. Ведь восстановление единства страны в форме СССР требовало определенной компенсации в виде советизированной идеи культурно-национальной автономии. Кроме того, в условиях «диктатуры пролетариата» сам ход национально-культурного возрождения давал возможность постепенной большевизации сферы просвещения (учительство республики перешло на платформу советской власти в 1923–1924 годах), науки и культуры, воспитания «нового человека», выявления национально сознательных граждан с целью их дальнейшей нейтрализации.

Но в ситуации 20-х годов речь шла фактически не об «украинизации», а о «дерусификации». Ведь весной 1919 года в УССР на все украинское население приходилось 10,8 процента средних школ, зато русские имели их 84,7 процента. Из 5000 профессоров украинцы составляли ничтожное меньшинство – полпроцента. В составе КП(б)У, не без оснований окрещенной Н. Бухариным й Г. Зиновьевым русско-еврейской партией, в 1923 году только 11 процентов коммунистов знали украинский язык. Руководящая верхушка ГПУ Украины в январе 1923 года насчитывала 18 человек, но лишь два чекиста являлись украинцами, к тому же практически обрусевшими. И не случайно в апреле 1923 года заместитель председателя Совнаркома Украины И. В. Фрунзе с тревогой говорил: может сложиться так, что рабочие и крестьяне республики не будут понимать ДРУГ друга из-за разности культур и языка.

Еще до принятия XII съездом РКП(б) и IV совещанием по национальному вопросу идеи И. Сталина о «национализации государственных и партийных учреждений в республиках и областях» руководство УССР в сентябре 1920 года приняло закон об обязательном изучении в школах украинского языка, истории и географии Украины. Через два года задачу уточнил пленум ЦК КП(б)У: необходимо советизировать народную школу, борясь с искусственной украинизацией и русификацией, что несколько запутало исполнителей.

До декабря 1922 года обучение в школах Волынской, Подольской, Полтавской губерний, селах Киевщины без всяких указаний сверху шло на украинском языке, в остальных губерниях – на русском или обоих языках параллельно. К тому же до конца 1918 года гетманские власти дерусифицировали 5400 (более четверти) начальных школ, частично украинизировали 262 высшие начальные (74 %), а также 55 средних школ.

Через три месяца после завершения работы XII съезда РКП(б), 27 июля 1923 года, вышел декрет Совета народных комиссаров Украины «О мерах по украинизации учебно-воспитательных и культурно просветительных учреждений» («Про заходи по українізації навчально-виховних і культурно-освітніх установ»). На его базе к 1 августа были разработаны мероприятия по обеспечению равноправия языков и содействию развитию украинского языка. Хотя в них предусматривалось выполнить задачу украинизации в течение года, содержалось указание о запрете брать на руководящую работу лиц, не овладевших украинским языком, первый секретарь ЦК КЦ(б)У (с марта 1925-го – Генеральный секретарь) Э. Квиринг почти два года тормозил процесс дерусификации. И только с прибытием в УССР Л. М. Кагановича, заменившего Э. Квиринга, пленум ЦК КП(б)У в экстренном порядке создал в апреле 1925 года комиссию по украинизации. Это решение 30 апреля продублировал ВУЦИК, сформировав Всеукраинскую Центральную комиссию по украинизации советского аппарата (председатель – В. Я. Чубарь) и издав грозное постановление «О мерах незамедлительного проведения полной украинизации советского аппарата» («Про заходи термінового проведення повної українізації радянського апарату»). Но форсированное проведение фактически дерусификации вызвало сопротивление как партийно-советского аппарата, так и части населения.

Центральное руководство в Москве по-разному реагировало на трудности, появившиеся при проведении национальной политики: И. Сталин требовал «преодолеть иронию и скептицизм в вопросе об украинской культуре», а Г. Зиновьев считал, что украинизация «бьет по нашей линии относительно данного вопроса, помогает петлюровщине». Но Генеральный секретарь ЦК КП(б)У Л. М. Каганович настойчиво выполнял указания И. Сталина, правда, для него не имело решающего значения, что проводить в жизнь – русификацию или украинизацию.

Созданные для государственных служащих трех-четырехмесячные курсы изучения украинского языка в большинстве городов функционировали формально, хотя над слушателями довлела угроза увольнения с работы в случае, если на экзамене они получат неудовлетворительную оценку. Многие слушатели посещали занятия эпизодически, общались между собой, как правило, на русском языке или на смеси украинского и русского, доклады тоже зачастую произносились не на украинском языке. К примеру, в Артемовске из 8323 служащих различного ранга 3680 (44,2 %) вообще их не посещали, а 796 человек были освобождены от занятий, хотя подавляющее большинство из них украинским языком владели крайне слабо. Не хватало и учителей, потому что с 1921 по 1923 год учительский корпус Украины уменьшился почти вдвое – с 85 до 45 тысяч… Для многих чиновников (совбуров, как их называло население) украинизация была мимикрией, уловкой, несерьезным и конъюнктурным мероприятием.

Кроме того, символы «украинизации» и «борьбы с украинским буржуазным национализмом» являлись двумя сторонами единой политики. Параллельно дерусификации шла пролетаризация обучения, а это усложняло социальные отношения, приводило к третированию дореволюционных педагогов. Процветали упрощенчество, полуграмотность, хронически не хватало средств на культурно-просветительскую работу. Крайне медленно проходила украинизация в комсомоле Украины, где на 1 мая 1924 года насчитывалось украинцев 21,1 процента, русских – 10,5, евреев – 65,8, других национальностей– 2,6 процента. Не лучше обстояло с дерусификацией и в дислоцированных на территории УССР воинских частях, особенно среди комсостава. Причина здесь тоже лежала на поверхности: из 42 начдивов и военных комиссаров лишь два человека были украинцами, 21 – русскими, 10 – евреями, 9 – латышами, а в штабе Украинского военного округа из 246 работников украинцев насчитывалось 6 человек.

В 1924 году 66 видных украинских деятелей-эмигрантов одобрили украинизацию, заявив в связи с этим о проявлении лояльности к советской власти. Однако фактически украинизация внедрялась наиболее активно лишь в сфере начального образования, имела двойственную теоретическую базу, многие решения при этом были явно непродуманными, а удовлетворение культурных запросов превращалось в советизацию, ликвидацию национальных традиций. В Киевской, Волынской, Полтавской губерниях ее результатом стал украинизированный русский язык – «суржик».

Вместе с тем нельзя отрицать, что благодаря усилиям украинской интеллигенции, в том числе вернувшейся из эмиграции в УССР, а также национал-коммунистов типа А. Шуйского или Н. Хвылевого (Фитилева), в республике произошел расцвет национальной культуры, процесс украинизации городов. Прогресс был виден и в количественном отношении: на украинский язык преподавания к 1927 году перешли четверть вузов, около половины техникумов, 80 % периодических изданий стали «украиноязычными», более 92 % первоклассников начинали учебу в украинских классах. Еще в 1931 году 79 % вузовских учебников издавались на украинском языке.

Реальные перемены имели место и на той территории Слобожанщины, где компактно проживало украинское население, но которая административно относилась к Российской федерации – на части Курской, Воронежской и Брянской губерний. Здесь в 1927 году работали восемь украинских педагогических техникумов, Воронежский университет готовил учителей украинского языка и литературы, в трех техникумах ввели украиноведение, до 1932 года 13 районных газет выходили на украинском языке. В этих регионах планировалось дерусифицировать 26 районов, где большинство населения составляли украинцы. Не отставала и Кубань: до 1930 года здесь открыли 240 украинских школ, украинский педагогический институт, два педагогических техникума, украинские отделения в сельскохозяйственном институте и на рабфаке.

Кроме того, в Украине с 1924 года началось образование национальных районов. Они формировались для неукраинцев с целью интенсифицировать среди национальных меньшинств классовую борьбу, побудить Польшу также ввести автономию для живших там украинцев и белорусов. Однако их создание в УССР активизировало национальную борьбу. Остававшиеся в том или ином национальном совете представители других наций ощущали себя чужаками. Слухи о том, что украинцев выселят, скажем, из польского национального сельсовета, заставляли украинцев, издавна проживавших здесь, при переписи 1926 года заявлять о себе как о поляках. Появились тенденции дореволюционных сословий: украинцев и русских считали крестьянским сословием, немцев – колонистами, а поляков – дворянами. Массовое недовольство украинцев вызвал декрет 1925 года об увеличении на 20 % земельных угодий для немецких колонистов, имеющих менее 35 га земли. Таким образом, комбинация этничности, проблема контроля над территорией и земельной собственностью вызвали к жизни интенсификацию национальных чувств, обострение понятий «свой», «чужой».

С течением времени решение национального вопроса и проблема дерусификации все более противоречили необходимости унификации национальных культур в СССР, идеям пролетарского интернационализма, превращения русского языка в язык межнационального общения. Все большее влияние приобретала догматическая формула «социалистическая по содержанию, национальная по форме культура». Не прекращалось сопротивление дерусификации: в Сталинском округе Донбасса из 92 городских школ только две являлись украинскими, из 190 заводских школ к 1928 году осталось 42. Объясняя подобную медлительность, руководители обычно ссылались на указание И. Сталина о том, что «нельзя украинизировать сверху… это процесс длительный, стихийный, естественный».

Среди значительной части украинского общества продолжало доминировать мнение о том, что Украина на деле является частью России и никогда «не будет самостоятельной, всегда будет жить по указаниям матушки-России». Киевские служащие бесцеремонно заявляли: «Мы не понимаем китайского языка!» – имея в виду, конечно, украинский.

Партийные инстанции, сам Л. Каганович постоянно напоминали, что в процессе украинизации не прекращается идейная борьба, причем буржуазно-националистическая идеология, антисоветская культура по темпам развития якобы опережают пролетарскую идеологию и советскую культуру. Уже с апреля 1926 года начались нападки на наиболее последовательного сторонника дерусификации и подлинной суверенности Советской Украины, особенно в подборе и расстановке кадров, наркома просвещения А. Шуйского. Его политическую травлю не в последнюю очередь организовал Н. А. Скрыпник, добившись при поддержке И. Сталина и Л. Кагановича высылки А. Шуйского на работу в Россию (в сентябре 1927 г.). Кроме жупела «шумскизм», который верхи партии трактовали как «национальный уклон», появились также «хвылевизм» и «волобуевщина», особенно напугавшая догматиков. В одной из своих статей 1927 года 24-летний коммунист М. С. Волобуев-Артемов, не отрицая партийной программы, рассматривал Украину как исторически сформировавшийся народнохозяйственный организм, имеющий собственные пути развития. Опираясь на официальные данные советской статистики, он показал потребительское отношение центра к Украине, требуя обеспечить за ее национальными учреждениями права и возможности настоящего, а не формального руководства всей экономикой республики, без всяких исключений в пользу союзных инстанций, ликвидировать провинциальный статус украинского языка, литературы и культуры в целом. Хотя и А. Шуйский, и М. Волобуев-Артемов были арестованы только в 1933 году (Н. Хвылевой в мае 1933 года покончил с собой), их позиции существенно повлияли на дальнейшую судьбу украинизации, ставшей теперь в глазах «правоверных» сверхцентрализаторов синонимом сепаратизма. Фактически проблему дерусификации нельзя было оторвать от дилеммы развития производительных сил Украины, ее индустриализации и модернизации, а дальнейшее углубление национального самосознания могло породить тяготение к экономической, а затем и политической самостоятельности.

Такие явления действительно стали наблюдаться в начале 30-х годов среди коммунистов-украинцев. Многие из них считали именно титульную нацию государствообразующей в УССР, а русских – только национальным меньшинством. Все больше и больше членов КП(б)У проникались идеями национал-коммунистов, считая строительство украинской государственности целью своей деятельности. В письмах и запросах они требовали предоставить Украине более широкие бюджетные полномочия, право на международные связи, реального, а не бумажного осуществления суверенных прав, а не только права развивать национальную культуру и язык. Указывая на тяжелую жизнь украинского народа, национал-коммунисты возмущались, однако, не фактом чрезмерной эксплуатации трудящихся, а тем, что полученные средства не остаются в Украине. Недовольство Москвы вызывали и требования об украинизации Красной армии в Украине, репрессивных и карательных органов, в которых преобладали тогда русские и евреи.

Какого-либо партийного документа о прекращении дерусификации в УССР принято не было, но ее ощутимое торможение началось почти откровенно с 1929 года, А при проведении итогов хлебозаготовок на Северном Кавказе в решении Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) в декабре 1932 года говорилось, что украинизация на Кубани – не что иное, как петлюровщина. После этого всякая дерусификация была прекращена вне пределов Украины: с 14 декабря – на Кубани, с 15 декабря – на территории Центральной Черноземной области Российской федерации, в Казахстане и на Дальнем Востоке. С 1 сентября 1933 года дети украинцев в этих регионах могли посещать исключительно русские школы.

По инициативе наркома просвещения Украинской ССР В. П. Затонского были уволены все заведующие районными отделами народного образования, 90 процентов – заведующих облоно, 200 сотрудников Наркомпроса, четыре тысячи учителей – видимо, за чрезмерное усердие в проведении украинизации.

В декабре этого же 1932 года под Харьковом расстреляли более 200 кобзарей и их поводырей – хранителей и распространителей национального песенного эпоса. К сожалению, даже диссидент Н. Хвылевой «разоблачал» их как «отъявленных контрреволюционеров».

Наконец, в июле 1933-го с подачи главного идеолога КП(б)У, бывшего меньшевика и тайного сотрудника ВУЧК Н. Н. Попова было принято постановление «О националистических уклонах в рядах украинской парторганизации и задачах борьбы сними» («Про націоналістичні ухили в лавах української парторганізації і про завдання боротьби з ними»). Главным врагом партии на долгие 58 лет стал «украинский буржуазный национализм». Но чтобы власть не выглядела оккупационной в связи с существенным сокращением количества украинцев на важных постах и сохраняла ореол борца за освобождение угнетенных народов в колониях, с 1935 года началась вторая волна украинизации. В партийные и советские органы стало выдвигаться больше этнических украинцев. Позднее стало ясно, что соединить действительно насущные требования украинизации с большевизацией кадров, невозможно. В дальнейшем даже в риторике, а не только в политике по национальному вопросу принимались во внимание только нужды кремлевских вождей, которые постоянно маневрировали, учитывая изменения на мировой арене. В январе 1934 года в прессе речь шла уже только о большевистской украинизации, а затем во второй половине 1937 года исчез даже этот термин. В ходе реорганизации системы просвещения появились новые учебники, фальсифицирующие историю Украины – в частности, Б. Хмельницкого называли провокатором, предателем украинского народа. С 1938 года преподавание русского языка ввели во всех украинских школах со 2-го класса. Однако сеть школ с украинским языком обучения осталась, потому что все они были советизированы. Так, в 1937–1938 учебном году в них обучались 4 054 972 ученика, в то время как в русских – 590 990, а в смешанных русско-украинских – 275 065 учеников. Преобладала и украинская пресса – в 1933 году 10,1 % газет выходили на русском языке, даже в 1940-м украинские издания составляли более 75 процентов. Показательно и то, что с 8 апреля 1940 года русский язык в украинских начальных школах стали изучать с 4-го, а не со 2-го класса, а в средних – с 5-го, а не с 3-го класса. Дальнейшее резкое снижение количества школ с украинским языком преподавания и усиление русификации имело место спустя 30 лет после окончания второй мировой войны.

Массовая коллективизация и голодомор

На XIV партийной конференции РКП(б) в апреле 1925 года наметился переход от идеи кооперативного социализма на селе к коллективизации сельского хозяйства и на этой базе – к индустриализации, не завершенной при царизме. Если в 1925–1926 годах планы капитального строительства в промышленности трижды сокращались, чтобы сохранить равновесие на рынке, то в дальнейшем этого не делалось.

Во-первых, с 1927–1928 годов начался очередной этап милитаризации в СССР, а с начала 30-х годов – реализация огромной по размаху и средствам военно-промышленной программы. Как считал И. Сталин, большая война ожидала Советский Союз не позднее чем через десять лет, хотя вероятного противника тогда определили неверно. Во-вторых, рост индустрии требовал увеличения импорта машин и оборудования, а одним из главных источников доходов для этого служило сельское хозяйство.

Когда еще только готовились предпосылки для массовой коллективизации, две зимы подряд (1927–1928 и 1928–1929 годов) крестьяне отказывались продавать хлеб государству добровольно из-за крайне низких заготовительных цен. Кроме того, вывезенные из Украины зимой 1926–1927 года 62 млн. пудов зерна лишили мукомольную индустрию республики так необходимого ей сырья, а поступавшая из Поволжья и центра России мука оказалась намного дороже, чем собственная. Хлебозаготовительный кризис 1927–1929 годов преодолевался чрезвычайными мерами: с помощью обысков, огромных штрафов, распродажи имущества неплательщиков налогов и должников по хлебопоставкам, высылки протестующих против произвола крестьян в отдаленные районы страны. Все эти акции из арсенала «военного коммунизма» под суровым надзором ОГПУ проводили местные органы власти – от сельсоветов до окружкомов (губернская структура была ликвидирована после октября 1924 г.). Только на Днепропетровщине во время подобной «заготовки хлеба» в 1928 году привлекли к суду 1200 граждан, а более трех тысяч крестьянских семей выселили. Опора на беднейшие слои, стимулирование властью его борьбы с остальным крестьянством плодили злоупотребления и рождали чувство вседозволенности. Уже за 1928 год 33 тысячи «кулаков» были отданы под суд, а параллельно – с лета этого года – в селах Украины наблюдалось недоедание, исчезнувшее к середине 20-х годов. С 1 марта 1929 года в городах появляются карточки на хлеб – зримое доказательство продовольственного кризиса.

Стремясь выйти из положения, власти вводят в июне 1929 года продразверстку, а 3 июля 1929 ВУЦИК и СНК УССР приняли постановление «О расширении прав местных советов по содействию выполнению общегосударственных заданий и планов» («Про поширення прав місцевих рад щодо сприяння виконанню загальнодержавних завдань і планів»). Сельские советы получили право накладывать штрафы до пятикратного размера стоимости несданного хлеба, продавать хозяйства крестьян-должников, заводить на них уголовные дела. ЦК КП(б)У обязал местные органы составлять списки зажиточных хозяйств с целью высылки их членов или ареста. Следовательно, метод ликвидации «кулачества как класса» применялся почти за полгода до постановки И. Сталиным такой задачи. Уже весной 1929 года на торгах распродали имущество 68 тысяч хозяйств, объявленных кулацкими и не выполнивших плана хлебосдачи. А ведь в принципе дореволюционный тип кулака-ростовщика почти повсеместно ликвидировали в ходе аграрной революции 1920–1923 годов. Новое зажиточное крестьянство – это в основном бывшие середняки, даже бедняки, увеличившие свои доходы рачительным, умелым хозяйствованием. В 1927 году кулачество Украины вместе с семьями составляло не более 5,4 % населения, но даже у тех, кто имел по 16 гектаров земли и более, доля наемного труда составляла всего 5,9 %, зато рабочий день хозяев в среднем продолжался 11 часов 20 минут.

Кроме цели забрать продовольствие внеэкономическим путем, партийные верхи выполняли и важную для них политическую задачу: пролетаризовать село, уничтожив тяготение к частной собственности и индивидуализму. Ведь село фактически демонстрировало свою обособленность от коммунистической доктрины: на 25 августа 1927 года в рядах КП(б)У насчитывалось только 33 554 члена и кандидата в члены партии, проживавших здесь (13,7 %), причем львиную долю из них составляли административные, советские и партийные работники. С огромным трудом в деревне создавались и функционировали также ячейки комсомола. Более того, за 1927–1928 годы органы ОГПУ обезвредили 47 повстанческих отрядов, несколько террористов-одиночек из крестьян, охотившихся на партийцев.

После принятия разработанного комиссией В. М. Молотова порядка раскулачивания, определения признаков трех кулацких категорий в феврале 1930 года в Украине прошла первая волна раскулачивания, затронувшая пока 61 887 хозяйств, т. е, 2,5 процента. Однако провозглашение колхозов переходной к коммуне формой (в постановлении ЦК ВКП(б) от 5 января 1930 года) вызвало яростное сопротивление всего крестьянства, не желавшего расставаться с личным скотом и инвентарем, нажитым тяжелым трудом. Пришлось временно отступить, и в марте 1930 И. Сталин вину за «перегибы» в ходе коллективизации (обобществление коров, мелкого скота, птицы) возложил на местных работников. В закрытом письме ЦК ВКП(б) от 2 "апреля 1930 года говорилось, что крестьянские волнения едва не переросли в «широкую волну повстанческих крестьянских выступлений», когда на селах перебили бы добрую половину низовых советских и партийных работников и сорвали бы весенний сев. Лишь 10 июля 1932 года В. Молотов с облегчением заявил: «Опасность крестьянских волнений и массового восстания в частях Красной армии можно считать преодоленной». Возможно, лидеры несколько преувеличивали угрозу, но все же за январь – июнь 1930 года в Украине было зарегистрировано 1500 террористических актов, связанных с созданием колхозов и раскулачиванием, в том числе 76 убийств.

Как известно, к 1 октября 1929 года в УССР колхозы объединили 15 800 дворов – 5,6 % имевшихся в республике хозяйств, хотя в масштабах СССР такие результаты оказались еще скромнее. Причем на один колхоз в Украине в среднем приходилось по 4,4 головы лошадей, 2,5 – крупного рогатого скота, 2,2 головы свиней, 2,7 – овец, т. е. ничтожно мало. Фактически это были давно известные селу «супряги», куда стремились самые бедные хозяйства. К 1933 году уровень товарности зерновых по УССР составлял лишь 5 процентов (в 1913 году – не менее 29 % собранного урожая). И все же до конца 1932 года в Украине было коллективизировано почти 70 % дворов с охватом более 80 % посевных площадей. Созданные с огромным напряжением сил 592 машинно-тракторные станции могли обслуживать лишь половину колхозов и совхозов, в остальных царил рутинный ручной труд. Чтобы колхозники не могли сбывать хлеб минуя государственные каналы, в 1930 году частная торговля была запрещена, а рынки закрыты (и возобновили работу лишь 6 мая 1932 года).

Для пострадавшей от массовой коллективизации Украины (исчезло 352 тыс. наиболее мощных хозяйств, способных превратиться в фермерские) ситуация еще более ухудшилась в связи с тем, что расплачиваться с Западом за машины, оборудование и дефицитное сырье пришлось в значительной мере зерновыми культурами. С конца 1930 года в ряде стран Европы и Северной Америки прошли массовые кампании, направленные на ограничение советского экспорта в связи с демпинговыми ценами. Мировая общественность протестовала также против массового применения принудительного труда заключенных, который стал в СССР обыденным явлением с осени 1929 года. Весь 1931 год Запад отказывался покупать в Советском Союзе нефть, лесоматериалы, частично даже зерно. Затем последовали акции протеста против импорта советского сливочного масла, мехов, конфет, лососины, бритвенных лезвий и других товаров. В начале 1931 года Канада ввела эмбарго на ввоз из СССР угля, асбеста, пиломатериалов, целлюлозы, пушнины. Если в 1932 году Германия импортировала 12 тысяч тонн сливочного масла из Советского Союза, то в 1933 году – всего 2 500 тонн, еще в 1930 году Берлин запретил ввозить советские спички.

Валюта требовалась также для поддержки мирового коммунистического движения. В ноябре 1932 года, например, германские большевики получили из фондов Коминтерна (на 90 % финансировавшегося из бюджета СССР) 10 млн рейхсмарок, Компартия США – 5 млн долларов, Компартия Китая – 3 млн мексиканских долларов, 1 млн японских иен и т. п.

С весны 1932 года в 44 районах УССР начался голод с многочисленными смертными случаями, фактами людоедства. Правда, летом, со сбором нового урожая, он прекратился. План госпоставок для Украины центр сократил вдвое, вследствие чего объем заготовок хлебов на Северном Кавказе и в УССР упал от 44–46 до 33 процентов в масштабе всего СССР. Но почти полное отсутствие материальной заинтересованности в колхозах и чрезмерно высокий уровень госзаготовок вынуждали крестьян припрятывать зерно, не обращать внимания на огромные потери при уборке урожая (в 1931 году – до 150–200 млн пудов, а в 1932-м еще больше). Помощь в виде урожая с приусадебных участков стала ощутимой только с 1935 года.

Чрезвычайная комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) во главе с В. М. Молотовым в ноябре 1932 года продиктовала руководству УССР зловещее постановление «О мерах по усилению хлебозаготовок» («Про заходи до посилення хлібозаготівель»). Оно санкционировало массовые обыски у населения, изъятие не только спрятанного колхозного зерна, но и любых запасов еды, введение натуральных штрафов мясом и картофелем. Террор массовым голодом с весны 1933 года являлся «воспитательной» мерой, о чем красноречиво свидетельствовало письмо С. В. Косиора от 15 марта 1933 года. В нем, в частности, говорилось: «То, что голодание не научило еще очень многих колхозников уму-разуму, показывает неудовлетворительная подготовка к севу как раз в наиболее неблагополучных (т. е. голодающих – В. С., Л. Р.) районах».

За сопротивление чрезмерному выкачиванию продовольствия в 1933 году диктатором Украины П. П. Постышевым были сняты с работы 237 секретарей райкомов, 249 председателей райисполкомов, 158 руководителей районных контрольных комиссий, в украинские села «высадили десант» из 15 тысяч правоверных догматиков, готовых на все ради выполнения планов. С марта 1933 года органы ОГПУ искали «козлов отпущения» за голод – ветеринаров, зоотехников, колхозных счетоводов, кладовщиков, конюхов, бригадиров, работников наркоматов земледелия и совхозов.

По некоторым данным, за 1932 – лето 1933 года от голода в Украине скончались 3,3–3,5 миллиона человек, затем с осени 1933 до лета 1934-го наблюдалась высокая смертность от тифа, переедания, в результате самоубийств или самосудов над людоедами и трупоедами. Фактически массовая коллективизация и связанный с нею голодомор на селе являлись социоцидом, т. е. уничтожением класса мелких собственников. Новая категория крестьян украинской деревни – колхозники в ранге пролетариев, считались «хозяевами производства», ликвидировалось понятие «стоимость рабочей силы» в сельском хозяйстве, рынки стали рудиментами частной собственности, вызывали подозрение, поскольку у власти не могли установить тотальный контроль над ними.

Украинские села умирали молча, даже случаев спонтанного протеста наблюдалось крайне мало. Не удивительно – на селе не осталось лидеров и, кроме того, разительно изменился менталитет крестьянства. Уже в 1927 году подавляющему большинству сельских жителей УССР были свойственны эгоцентризм, подчеркнутый индивидуализм, углубленность исключительно в свой внутренний мир. Их отличали склонность к иллюзорным мечтаниям, социальной уравниловке, консерватизму и провинциализму, к аполитичности и неистребимому анархизму. Даже традиционно уважаемые на селе люди – учителя, большей частью принимали участие в обысках и конфискациях съестного в качестве «буксиров» (так население именовало членов бригад из числа местных жителей, выколачивавших продовольствие). За эту деятельность они ежемесячно получали по 18 кг муки, 2 кг круп, 1 кг жиров. Конечно, это было спасением от голода, хотя сельский учитель понятия не имел, что реальный доход сотрудников ОГПУ в 12 раз выше.