Текст книги "Серебряные крылья"

Автор книги: В. Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Четко выраженной линии фронта нет. Примерно в 15 километрах от Москвы начались пожарища и следы

разрывов артиллерийских снарядов. Количество черных воронок увеличивается, пахнет гарью,

видимость резко ухудшается.

Еще через несколько минут полета облачность поднялась до тысячи метров, видимость стала

значительно лучше.

Мовчан покачал крыльями: «Внимание».

Бегло смотрю вниз и, не отрываясь, следую за командиром. Он входит в пикирование, под ним

несколько маленьких спичечных коробочек. Фашисты! Это их танки.

Мовчан пикирует, стреляет, и видно, как пули ложатся рядом с танками, потом с искрами отлетают

от брони, снова взрыхляют землю возле него. Но... Танк резко разворачивается и врезается в лес. Деревья

почти засыпают его, и он останавливается. Замаскировался...

Открываю огонь по другому, но чувствую, что ничего ему не делается, этому бронированному

фашисту. Ничего, хотя стараюсь бить по смотровым щелям, по топливным бакам, вижу, что танк в центре

эллипса рассеивания...

Второй заход, третий. Ни один танк не горит, все забились в лес и нет-нет да и отвечают оттуда

орудийными выстрелами, когда выводишь самолет из пикирования.

Обидно. Бомбы сюда надо, реактивные снаряды...

Мовчан, где Мовчан? Впереди мелькнула тень, это он. Командир выполняет вираж, впереди и

сзади него по «мессершмитту».

Резкий разворот с набором высоты, и впереди, в прицеле, «мессер». Очередь, вторая... Мимо!

Фашист резко отворачивается вправо и уходит со снижением на запад.

Мовчан непрерывно стреляет по первому, который уже дымит, пытается выйти из боя. Но

командир не выпускает его, непрерывно «подрезая» ему развороты, и стреляет, стреляет из двух

крупнокалиберных пулеметов БС.

Фашист уже идет по прямой на запад, высота его не больше ста метров, он дымит, но не падает.

Мовчан не отстает, а я смотрю назад и по сторонам: как бы нас не атаковали другие. Вокруг серенькие

комочки: пять, шесть, и вот уже их несколько десятков. Это разрывы малокалиберных зениток.

Смотрю вниз. Мовчан делает левый боевой разворот, а под ним пятно черного дыма с пламенем.

Упал фашист, упал! Радостно становится после победы.

Виктор Сергеевич качает крыльями и разворачивается. Зенитки бьют непрерывно. Никак не

удается правильно установить подвижный лимб компаса, чтобы определить курс полета. От резких

эволюции плавающий лимб компаса крутится то в одну, то в другую сторону, и куда мы летим – не

имею никакого понятия.

Наконец обстрел прекращается, идем в нормальном горизонтальном полете. Но что это? Компас

показывает запад.

Мовчан покачивает крыльями и разворачивается на восток. А горючее? Хватит ли? А зенитки?

Опять идти через них?

Мовчан резко набирает скорость, я отстаю метров на двести. Командир идет ниже облаков: они

пристреляны зенитками, лучше идти ниже.

Снова комочки разрывов слева и справа впереди, снова маневр. Но вот Мовчан покачал с крыла на

крыло и резко пошел вверх. Понятно! Впереди небольшой просвет и «окно», через которое выглянуло

солнце.

Мовчан вошел в рвань облаков, пробил их и идет между слоями. Он хорошо виден впереди на

удалении двухсот – трехсот метров, не спускаю с него глаз. Но вот его самолет пропал в облаках.

Не удалось пробить весь слой, слишком маленькое было «окошко». Зенитки уже не бьют, но

командир потерян. Смотрю на приборы. Опыта полетов в облаках нет. Так, изредка, под шторкой, давали

нам в школе потренироваться.

Высота 1500 метров. Плотная облачность облепила самолет, словно вата. Пот льет ручьями, но, как

ни стараюсь, никак не могу удержать высоту, она все время падает, да и кренит влево непрерывно. Пять

минут показались вечностью, и я даже обрадовался, когда не вышел, а буквально вывалился из облаков в

правом развороте со снижением на высоте 600 метров.

Тушино. Перед посадкой заранее переключил подачу топлива на аварийный бачок. На посадку иду

через высокий берег Москвы-реки на город.

На земле Мовчан уже ждет меня, в глазах чуть-чуть просвечивает довольная искорка. Он рад, что я

добрался, условия для полета при моей подготовке были тяжелыми.

– Ну-с, как с горючим?

– Переключил на кругу.

– Хорошо, а шел где?

– Сколько мог – в облаках.

– А сколько точнее, десять, пятнадцать минут?

– Нет, около пяти.

– Да-с! Нужно потренировать тебя как-нибудь в облаках. Ну. а пока пошли на КП докладывать о

выполнении полета.

Вскоре возвратились на свой аэродром. Опять штурмовка, разведка, сопровождение

бомбардировщиков.

...Хорошо после трудного полета посидеть у сосны на теплом чехле. Отсюда видно, как взлетают

истребители на боевое задание. Туда, где ты только что был. Вот взлетает один, второй, третий

истребитель. Это Чуфаров вылетел за Каширу звеном. Но что это? Пошел «миг» на взлет и... мотор

обрезал. Мотор гудел, ревел и вдруг затих, а самолет, почти набрав взлетную скорость, вдруг уменьшил

ее и помчался прямо в лес. А в самолете Петя Токарев. Он был четвертым в звене Чуфарова...

«Тормоза, сильнее нажимай на тормоза». Но и тормоза не помогли. Хвост поднимался от

торможения, а самолет быстро приближался к лесу. Вот его носовая часть оказалась между деревьями,

потом и сам он с треском влез в гущу стволов. Посыпались подкошенные деревья и скрыли за собой

хвост самолета. «Все! Наверное, конец! Как же так, погибнуть на своем аэродроме!»

Со всех сторон к месту происшествия бегут техники, механики, мотористы. Я тоже срываюсь с

места. В конце пробитой просеки в 10—15 метрах от опушки леса стоял «миг», общипанный,

ободранный. Носовая часть смотрела вверх – в небо. Запомнился трехлопастный винт: загнутые его

концы напоминали метелку. А Петя Токарев стоял рядом невредимый. Его светлые волосы были влажны,

на лбу кровоточила ссадина – «поцеловался» с приборной доской. Легко отделался!

Отказ мотора на взлете. Виноват либо техник, либо летчик, если не прогрел мотор достаточно на

земле. Николаев вечером подробно разобрал эту аварию и потребовал от всех точно выполнять указания

по подготовке самолетов к вылету.

Вечером опять зашел Шведов. 25 ноября оставили Солнечногорск, 27-го немцы подошли к каналу

Москва – Волга и 28-го перешли его в районе Яхромы. Невесел был наш комиссар, но мы это скорее

чувствовали, чем видели. Перед уходом он рассказал о бессмертном подвиге панфиловцев.

Утром командир полка поставил Мовчану задачу на разведку. Пересекли Оку, углубились на юг.

Под нами станция Мордвес. Мовчан крутит самолет влево, вправо. Ни зениток, ни истребителей. Видно,

отстала авиация немцев.

В разведывательном полете командир ведет разведку, сличает карту с местностью, ориентируется.

А ведомый через десять – пятнадцать минут полета лишь в общем представляет, где находится. Трудно

смотреть за командиром, прикрывать его, выполнять неожиданный резкий маневр и следить за детальной

ориентировкой. А тем более вести разведку. Да это на сей раз и не вменяется в мою обязанность. Главное

– прикрыть командира и не отрываться от него.

Я и не отрываюсь, даже иногда заскакиваю вперед. В ответ вижу поднятый сжатый кулак.

Понятно! Сам переживаю ошибку.

Иногда кажется, что безнадежно отстал, тут командир приходит на помощь – выполняет разворот

в сторону, а ты не зевай: срезай круг – пристраивайся. Сложная премудрость, и дается она нелегко, но

уж когда далась, тогда и говорят – пара, звено слетаны.

Мордвес. Никогда бы не определил станцию, будучи ведомым. Километров двадцать восточнее (по

Каширской ветке) Серебряные Пруды, Узуново – станции, знакомые с детства. Между ними деревни

Беляево, Боршово. Там родились мать и отец, там сейчас живут дед с бабкой. И где-то рядом фашисты. А

может, они уже там? Там, на речушке Глинке, где ловил в детстве пескарей?

А вот Венев. Пустынный, притихший, настороженный. Фашисты пытались взять город с ходу, но,

потеряв пять танков, отошли. Повторно атаковали – потеряли четырнадцать танков. Танки гибнут, а

Москвы еще не видать. Большие силы фашистов под Тулой, лишь частью сил им удалось обойти Тулу,

Венев и двинуться на Каширу. Вот эти-то танки и мотоколонны шли на север. Они и беспокоили

командира полка. Их-то и видел Мовчан, когда снижался, бил по ним из «шкасов» и БС.

Еще несколько минут находимся в тылу врага – и вот уже летим над своими. Заметное

облегчение, спад напряжения. Но маневрировать, смотреть назад нужно еще внимательнее. Враг везде, и

зевать нельзя – собьют.

Да! Картина тяжелая. Николаев внимательно слушал доклад Мовчана. Рядом стоял лейтенант —

офицер наземных войск. Данные наземной разведки полностью подтвердились.

– Приготовиться к перебазированию! Вылет по дополнительной команде, – приказал Николаев.

Опять на восток, опять отступать, но куда? Тяжелое чувство не проходило.

Шведов собрал митинг. Прочитал передовую «Правды» от 27 ноября: «Под Москвой должен

начаться разгром врага!».

«Правда» писала: «Мужественное сопротивление частей Красной Армии задержало разбег

фашистских полчищ. Они вынуждены перейти на медленный шаг. Они не мчатся вперед, как бывало, а

ползут, обильной кровью поливая каждый свой шаг. Но они все же ползут! Значит, надо удесятерить

стойкость защитников Москвы...

Надо во что бы то ни стало сорвать разбойничий план Гитлера.

Этого ждет вся наша страна...

Под Москвой должен начаться разгром врага!»

Потом выступил представитель из Москвы. Он говорил о том, что 80000 ребят и девчат из Москвы

подписали письмо к молодым защитникам столицы. Письмо было теплое, простое. Даже в глазах чуть

пощипало. Запомнилось: «Судьба столицы – в ваших руках. Мы должны отстоять Москву, и мы ее

отстоим!»

Москва решила стоять насмерть. Моя Москва, мой родной город. И москвичи не только говорили,

они отвечали делом. Было создано несколько поясов обороны. Приходило в полки новое пополнение. В

тылу врага действовали партизанские отряды. Все было готово к разгрому врага под Москвой.

Товарищ из Москвы говорил просто, понятно. Многое мы знали, но многое слышали впервые.

И настал день, когда наши войска перешли в наступление. Батальоны аэродромного обслуживания

срочно готовили зимние аэродромы непосредственно за наступающими войсками.

Перед вылетом на другой аэродром Вернигоре вручили орден Красной Звезды. Мы радовались —

это его первая награда. Орденом Красного Знамени были награждены комиссар Шведов и Коробков.

Я стал младшим лейтенантом и старательно пришивал голубые петлицы с золотой окантовкой. На

тумбочке лежали вишневые кубики.

Ослепительно снежными заносами встретил нас новый аэродром. Снега намело до метра. Только

небольшая, узкая, укатанная полоска для взлета и посадки.

С Мовчаном вылетаем на разведку. Я его очень прошу на обратном пути зайти в Тимашево. Виктор

Сергеевич в этой просьбе отказать не может.

– Только не отставай и без всяких фокусов.

За борт меховой куртки засунута открытка. Там всего несколько слов: «Поздравляю с

освобождением, у меня все в порядке. Адрес ... Пишите ответ».

По пути на Малоярославец встретилась четверка «мессершмиттов». После двух виражей отстали.

Видно, тоже разведчики. Нам в бой запрещено вступать, главная задача – добыть данные о противнике.

Минут тридцать летали вдоль дорог, подсчитывая колонны отступающих фашистов, определяя

направление их движения. Как нашел Мовчан после этих умопомрачительных картин железную дорогу

Малоярославец – Москва, удивляюсь.

Мовчан сворачивает влево. На пригорке – Боровск, в стороне – монастырь. И вот через шесть

километров – деревня Тимашево. Знакомая церквушка, а напротив нее – домик, родной и милый домик

Шурыгиных.

В деревне забегали, подняли головы. Два истребителя выполняли виражи над деревней. Открытка

выброшена, наверное, найдут ее: наблюдают многие.

Мовчан покачал крыльями: «Внимание, за мной!» – и мы встали на курс. И речку Нару я пересек

не за 7 дней, как в ноябре сорок первого, а в один миг. Через семь минут наши самолеты катились по

ровной снежной полосе своего аэродрома.

Кубинка

Аэродром Кубинка, куда мы перелетели, – это первый значительный шаг вперед, на запад, вслед

за отступающим врагом.

Осмотрелись. Огромное круглое поле с взлетно-посадочной полосой, а вокруг лес. По краям

земляные, занесенные снегом насыпи. Это землянки, оборудованные как укрытия и командный пункт.

На следующий день прикрываем штаб Западного фронта.

Вылеты несложные, они дают возможность слетаться парам, звеньям, изучить район полетов.

Через несколько дней задача усложнилась: получили приказ обеспечить боевые действия

штурмовиков. Утром шестерка «илов» подошла к Кубинке, и Мовчан поднял свое звено в воздух.

От Кубинки на запад до линии фронта всего несколько десятков километров. Но штурмовики ведут

нас за сто двадцать на юго-запад в район станции Износки. Сто десять километров идем по своей

территории, десять по территории, занятой врагом.

«Ильюшины» летят бреющим, мы (по паре справа и слева) над ними на высоте пятьсот метров.

Как только пересекли линию фронта, зенитки забросали нас серыми комочками разрывов.

Откуда здесь столько орудий, почему идем на юго-запад, а не на запад?

Ответ на эти вопросы мы получили позже, когда замысел командования перестал быть военной

тайной. Наша задача – уничтожить войска и технику на станции разгрузки Износки.

Штурмовики узкой лентой вытянулись на цель. Взрывы снарядов, бомб не слышны, только

отчетливо видны на снегу возникающие то здесь, то там черные пятна воронок. Горят эшелоны с

фашистами, станционные постройки. Хорошо видны огромные языки пламени, а кое-где густой черный

дым.

«Ильюшины» вышли из атаки и взяли курс 90°. Через две минуты линия фронта позади, мы над

своей территорией, а «мессеров» нигде не видно. Но несмотря на это, у штурмовиков имеются потери от

зенитного огня фашистов. Да, тяжела профессия летчика-штурмовика. И не напрасно в начале войны им

даже за десять боевых вылетов присваивали звание Героя Советского Союза. Почти у всех «горбатых»

пробоины на плоскостях, фюзеляже, стабилизаторе.

Над Кубинкой ведущий группы покачал крыльями: «До свидания!» Штурмовики повернули вправо

и пошли на свой аэродром. Мы отправились к себе.

Выслушав доклад Мовчана, полковник Николаев решил силами истребителей уничтожить

зенитные батареи. Для этого в каждом вылете стали выделяться специальные экипажи.

В последних боях на только что полученных новых «мигах» мы сбили несколько фашистских

истребителей. Отличились Романенко, Рыбалка, Алхимов. И впервые Юра Алексеев.

Вечером гурьбой пошли в общежитие. Юра играл на гитаре, а Виталий Рыбалка пел песни.

– Понравился новый самолет? – спрашивает меня Вернигора.

– Тяжеловат. Первые серии были легче.

– Но ведь вооружение здесь сильнее!

– Конечно, но все равно тяжеловат.

– Хорошо с радиосвязью, всегда вовремя передашь командиру, что нужно.

Романенко внимательно слушает, но в разговор не вмешивается. Токареву новые самолеты не

нравятся, ожидал лучшего.

– А вы, товарищ командир, как думаете? – обращается Вернигора к Романенко.

Темные глаза командира засветились:

– Хорошие самолеты, очень хорошие.

Но почему Романенко не взял себе новый самолет, почему продолжает летать на старом, так же как

и Алхимов? А Коробков летает на новом и расхваливает его вовсю.

Тройка Романенко была отлично слетанным звеном. Их девиз: «Один за всех, все за одного» – не

раз выручал в бою.

Я смотрю на них и восхищаюсь их дружбой. Они остались в живых после сильнейших боев

начального периода войны. Они были едины в воздухе, но совершенно разные по характеру на земле. У

каждого из них был ведомый, но в сложной обстановке, в плохих метеоусловиях они продолжали летать

втроем.

Вот и сейчас они сидят вместе. Роман молчит, а Алхимов и Коробков в чем-то убеждают его.

Трудно переубедить Романенко. Он их признанный авторитет и командир. Скажет – отрежет. И они

бегут выполнять то, что приказал Роман. Но иногда Алхимов и Коробков объединяются и настойчиво

начинают в чем-то убеждать Романенко.

– Нужно парами летать и четверками, – настаивал Коробков. – Согласись, что парами легче

маневрировать.

– И французы и немцы так летают, – поддерживал друга Алхимов.

– Будем летать тройками, – отрезал Романенко и замолчал.

Спор друзей о новой технике, о новых боевых порядках кончился тем, что Романенко сдался:

– Хорошо, давайте попробуем, только не шумите...

Не часто выпадают на фронте такие хорошие вечера: все вернулись с задания, все в хорошем

настроении, все живы и здоровы.

Юра Алексеев продолжал играть на гитаре. У него худощавое, удивительно симпатичное лицо.

Красивый овал лица и четкий изгиб губ. Светлые, почти белые волосы, черные брови. Лицо Юры всегда

бывает задумчивым, когда он играет на гитаре. Рядом с ним сидит Володя Артемьев. Это, пожалуй,

самый жизнерадостный летчик во всем полку. Володя – крепыш, небольшого роста, с плечами богатыря.

Они дружат с Юрой.

Спета еще одна песня. Юра беспокойно посматривает на часы, но Романенко строго

предупреждает:

– Сегодня никто никуда не пойдет, завтра большая работа. Отбой!

Утро радует нас приездом офицеров из политуправления фронта.

Объявили общее построение. А через несколько минут стоящих перед строем Романенко, Рыбалку,

а также техников Сорокина и Колесникова поздравили с наградами. На груди Романенко засверкал орден

Красного Знамени, а у Виталия – медаль «За отвагу».

Хорошо, когда в полку кого-то награждают. Это значит, мы хорошо работаем и нас не забывают.

Хотя небольшое чувство неудовлетворения собой где-то точит душу: когда же ты заслужишь награду?

Рядом стоит механик Долецкий. Руки у него обморожены, глаза воспалены. Вместе с мотористом

Моисеенко на тридцатиградусном морозе он всю ночь выправлял сплющенные в бою бензиновые баки.

Самолет Долецкого первым налетал свой ресурс – двести семьдесят часов.

Он заслуживает награды, Долецкий, так же как и Пунич, Висленев, Крылов и, конечно, мой

Хатамов Мухамеджан. И награды будут, воюйте только лучше, ребята!

В тот день мы снова летали на штурмовку. Первый вылет был успешным, но второй закончился

неудачно. Началось с того, что в момент атаки с левой балки моего самолета не сошел реактивный

снаряд. Три сошли, четвертый завис. Наверное, из-за неисправности электропроводки. Обидно, в третьей

атаке все боеприпасы кончились, а он висит и висит.

С небольшим креном я подошел к аэродрому, вошел в круг, поставил кран «на выпуск». Шасси не

вышли. Пробую аварийно – не получается; резко пилотирую самолет в зоне – безрезультатно. Стойки

убраны в купола и не двигаются.

Мускулы напряжены до предела. Горючего оставалось всего на 15 минут полета.

Есть два выхода. Первый – набрать высоту и выброситься с парашютом. Но самолет в этом

случае будет разбит. Легче и безопаснее как для летчика, так и для самолета произвести посадку на снег с

убранными шасси. «Но не тогда, когда под плоскостью реактивный снаряд, снятый с предохранителей»,

– подсказывает другой, внутренний голос.

Мысли лихорадочно бегут, и тем быстрее и беспорядочнее, чем меньше остается времени для

принятия решения.

А горючего остается на 12, 10, 8 минут полета. Решение принято. Сажусь! В последний раз

прохожу над стартом. У посадочного «Т» полковник Николаев знаками показывает – садись с

убранными шасси.

На сердце становится еще легче: командир утвердил мое решение.

Вираж над аэродромом, и самолет планирует на снежное поле возле стоянки самолетов. Последнее

тоже имеет смысл: помощь, если понадобится, – рядом, да и эвакуировать самолет будет легче.

На высоте 100—150 метров долго устраиваюсь на сиденье. Хочется сесть поудобнее, чтобы не

мешали ремни, застежки, очки. Какая-то потребность «поерзать». Это признаки все еще большого

волнения, перенапряжения, и каждое физическое движение в какой-то степени успокаивает.

Фонарь открыт, очки сдвинуты вверх, мотор выключен, пожарный кран перекрыт... Кажется, все

выполнил, что требует инструкция.

Самолет плавно касается снежного покрова, потом вдруг зарывается в него и скользит, разбрасывая

вихри снега в стороны, словно глиссер. Впереди снежная буря – абсолютно ничего не видно.

Самолет остановился. Стало тихо-тихо. В тишине хорошо прослушивается работа некоторых

приборов, снег на стеклах кабины начинает таять, и струйки сбегают вниз. Вижу бегущих к самолету

летчиков, техников.

– Ух, – вздохнул я глубоко и стянул перчатки. Руки горячие, влажные, а с лица, забрызганного

снегом, стекает вода вперемешку с потом.

Снаряд не взорвался, это хорошо. Заменят винт (мотор менять не нужно, я его выключил в

воздухе), и самолет снова будет в строю.

Романенко сел в кабину, попробовал выпустить шасси аварийно – ничего не получилось: сил не

хватило открыть замки. Посыпались предположения: заело в куполах, попал осколок, слабо тянул

аварийный трос.

Романенко вылез из кабины и с трудом ломиком вырвал стойки шасси из куполов.

Подошел Петя Вернигора, он и определил причину. – Это же машина Шидловского! Помните,

товарищ командир, я садился на ней тоже с убранными шасси? Пусть принесут формуляр самолета.

Это действительно было так. Петя летел в паре с Романенко, и они увидели «Хейнкель-111». У

командира отказали пулеметы, атакует Вернигора. Одна атака, вторая – безуспешно, стервятник

продолжает полет с набором высоты, подбираясь к облакам. Романенко приближается к Пете, разводит

руками, покачивает крыльями: «За мной».

Ближе, ближе... Что хочет показать командир под огнем вражеского воздушного стрелка?

Еще ближе... «Ага, – догадался Вернигора, – я стрелял на очень большой дальности!» Петя

подходит ближе, нажимает гашетку. Очередь – стрелок замолкает.

Романенко отходит в сторону, наблюдает, потом нетерпеливо покачивает крыльями: «Быстрее,

быстрее, нет же горючего!»

Петя тщательно прицеливается, хорошая очередь – и «хейнкель» падает в снег, взрывается.

Но успех боя испортила неисправность – не вышли шасси. А сейчас шасси не вышли и у меня —

и все на той же машине.

Тщательно просматриваем формуляр планера и находим запись о том, что самолет, пилотируемый

Шидловским, потерпел крупную поломку при вынужденной посадке в поле.

– На ней еще тогда покоробился центроплан, – заключил Петя, – нужно отправлять на завод.

– Да... – протянул Романенко, – пожалуй, Вернигора прав. Но отправлять не будем – самолетов

и так мало. К утру восстановить и готовить к бою.

Мы изумленно переглянулись, но Романенко был прав. Коробление центроплана техники, конечно,

полностью не устранят, но кое-что поправят, и машина сделает еще двадцать – тридцать полетов. А если

опять не выйдут шасси – летчики опытные, сумеют посадить и без них.

...Враг все еще под Москвой. Но в ожесточенных оборонительных боях он отходит на запад.

Отступление врага вдохновляет летчиков на новые подвиги. Хочется летать, летать даже на

износившихся самолетах с моторами второй и третьей перечистки. Меняют их наши механики по два-три

за ночь. И это на морозе, под тонким брезентом.

Тяжел труд техника, особенно зимой, да и не безопасен. И технарям нашим доставалось не раз от

фашистских «мессершмиттов».

– Смотрите, смотрите! – закричал однажды во время обеда Петя Токарев.

На высоте около пяти тысяч метров в холодной голубизне неба четко вырисовывался знакомый

силуэт фашистского истребителя-бомбардировщика Ме-110.

Медленно отделились бомбы, сначала они падали кувыркаясь, потом обрели устойчивость и,

словно темные капли, толстым основанием нацелились на стоянку наших самолетов. Летчики и техники

бросились на снег, замерли. Раздался взрыв... второй, третий... Почти подряд.

Мы приподняли головы. У всех бледные лица, каждый считал, что бомбы падали прямо на него и

только чудом упали где-то рядом.

В это время на боевой курс выходит второй Ме-110, но сделать мы ничего не можем: высота пять

километров, личное оружие тут бессильно. Дежурное звено взлетело, но где оно сейчас? А второй Ме-

110 тоже высыпает бомбы. И снова нарастает до тошноты противный свист:

– Ууу-о-ух! Ух! Ух!

Голова зажата ладонями, хочется забраться в снег, в землю, поглубже зарыться куда-нибудь, но

некуда. После взрыва радостная волна: «Кажется, жив!» От сознания своего бессилия на душе скверно. А

на боевом курсе третий «мессершмитт». Лучше погибнуть в бою, чем вот так ползать на животе

приплюснутым к земле.

Свист нарастает. И снова разрывы один за другим.

Вражеский налет окончен. Ме-110 ушли на запад. Ранены двое техников и поврежден один

самолет.

Вечером в летное общежитие пришел Юра Артамошин. Он был старшим сержантом, механиком

по вооружению. А кроме того, комсоргом и настоящим другом летчиков.

Страстный пропагандист и агитатор, Артамошин считал лучшим методом воспитания бойцов

пропаганду боевого опыта отличных летчиков и техников. Вот и сейчас Юра хотел поговорить с

ребятами о Романенко, Коробкове, Алхимове – прославленной тройке полка. Узнав об этом, Миша

улыбнулся и крутанул палку, которую держал в руках. Привычка ходить с палкой осталась у него после

ранения. Иногда в руках Коробкова можно было видеть прутик, иногда красиво вырезанную ножом

ровную ореховую палку.

Пример заразителен, и многие летчики бродили по аэродрому с прутиками и палками различной

величины, подражая лучшему летчику полка.

– Ты, Юра, лучше расскажи об Орлове, – попросил комсорга Коробков. Просьба была не

случайной. Дело в том, что в полк Артамошин пришел раньше нас и знал тяжелые, пожалуй, самые

трудные бои начального периода войны.

Юра умел хорошо рассказывать. Его упрямо сжатые губы, а главное, горящие гневом и ненавистью

к врагу глаза моментально приковывали к себе аудиторию.

– Орлов прибыл в наш полк в 1940 году, – начал Артамошин. – Как-то раз ему одному

пришлось вести бой над линией фронта с двадцатью Ю-88. Не успели «юнкерсы» отбомбиться, как

советский истребитель на глазах пехоты сбивает одного, второго, но и сам гибнет в неравном бою.

Так погиб комсомолец Орлов. Что руководило им? Конечно, любовь к Родине, ненависть к

фашистам и мечта быть смелым летчиком, достойным своего народа.

Мы слушали Артамошина, и каждому хотелось стать героем.

Утром мы парой с Мовчаном снова вылетели на штурмовку. В районе станции Износки командир

сразу отыскал цель. Зенитных орудий не было, и мы быстро расправились с грузовиками.

Через несколько минут после нас произвели посадку Алхимов и Вернигора. У самолета Петра нет

правой стороны капота. Как он мог так лететь? Просто чудо. Сам не увидишь – так не поверишь.

Алхимов с чуть заметной улыбкой слушает доклад ведомого.

– Понимаешь, появляются два Ме-110, – горячится Петя. – Ты падаешь на одного из них, он

горит!

– Вы не тыкайте, Вернигора, доложите, почему штопорили, вместо того чтобы сбить второго?

Улыбка у Коли Алхимова пропала, голубые глаза стали жесткими, даже колючими, а рубец на щеке

покраснел от гнева. С Петром они были друзьями и уже давно на «ты», а не выдержал Николай только

потому, что вокруг столпились летчики, техники. Подошел и командир полка Николаев.

– Второй же Ме-110 сумел уйти. Понимаете, – обратился Вернигора к полковнику, – когда

повернул машину, я хорошо видел очередь и пламя на «мессере». И вдруг – хлопок справа, самолет

сорвался в штопор.

– Почему сорвались в штопор? – спрашивает Алхимов.

– Не знаю почему, но вращался самолет настолько энергично, что еле-еле вывел его.

Николаев забрался под самолет, внимательно осмотрел капоты и вытащил из радиатора несколько

сучьев.

– Это я зацепил за деревья, хорошо, что в овраге вывел, если бы не овраг... – пытался

оправдаться Петя.

Николаев приказал инженеру Сидорову проверить замки капота.

– Сорваны, многие из них на земле закрыты не были... – доложил через две-три минуты

Сидоров.

Уважали мы Сидорова. Честный, прямой, не боится, что и ему попадет, если признают вину

технического состава.

– Понятно, – строго посмотрел Николаев на Сидорова, – кто готовил самолет?

– Сержант Барсков! – ответил инженер.

– Под суд! – отрезал командир полка и зашагал по направлению к КП.

Сидоров опустил голову. Барсков, обычно с розовым румянцем на лице, побелел, в глазах

засеребрились слезы. Все молчали.

Сержант Барсков был одним из лучших механиков. Он пришел в полк вместе с нами. Работал

всегда хорошо и имел несколько благодарностей за отличную работу.

Барсков не закрыл замки капота перед вылетом, и огромный дюралевый обтекатель мотора сорвало

воздушным потоком. Самолет сорвался в штопор, и летчик мог погибнуть. Этого было достаточно, чтобы

отдать под суд любого – в отличника, и лентяя. Но Барскова было жалко.

За Барскова вступились все. Уговорили Шведова и направились на КП. Николаев согласился с

нашими доводами. Барсков отделался арестом.

...Погоды не было несколько дней подряд. В другое время обрадовались бы летчики небольшой

передышке в полетах, но сейчас не до отдыха. Враг все еще в ста пятидесяти километрах от Москвы. И

как его ни бьют, он ни с места – окопался, притих.

Наконец-то поставлена задача сопровождать штурмовики на станцию Износки и дальше на

Темкино. Николаев разрешает: если не будет авиации противника, можно штурмовать.

Группа за группой штурмовики подходят к Кубинке и уходят с курсом 200° на юго-запад до

Медыни, потом поворачивают на запад и штурмуют, бомбят с бреющего станции Износки и Темкино.

Враг подбрасывает резервы. В этих районах огромное количество живой силы и техники, которое

фашисты сосредоточивают для контрудара. А железная дорога одна. Шоссейных дорог мало. Вот и идут

штурмовики на юго-запад в сопровождении «мигов», «лагов», «Харрикейнов» штурмовать врага.

Наконец наступила и наша очередь лететь на штурмовку. Восьмерка штурмовиков сделала круг

над аэродромом, и наша пятерка во главе с Алхимовым взлетела, пристроилась к штурмовикам. Слева

Алхимов, Вернигора, Артемьев. Справа Мовчан и я. Штурмовики идут на высоте полутора тысяч метров,

но перед линией фронта разворачиваются вправо со снижением до бреющего полета.

У нас высота полета четыреста – шестьсот. Смотрим по сторонам, ищем воздушного противника.

Вскоре слева впереди показалась пара «мессершмиттов». Летят на встречных курсах. Как всегда, хвосты

приподняты, худые фюзеляжи и резко обрубленные плоскости образуют крест. Дистанция между

ведущим и ведомым больше, чем у нас. Фашисты всегда летают парой, тройкой – редко.

Мовчан покачивает крыльями: «Внимание, «мессеры». Я отвечаю: «Вижу».

Алхимов перестраивает звено в правый пеленг и следует левее группы с набором высоты.

Штурмовики заволновались и быстро-быстро, особенно замыкающий, подтянулись к ведущему.

Штурмовики идут на цель. Впереди слева станция Износки. Ливень зенитных снарядов вокруг

истребителей. Штурмовиков немецкие артиллеристы еще не видят, но они чувствуют их, боятся. Это

«шварце тодт» – «черная смерть». Знают фашисты, что может наделать пара, четверка Ил-2. А их идет