Текст книги "Серебряные крылья"

Автор книги: В. Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

холодно, сыро.

Викторов, а потом Романенко объяснили боевую задачу. Линия фронта проходит по реке Нара. Это

восемьдесят километров юго-западнее Москвы. Через час подойдут бомбардировщики, сделают круг над

аэродромом. Мы должны взлететь и пристроиться к ним. Если не пристроимся – они пойдут одни, а

тогда всякое может случиться. Это уж известно из опыта. Сопровождать бомбардировщики нужно до

цели и обратно – таков боевой приказ.

Сидим в кабинах самолетов час, второй...

Романенко, Алхимов давно вылезли и разгуливают по стоянке, о чем-то переговариваются,

показывают на небо. А небо заволокло темными облаками. Наконец и Викторов не выдержал. Вышел из

самолета, размялся и махнул рукой: «Вылезай!»

Все мы вышли из самолетов. Приятно было встать на землю, походить, потянуться после

длительного и неудобного пребывания в кабине.

Прилетела первая эскадрилья. Она явно опоздала к первому боевому вылету, и многие переживали

это. Не первая, а вторая эскадрилья начинает бой.

Бомбардировщики появились внезапно из-за леса на малой высоте и встали в круг.

Первый разворот, второй, третий, четвертый – и огромный прямоугольник в несколько десятков

километров над аэродромом замкнут. Это круг или коробочка – основной способ встречи и сбора

самолетов боевой авиации.

Мы должны взлететь парами и занять места в боевом порядке.

– По самолетам!

Что-то екнуло и заныло под ложечкой. Может быть, заныло еще больше, если бы был один. Но все

кинулись к самолетам, быстро-быстро забрались в кабины, привязались ремнями, запустили моторы. Все

как один – ни одного отставшего.

Что это было, страх? Может быть. Ведь это первый полет за линию фронта, первое боевое

крещение. Но скорее всего – неизвестность, что ожидала нас впереди.

Над огромными массивами лесов летели скоростные бомбардировщики СБ. Выше их звеньями по

три заняли удобный для атаки эшелон истребители. Наше звено справа. Мовчан впереди и правее, Гриша

Барабаш еще правее и сзади. Такие же звенья слева группы и позади. Это мы неоднократно изучали на

земле и практически повторяли в воздухе.

Раньше СБ нам действительно казались скоростными. Сейчас же они тянулись так медленно, что

приходилось не только маневрировать по курсу, но и прибирать обороты мотора, чтобы не обогнать их.

Наша задача: не допустить ни одной атаки по бомбардировщикам. Поэтому нужно смотреть в оба: не

терять ведущего, не терять бомбардировщиков.

У нас нет радиосвязи, мы иногда теряем друг друга из-за больших расстояний и плохой видимости,

но сейчас все мысли сосредоточены на одном: потерять бомбардировщиков не имеем права.

Немного ослабил нажим на ручку управления. Горячая, влажная, покрытая потом рука онемела.

«Не надо зажимать управление, это признак плохой техники пилотирования», – вспомнились слова

Мовчана. Стало легче.

Очень трудно держать высоту и осматриваться. А смотреть нужно, это самое главное в воздушном

бою.

Облачность ближе, ближе. Маневр становится ограниченнее, как бы не столкнуться! Пересекли

маленькую, узкую речушку. Нара! Это же линия фронта...

Справа Наро-Фоминск, где-то слева Серпухов. Впереди станция Балабаново, где скопились

десятки немецких эшелонов с танками, артиллерией, боеприпасами.

И все против Москвы. Долететь бы и ударить по этому скопищу. Только эта мысль в голове...

Линия фронта позади. Сразу как-то все стихло, по спине пробежал холодок. Стало очень

неприятно, даже тоскливо. В чем дело? Надо покрепче сжать зубы, ты же над территорией врага! А

рядом все-таки свои. Справа Гриша Барабаш, впереди Мовчан. Они также ныряют вверх-вниз, пожалуй,

только с большей амплитудой. Слева впереди иногда мелькают наши бомбардировщики. Но никто в нас

не стреляет, никого в воздухе не видно. Только тишина, какая-то жуткая, неестественная тишина.

Беглый круговой осмотр, поиск – все на месте, все в порядке. И в кабине все хорошо, стрелки

приборов там, где им и положено быть. Впереди вверху серенькие комочки: пять, десять, двадцать – не

сосчитать. Что это?

Ни грома, ни огня, просто небольшие серенькие комочки взрывов, внезапно появляющиеся то

впереди, то справа, то вверху.

Бомбардировщики медленно расходятся и сходятся, теряют и набирают высоту. Это маневр,

плавный, хладнокровный, грамотный. Молодцы! Идут дальше, не паникуют, идут к цели, идут выполнять

задание, свой долг. А им куда тяжелее и опаснее, чем нам.

Мы все вместе, все одно целое. Не знаем, кто сидит за штурвалами бомбардировщиков, может

быть, и не увидимся никогда, но от этого нити, связывающие нас, не слабеют.

С тревогой и волнением следим мы за ними, выполняющими главную задачу. Так болеешь за

родного брата, друга, попавшего в опасность.

А о чем, интересно, думают они? Наверное, о нас: «Не бросайте нас, ястребки, и мы выполним

приказ – сбросим бомбы туда, где укрылся враг. Если же вы потеряете нас, мы все равно сбросим

бомбы, только мало кто вернется из нас домой». Да, такие объекты всегда хорошо прикрыты

истребителями.

Что-то слева внизу вспыхнуло и загорелось ярким пламенем. Шлейф черного дыма потянулся

острием к земле. Горел самолет. Наш или не наш? На этот вопрос ответить было трудно. Амплитуда

колебания по высоте еще больше увеличилась. Мовчан непрестанно менял высоту и маневрировал по

курсу.

Опять поймал себя на том, что «выжимаю сок из ручки». Чуть ослабил нажим, и вдруг впереди

мелькнул острокрылый, тонкий «мессершмитт». Даже не он промелькнул, а черно-желтые кресты в

сужающейся хвостовой части фюзеляжа.

Ненависть к этому кресту возникла внезапно, бурно, ожесточенно. Эти кресты зашли слишком

далеко на восток. Они чернели на бомбардировщиках, сбитых над Москвой. Они бомбили нашу столицу,

бомбили мирных советских жителей... Захотелось немедленно развернуться в сторону врага.

А Мовчан покачал крыльями слева направо: «Внимание, следи за мной». И этот сигнал позвал за

командиром. Мовчан резко развернулся влево, крен был, пожалуй, больше 60°. В глазах потемнело. Но

при этом стали хорошо видны внизу земля, железная дорога и станция с расходящимися, потом

смыкающимися в одну линию узкими двойными полосками – путями. Станция то темнела, то

вспыхивала какими-то серыми, иногда черно-багряными клубами дыма и огня.

– Балабаново! Цель накрыта! Молодцы бомбардировщики!

Приятное чувство выполненного долга немного успокоило нервы. Ручка снова разжата.

Но где же бомбардировщики и почему мечется Мовчан? Где противник и чьи это снаряды рвутся

вокруг?

Это самые трудные минуты боя, когда чувствуешь опасность, а откуда она грозит – не видишь,

просто не можешь понять, потому что не хватает знаний, опыта.

Легко усвоить истину: «Ищи врага! Если он найдет тебя первым – ты проиграл бой». Но вот я

вижу врага – он проносится левее внизу и летит прямо на одного из бомбардировщиков. Нужно

атаковать его, не допустить к группе. Но Мовчан резко разворачивается вправо и атакует другого. Это

тоже враг, и мы с Барабашем идем за командиром.

Мовчан дал очередь из пулеметов. Огненные трассы рассекают воздушное пространство и

вонзаются в осиное тело «мессершмитта». Самолет вспыхивает и падает вниз.

Все это мгновенно проносится перед глазами, словно видение. Мовчан уже пикирует к

бомбардировщикам. Проскакивает пара с красными звездами. Парой вылетали Романенко и Алхимов.

Наверное, это они открыли стрельбу. Трассы от пуль сверкают серебристыми полосами, и еще один

стервятник находит свою могилу на подмосковной земле.

Барабаш отстал на развороте, его совсем не видно. Где он, почему Гриши не видно?

Мовчан маневрирует по курсу и высоте. Крутит, крутит, пожалуй, сильнее, чем Чуфаров между

Коломной и Рязанью.

Бомбардировщики развернулись на восток и невозмутимо, плавно, медленно пошли к линии

фронта.

А воздушный бой не затихает. Непонятный для меня бой. Ничего не разберу, где свои, где

противник. Вижу впереди Мовчана, а иногда звезды других своих истребителей и даже черно-желтые

кресты. Рука на гашетке пулеметов. Готов к стрельбе каждую секунду. Но по-настоящему никто не

«подворачивается», и я ношусь за Мовчаном словно угорелый.

Правда, где-то в глубине сознание подсказывает, что действуешь правильно: от ведущего не

отстаешь и надежно его прикрываешь. А он обязан сбивать и отбивать врага. Мовчан действует

инициативно. Но мне все-таки как-то не по себе. Большой палец на гашетке, а бить некого да и некогда.

Сколько разворотов, снижений, горок, сколько переворотов, да таких неправильных, что в глаза

сыплется пыль и грязь с пола кабины.

Где Барабаш, где остальные? Опять впереди крест.

Мовчан стреляет, стреляет, но вот он уменьшил обороты мотора, и (наконец-то!) я догнал его,

вздохнул и даже успел заметить бомбардировщиков и истребителей с красными звездами.

Атака отбита. Мы чуть-чуть обогнали нашу группу справа. А этого делать нельзя. Нужно быть

справа сзади. Мовчан прибрал обороты мотора.

Где же Барабаш?

Небольшой отворот вправо: вокруг самолета появились светлая трасса и маленькие-маленькие

шарики от взрывов. Эрликон! Автоматическая пушка «мессершмитта». Но откуда он? Где он? Нужно

резко отвернуть, отвернуть!

Вдруг в кабине треск, грохот, гарь... Кабина словно разлетелась вдребезги, а тебя кто-то ударил по

голове...

Нужно покинуть самолет, расстегнуть ремни и выброситься с парашютом! Нужно, нужно...

Руки и ноги что-то делают, уже не подчиняясь голове, подсознательно выполняют заученное ранее

на земле. Туман застилает глаза. «Конец...» – мелькает в сознании.

В тылу врага

Небольшая комната. Бревенчатые стены и крохотные оконца. В углу под иконами чернобровый

мальчишка лет шестнадцати. Он сначала таращит глаза, потом сочувственно, даже виновато улыбается.

У меня невольно вырывается:

– Где я?

Парень соскакивает с табурета.

– Не бойся. Тут немцы, но мы тебя спрятали.

«Немцы! Какие немцы, откуда?» – проносится в голове.

– Здравствуй, сынок, считай, отходить начал. Вот и хорошо.

Неторопливая женская речь звучит неожиданно, заставляет обернуться. От резкого поворота

голова сразу заныла, перед глазами пошли желтые круги.

В дверях стоит пожилая женщина!

– Успокойся, сынок. Меня зовут тетя Луша. Женщина берет табурет, усаживается возле меня.

– Даст бог, все быстро заживет. Голос уверенный, спокойный.

А голова ноет, ноет...

– Здорово тебя садануло. Уж третий день, а ты еще не в себе, – проговорил парень негромко.

Я ощупал голову. Волосы на макушке выстрижены. Чуть пониже – твердый рубец.

«Ранили, – мелькнуло в голове. – А что же было дальше? И неужели правда, что кругом

фашисты?»

Словно угадывая мои мысли, тетя Луша кивает на окно.

– Вон погляди, это немцы на большаке. – Немного медлит и продолжает уверенно: – Но ты не

бойся – сюда не придут.

Через окошко хорошо видны церковь и дорога. По ней медленно движется несколько подвод. У

солдат шинели и пилотки серо-зеленого цвета, неуклюже переброшенные через шею на живот автоматы.

Фашисты! Но может быть, это сон? Разве не снилось раньше, будто проваливаешься куда-то в

пропасть, падаешь, падаешь, ужас леденит душу и вдруг. . просыпаешься. Просыпаешься с облегчением:

сон!

Но нет, на сей раз передо мной живая действительность. Рядом паренек, тетя Луша, а там на

большаке, метрах в двухстах, реальные враги. На сердце тяжесть от сознания какой-то совершенной

ошибки, неотвратимой беды.

Чувствую, как по телу расходится нервный озноб. Нужно успокоиться, взять себя в руки и только

потом принимать решение.

Первое, что приходит на ум, – мысль об оружии.

– Где мой пистолет?

У тети Луши и паренька удивленные глаза.

– Николай, ты не брал его? – спрашивает она сына.

– Нет. Может, в воздухе оторвался, – отвечает Николай скороговоркой, – когда летели с

парашютом?

Скрипнула дверь, вошел худенький, маленький мужичок. На вид ему около пятидесяти. Подошел

близко-близко, смотрит прямо в лицо. Пожал руку, улыбнулся, представился:

– Кузьма Никифорович, хозяин дома. Да ты это... не стесняйся. Зови просто Кузьма. Прошла

голова-то?

Голова ныла. Но признаваться не хотелось. Как признаться в слабости, если на тебя смотрит

столько глаз. Маленькие, прищуренные – дяди Кузьмы, черно-коричневые из-под темных густых бровей

– тети Луши, круглые, восхищенные, такого же цвета – Кольки. И совсем синие глазенки девочки,

испуганно-удивленно сверкающие из-за спины отца.

Глаза разные, но во всех – доброта, искренность.

– Спасибо вам...

– Что ты, что ты! У нас ведь старший на фронте, под Ленинградом...

Через несколько минут на столе задымились миски с картофельным супом. Я с трудом поднялся с

постели, присел к столу вместе с гостеприимными хозяевами.

– Под Бавыкином тебя стукнуло-то, и парашют бавыкинские унесли, – начал дядя Кузьма.

– Что делалось! – перебил его Колька. – Гул, пальба. Самолеты крутятся, ничего не поймешь —

где наши, где немцы. Только бомбардировщики спокойно шли. А «маленькие» – сплошная карусель.

Бежим мы с ребятами по опушке леса, – продолжал Колька, – а немец как шандарахнет, самолет

камнем вниз. Рядом маленький человечек бултыхается. Потом уж почти над землей – хлоп! – и белый

зонт. Галоши соскочили, отдельно падали. Ну, мы все туда. Глядим – он уж отвязался и в лес бежит. Тут

мы его и нашли. Голова в крови... Это оказались вы.

Дядя Кузьма вдруг прервал Колю, встал, засеменил в чулан, потом обратно. В руках он держал

шлемофон с оборванным хвостиком радиошнура. Он был пробит осколками снаряда.

– Шишки-то не саднят?

– Нет, не саднят, – улыбнулся я.

И дядя Кузьма улыбнулся. Весь его облик, а особенно улыбка, глаза выдавали радость – радость

от второго рождения ставшего дорогим ему человека.

«Сбил бы немца – товарищам легче стало, – беспрестанно сверлила мысль, – а тут поражение.

Фашист жив, а моего самолета нет. Вот так, наверное, и в пехоте. Поэтому и отступают. Плохо воюем, не

научились еще».

Трудно было в то время понять все это.

– Оставайся у нас. Старший на фронте, вот и будешь вместо сына, – предложила тетя Луша.

– Нет, нет, что вы, нужно пробираться к своим. Вот немного оправлюсь, найду карту, компас – и

пойду на восток.

Тетя Луша огорчилась, а Кузьма Никифорович понимающе кивнул. Он тоже когда-то был

солдатом...

Плохо было то, что я не помнил, откуда вылетел на боевое задание. Казалось, что взлетали из

центра. Район Боровска, Малоярославца был мне очень плохо знаком. Не мог вспомнить и район Наро-

Фоминска. Смутно припоминалось, что когда ставили задачу на вылет, то информировали о линии

фронта: она проходила по реке Нара. Больше ничего не помнил.

Постепенно мысли перенесли меня в родную Арбузовку, в боевой полк.

«Что делает сейчас мать? Кто еще ушел на фронт из нашей Арбузовки? Как воюют друзья?

Неужели так быстро исполнилось предсказание Чуфарова? Ведь я его тогда спросил, что будет с

лишними, «заштатными». А он ответил просто, даже, кажется, и улыбнулся:

– Ничего особенного. Перелетим на фронтовой аэродром, и через неделю места освободятся.

«Точно! Вылет был с этого аэродрома!»

Память восстанавливается. И новые мысли приходят в голову. «Нечего отчаиваться. Ты же жив, у

тебя целы руки и ноги, нужно действовать, помогать своим бить врага. Нужно быстрее перейти линию

фронта и – снова в строй».

Мысль прервал грохот кованых сапог на крыльце и чужая речь.

Немец! Что делать? Неприятный холодок по спине, слабость в ногах. «Нужно спрятаться», – где-

то сверлит трусливая мыслишка.

Дверь отворилась. Я взял себя в руки.

– Русь зольдат?

– Найн, их бин шюлер, – ответил я твердым голосом.

– Шюлер?

– Я, я. Их лернте ин цеентен классе ин Москау. Эвакуирте, – с натянутой улыбкой показал я

немцу рукой, как я переезжал из Москвы в Тимашево.

Немец недоверчиво прищурился и спросил, сколько мне лет.

– Ахтцен.

Немец был ниже меня ростом на целую голову. Трудно поверить, что мне восемнадцать, что

учился в Москве в десятом классе.

Он подошел вплотную, снял с меня кепку и внимательно посмотрел на волосы.

– Гут! Матка – цвай ква-ква, шнель! – обернулся немец к стоявшей сзади тете Луше.

«Пронесло», – с облегчением подумал я, Спасли волосы, закрывшие рану.

Прямо на крыльце солдат заставил тетю Лушу общипать двух уток, положил их в вещевой мешок.

Лицо Лукерьи Степановны стало злым. Она всей душой ненавидела фашистов, которые пришли в ее

родное село.

Через несколько дней заботливые руки тети Луши и дяди Кузьмы поставили меня на ноги. Я начал

выходить во двор, а затем совершать и более дальние прогулки. Первое, что я решил сделать, найти

компас и пистолет.

Идем с Николаем к месту падения самолета. Узенькая дорожка меж огородов, поворот влево по

задам к пригорку, на котором слегка зеленеет смешанный лесок.

По дороге присоединяются ребята. Идем гурьбой, быстро. Идти легко – за ночь подморозило.

Ребята засыпают вопросами.

– Почему летает самолет?

– Почему упал быстрее, чем летчик?

– Что будем искать на месте падения самолета?

– Искать нужно часы, компас, пистолет и карту. Без этого не попасть к своим.

Ребята понимают и все горят желанием помочь.

Недалеко от леса, на пашне, неглубокая воронка. Вокруг щепки от разбитых плоскостей. Внутри

воронки торчат два БС – крупнокалиберных пулемета.

«Мигарек» ты мой, «мигарек», не оправдал я твоей надежды. Ты разбит, а я цел и невредим.

Прости меня. Постараюсь отплатить фашистам за все».

Где-то воюют наши. Самолеты взлетают, выполняют задания и приземляются на своих

аэродромах. Летчики дерутся под Москвой, и красавцы «миги» почти не имеют передышки. Страшно

захотелось к своим, в родной полк, к друзьям. Голова снова заныла, к горлу подступила тошнота.

На большаке километрах в двух показались немцы, несколько повозок. Ребята глядели на них

молча, с ненавистью.

Начали копать. Почти на полтора метра ушли вглубь. Попадались обломки агрегатов, приборов, но

того, что искали, не было. Стало ясно – работаем впустую.

Оставшийся и весь следующий день искали в лесу. Ни пистолета, ни карты. Нашли пару

фотографий. Они были у меня в планшете вместе с картой. А карты не было.

На следующий день женщины делили картофель и овощи между оставшимися в деревне

колхозниками. Мы с Николаем таскали мешки. А вечером снова пришел немец. На этот раз тетя Луша

выпроводила его без всякой добычи.

Метрах в двухстах от нашей избы, возле церкви, – большак. По нему в сторону Боровска из

Малоярославца на повозках проезжают немцы. В обратном направлении ведут пленных, наших

красноармейцев. Ведут на запад... Их около ста человек, охраняют четверо. Впереди офицер с хлыстом,

по сторонам – солдаты с автоматами.

Женщины бросают на дорогу хлеб, вареную картошку. Пленные поднимают, едят. Немцы не

препятствуют. Самим-то кормить пленных не хочется.

Куда их ведут, что с ними будет? Сердце сжимается от боли. Когда же наши остановятся? Неужели

немцы подошли к самой Москве? Никто не может ответить на эти вопросы.

Тетя Луша стоит рядом, всхлипывает. Всем жалко наших.

Вдруг один из пленных нырнул под сарай, а как только колонна прошла, выскочил и кинулся через

дворы в лес. Молодец!

В деревне да и окрест знали, что у Шурыгиных скрывается летчик. Дядя Кузьма уверял, что никто

не предаст, народ вокруг хороший. Так оно и было. Однако сколько можно отсиживаться в теплой

квартире? Я принял решение побыть еще несколько дней, чтобы совсем окрепнуть, и сразу в путь.

Мой план оказался вполне осуществимым, тем более что скоро нашелся и попутчик. Вот при каких

обстоятельствах это произошло.

Тридцать первого октября дядя Кузьма позвал в лес – для пчел нужен можжевельник.

Сразу же за огородами – пашня, стоит перейти ее, начинается кустарник, а за ним хороший

чистый лесок.

Идем быстро. Голова почти не болит, а от ежедневной физической работы и хорошего питания

окрепло тело. Дядя Кузьма еле успевает. Сворачиваем влево и по дорожке углубляемся в лес. Впереди

здоровенный куст. Вдруг он раздвигается, и нам навстречу выходит военный с пистолетом в руке.

– Здравствуйте.

Здоровается серьезно, басовито.

Дядя Кузьма вынырнул из-за меня, быстро подошел к военному с тремя кубиками на петлицах.

Перед нами стоял политрук. Ладная фигура в шинели затянута ремнями. Ремни сзади

перехлестывали спину и через плечи спускались на поясной широкий ремень с пятиконечной звездой.

Больше всего поразили звезда на фуражке и три кубика на петлицах. Сколько ни проходило людей

из окружения на восток – в такой военной выправке мы никого не видели.

Политрук переложил пистолет в левую руку, а правой крепко сжал сухонькую ладонь дяди Кузьмы.

Дядя Кузьма старый солдат. Пришлось воевать и с японцами, и с немцами. Конечно, ему приятно

было увидеть настоящего командира. И где – в тылу у фашистов. И как? В полном воинском

снаряжении.

– Может, переодеться принести? – на всякий случай спросил Кузьма.

– Нет. Двести километров прошел, а уж остальные дойду и так. – Голос твердый, уверенный,

спокойный.

– Кузьмой меня зовут, а это, это... – замялся дед, показывая на меня, и смешно заморгал

ресницами.

– Летчик, сбитый летчик, – поспешил я на помощь Кузьме Никифоровичу.

– Летчик? – подозрительно посмотрел политрук. Недоверчивые глаза, усталые, невыспавшиеся.

Лицо с желтизной, худое. Брови темные, широкие. Губы сжаты. – А звание? Откуда вылетал?

Немцы почти без колебаний верят, что деревенский парень. Неужели политрук не разберется, не

поверит мне?

– Сержант, – отвечаю. – Вылетел из-под Москвы двадцать второго октября.

– Летчик он, ей-богу, летчик, – подтвердил дядя Кузьма. – Одежда-то военная у нас спрятана.

Политрук медленно убрал пистолет в кобуру.

– Немцы в деревне есть?

– Бывают, но сейчас нет, – отвечаю я.

– А где сейчас фронт?

– Двадцать второго был на реке Нара, наверное, и сейчас там.

Политрук быстро вытащил из кармана маленький атлас офицера. Открыл нужную страницу.

Московская область, Москва, Наро-Фоминск, Боровск, Малоярославец. Дорога на Калугу. Села

Тимашево на карте не было. Но река Нара была.

– Вот и нужно идти через Балабаново с курсом сорок пять градусов, – сразу выпалил я. – Сорок

километров. Ведь это двадцатикилометровка?

– Да, но почему не идти точно на восток? – насторожился политрук.

– Смотрите, здесь два сантиметра до фронта, а на восток – три. Значит, на восток шестьдесят

километров.

Лицо политрука просветлело.

– Так до наших всего сорок километров? Пойдешь со мной?

От радости захватило дух. Сколько раз мечтал о своих, думал, как лучше идти. Мешало ранение,

но сейчас здоров. Карта и компас есть у политрука.

– Отдохни пару дней у нас, потом пойдешь, – предложил дядя Кузьма.

Политрук задумался. «Приведут еще к немцам. И где? Почти у самой линии фронта. Пропало

тогда все. Но не верить этим двоим – тогда кому же верить? Отдохнуть и поспать ночку в тепле хорошо

бы, но вдруг немци нагрянут? Правда, много их не будет – здесь глухомань,. Отстреляюсь и уйду, в

темноте уйти нетрудно».

У политрука было два пистолета ТТ.

– Согласен, ночь одну отдохнуть можно, – твердо сказал он, – но в таких ботинках идти ему,

папаша, нельзя.

Тут же решили, что дядя Кузьма починит ботинки и найдет какие-нибудь галоши.

Набрав вязанки можжевельника, сначала Кузьма, а через пятнадцать минут и мы с политруком

незаметно пробрались в избу.

Политрук помылся и побрился. Тетя Луша покормила его, уложила во дворе на сене. В избе не

захотел. Договорились выйти завтра с рассветом.

Рассвет осенью поздний... Часов в семь только светает, и я засыпать не тороплюсь.

Дядя Кузьма зашивает нитками старые галоши, тетя Луша готовит в дорогу яйца, хлеб, сало.

– Много не надо, тетя Луша, ведь идти-то сорок километров.

– Помолчи уж. Вот пойдешь – узнаешь, какие это сорок.

– Так, мать, так, – поддакивает Кузьма. – Своя ноша не тянет. Побольше положи им.

Добрые, отзывчивые люди! Слезы стояли у них на глазах, когда утром мы простились и

отправились в путь.

Переход линии фронта

Утро первого ноября. Низкие осенние облака. Серое, но радостное утро. Мы идем к фронту.

Николай впереди. Он решил проводить нас до села Кривского, что километрах в трех по пути от

Тимашево на Балабаново. А до Балабаново – двенадцать. Там же всего останется до Нары двадцать

восемь.

Легко идти утром по замерзшей тропинке и даже целине.

Поднимаемся на бугор к церкви. Позади небольшой домик, и у калитки тетя Луша и дядя Кузьма.

Машут руками.

– До свидания, родные!

За церковью бывший барский пруд и усадьба. Здесь бывшее хозяйство дяди Кузьмы —

свиноферма. Но сейчас она пуста. Скот и свиней успели угнать на восток.

Дорога широкая, к лесу сужается.

«Цок, цок, цок» – вдруг раздается впереди, в лесу.

– Ко мне, – быстро скомандовал политрук и бросился влево за полуразрушенный сарай.

Мы с Николаем устремились за ним.

Рассыпчато-звонкая дробь лошадиных копыт усилилась, возросла до предела и стала затихать в

направлении Тимашево.

Осторожно подняли головы: пять немецких всадников въезжали в деревню.

– Пошли! Быстро, – вполголоса приказал политрук. Шли по дороге. Тишина. Через полчаса

дорога резко пошла вниз. На пригорке показались избы.

– Сбегаю в село, потом покажу, где перейти речку, – предложил Коля.

Кругом безлесное пространство, дорога проходила через мост рядом с деревней. Другого пути не

было. Ну, а если в деревне фашисты?

Политрук немного подумал и разрешил: «Хорошо, побыстрее. Выясни обстановку».

Николай быстро спустился к реке, перешел через мост и скрылся за домами. Минут через двадцать

помахал нам рукой: «Подходите».

Перешли Протву, пересекли деревню и снова углубились в лес.

– Вот по этой дороге пойдете на Балабаново. Больше деревень не будет. Держитесь правее

станции, – сказал Коля.

Попрощались. Посмотрели друг другу в глаза.

– Спасибо за все!

– Прощай. Если что... возвращайся. Живи у нас.

– Лучше, Коля, я зайду к вам после войны. Обнялись и расстались. Потом долго шли с

политруком глухими лесными тропами.

Где-то завыла машина.

– Что это, товарищ политрук?

– Немецкий грузовик. У них моторы работают на высоких оборотах. А зови меня Николай

Николаевич.

– Хорошо. Но гул приближается.

– Я слышу. Делай, как я.

Мотор гудел сильнее и сильнее. Мы шли по лесу и не знали, где дорога. Возможно, она прямо за

кустом. Тогда немцы увидят нас.

Политрук выбрал толстое дерево, встали за ним. За кустом раздался сильный вой грузовика. Мы

быстро легли. Показался капот, кабина, кузов. Машина прошла левее нас.

Мы вскочили, пошли дальше.

Впереди загромыхал поезд. Это железная дорога Москва – Киев. Ее нужно перейти. Но где? У

станции невозможно. Нужно брать правее.

Послышался шорох, шаги. Мы притаились под кустом. Два пистолета направлены в сторону,

откуда раздаются шаги.

Женщина. Идет по дороге влево от нас. Увидев, вздрогнула, потом улыбнулась и показала, где

лучше перейти железную дорогу.

– Метров двести отсюда под полотном труба для стока воды. Труба большая – даже подводы

проезжают.

Это нас устраивало, и мы двинулись в указанном направлении.

Идти первому пришлось мне. Короткий овчинный полушубок, брюки неопределенного цвета и

материала, порванные ботинки с подвязанными бечевкой галошами. Кепка старая с отвислым козырьком.

Это та форма, в которой вести разведку сподручнее всего. А политруку показываться днем у железной

дороги опасно.

И я с независимым видом зашагал к железной дороге. До нее было шагов пятьдесят. Прошел

полпути, оглянулся. Политрук тоже вышел из леса. Странная тишина. Все идет пока хорошо.

Но не успел я об этом подумать, как раздалась беспорядочная стрельба и с десяток немцев

вынырнули из леса на поляну.

Резко повернулся к лесу. Свист пуль смешался со свистом ветра – так, мне казалось, быстро я

бежал. Вслед неслось:

– Русь комиссар!

– Коммунист!

– Хальт, хальт!

Николай Николаевич бежал впереди меня. Ему до леса было всего пять – десять шагов, и он

быстро скрылся за деревьями, а меня схватили за руки сразу двое здоровенных солдат и бросили на

землю.

Я не чувствовал боли от ударов прикладами и коваными сапогами, как сквозь сон слышал брань

фашистов. Наконец солдатам надоело издеваться, они подняли меня на ноги. Двое повели в сторону

станции, остальные побежали искать политрука. Но, как узнал я потом, им не удалось пленить комиссара.

Прошли метров пятьсот, впереди показался шлагбаум, а за ним станция. Станция Балабаново.

Конвоир привел меня к сараю, который охранял пожилой обросший солдат.

В сарае сидели и стояли человек двенадцать русских. Большинство – красноармейцы. Две

женщины. Одна из них с ребенком тихо сидела на соломе. Глаза печальные, заплаканные, одежда

порвана. Ребенок спал на руках, не сознавая всего ужаса происходящего.

Красноармейцы молчали. Усталые, измученные лица, ободранная одежда говорили о многом. Они

пытались попасть к своим, но не смогли.

Один из них спросил:

– Кто ты?

– Да тут, из деревни Бавыкино. – Сказать им, что летчик, было бы неосторожно.

– Вы давно здесь? – в свою очередь спросил я. – С утра все.

– А что будет дальше?

– Наберут человек шестьдесят и погонят на запад. Я уж убегал однажды, да вот... – парень

горестно махнул рукой.

Стены сарая просвечивались. Плетень, а не стены. Немец сидел у входа не шевелясь.

«А что, если...»

От дерзкой мысли заколотилось сердце. Стараюсь успокоиться. «Не спеши! Подумай! Рядом

шоссе. До него метров триста. От шоссе до леса метров пятьдесят. А что, если попробовать?..»

Я стал наблюдать за часовым.

Вот к нему подошел немец. Оба вошли в сарай, дали поесть: хлеб, вода, картошка. Потом немцы

вышли, о чем-то разговорились. Второй ушел. Обросший опять сел у двери, вытащил губную гармошку и

запиликал какую-то мелодию.

«Пора!»

Но ноги не шли. Сердце колотилось. Решаю посчитать до десяти и идти. До десяти. Не больше.

Раз, два, три... Хочется считать медленно, хочется растянуть время. Четыре, пять... Немец сидит и играет

на гармошке. Десять! Пора. Вздохнул, поднялся с соломы. Спрятал узелок с салом под овчинный

полушубок, пошел.

Взялся за живот. Немец зло, но понимающе кивнул: «Давай». Я медленно зашел за сарай, выбрал

направление, чтобы солдат подольше не видел.

На шоссе никого не было. Оглянулся. Охранника не видно. Сердце колотилось. Вытащил узелок,

взял его в левую руку, вздохнул и... ринулся к шоссе.

Сначала бежал прямо. Потом начал петлять. Бежал без оглядки. Дорогу преодолел тройным

прыжком. Перед лесом не выдержал, оглянулся. Немец махал руками, автоматом, что-то, видно, кричал.

Но от быстрого бега было непонятно – стрелял или нет. Во всяком случае, выстрелов слышно не было.

Стемнело. Мучает вопрос, правильно ли я иду. Впереди показалась поляна, стог соломы.

Приглушенный русский говор. Кто там? Замер, прислушиваюсь. Наши! Они тоже, наверное, идут к

линии фронта.

Подошел к ним, поздоровался. Их было трое, и у них был компас. Оказалось, что иду я

неправильно – на юг. Разговорились: красноармейцы шли к своим. Днем шли лесами, ночью отдыхали.