Текст книги "Роканнон (сборник)"
Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
У Шевека сделался озабоченный вид.
– Ну, мы… не знаю. Может быть, наши беды неизбежны?
– Оригинально, – сказал Паэ и обезоруживающе улыбнулся.
Шевек продолжал читать. Одна газета была на незнакомом ему языке, а одна – вообще напечатана совершенно другим алфавитом. Первая, объяснил Паэ, – из Ту, а вторая – из Бенбили, государства в западном полушарии. Газета из Ту была хорошо напечатана, формат ее был разумным; Паэ объяснил, что это – правительственное издание.
Здесь, в А-Ио, видите ли, образованные люди узнают новости по телефаксу, радио, телевидению, и из еженедельников. Эти газеты читают почти исключительно низшие классы, их выпускают малограмотные для малограмотных, как вы и сами видите. У нас в А-Ио – полная свобода печати, а это неизбежно означает, что мы получаем уйму макулатуры. Тувийская газета издается гораздо лучше, но она сообщает лишь о тех фактах, о которых хочет сообщить Тувийский Центральный Президиум. Цензура в Ту абсолютна. Государство – это все, и все – для Государства. Вряд ли подходящее место для одонианина, а, сударь?
– А эта газета?
– Право, понятия не имею. Бенбили – довольно отсталая страна. Там вечно какие-то революции.
– Незадолго до того, как я уехал из Аббеная, группа людей в Бенбили связалась с нами по радио на длине волны Синдиката. Они называли себя одонианами. А здесь, в А-Ио, есть такие группы?
– Я, во всяком случае, никогда ни о чем таком не слышал, д-р Шевек.
Стена. К этому времени Шевек уже научился распознавать стену, упершись в нее. Стеной были обаяние, изысканная вежливость, равнодушие этого молодого человека.
Неожиданно Шевек добродушно сказал:
– По-моему, вы боитесь меня, Паэ.
– Боюсь вас, сударь?
– Потому что я самим своим существованием опровергаю необходимость государства. Но что в этом страшного? Ведь я не причиню вреда вам, Саио Паэ, вы же знаете, что я лично совершенно безобиден… И послушайте, я не доктор. Мы не пользуемся званиями. Меня зовут Шевек.
– Я знаю. Извините, сударь. По нашей терминологии это звучит неуважительно. Получается как-то нехорошо, – обаятельно извинился Паэ, ожидая прощения.
– Разве вы не можете признать во мне равного? – спросил Шевек, взглянув на Паэ; в его взгляде не было ни прощения, ни гнева.
Впервые за все время Паэ растерялся.
– Но право же, сударь… вы, знаете ли, очень значительный человек…
– Нет оснований, чтобы вы ради меня изменили свои привычки, – сказал Шевек. – Это не важно. Я думал, что вы, может быть, будете рады освободиться от ненужного, вот и все.
За три дня вынужденного сидения в четырех стенах в Шевеке накопился избыток энергии, и когда его выпустили, он своим стремлением увидеть все сразу довел сопровождавших его до изнеможения. Они водили его по Университету, который сам был, как целый город – шестнадцать тысяч студентов и преподавателей. Со своими общежитиями, столовыми, театрами, залами для собраний и тому подобным он не слишком отличался от одонианских общин, если не считать того, что был очень странным, невероятно роскошным, что все студенты и преподаватели были только мужчины, и что он был организован не как федерация, а как иерархия – сверху вниз. Все равно, – подумал Шевек, – ощущается он, как община. Ему приходилось напоминать себе о различиях.
В наемных автомобилях – роскошных, причудливо-элегантных машинах – его вывозили за город. Машин на дорогах было мало; нанимать стоило очень дорого, а собственные машины имели немногие, так как налог на них был очень высок. Всю подобную роскошь, которая, если бы она была доступна всем и каждому, могла бы истощить невосполнимые природные ресурсы или загрязнить отходами окружающую среду, строго регулировали различные предписания и налоги. Спутники Шевека говорили об этом подробно и не без гордости. Уже несколько веков – рассказывали они – А-Ио занимает первое место по экологическому контролю и разумному использованию природных ресурсов. Излишества Девятого Тысячелетия – это уже древняя история; единственное их стойкое последствие – недостаток некоторых металлов, которые, к счастью, можно ввозить с Луны.
Разъезжая в автомобиле или на поезде, он видел деревни, фермы, города; крепости, сохранившиеся со времен феодализма; руины насчитывавших уже сорок четыре века башен Аэ, древней столицы исчезнувшей империи. Он видел пашни, озера и холмы Провинции Аван, лежавшей в самом сердце А-Ио, а на северном горизонте – вершины Мейтейской горной цепи, белые, гигантские. Красота этой земли и благосостояние ее народа не переставали казаться ему чудом. Его спутники были правы: уррасти умеют обращаться со своей планетой. В детстве ему внушали, что Уррас – гниющая масса неравенства, всевозможных пороков и расточительства. Но все люди, с которыми он встречался, и все люди, которых он видел, в самой крошечной и глухой деревушке, были хорошо одеты, сыты и – вопреки ожиданиям – трудолюбивы. Они не стояли в угрюмом ожидании приказаний сделать то или это. Они, совсем как анаррести, все время что-то делали. Это его озадачило. Он всегда полагал, что если человека лишить естественного стимула, побуждающего его работать, – собственной инициативы – и заменить его внешней мотивацией и принуждением, то он станет ленивым и нерадивым работником. Но те, кто возделывает эти прекрасные поля или делает эти прекрасные автомобили и комфортабельные поезда, – это не нерадивые работники. Как видно, притягательная и принуждающая сила выгоды заменяла естественную инициативу куда эффективнее, чем ему внушили.
Ему хотелось бы поговорить с кем-нибудь из этих крепких, державшихся с достоинством людей, которых он видел в маленьких городках, спросить их, например, считают ли они себя бедными; потому что если это – бедные, то ему надо пересмотреть свое понимание этого слова. Но времени как-то всегда не хватало – столько всего хотели ему показать сопровождающие.
Другие большие города А-Ио были слишком далеко, и за один день до них было не доехать, но его часто возили в Нио-Эссейя, за пятьдесят километров от Университета. Там в его честь устроили целую серию приемов. Они не слишком нравились ему, у него были совершенно другие взгляды на то, какой должна быть вечеринка. Все были в высшей степени вежливы и очень много говорили, но о совершенно неинтересных вещах; и так много улыбались, что казались испуганными. Но одеты они были роскошно; казалось даже, что всю беспечность, которой им недоставало в манере держаться, они вкладывают в одежду, и в еду, и во все свои разнообразные напитки, и во все – слишком пышные – украшения и меблировку во дворцах, где устраивались эти приемы.
Ему показывали достопримечательности Нио-Эссейя, города, в котором жили пять миллионов человек – четверть населения всей его планеты. Его привели на Площадь Капитолия и показали высокие бронзовые двери Директората, резиденции Правительства А-Ио; ему разрешили присутствовать на дебатах в Сенате и на заседании одного из комитетов Совета Директоров. Его водили в Зоопарк, в Национальный Музей, в Музей Науки и Промышленности. Его водили в школу, где очаровательные дети в голубой с белым форме спели ему Национальный Гимн А-Ио. Его провели по всей фабрике электронных деталей, по полностью автоматизированному сталелитейному заводу и по ядерной электростанции, чтобы он увидел, как собственническая экономика справляется с производством и энергоснабжением. Его повезли на строительство нового жилого массива, чтобы он увидел, как Государство заботится о своем народе. Его повезли на теплоходную экскурсию вниз по дельте реки Суа, забитой кораблями со всей планеты, к морю. Его водили в Верховный Суд, и он целый день присутствовал при слушании гражданских и уголовных дал, и это привело его в ужас; но его спутники настаивали, чтобы он посмотрел все, что следует посмотреть, побывал всюду, где ему бы хотелось побывать. Когда он немного смущенно спросил, нельзя ли ему увидеть место, где похоронена Одо, его тут же отвезли прямехонько на старое кладбище за рекой Суа; и даже позволили репортерам из низкопробных газет фотографировать его, пока он стоял в тени огромных старых ив и смотрел на ухоженную могильную плиту:
Лаиа Асиэо Одо 698–769 Быть целым – значит быть частью; истинное путешествие есть возвращение.
Его возили в Родарред, резиденцию Совета Правительств Планеты, выступать с речью перед пленарным советом этой организации. Он надеялся встретить или хотя бы увидеть там инопланетян, послов Терры или Хейна, но программа была для этого слишком насыщенной. Он очень старательно готовился к своему выступлению, пропагандировавшему свободное общение и взаимное признание между Новым и Старым Мирами. Когда он кончил говорить, все встали и разразились десятиминутной овацией. Респектабельные еженедельники одобрительно отозвались о его речи, назвав ее «бескорыстным нравственным жестом братства между людьми, сделанным великим ученым»; но ни они, ни популярные газеты ничего из нее не процитировали. Собственно говоря, несмотря на овацию, у Шевека было странное чувство, что никто ее не слушал.
Он получил много привилегий и допусков: в Научно-Исследовательскую Лабораторию Света, в Национальный Архив, в Лабораторию Ядерной Технологии, в Национальную Библиотеку в Нио, на Ускоритель в Меафеде, в Фонд Космических Исследований в Дрио. Хотя все, что он видел на Уррасе, вызывало у него желание увидеть еще больше, нескольких недель такой туристской жизни ему хватило: все было так захватывающее, поразительно и чудесно, что в конце концов совершенно его подавило. Ему захотелось на некоторое время осесть в Университете, и работать, и обдумать все это. Но напоследок он попросил, чтобы ему показали Фонд Космических Исследований. Когда Паэ услышал эту просьбу, у него сделался очень довольный вид.
Многое из того, что Шевек увидел за это время, вызывало у него благоговение, потому что было таким старым, существовало веками, даже тысячелетиями. Фонд же, напротив, был новым: он был построен в последнее десятилетие, со свойственными этому периоду размахом и изяществом. Архитектура его была преувеличенно-эффектной, обилие и яркость красок били в глаза. Здания были слишком высокими, расстояния между ними – слишком большими. Лаборатории были просторные, там было много воздуха, приданные Фонду Заводы и цеха располагались за великолепными, состоявшими из арок и колонн портиками в нео-саэтанском стиле. Ангары представляли собой большие разноцветные купола, прозрачные и фантастические. Работавшие в них люди, например, были очень спокойными и серьезными. Они увели Шевека от его обычных сопровождающих и показали ему весь Фонд, в том числе все до одной стадии разработки экспериментальной системы межзвездных полетов, начиная с компьютеров и чертежных досок и кончая наполовину построенным звездолетом, казавшимся огромным и сюрреалистическим в оранжевом, фиолетовом и желтом свете внутри огромного геодезического ангара.
– У вас столько всего, – сказал Шевек человеку по имени Оэгео, инженеру, который взял его на свое попечение. – У вас столько всего, чем можно работать, и вы так хорошо всем этим работаете. Это великолепно: координация, согласованность всех работ, величие всего этого предприятия.
– В ваших краях, небось, так не развернешься, а? – усмехаясь, спросил инженер.
– Космические корабли? Наш космофлот состоит из кораблей, на которых прилетели с Урраса Первопоселенцы, построенных здесь, на Уррасе, почти два века назад. Чтобы построить просто корабль, который возит зерно через море, баржу, приходится целый год планировать, нужно большое усилие нашей экономики.
Оэгео кивнул.
– Ну, нам-то это все нипочем. Но ведь вы, знаете ли, как раз тот, кто скажет нам, когда можно будет все это дело выкинуть, пустить на металлолом.
– Выкинуть? Что вы имеете в виду?
– Полеты быстрее света, – сказал Оэгео. – Нуль-транспортировку. Старая физика утверждает, что это невозможно. Террийцы утверждают, что это невозможно. Но хейниты – а именно они, в конце концов, изобрели двигатель, который мы сейчас применяем – говорят, что это возможно, только не знают, как это сделать, потому что они еще только учатся от нас темпоральной физике. Совершенно очевидно, что если это решение вообще у кого-то есть, – у когото в известных нам мирах – то именно у вас, д-р Шевек.
Шевек посмотрел на него отстраняющим, жестким взглядом светлых, ясных глаз.
– Я – теоретик, Оэгео. Не конструктор.
– Если вы дадите теорию, объединение Последовательности и Одновременности в общей теории временного поля, мы сконструируем корабли. И прилетим на Терру, или на Хейн, или в соседнюю галактику, в тот самый миг, как покинем Уррас! Это корыто, – и он взглянул в другой конец ангара, где в лучах фиолетового и оранжевого света плавал огромный остов недостроенного корабля, – окажется таким же устаревшим, как запряженная волами телега.
– Ваши мечты так же грандиозны, как то, что вы строите, – сказал Шевек, все еще ушедший в себя и суровый. Оэгео и остальные хотели показать ему еще многое, но вскоре он сказал с такой простотой, что ее нельзя было принять за иронию:
– Я думаю, вам следует отвести меня обратно к сторожам.
Так они и сделали; прощание было теплым. Шевек сел в машину и снова вышел из нее.
– Я забыл, – сказал он, – есть ли время увидеть в Дрио еще только одну вещь?
– В Дрио больше ничего нет, – ответил Паэ, вежливо, как всегда, и изо всех сил стараясь скрыть раздражение, вызванное тем, что Шевек на пять часов сбежал к инженерам.
– Я хотел бы видеть форт.
– Какой форт, сударь?
– Старый замок, времен королей. Позже он служил тюрьмой.
– Все здания такого рода снесены. Фонд полностью перестроил город.
Когда они уже сидели в автомобиле, и шофер закрывал двери, Чифойлиск (который, вероятно, и был источником дурного настроения Паэ) спросил:
– Зачем вы хотели увидеть еще один замок, Шевек? Я-то думал, что вы повидали уже столько старых развалин, что вам должно бы на некоторое время хватить.
– Форт в Дрио – место, где Одо провела девять лет, – ответил Шевек. После разговора с Оэгео его лицо так и осталось застывшим.
– После восстания 747-го года. Там она написала «Письма из Тюрьмы». И «Аналогию».
– Боюсь, что его снесли, – сочувственно сказал Паэ. – Дрио как город был уже при последнем издыхании, и Фонд просто-напросто стер его с лица земли и построил заново.
Шевек кивнул. Но когда машина ехала по шоссе вдоль реки по направлению к повороту на Иеу-Эун, она проезжала мимо утеса на излучине реки Сейссе, и на вершине утеса стояли развалины здания, тяжелого, гнетущего, непримиримого, с разрушенными башнями из черного камня. Невозможно было представить себе что-либо более несхожее с роскошными, веселыми зданиями Фонда Космических Исследований, с эффектными куполами, разноцветными заводами, аккуратными газонами и дорожками. И ничто другое не могло придать им такое сходство с кусочками цветной бумаги.
– Это, по-моему, и есть тот самый Форт, – заметил Чифойлиск довольным голосом, как всегда, когда ему удавалось сказать бестактность в самый неподходящий момент.
– Сплошные развалины, – сказал Паэ. – Должно быть, он пустой.
– Шевек, хотите остановиться и посмотреть? – спросил Чифойлиск, приготовившись постучать в стекло, отделявшее их от шофера.
– Нет, – ответил Шевек.
Он увидел то, что хотел увидеть. В Дрио все еще был Форт. Ему не было необходимости входить в него и разыскивать камеру, в которой Одо провела девять лет. Он знал, как выглядит тюремная камера.
Шевек взглянул вверх, на массивные темные стены, нависшие теперь почти над самой машиной. Лицо его было по-прежнему неподвижным и холодным. «Я здесь уже давно, – говорил Форт, – и я все еще здесь».
Когда он вернулся в свои комнаты, пообедав в Преподавательской Столовой Факультета, он сел один у незатопленного камина. В А-Ио было лето, приближался самый длинный день года, и хотя был уже девятый час, еще не стемнело. Небо за сводчатыми окнами все еще отливало своим дневным цветом – чистой, нежной голубизной. Теплый воздух был напоен ароматом скошенной травы и мокрой от дождя земли. В Часовне, за рощей, горел свет, и слабый ветерок доносил едва слышные звуки музыки. Не птичьего пения, а музыки, созданной человеком. Шевек прислушался. Кто-то разучивал в Часовне на фисгармонии Числовые Гармонии. Шевеку он и были так же знакомы, как любому уррасти. Одо, обновляя отношения между людьми, не попыталась обновить основные соотношения в музыке. К необходимому она всегда относилась с уважением. Анарресские Первопоселенцы оставили на Уррасе законы, созданные людьми, но взяли с собой законы гармонии.
В просторной, спокойной, полной теней и тишины комнате становилось все темнее. Шевек оглядел ее: идеальные двойные дуги окон, слабо поблескивающий за краями ковра паркет, смутно различимый изгиб каменного камина, обшитые панелями стены, восхитительны е своей пропорциональностью. Это была очень красивая и человечная комната. Это была очень старинная комната. Этот Дом Преподавателей Факультета, как ему сказали, был построен в 540-м году, четыреста лет назад, за двести тридцать лет до Заселения Анарреса. Целые поколения ученых жили, работали, беседовали, умирали в этой комнате еще до того, как родилась Одо. Звуки Числовых Гармоний веками доносились сюда через газон, сквозь те мную листву рощи. «Я здесь уже давно, – говорила эта комната Шевеку, – и я все еще здесь. А ты-то что здесь делаешь?»
Ему было нечего ответить. Он не имеет права на все изящество и изобилие этого мира, достигнутое, заслуженное и хранимое трудом, преданностью, верностью его народа. Рай – для тех, кто создает Рай. Он здесь чужой. Он – переселенец, один из племени, отрекшегося от своего прошлого, от своей истории. Анарресские Первопоселенцы отвернулись от Старого Мира и его прошлого, выбрали будущее – и только лишь будущее. Но так же неизбежно, как будущее становится прошлым, прошлое становится будущим. Отречься – не значит достигнуть. Одониане, покинувшие Уррас, были не правы в своей отчаянной и мужественной решимости отречься от своей истории, отказаться от возможности возвращения. Путешественник, который не хочет вернуться или послать обратно свои корабли, чтобы рассказать о том, что он сумел увидеть и узнать, – не путешественник, а всего лишь искатель приключений, и сыновья его рождаются в изгнании.
Он полюбил Уррас; но что толку от его томительной любви? Он – не часть Урраса. Но и не часть того мира, в котором родился.
Одиночество, несомненность изоляции, которую он ощутил в первый час пребывания на борту «Внимательного», снова вспыхнули в нем, и он понял, что это – его истинное состояние, истинное и безусловное, как бы он его не игнорировал и сколько бы ни подавлял.
Здесь он был одинок, потому что прибыл из общества, добровольно избравшего изгнание. В своем собственном мире он всегда был одинок, потому что сам себя изгнал из своего общества. Первопоселенцы сделали один шаг прочь. Он сделал два. Он был сам по себе, потому что пошел на метафизический риск.
И он был настолько глуп, что вообразил, будто сможет помочь сблизить два мира, к которым не принадлежит.
Взгляд его привлекла синева ночного неба за окном. За расплывчатыми темными пятнами листвы и башни Часовни, над темной линией холмов, которые ночью всегда уменьшались и отдалялись, появился и все усиливался свет, разливалось мягкое сияние. «Луна всходит», – подумал он с чувством благодарного узнавания. Цельность времени не прерывается. Маленьким ребенком он видел, как всходит Луна, из окна барака в Широких Равнинах, с Палатом; мальчишкой видел ее восход над холмами; видел его над иссохшими равнинами Пыли; над крышами Аббеная, когда рядом с ним смотрела на восход Луны Таквер.
Но там была не эта Луна.
Вокруг него двигались тени, но он сидел неподвижно, а над чужими холмами всходил Анаррес, полный, серовато-коричневый с голубовато-белым, сверкающий. Свет родной планеты наполнил его пустые руки.
Глава четвертая. АНАРРЕС
Дирижабль, преодолев последний высокий перевал в горах Нэ-Тэра, повернул на юг, и свет заходящего солнца, упав на лицо Шевека, разбудил его. Он проспал большую часть дня – третьего дня долгого путешествия. Ночь прощальной вечеринки осталась позади, между нею и им лежало пол-мира. Он зевнул, протер глаза, помотал головой, пытаясь вытрясти из ушей шум двигателя дирижабля, и, сообразив, что путешествие подошло к концу, что они, должно быть, уже подлетают к Аббенаю, проснулся окончательно. Он прижался лицом к пыльному окошку. Действительно, там, внизу, между двумя ржаво-рыжими грядами низких гор, лежало большое обнесенное стеной поле – Космопорт. Он жадно смотрел, пытаясь разглядеть, нет ли на посадочной площадке космического корабля. Каким бы презренным ни был Уррас, все же он – другая планета; ему хотелось увидеть корабль из другого мира, корабль, пересекший иссохшую и грозную бездну, вещь, сделан ную руками инопланетян. Но никаких кораблей в порту не было.
Грузовые планетолеты с Урраса приходили только восемь раз в год и оставались в Порту ровно столько времени, сколько требовалось на разгрузку и погрузку. Они не были желанными гостями. Больше того, некоторые анаррести воспринимали их как постоянно возобновлявшееся унижение.
Планетолеты привозили нефть и нефтепродукты, некоторые тонкие детали машин и электронные элементы, для производства которых на Анарресе не было оборудования, а часто и новую породу какого-либо плодового дерева или злака – на пробу. Обратно на Уррас они возвращались с полным грузом ртути, меди, алюминия, урана, олова и золота. Для них это было очень выгодной сделкой. Распределение их груза восемь раз в год было самой престижной функцией Уррасского Совета Правительств Планеты и главным событием на Все-Уррасской фондовой бирже. По существу, Свободная Планета Анаррес была рудничной колонией Урраса.
Этот факт раздражал. В каждом поколении, каждый год, на дебатах КПР в Аббенае раздавались яростные протесты: «Почему мы продолжаем эти спекулянтские сделки с воинствующими собственниками?» А более здравомыслящие люди каждый раз отвечали одно и то же: «Если бы уррасти добывали эти руды сами, это обходилось бы им дороже; поэтому они нас не оккупируют. Но если бы мы нарушили торговое соглашение, они применили бы силу». Однако, людям, которым никогда не приходилось ни за что платить, было очень трудно понять психологию стоимости, рыночную аргументацию. Семь поколений мира не принесли доверия.
Поэтому отрасль, именуемая Обороной, никогда не испытывала нужду в добровольцах. Работа в Обороне большей частью была такой нудной, что на правийском языке, в котором работа и игра обозначаются одним и тем же словом, ее называли не работой, а клеггич – «надрываловкой». Из работников Обороны состояли команды двенадцати старых планетолетов; они поддерживали их в рабочем состоянии и несли на них патрульную службу на орбите; вели радарное и радиотелескопное наблюдение в пустынных местах; дежурили в Космопорте, что было очень скучно. И тем не менее к ним всегда была очередь. Как бы прагматична ни была мораль, которую усваивали юные анаррести, в них через край била жизнь, требуя альтруизма, самопожертвования, места для подвига. Одиночество, бдительность, опасность, космические корабли: в них была притягательность романтики. Именно романтика, и ничто иное, заставила Шевека расплющивать нос о стекло окошка, пока пустой Космопорт там, внизу, не остался позади, и ощутить разочарование от того, что ему не удалось увидеть на посадочной площадке грязный рудовоз.
Шевек опять зевнул, потянулся и стал смотреть из окошка вперед, чтобы увидеть все, что можно было увидеть. Дирижабль брал последнее препятствие – последнюю низкую гряду гор Нэ-Тэра. Перед ним, простираясь от отрогов гор на юг, сверкая в лучах предве чернего солнца, лежало огромное море зелени.
Он смотрел на него с удивлением, как смотрели его предки шесть тысяч лет назад.
В Третьем Тысячелетии на Уррасе астрономы-жрецы в Сердоноу и Дхуне наблюдали, как в разное время года меняется темно-желтое сияние Другого Мира, и давали мистические названия равнинам, и горам, и отражающим солнце морям. Одну область, которая в новом лунном году зеленела раньше всех остальных, они назвали Анс Хос – Сад Разума: Анарресский Эдем.
В последующие тысячелетия телескопы доказали их полную правоту. Анс Хос действительно был лучшим местом на Анарресе; и первый отправленный на Луну космический корабль, управляемый людьми, совершил посадку именно там, в зеленом месте между горами и морем.
Но Анарресский Эдем оказался сухим, холодным и ветреным, а вся остальная планета была еще хуже. Жизнь на ней не развилась выше рыб и бесцветковых растений. Воздух был разреженный, как воздух Урраса на очень большой высоте. Солнце жгло, ветер леденил, пыль душила.
В течении двухсот лет после первой высадки Анаррес разведывали, составляли его карты, изучали его, но не колонизировали. Зачем переселяться в какую-то жуткую пустыню, когда в благодатных долинах Урраса так много места?
Но руды там добывали. Эры самоограбления в Девятом Тысячелетии и в начале Десятого полностью истощили месторождения на Уррасе; и, когда ракетостроение достигло совершенства, добывать металлы на Луне стало дешевле, чем извлекать их из бедных руд или из морской воды. В году IX-738 уррасского летоисчисления у подножия гор
Нэ-Тэра, где добывали ртуть, в древнем Анс Хос, была основана колония. Ее называли Город Анаррес. Это был не город, там не было женщин. Мужчины завербовывались туда – шахтерами или техниками – на два-три года, а потом возвращались домой, в настоящий мир.
Сама Луна и тамошние рудники находились под юрисдикцией Совета Правительств Планеты; но где-то в восточном полушарии луны у государства Ту имелся маленький секрет: ракетная база, золотой рудник и поселок рудокопов с женами и детьми. Они по-настоящему жили на Луне, но об этом не знал никто, кроме их правительства. Именно падение этого правительства в 771 г. привело к тому, что в Совет Правительств Планеты было внесено предложение отдать Луну Международному Обществу Одониан – откупиться от них планетой, пока они еще не успели необратимо подорвать на Уррасе авторитет закона и государственного суверенитета. Город Анаррес эвакуировали, а из Ту, среди заварухи, все же наспех послали пару-тройку ракет, чтобы забрать рудничных. Не все захотели вернуться. Некоторым из них эта жуткая пустыня нравилась.
Более двадцати лет двенадцать планетолетов, пожалованных Одонианским Первопоселенцам Советом Правительств Планеты, сновали туда и обратно между обеими планетами, пока все, кто выбрал новую жизнь, весь миллион душ, не были переправлены через сухую бездну. После этого космопорт закрыли для иммиграции и оставили открытыми только для грузовых кораблей Торгового Соглашения. К этому времени в Городе Анарресе жило сто тысяч человек, и он был переименован в Аббенай, что на новом языке нового общества означало «Разум».
Существенным элементом разработанных Одо планов построения общества, до основания которого она не дожила, была децентрализация. Одо не собиралась деурбанизировать цивилизацию. Правда, она высказала предположение, что естественные пределы величины населенного пункта обуславливаются тем, насколько, что касается необходимой пищи и энергии, он зависит от своего непосредственного местоположения; однако согласно ее планам все населенные пункты должна была соединять сеть транспорта и связи, так, чтобы продукция и идеи могли бы попадать всюду, где в них нуждаются, и чтобы распределять продукцию можно было бы быстро и легко, и чтобы все населенные пункты были связаны между собой. Но эта сеть не должна была идти сверху вниз. Не должно было быть никакого центра, осуществляющего управление, никакой столицы, никакого учреждения, допускающего самовосстанавливающийся бюрократический аппарат и погоню за властью отдельных личностей, стремящихся стать предводителями, начальниками, Главами Государств.
Однако ее планы основывались на щедрой почве Урраса. На бесплодном Анарресе общины, в поисках природных ресурсов, вынужденно оказались разбросанными далеко одна от другой, и очень немногие из них могли полностью обеспечивать себя сами, как бы они не урезали свои представления о том, что необходимо для поддержания нормальной жизни. Урезали они очень жестко, но был минимум, ниже которого они не желали опускаться: они не собирались регрессировать до до-городского, до-технологического племенного строя. Они знали, что их анархизм – продукт очень высокой цивилизации, сложной, многогранной культуры, стабильной экономики и высокоиндустриализованной технологии, способных обеспечивать высокое производство и быструю доставку продукции. Как бы велики ни были расстояния между поселениями, они придерживались идеала комплексной органичности. Дороги они строили в первую очередь, дома – во вторую. Каждый регион обменивался с другими имевшимися только в нем ресурсами и продукцией; это был очень сложный процесс поддержания равновесия: того равновесия разнообразия, которое свойственно жизни, природной и социальной экологии.
Но, как они говорили в аналогической модальности, нельзя иметь нервную систему, не имея хотя бы нервного узла, а еще лучше – мозга. Нужен был какой-то центр. Компьютеры, координировавшие администрирование, распределение рабочей силы и продукции, и центральные федераты большинства трудовых синдикатов с самого начала находились в Аббенае. И с самого начала Первопоселенцы сознавали, что эта неизбежная централизация представляет собой непрерывную опасность, которой должна противостоять непрерывная бдительность.
О, дитя Анархия, бесконечное обещание
Бесконечная осторожность
Я прислушиваюсь, прислушиваюсь в ночи
У колыбели, глубокой как ночь.
Дитя здорово.
Пио Атэан, принявший правийское имя Тобер, написал это в четырнадцатый год Заселения. Первые попытки одониан переложить в стихи свой новый язык, свой новый мир были неуклюжими, нескладными, трогательными.
И вот Аббенай, разум и центр Анарреса, лежал здесь, сейчас, перед дирижаблем, на просторной зеленой равнине.
Эта ослепительная, глубокая зелень полей, вне всякого сомнения, не была природной краской Анарреса. Только здесь и на теплых берегах Керанского Моря прижились злаки Старого Мира. На всем остальном Анарресе основными зерновыми были земляной холум и бледная трава мэнэ.
Когда Шевеку было девять лет, в течение нескольких месяцев его послеучебной нагрузкой был уход за декоративными растениями в городке Широкие Равнины – хрупкими экзотическими растениями, которые надо поливать и выносить на солнце, как младенцев. Он помогал в этой спокойной, но нелегкой работе одному старику. Этот старик ему нравился; нравились ему и растения, и земля, с которой приходилось возиться, и сама работа. Сейчас, увидев краски Аббенайской Равнины, он вспомнил того старика, и запах рыбьего жира, на котором готовилось удобрение, и цвет первых почек на маленьких голых веточках, эту светлую, мощную зелень.
