Текст книги "Роканнон (сборник)"
Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
– По-моему, я не так уж много притворяюсь, Кимоэ, – сказал он.
– Конечно, мне приходилось встречать и женщин с очень высоким интеллектом, женщин, которые были способны мыслить совершенно, как мужчины, – поспешно сказал доктор, сообразив, что только что почти кричал… «Колотил руками по запертой двери и кричал», – подумал Шевек…
Шевек сменил тему разговора, но думать о ней не перестал. Эта проблема высшего и низшего, по-видимому, – одна из центральных в социальной жизни уррасти. Если для того, чтобы уважать себя, Кимоэ должен считать половину человечества ниже себя, то как же тогда женщины ухитряются себя уважать? Считают, что мужчины – ниже их? И как все это влияет на их половую жизнь? Из трудов Одо Шевеку было известно, что двести лет назад основными сексуальными институтами на Уррасе были «брак» – партнерство, санкционированное и проводимое в жизнь при помощи юридических и экономических санкций, – и «проституция», которая, видимо, являлась более широким понятием – совокуплением в экономической модальности. Одо решительно осуждала и то, и другое; и, однако же, Одо сама состояла в «браке»; и вообще, за двести лет эти институты могли претерпеть большие изменения. Если он собирается жить на Уррасе и среди уррасти, надо бы это выяснить.
Странно было, что даже секс, который столько лет был для него источником такого наслаждения, радости и утешения, за один миг превратился в неизвестную территорию, по которой он должен идти осторожно и сознавать свое невежество; тем не менее, это было так. Предостережением ему послужила не только странная вспышка презрения и гнева у Кимоэ, но и возникшее у него еще раньше смутное впечатление, которое этот эпизод высветил. Когда он впервые очутился на «Внимательном», в эти долгие часы лихорадки и отчаяния, его беспокоило – то доставляло удовольствие, то раздражало – грубо-примитивное ощущение: мягкость постели. Хотя это была всего лишь койка, ее матрац оседал под ним с ласкающей податливостью, подчинялся ему; подчинялся так настойчиво, что даже и теперь он, засыпая, все еще ощущал эту податливость. И удовольствие, и раздражение, которые это у него вызывало, носили явно эротический характер. Или все это устройство, заменяющее полотенце, – сопло с горячим воздухом – такой же эффект. Щекочет. И конструкция мебели в офицерской кают-компании – плавные изгибы пластмассы, в которые силой загнаны непонятливые дерево и сталь, гладкость поверхности и нежность фактуры – разве нет и в них слабой, но всепроникающей эротичности? Он достаточно хорошо знал себя, чтобы быть уве ренным, что несколько дней без Таквер, даже при очень сильном стрессе, не должны взвинтить его до такой степени, чтобы он начал чувствовать женщину в каждой крышке стола. Если, конечно, там действительно нет женщины.
Неужели на Уррасе все столяры живут в вынужденном целомудрии?
Так ничего и не поняв, он перестал думать об этом: на Уррасе он скоро и так все выяснит.
Перед тем, как они пристегнули ремни для посадки, доктор пришел к Шевеку в каюту проверить, как идут дела: всевозможные процессы иммунизации; от последней прививки – против чумы – Шевека мутило и пошатывало. Кимоэ дал ему какую-то новую таблетку.
– Это вас подбодрит при посадке, – сказал он. Шевек стоически проглотил эту гадость. Доктор покопался в своем медицинском чемоданчике и вдруг очень быстро заговорил:
– Д-р Шевек, я не думаю, что мне опять позволят заботиться о вашем здоровье, хотя может быть и так, но если нет, то я хочу вам сказать, что это… что я… что это была для меня большая честь. Но потому, что… а потому, что я начал уважать… ценить… что просто по-человечески… что ваша доброта, истинная доброта…
У Шевека так болела голова, что сквозь эту боль не смогли пробиться более подходящие слова, поэтому он взял Кимоэ за руку и сказал: «Так давай встретимся снова, брат!» Кимоэ нервно потряс его руку, по обычаю уррасти, и торопливо вышел. Когда он ушел, Шевек сообразил, что говорил с ним по-правийски, назвал его «аммар» – брат – на языке, которого Кимоэ не понимает.
Динамик в стене выкрикивал какие-то приказания. Шевек слушал, отрешенно и словно сквозь туман. От ощущений, вызванных посадкой, туман сгущался; Шевек не сознавал почти ничего, кроме горячей надежды, что его не вырвет. Он понял, что они уже приземлились, лишь когда снова прибежал Кимоэ и поспешно повел его в офицерскую кают-компанию. Смотровой экран, на котором так долго был виден окруженный облаками и сияющий Уррас, теперь был пуст. Комната была полна людей. Откуда они все взялись? Он был приятно удивлен тем, что может стоять, ходить и пожимать руки. На этом он и сосредоточился, не вникая в смысл происходящего. Голоса, улыбки, рукопожатия, слова, имена. Его имя, снова и снова: д-р Шевек, д-р Шевек… И вот уже он и все окружившие его незнакомцы спускаются по крытому пандусу, все голоса звучат очень громко, слова эхом отражаются от стен. Шум голосов ослабел. Чужой воздух коснулся его лица.
Он поднял взгляд и, ступив с пандуса на ровную землю, споткнулся и чуть не упал. В этот момент – промежуток между началом шага и его завершением – он подумал о смерти; а завершив шаг, он стоял уже на новой земле.
Вокруг него был просторный, серый вечер. Голубые огни, расплывавшиеся в дымке, горели далеко, на другом конце лежавшего в тумане космодрома. Воздух у него на лице, и руках, в ноздрях, в горле, в легких был прохладен, влажен, полон разных ароматов, ласков. Это был воздух мира, из которого пришел его народ. Это был воздух родины.
Когда он споткнулся, кто-то подхватил его под руку. Засверкали направленные на него огни фотовспышек. Эту сцену снимали для последних известий: Первый Человек с Луны – высокая, хрупкая фигура в толпе сановников, и профессоров, и охранников; красивую лохматую голову он держит очень прямо (так, что фотографам удалось поймать в объектив каждую черту), словно старается заглянуть поверх лучей прожекторов в небо, в широкое небо, затянутое туманом, скрывающим звезды, Луну, все другие миры. Журналисты пытались пробиться сквозь кольцо полицейских: «Д-р Шевек, не сделаете ли вы для нас заявление, в этот исторический момент…» Их сразу же оттеснили обратно. Окружавшие его люди подталкивали его вперед. Его увели к ожидавшему его лимузину, до последнего момента чрезвычайно фотогеничного из-за высокого роста, длинных волос и странного выражения лица – полного печали и узнавания.
Башни города уходили вверх, в туман – огромные лестницы расплывающихся огней. Над головой светящимися полосками, с пронзительным воем, проносились поезда. Массивные фасады из камня и стекла выстроились вдоль улиц, над мчавшимися, словно наперегонки, автомобилями и трамваями. Камень, сталь, стекло, электрический свет. Лиц не было.
– Это Нио-Эссейя, д-р Шевек. Но было решено, что в самое первое время лучше держать вас подальше от городской сутолоки. Мы едем прямо в Университет.
В темном, с мягкой стеганой обшивкой, чреве автомобиля с ним сидели пятеро мужчин. Они показывали ему достопримечательности, но в тумане он не мог разобрать, какое из этих огромных, смутных, проносящихся мимо зданий – Верховный Суд, а какое – Национальный Музей, которое – Директорат, а которое – Сенат. Они переехали через какую-то реку или дельту; свет миллионов огней Нио-Эссейя, рассеянный туманом, дрожал на темной воде позади них. Дорога стала темнее, туман сгустился, водитель сбавил скорость. Фары автомобиля освещали туман впереди, словно стену, все время отступавшую перед ними. Шевек сидел, чуть наклонившись вперед и глядя на дорогу. Взгляд его не был сфокусирован, так же, как и его мысли, но вид у него был отчужденный и серьезный, и остальные говорили тихо из уважения к его молчанию.
Что это за тьма, еще более густая, бесконечно текущая вдоль дороги? Деревья? Неужели они, как выехали из города, так все время и едут меж деревьев? В его памяти всплыло иотийское слово: «лес». Они внезапно не въедут в пустыню. Деревья все не кончались, ни на ближайшем склоне холма, ни на следующем, ни на следующем… стояли в душистом холодке тумана, бесконечные, лес, покрывающий всю планету, неслышное сплетение множества жизней, смутное движение листьев в ночи. И вдруг, пока Шевек сидел, дивясь, автомобиль выехал из тумана речной долины в более прозрачный воздух, и из темноты под придорожной листвой на миг выглянуло лицо.
Оно было непохоже на человеческое. Оно было длиной с его руку и жутко, призрачно белое. Дыхание клубами пара вылетало из того, что, должно быть, было ноздрями, и – пугающий, несомненный – на лице был глаз. Большой, темный глаз, грустный, быть может, циничный? – блеснул в свете фар и исчез.
– Что это было?
– Осел, по-моему.
– Животное?
– Да, животное. Ну да, правильно, ей-Богу! Ведь у вас на Анарресе нет крупных животных, правда?
– Осел – это вроде лошади, – сказал другой мужчина, а еще один твердым, немолодым голосом добавил: – Это и была лошадь, таких больших ослов не бывает.
Им хотелось разговаривать с ним, но Шевек опять не слушал. Он думал о Таквер, о том, что значил бы для Таквер этот глубокий, сухой, темный взгляд из темноты. Она всегда знала, что между всеми живыми существами есть нечто общее, радовалась своему родству с рыбами в аквариумах ее лаборатории, искала опыт существования за пределами человеческого. Таквер сумела бы взглядом ответить этому глазу в темноте под деревьями.
– Там, впереди – Иеу-Эун. Вас встречает целая толпа, д-р Шевек: сам Президент, несколько Директоров, и, конечно, ректор, всевозможные важные персоны. Но если вы устали, мы провернем все эти церемонии как можно быстрее.
Церемонии затянулись на несколько часов. После он так и не мог отчетливо вспомнить их. Из маленького темного ящика-автомобиля – его привели в большой, ярко освещенный ящик, полный людей, сотен людей, под золотым потолком, с которого свисали хрустальные светильники. Его представили всем этим людям. Все они были ниже его ростом и безволосые. Женщин было немного, и все они были безволосые, даже на голове у них не было волос; в конце концов он понял, что они, должно быть, сбривают у себя все волосы – и очень тонкие, мягкие, короткие волосы на теле, как у его народа, и волосы на голове. Но отсутствие волос они восполняли изумительной одеждой, роскошного покроя и цветов; женщины были в пышных платьях, длиной до самого пола, груди их были обнажены, их головы, шеи, талии были украшены драгоценными камнями, и кружевами, и прозрачной, как дымка, тканью; мужчины были в штанах и куртках или блузах, алых, голубых, фиолетовых, золотистых, зеленых, с разрезами на рукавах, с складками кружев, или в длинных халатах, темно-красных или темно-зеленых, расходившихся у колен, чтобы были видны белые чулки с серебристыми подвязками. Еще одно иотийское слово всплыло в мозгу Шевека, слово, которому он так и не сумел найти соответствия, хотя ему нравилось, как оно звучит: «роскошь». В этих людях была роскошь. Произносились речи. Президент Сената Государства А-Ио, человек со странными, холодными глазами, предложил тост: «За новую эру братства между Планетами-Близнецами и за вестника этой новой эры, нашего знаменитого и весьма желанного гостя, д-ра Шевека с Анарреса!» Ректор Университета говорил с Шевеком очень любезно, Первый Директор государства говорил с ним серьезно, его знакомили с послами, астронавтами, физиками, политиками, с десятками людей, и у каждого были длинные титулы и почетные звания и перед именем, и после имени, и они разговаривали с ним, и он отвечал им, но потом он совершенно не помнил, кто что сказал, а главное – что говорил он сам. Очень поздней ночью оказалось, что он с маленькой группой мужчин не спеша идет под теплым дождем через большой парк или сквер. Под ногами он чувствовал упругую живую траву; он узнал ее, потому что несколько раз гулял в Треугольном Парке в Аббенае. Это живое, яркое воспоминание и просторное, прохладное прикосновение ночного ветра заставили его очнуться. Его душа вышла из тайника, где пряталась.
Его спутники привели его в какое-то здание и в комнату, которая, как они объяснили, была «его».
Комната была большая, длиной примерно десять метров и, очевидно, это была общая комната отдыха, потому что в ней не было ни перегородок, ни спальных помостов; эти трое мужчин, которые все еще здесь, должно быть, его соседи по комнате. Это была очень красивая комната отдыха: одна стена представляла собой сплошной ряд окон, каждое отделялось от соседнего тонкой, стройной колонной, поднимавшейся, подобно дереву, и завершавшейся двойной аркой. На полу лежал темно-красный ковер, а в дальнем конце комнаты в открытом очаге горел огонь. Шевек прошел по комнате и остановился перед огнем. Он никогда раньше не видел, чтобы топили деревьями, но был уже не в состоянии удивляться. Он протянул руки к приятному теплу и сел у очага на скамью из полированного мрамора.
Самый молодой из пришедших с ним сел по другую сторону очага. Остальные двое все еще разговаривали. Они говорили о физике, но Шевек не пытался понять, что они говорят. Молодой человек негромко сказал:
– Хотел бы я знать, что вы сейчас чувствуете, д-р Шевек.
Шевек вытянул ноги и наклонился, чтобы тепло от огня попадало ему на шею.
– Я чувствую тяжесть.
– Тяжесть?
– Может быть, притяжение. Или я устал.
Он посмотрел на своего собеседника, но сквозь отблеск пламени очага лицо его было видно нечетко, лишь сверкала золотая цепочка, да глубоким цветом рубина алела мантия.
– Я не знаю вашего имени.
– Саио Паэ.
– Ах, да, Паэ. Я знаю ваши статьи о Парадоксе.
Он ронял слова тяжело, сонно.
– Здесь должен быть бар, в комнатах для членов Факультета всегда есть шкафчик с напитками. Хотите чего-нибудь выпить?
– Воды, да.
Молодой человек принес стакан воды. остальные двое тоже подошли к очагу. Шевек жадно выпил воду и сел, глядя на стакан в своей руке, хрупкую, изящной формы вещицу, на золотой каемке которой играл отблеск огня. Он ощущал, что эти трое сидят или стоят рядом с ним, ощущал их отношение – покровительственное, почтительное, собственническое.
Подняв глаза, он обвел взглядом их лица, одно за другим. Все они смотрели на него и чего-то ждали.
– Ну, вот, вы получили меня, – сказал он. Он улыбнулся. – Вы получили своего анархиста. Что вы собираетесь с ним делать?
Глава вторая. АНАРРЕС
В белой стене – квадратное окно. В окне – ясное, голое небо. В центре неба – солнце.
В комнате – одиннадцать младенцев, большинство из них рассажено по-двое или по-трое в большие стеганные манежи-кроватки и шумно и суетливо укладывается спать. На свободе оставалось только двое самых старших: один, толстый, живой, разбирает игрушку, второй, тощий, сидит на полу в квадрате желтого солнечного света и с тупо-серьезным выражением лица скользит взглядом вверх по солнечному лучу. В передней комнате воспитательница, одноглазая седая женщина, беседует с высоким, печальным тридцатилетним мужчиной.
– Матери дали назначение в Аббенай, – говорит мужчина. – Она хочет, чтобы он остался здесь.
– Значит, оставить его в яслях круглосуточно, Палат?
– Да. Я опять перееду в общагу.
– Не беспокойтесь, он здесь всех знает! Но ведь РРС (Управление Распределения Рабочей Силы), конечно, скоро и тебя направит туда же, где Рулаг? Раз вы – партнеры, и оба инженеры…
– Да, но она… Понимаешь, на нее дал запрос Центральный Технический Институт. А я не настолько хороший инженер. Рулаг предстоит очень важная работа.
Воспитательница кивнула и вздохнула.
– И все равно…! – сказала она энергично, а больше не сказала ничего.
Отец смотрел на тощего малыша, который так заинтересовался солнечным лучом, что не замечал его присутствия в передней комнате. Толстый малыш в это время направился к тощему, быстро, хотя и довольно странной, приседающей походкой, причиной которой был намокший и провисший подгузник. Он подошел не то от скуки, не то по природной общительности, но, оказавшись в солнечном квадрате, заметил, что тут тепло. Он тяжело плюхнулся рядом с тощим, оттеснив его в тень.
На лице тощего выражение незамутненного восторга сменилось гримасой ярости. Он толкнул толстого, крича: «Уди!»
Сразу же подбежала воспитательница. Она заступилась за толстого:
– Шев, нельзя толкать других людей.
Тощий малыш поднялся на ноги. На его лице пылали солнце и гнев. С него начал сваливаться подгузник.
– Мое! – сказал он высоким, звенящим голосом. – Мое солнышко!
– Оно не твое, – сказала одноглазая с той кротостью, которую дает абсолютная уверенность в своей правоте. – «Твоего» не бывает. Все – чтобы пользоваться. Чтобы делиться. Если не хочешь делиться, значит, не можешь и пользоваться. – И она добрыми, не преклонными руками подняла тощего малыша и пересадила его из солнечного квадрата в сторону. Толстый малыш сидел и безразлично таращил глаза. Тощий весь, затрясся, завизжал: «Мое солнышко!» – и залился слезами ярости.
Отец взял его на руки и прижал к себе.
– Ну, полно, Шев, не надо. Ты же знаешь – иметь нельзя. Ну, чего ты?
Голос у него был тихий, ласковый и дрожал, словно он сам вот-вот заплачет. Худой, длинный, легкий ребенок у него на руках отчаянно рыдал.
– Некоторые просто не умеют легко относиться к жизни, – сказала одноглазая, сочувственно глядя на них.
– Я его сейчас заберу на побывку в барак. Мать, понимаешь ли, уезжает сегодня вечером.
– Конечно, забирай. Надеюсь, что скоро вам дадут назначение вместе, – сказала воспитательница, вскинув толстого ребенка на бедро, как мешок с зерном; лицо ее было печально, здоровый глаз щурился.
– До свидания, Шев, сердечко. Завтра знаешь что, завтра поиграем в грузовик с водителем.
Малыш все еще не простил ее. Он рыдал, обхватив отца за шею, и прятал лицо во тьму.
В то утро Оркестру понадобились для репетиции две скамейки, а в самой большой комнате учебного центра топала танцевальная группа, поэтому ребята, которые проходили курс «Учись говорить и слушать», уселись в кружок на пенокаменном полу мастерской. Встал первый доброволец – длинный, тощий восьмилетний мальчишка, большеногий, большерукий. Он держался очень прямо, как свойственно здоровым детям; его, заросшее легким пушком лицо сначала побледнело, потом, пока он ждал, чтобы остальные дети начали слушать, покраснело.
– Давай, Шевек, – сказал руководитель группы.
– Ну, мне пришла в голову одна мысль.
– Громче, – сказал руководитель, грузноватый мужчина двадцати с небольшим лет.
Мальчик улыбнулся от смущения.
– Ну, понимаете, я думал… вот, скажем, я бросаю во что-нибудь камень. Скажем, в дерево. Я его бросаю, он летит и попадает в дерево. Но он не может в него попасть. Потому что… Можно мне доску? Смотрите, вот я бросаю камень, а вот оно дерево. – Он быстро рисовал на грифельной доске. – Вот это – такое дерево, а вот камень – на полпути между нами, видите? – Дети захихикали над тем, как он изобразил холумовое дерево, и он улыбнулся. – Чтобы долететь от меня до дерева, камень должен оказаться на середине пути между мной и деревом, так? А потом – на середине пути между той серединой пути и деревом. А потом – опять на полпути между этой серединой и деревом. И не важно, далеко ли он залетел, всегда есть такое место, только по правде это – время, которое лежит на полпути между тем последним местом и деревом…
– Вы считаете, что это интересно? – перебил руководитель, обращаясь к остальным ребятам.
– Почему он не мог долететь до дерева? – спросила десятилетняя девочка.
– Потому что ему каждый раз нужно пролететь половину оставшегося пути, и всегда остается половина остального пути, понимаешь?
– Может быть, просто будем считать, что ты плохо прицелился, когда бросил камень? – натянуто улыбаясь, сказал руководитель.
– Неважно, как целиться. Он не может долететь до дерева.
– Кто подсказал тебе эту мысль?
– Никто. Я ее вроде как увидел. По-моему, я вижу, как камень действительно…
– Хватит.
Некоторые дети разговаривали между собой, но тут вдруг замолчали, словно онемев. Мальчик с грифельной доской стоял в наступившей тишине с испуганным видом, хмурясь.
– Говорить – значит делиться, это искусство, требующее сотрудничества. А ты не делишься, а просто эгоизируешь.
С другого конца зала слышались противно-бодрые звуки оркестра.
– Ты не сам об этом догадался, это было не самостоятельно. Я читал что-то очень похожее в одной книге.
Шевек удивленно уставился на руководителя.
– В какой книге? Здесь есть такая книга?
Руководитель встал. Он был вдвое выше и втрое грузнее своего противника, и по его лицу было ясно, что он терпеть не может этого ребенка; но в эго позе не было угрозы физического насилия, только утверждение своей власти, немного ослабленное его раздраженным ответом на странный вопрос ребенка: «Нет! И прекрати эгоизировать!» – Потом он снова заговорил певуче-наставительным тоном:
– Это, в сущности, прямо противоположно тому, к чему мы стремимся в группах «Учись говорить и слушать». Речь – это функция, имеющая два направления. В отличие от большинства из вас, Шевек еще не готов понять это, и поэтому его присутствие нарушает работу нашей группы. Ты же и сам это чувствуешь, Шевек, не так ли? Я бы предложил тебе найти группу, которая работает на твоем уровне.
Больше никто ничего не сказал. Молчание и громкая, неприятная музыка не прекращались; мальчик отдал доску и вышел из круга. Выйдя в коридор, он остановился. Группа, из которой он ушел, под руководством преподавателя начала по очереди сочинять групповой рассказ. Шевек прислушивался к их приглушенным голосам и к своему все еще колотившемуся сердцу. В его ушах стоял звон, не от оркестра, а тот, который слышится, когда стараешься не разреветься; он и раньше несколько раз замечал этот звон. Ему было неприятно слушать его и не хотелось думать про камень и дерево, поэтому он стал думать про Квадрат. Квадрат состоял из чисел, а числа – всегда спокойные и прочные; когда он делал какую-нибудь ошибку, он мог обратиться к ним, потому что в них не было ни ошибок, ни недостатков. Не так давно он впервые представил себе этот Квадрат, узор в пространстве, как узоры, которые музыка рисует во времени: квадрат из первых девяти целых чисел, с 5 в центре. Как ни складывай числа в рядах, всякий раз получается одно и то же число, всякое неравенство уравновешивается; смотреть на это было приятно. Если бы только суметь собрать группу, которой было бы интересно разговаривать о таких вещах; но это нравится только нескольким мальчикам и девочкам постарше, а им некогда. А что это за книга, про которую говорил руководитель? Может, она вся – из чисел? Может, там объяснение, как камень долетает до дерева? Дурак он, что рассказал им эту шутку про камень и дерево, никто даже и не понял, что это шутка, прав был руководитель. У Шевека заболела голова. Он стал смотреть внутрь себя, внутрь, на спокойные узоры.
Если бы какая-нибудь книга вся была написана одними только числами, в ней все было бы правдой. Она была бы справедливой. Когда говоришь словами, всегда все получается не совсем так. Когда говоришь какие-то вещи словами, они перекручиваются, перепутываются между собой, вместо того, чтобы оставаться незапутанными и подходить друг к другу. Но под Словами, в центре, как в центре Квадрата, все получается, как надо. Все может измениться, но ничего не пропадет. Если видишь числа, то сможешь увидеть и это, увидеть равновесие, узор. Видишь основание, на котором стоит мир. И оно – прочное.
Шевек научился ждать. Он это хорошо умел, стал специалистом по этой части. Впервые он овладел этим искусством, когда ждал, чтобы вернулась его мать Рулаг, хотя это было так давно, что он уже не помнил этого; а усовершенствовался в нем, постоянно ожидая своей очереди, ожидая возможности поделиться, ожидая, когда поделятся с ним. В восемь лет он спрашивал: «почему», и «как», «а что, если», – но редко спрашивал: «когда».
Он ждал, чтобы отец приехал и взял его на побывку. Ждать пришлось долго: шесть декад. Палат получил краткосрочное назначение в систему техобслуживания на Заводе Регенерации Воды, а после этого собирался провести декаду на пляже в Маленнине, где был намерен плавать, и отдыхать, и совокупляться с женщиной по имени Пипар. Все это он объяснил сыну. Шевек доверял ему, и он заслуживал доверия. Когда шестьдесят дней кончились, он подошел к детским общежитиям в Широких Равнинах, длинный, худой, выглядевший еще печальнее, чем всегда. По существу, ему нужно было не просто совокупляться. Ему нужна была Рулаг. Увидев мальчика, он улыбнулся и страдальчески наморщил лоб.
Им было приятно быть друг с другом.
– Палат, ты когда-нибудь видел такие книги, чтобы в них были одни числа?
– Что ты имеешь в виду, математику?
– Наверное, да.
– Как вот эта?
Палат вынул из кармана верхней блузы книгу. Она была маленькая, специально, чтобы носить в кармане, и – как большинство книг – была в зеленом переплете с вытесненным на нем Кругом Жизни. Она была напечатана очень плотно, мелким шрифтом и с узкими полями, потому что бумага – материал, для изготовления которого нужно очень много холумовых деревьев и очень много труда людей, как всегда говорил раздатчик письменных принадлежностей, когда испортишь лист и подойдешь за новым. Палат протянул раскрытую книгу Шевеку. Весь разворот был занят столбиком цифр. Вот они, здесь, как он себе и представлял. Ему в руки дали договор о вечной справедливости. «Логарифмические Таблицы, Основания от 10 до 12» – гласило название на переплете, над Кругом Жизни.
Мальчик довольно долго рассматривал первую страницу.
– А зачем они? – спросил он, потому что эти числа были явно помещены сюда не только из-за красоты. Инженер, сидя рядом с ним на жестком диване в холодной, плохо освещенной комнате отдыха барака, стал объяснять ему логарифмы. На другом конце комнаты два старика играли в «Чей верх» и кудахтали от смеха. Очень юная парочка вошла, спросила, есть ли свободная отдельная комната на сегодняшнюю ночь, и отправилась в нее. Дождь яростно забарабанил по металлической крыше одноэтажного барака и быстро перестал. Дожди всегда кончались быстро. Палат достал свою логарифмическую линейку и показал Шевеку, как с ней обращаться; за это Шевек показал ему Квадрат и принцип его построения. Было уже очень поздно, когда они спохватились, что уже поздно. В изумительно благоухающей после дождя мутной тьме они добежали до детского общежития, где ночной дежурный слегка пожурил их. Они торопливо поцеловались, трясясь от смеха, и Шевек бегом бросился в большую общую спальню, к окну, из которого ему было видно, как отец возвращается обратно по единственной улице Широких Равнин, в мокрой, наэлектризованной темноте.
Мальчик улегся в постель с немытыми ногами и увидел сон. Ему снилось, что он идет по дороге в какой-то пустыне. Далеко впереди дорогу пересекала какая-то линия. Когда он подошел к ней, он увидел, что это – стена. Она пересекала всю эту пустыню от одного края горизонта до другого. Она была непрозрачная, темная и очень высокая. Дорога подошла к ней вплотную и кончилась.
Он должен был идти дальше – и не мог. Стена не пускала его. В нем вспыхнул мучительный, злой страх. Ему обязательно нужно было идти дальше, а то он никогда не сможет вернуться домой. Но перед ним была стена. Пути не было.
Он колотил руками по гладкой поверхности стены и орал на нее. Он услышал свой крик, каркающий, без слов. Испуганный звуком своего голоса, он съежился и пригнулся и вдруг услышал другой голос, сказавший: «Смотри». Это был голос его отца. Ему казалось, что его мать, Рулаг, тоже здесь, хотя он не видел ее (он не помнил ее лица). Ему казалось, что и она, и Палат – оба стоят на четвереньках в темноте под стеной, и что они крупнее, чем люди, и какой-то другой формы. Они показывали ему на что-то, лежавшее там, на земле, на кислой почве, на которой ничего не росло. Там лежал камень. Он был темный, как стена, но на нем – или внутри него – было число, сначала ему показалось, что 5, потом он принял его за 1, потом понял, что это такое – это было первичное число, которое есть одновременно и единица и множество. «Это краеугольный камень», – сказал чей-то знакомый и милый ему голос, и Шевека насквозь пронзила радость. В этой тени не было стены, и он понял, что вернулся, что он дома.
Потом он не мог вспомнить подробностей этого сна, но как нахлынула пронзительная радость, он не забыл; он никогда не испытывал ничего подобного ей; таким надежным было обещание неизменности и постоянства, которые она сулила, – словно увиденный на миг свет, который ровно светит все время, – что он ни разу не подумал об этой радости, как о нереальной, хотя испытал ее во сне. Вот только, как бы надежно она ни присутствовала там, он ни разу не смог вновь обрести ее, ни тем, что страстно ждал ее, ни усилием воли. Он мог только вспоминать ее, просыпаясь. Когда ему опять снилась стена – а это иногда случалось – сны были мрачные и ничем определенным не кончались.
Понятие о «тюрьмах» они получили из некоторых эпизодов в «Жизни Одо», которую читали все они, все кто решил заниматься историей. В книге было много непонятных мест, а в Широких Равнинах никто не разбирался в истории настолько, чтобы суметь объяснить их; но к тому времени, как они дошли до периода, проведенного Одо в Форту Дрио, понятие «тюрьма» стало ясно само собой. А когда разъездной учитель истории проезжал через их городок, он подробно объяснил им это – неохотно, как всякий порядочный взрослый, вынужденный объяснять детям нечто непристойное. Да, – сказал он, – тюрьма – это такое место, куда Государство помещает людей, которые не подчиняются его Законам. Но почему же они просто не уходят из этого места? – Не могут, двери заперты. – Как это «заперты»? – Глупый, как в грузовике на ходу, чтобы ты не выпал! – А что же они делают все время в комнате? – Ничего. Там нечего делать. Вы же видели картины, изображающие Одо в тюремной камере в Дрио, верно? Образ вызывающего терпения, склоненная седая голова, стиснутые руки, неподвижность в наползающих тенях. Иногда заключенных приговаривают к работе. – Приговаривают? – Ну, это значит, что судья – человек, которому Законом дана власть – приказывает им выполнять какую-то физическую работу. – Приказывает им? А если им не хочется делать эту работу? – Ну, их заставляют выполнять ее; если они не работают, их бьют. – Дрожь пронизала слушавших детей, одиннадцатилетних, двенадцатилетних; ведь ни одного из них никто ни разу в жизни не ударил, и никто из них ни разу в жизни не видел, чтобы кто-нибудь кого-нибудь ударил, кроме случаев, когда это было вызвано непосредственно чисто личной злостью.
