Текст книги "Мировой кризис"

Автор книги: Уинстон Спенсер-Черчилль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

Как будто зачарованная, вся страна сменила полностью все политические ценности и отношения; господствующее значение приобрело все то, что было наиболее глубокого и прочного в жизни нашего острова; и если бы тогда у нас оставалось свободное время для того, чтобы вынести жизненный урок из опыта, мы могли бы заметить, насколько то, что мы все чувствовали и чем дорожили, было важнее того, что нас разделяло. В течение нескольких дней, не более, партийная вражда сразу исчезла. Консервативные лидеры поспешили на помощь тем самым министрам, против которых они так долго и горячо выступали. Партийный аппарат соперничавших партий стал единым, всюду проникающим агентством по вербовке волонтеров. Если не считать горсточки неудачливых политиков, связавших себя пацифистской программой до того, как окончательно выяснились стоявшие на очереди вопросы, всякая оппозиция войне исчезла. Ульстерцы прислали для вооружения бельгийцев те самые контрабандные ружья, от которых, по их мнению, зависела их жизнь. Оба Редмонда и вся Ирландская националистическая партия объявили, что Ирландия будет отстаивать дело союзников; д-р Клиффорд и лидеры свободных церквей произносили проповеди на военных митингах; наконец, подавляющее большинство трэд-юнионистов искренне примкнуло к общенациональному выступлению.

На протяжении всей войны и особенно в наиболее трудные ее моменты все эти силы в общем и целом обнаруживали полное и непоколебимое единодушие. Ни недостатки министров и правительств, ни военные ошибки и поражения, ни тяжкие и долгие годы бойни, ни разочарования, ни серьезные поводы для недовольства, ни потери, ни лишения не могли заставить людей, поклявшихся своей верой, отойти от общего дела. Они шли вместе до самого конца. Но теперь конец наступил, и люди переводили дух и оглядывались кругом.

С мая 1915 г. у власти стояли коалиционные правительства, но вторая коалиция 1916 г. значительно отличалась от своих предшественниц. Консервативная партия, находившаяся в палате общин в значительном меньшинстве, получила очевидное и решительное преобладание. Ллойд-Джордж ввел в правительство официальных представителей рабочей партии; но лидеры либеральной партии и большая часть ее членов были под влиянием Асквита. Либеральные министры и члены либеральной партии, примыкавшие к премьер-министру, могли говорить от имени своих избирательных округов, но не могли ссылаться на официальное и коллективное мнение всей партии. Во время войны это обстоятельство никого особенно не заботило. Разногласия, проявлявшиеся в палате общин, объяснялись не партийными соображениями, а различной оценкой значения той или иной личности, да и кроме того вращались исключительно вокруг вопроса о наилучших способах достижения победы. Но после заключения перемирия положение внутри либеральной партии приобрело для премьер-министра практическое значение и стало вызывать у него серьезную тревогу. Он оставил путь ортодоксального либерализма; было известно, что он был главным инициатором закона о принудительном военном наборе; он горячо боролся с теми, кто по убеждениям совести противился военной повинности; он не стеснялся нарушать и понижать либеральные принципы; он вытеснил из состава правительства своего прежнего вождя, уважаемого лидера либеральной партии, и почти всех своих прежних коллег по кабинету и лишил их возможности принимать какое бы то ни было участие в ведении войны. Естественно, что его личную роль в одержанной союзниками победе они оценивали иначе, чем приветствовавшие его народные массы. Они питали к нему вражду, были компетентными, хорошо осведомленными политиками и распоряжались партийным аппаратом. Во время единственного важного партийного голосования, принятого по вопросу об отношении к Ллойд-Джорджу, выяснилось, что среди либеральных членов палаты имелось сто девять закоренелых оппонентов и семьдесят три сторонника премьер-министра. Кроме того было очевидно, что немедленно по подписании.мира лейбористские министры будут отозваны рабочей партией из состава правительства. Правда, премьер-министра решительно и лойяльно поддерживала консервативная партия, представлявшая собою сильную и целостную организацию, в которой он однако участия не принимал. Поэтому, как только на пороге политического сознания снова появились вопросы партийной политики, положение Ллойд-Джорджа, находившегося тогда в зените своей славы, стало исключительно непрочным.

Но в тот момент общее внимание было сосредоточено на приближающейся мирной конференции, и перед умом политиков вставали исторические картины Венского конгресса. Париж стал центром мира, куда страстно стремились отправиться все наиболее крупные государственные деятели держав-победительниц, как только им удавалось покончить с неотложными внутренними делами. Ллойд-Джорджу было нелегко избрать своих ближайших сотрудников. Правых конечно должен был представлять консервативный лидер, Бонар Лоу. Варне должен был представлять рабочую партию. Для удобства численность делегаций отдельных стран была ограничена тремя лицами, и следовательно в британскую делегацию никого больше нельзя было включить. Но необходимо было принять во внимание и двух других лиц, очень различных по характеру и поведению; каждый из этих деятелей мог многое дать и во многом отказать. Первый из них был лорд Нортклиф, который, с одной стороны, был вооружен «Таймсом», с другой – вездесущей «Дейли Мэйль» и на этом основании считал себя равным любому политическому лидеру. Пови-димому он был готов настаивать на своих претензиях и мстить за их отклонение с такой непосредственностью, которая едва ли была возможной для государственного деятеля. Приближались общие выборы в парламент, и разумная, умелая помощь этих двух больших газет, послушно исполнявших приказы своего владельца, казалась премьер-министру серьезным фактором успеха. Тем не менее, назначить лорда Нортклифа главным делегатом мирной конференции, минуя Бальфура, министра иностранных дел, и всех премьер-министров Британской империи, было невозможно.

Вторым персонажем был лидер либеральной партии. Как в момент пребывания своего у власти, так и после своего падения Асквит решительно отказывался служить под начальством Ллойд-Джорджа или хотя бы в одном кабинете с ним; на всякое предложение такого рода и он лично, и его друзья обычно смотрели, как на великое оскорбление. Тем не менее в недели, непосредственно следовавшие за победой, он дал понять, что не откажется участвовать в заключении мира в качестве вождя своей партии. Это во многих отношениях усилило бы позицию премьер-министра. Мирные переговоры должны были затянуться на много месяцев, и тесное сотрудничество премьер-министра и либерального лидера не могло не способствовать устранению образовавшейся между ними пропасти. Личные качества Асквита также оказали бы неоценимую услугу на конференции. Но с другой стороны, включение его в состав делегации еще более разгневало бы лорда Нортклифа. Взвесив все эти противоречивые соображения, Ллойд-Джордж решил не увеличивать состава делегации сверх тех пределов, какие были установлены по соглашению с другими державами.

Я не сомневаюсь, что с его собственной точки зрения такое решение было ошибкой. Консервативной партии он по-настоящему не знал; вскоре он должен был потерять министров рабочей партии; а между тем ему предоставлялась теперь возможность загладить свою вину перед вождем, которому он был во многом обязан, и снова объединить силы либеральной партии, на которую он мог вполне полагаться в мирное время. Но помимо всех личных и политических соображений в интересах страны было чрезвычайно важно обеспечить участие всех партий в заключении мирного договора; никто не мог бы в большей степени содействовать авторитетности союзной дипломатии, чем Асквит. В этом случае английская делегация внушала бы большее уважение, мы заключили бы более выгодный договор, и внутри страны создалась бы более дружеская политическая атмосфера.

Пока все эти щекотливые вопросы оставались еще неразрешенными (хотя, может быть, они и были решены для самого Ллойд-Джорджа), он решил немедленно обратиться к нации, назначив выборы. В его руках была победа, – полная, абсолютная, огромная, превосходившая мечты самых пылких, самых решительных, самых требовательных людей. Вся нация радостно приветствовала «кормчего, который справился с бурей». Удивительно ли, что этот кормчий оставил своих прежних соратников, обиженных, раздраженных, сердито ждавших момента заключения мира, чтобы призвать его к ответу, оставил консерваторов, к которым он не чувствовал настоящих симпатий, и обратился непосредственно к массе избирателей, жаждавшей выразить ему благодарность своим голосованием?

Премьер-министр совещался со мной относительно этих общих выборов, и я высказался за них. По моему мнению, нам нужно было собрать все свои силы, чтобы привезти на родину и демобилизовать наши войска насчитывавшие тогда в Великобритании и за границей почти четыре миллиона человек, провести реконструкцию нашей промышленности и заключить мир. Кроме того, за время войны у меня снова установились близкие отношения с консервативной партией и друзьями моей юности, В потоке войны на моих глазах исчезло столько непримиримых, казалось бы, партийных ссор, что я не имел ни малейшего желания восстановлять их. Методически вылавливать причины, искусственно оживлять все довоенные партийные споры и придумывать несуществующие разногласия казалось мне делом нелепым и отвратительным. Поэтому я плыл по течению. Если бы я избрал противоположный путь, это ни в малейшей степени не отразилось бы на событиях. Но правдивость заставляет меня принять на себя известную долю ответственности.

С точки зрения конституции назначение выборов вполне оправдывалось обстоятельствами. Парламент, избранный на пять лет, просуществовал восемь лет. Вследствие только что проведенного закона об избирательной реформе число избирателей увеличилось с восьми до двадцати миллионов человек. Народ и солдаты, столь упорно ведшие войну, имели право решать вопрос о том, как нужно использовать победу. Но выборы сразу же выдвинули на очередь партийные вопросы в самой грубой форме. В течение тринадцати лет консерваторы были в меньшинстве в палате общин. В парламенте, который подлежал теперь роспуску, их было на 100 человек меньше, чем представителей прочих партий. С другой стороны, они были уверены, что их час настал. Они были убеждены, что военные события и военные страсти должны были гибельно отразиться на либеральных принципах и идеалах, несостоятельность и иллюзорность которых доказывалась, по их мнению, всем происшедшим; они знали, что ссора между Ллойд-Джорджем и Асквитом расколола либеральную партию пополам; наконец личный престиж премьер-министра был для них огромным преимуществом. Как же можно было ожидать, что они согласятся гарантировать либералам все места, принадлежавшие до сих пор этим последним? Поступить так – значило бы не только обречь себя на роль парламентского меньшинства, но и превратить все выборы в фарс. Консервативные кандидаты были выставлены во всех избирательных округах. Очевидно, приходилось проводить резкое разграничение среди всех тех, кто делил усилия и скорби страшных лет войны. Назначение новых выборов ставило этот вопрос ребром. Но где же был признак, отделявший друзей от врагов? Для членов палаты таким признаком было их апрельское голосование по поводу обвинений, выставленных генералом Моррисом. Все, следовавшие в этом вопросе за Асквитом, считались противниками. В переводе на грубый язык избирательной кампании это значило, что если даже такой либеральный член палаты или кандидат в члены палаты сражался на войне или был ранен, или потерял сыновей, или лишился брата, или вообще всячески поддерживал общенациональное дело за все время войны, его нужно было лишить всякого участия в плодах победы или даже обвинить в том, что он был помехой общему делу. Ллойд-Джордж и Бонар Лоу написали преданным сторонникам коалиции письма, прозванные впоследствии «купонами» по аналогии с хлебными карточками военного времени. В этих письмах перечислялось сто пятьдесят восемь либеральных членов палаты и либеральных кандидатов, последовавших за Ллойд-Джорджем; им давалось теперь название национал-либералов. Остальные подвергались жестоким нападкам. Все эти меры были последствиями, неизбежно вытекавшими из назначения всеобщих выборов в этот момент, и поэтому наше суждение о них должно быть подчинено суждению о назначении выборов вообще.

Но когда выборы наступили, они чрезвычайно уменьшили престиж Великобритании. Премьер-министр и его главные коллеги были изумлены и даже ошеломлены тем взрывом страстей, какой они встретили в избирательных округах. Мужественный народ, которого ничего не страшило, выстрадал слишком много. Ежедневная пресса довела эти долго сдерживаемые чувства до бешенства. Калеки и инвалиды заполняли все улицы. Возвратившиеся военнопленные рассказывали страшные повести страданий и лишений. В каждой хижине было пустое место. В сердцах глубоко возмущенных миллионных масс кипела ненависть к разбитому врагу и стремление подвергнуть его справедливому наказанию. Как и следовало ожидать, люди, меньше всего сделавшие во время войны, громче всего требовали суровых кар побежденным. Один полицейский отчет, представленный мне в это время, сообщал: «Чувства всех классов одинаковы. Даже те, которые несколько недель тому назад агитировали за мир, теперь говорят: „Немцы должны заплатить убытки до последнего пенни, если даже для этого потребуется тысяча лет“». В Дэнди, моем собственном избирательном округе, почтенные, ортодоксальные либералы, всю жизнь державшиеся либеральных принципов, требовали для разбитого врага самого сурового наказания. Но наиболее ожесточенно были настроены женщины, семь миллионов которых впервые пришли к избирательным урнам. В этом возбуждении и общей сумятице скоро пали жертвой соображения государственной политики и национального достоинства.

Народные массы выдвигали следующие три ближайшие и весьма громкие требования: повесить кайзера, отменить воинскую повинность и заставить немцев заплатить все до последнего гроша.

По вопросу о воинской повинности премьер-министр и военный кабинет высказывались сначала весьма сдержанно. Нам только что был дан наглядный урок, показавший, во что обошлось нам отсутствие национальной армии; казалось до последней степени неблагоразумным бросать оружие, с таким огромным трудом созданное, и снова восстанавливать все те препятствия, которые мешали обязательной воинской повинности, которые удалось преодолеть лишь очень поздно и с крайними затруднениями. Правительство желало сохранить национальную милицию по швейцарскому образцу, но непосредственное обращение к избирательным округам заставило отказаться от этого плана еще раньше, чем он был разработан. Народные массы всюду требовали отмены принудительной воинской повинности, и кандидаты партий всюду охотно уступали этому народному желанию. Члены кабинета, не связавшие себя в этом отношении никакой положительной программой, поспешили похоронить и забыть опасные взгляды, с которыми они прежде пытались идти на выборы. Еще не прошло и недели после назначения общих выборов, как народ решил, что Великобритания должна вернуться к маленькой профессиональной армии, с которой она вступила в войну.

Требование повесить кайзера нашло в прессе весьма хороший прием и было выражено несколькими министрами. Оно было впервые выдвинуто в официальных кругах лордом Керзоном: это пикантное обстоятельство заставляет вспомнить характеристику, данную Уайльдом охоте на лисиц: «Невыразимые в погоне за несъедобными». Без сомнения требование повесить кайзера было стихийно выдвинуто также широкими народными массами. В течение четырех лет все решительно пропагандисты клеймили кайзера позором как того, чье недостойное тщеславие и Преступное безумие погрузили мир в страшную пучину бедствий. Именно он нес ответственность за всю бойню. Почему он должен понести наказание? Разве можно было терпеть, чтобы присуждался к смерти бедный солдат, от усталости заснувший на своем посту, раненый солдат, измученный долгой военной службой и покинувший фронт, между тем как этот наглый негодяй, из-за которого осиротела каждая семья, мог спокойно спастись бегством и продолжать наслаждаться богатством и роскошью? У нас были войска; у нас были флоты; у нас были союзники; у Британии были длинные руки, и она могла найти его, куда бы он ни скрылся, и подвергнуть его справедливому возмездию, которого требовал оскорбленный мир. Ведь не кто иной, как Барнс, официальный представитель рабочей партии в военном кабинете, в публичной речи заявлял: «…Здесь упоминали о кайзере. Я стою за то, чтобы повесить кайзера».

На первых порах премьер-министр чрезвычайно сильно поддавался подобным взглядам. В тех двух случаях, когда тема эта обсуждалась в имперском военном кабинете, он выступал с чрезвычайно пылкими речами. Не только во время выборов, но и на мирной конференции он изъявил готовность во что бы то ни стало добиваться выдачи германского императора и предания его суду, где должен был быть поставлен вопрос о предании его смертной казни. Я лично не считал, что ответственность государей за их государственную политику могла устанавливаться таким методом. Повешение императора казалось мне наилучшим способом для того, чтобы сразу восстановить его исчезнувшее достоинство и его династию. Народные массы сначала невидимому не имели в виду судебного разбирательства. Но было очевидно, что юристам придется сказать свое слово как по поводу закономерности процесса, так и по поводу личной ответственности обвиняемого. А это возбуждало целый ряд нескончаемых и темных вопросов.

Когда мне пришлось официально высказаться (20 ноября), я рекомендовал проявить в этом вопросе осторожность. «С точки зрения справедливости и права было бы трудно утверждать, что вина низложенного императора была больше, чем вина многих его советников, или больше, чем вина того национального парламента, который содействовал ему в объявлении войны. Может случиться, что после того как против бывшего императора будет составлен обвинительный акт, окажется невозможным обосновать требуемое наказание и тогда создастся безвыходный тупик».

Но так как все классы и все партии города Дэнди усиленно настаивали на том, что кайзер должен быть повешен, я был вынужден поддержать требование о привлечении его к суду. Я ссылался на основной принцип британского правосудия, гласящий, что всякий человек, как бы ни гнусны были его преступления и как бы ни очевидна была его виновность, имеет право на судебное разбирательство и притом на справедливое разбирательство. Мы не должны опускаться до уровня нашего противника, отказываясь от наших обычных идей по части изобличения и наказания преступлений. Этот аргумент был признан основательным, хотя и не вызвал особенно большого энтузиазма. По вопросу о формах наказания кайзера либералы придерживались иного взгляда, чем сторонники коалиции. Как заявляла газета «Дейли Ньюс», кайзер должен был «быть заперт в тюрьму и содержаться в тех же самых условиях, как любой осужденный убийца». При этом однако газета спешила разъяснить, что наказание это было, в сущности, более тяжелое, чем смертная казнь. Такие ухищрения нельзя было признать удачными ни с какой точки зрения.

Но основным вопросом всей избирательной кампании был вопрос о германской контрибуции. Лозунг «повесить кайзера» был порывом чувства, а лозунг «заставьте их платить» был связан с изложением фактов и цифр. Первый вопрос заключался в том, сколько именно могли заплатить немцы. Ни всеобщие выборы, ни требования народа, ни министерские обещания не могли разрешить этого вопроса. Было легко наложить секвестр на германскую собственность за границей и потребовать сдачи всего золота, находящегося в германских руках. Но кроме этих способов погашения долга одна страна могла расплачиваться с другой только товарами или услугами. Эти товары или услуги могли либо непосредственно быть предоставлены стране-кредитору, либо – третьей стране, которая должна была в свою очередь возмещать их стоимость стране-кредитору обходными путями и в видоизмененной форме. Существа этого простого положения ничто не могло и не может изменить. Товар, произведенный в Германии, должен быть вывезен из Германии на корабле, в поезде или телеге и должен быть прямо или косвенно принят в уплату по германскому долгу. Но в то же время количество товаров, которое немцы могли изготовить в течение одного года, на много превосходило то количество, которое физически можно было вывезти из Германии с помощью каких бы то ни было существующих средств передвижения, да и то, что можно было вывезти, превосходило то, что желали получить другие страны, в том числе и страны-кредиторы. Так, например, немцы могли построить все те суда, которые были потоплены их субмаринами, и охотно бы сделали это, но как бы это отозвалось на британском судостроении? Они, конечно, могли выработать все решительно готовые изделия, но ведь не для того же мы вели войну, чтобы разорить нашу собственную промышленность гигантским демпингом, поощряемым государством! Они могли даром вывозить свой уголь и впоследствии регулярно делали это, но было сомнительно, насколько это оказалось бы выгодным для британской угольной промышленности. Они могли вывозить в нейтральные страны лишь постольку, поскольку их товары оказывались приемлемыми для этих стран, а получаемые за это суммы могли переводиться союзникам в форме других товаров и лишь постепенно, по мере того как для этого представлялся удобный случай.

Оставался вопрос об услугах. Например, немцы могли снабдить экипажем все коммерческие суда и возить все товары на германский счет впредь до дальнейшего распоряжения, захватив таким образом в свои руки весь мировой транспорт; немцы могли быть направлены в количестве десятков тысяч человек во Францию и Бельгию, заново выстроить разрушенные дома и возделать опустошенные поля. Но так как их только что с большим трудом изгнали из этих самых районов, где они оставили по себе тяжелое воспоминание, то жители этих областей, наконец возвратившиеся в свои разрушенные дома, далеко не были расположены опять видеть лица или слышать язык немцев. Во всех этих направлениях меры могли быть предприняты, но для каждого, кто сколько-нибудь знаком с экономикой, было очевидно, что скоро будет достигнут предел, который нельзя будет перейти, предел, которого нельзя было устранить Невежеством и страстью.

Много месяцев спустя, счет убытков был определен в сумме около шести-семи миллиардов фунтов стерлингов. Во время выборов цифра эта была неизвестна. Если бы ее знали, над ней бы только посмеялись. Несомненно, путем понижения заработной платы, удлинения рабочего времени и сокращения прибыли на капитал Германия могла заплатить весьма большие суммы; но благодаря этому она сама стала бы на каждом мировом рынке непобедимым конкурентом, хотя и не получающим прибыли. Но даже при такой постановке дела полученные суммы оказались бы небольшой долей фактически причиненных убытков. В старину армия победителей уносила с собой всю движимую собственность опустошенной ею территории, и победители древности уводили в рабство всех мужчин и женщин, которые могли оказаться им полезными. Иногда на побежденных налагалась дань, уплачивавшаяся в течение многих лет или постоянно. Но то, что ожидали теперь, на много превосходило все эти сравнительно простые приемы. Чтобы Германия могла уплатить хотя бы самую скромную контрибуцию, необходимо было восстановить и поддерживать в превосходном состоянии ее промышленность, поставленную на научных основаниях, и развить в ней самую напряженную коммерческую деятельность. И, однако, те самые люди, которые требовали наложения на Германию огромной контрибуции, предлагали всевозможные способы для ущемления германской торговли и промышленности.

Эти аргументы казались несовременными. Оратор, излагавший их, рисковал тем, что его назовут сторонником немцев или в лучшем случае человеком малодушным. Не только средние избиратели, но и специалисты по финансовым и экономическим вопросам, деловые люди и политики оставались сознательно или бессознательно слепыми к упрямым фактам действительности.

Никто не отдавал себе отчета в положении лучше, чем премьер-министр. В первой же речи, с которой он обратился по этому поводу к своим коллегам по кабинету (26 ноября), он с большой убедительностью излагал все приведенные выше доводы. Комиссия чиновников казначейства[13]13
  Во главе этой комиссии стоял Кейнс. – Прим. автора.


[Закрыть], великолепно знавшая дела своего департамента, сообщила, что Германия могла бы уплатить 2000 млн. ф.ст. в течение 30 лет. Эта слишком малая цифра вызвала резкие нарекания, и для расследования вопроса была назначена новая комиссия при имперском военном кабинете. Вместе с прочими служащими министерства я присутствовал на том собрании, где оглашались эти подсчеты. Когда я впервые предстал перед избирателями города Дэнди, я был твердо уверен в правильности подсчетов, сделанных чиновниками казначейства. Свою точку зрения я попытался изложить в наиболее привлекательной форме. «Мы заставим их заплатить контрибуцию» (одобрительные возгласы), «мы заставим их заплатить огромную контрибуцию» (аплодисменты). «В 1870 году они потребовали от Франции огромную контрибуцию. Мы заставим их заплатить в десять раз больше» (продолжительные аплодисменты) (200 млн. x 10 = 2000 млн.). Все были в восторге. Значение этих цифр начало уясняться для избирателей только на другой день. От очень влиятельной торговой палаты пришла истерическая телеграмма: «Не забыли ли вы поставить еще ноль в вашей цифре контрибуции?» Местные газеты издевались и ставили неслыханные требования. Двенадцать миллиардов, пятнадцать миллиардов – вот какие цифры срывались с уст тех самых слушателей, которые за день до того были вполне удовлетворены двумя миллиардами и которые лично все равно не могли их получить. Тем не менее я продолжал настаивать на двух миллиардах, хотя и прибавлял, под влиянием избирателей: «конечно, если мы сможем получить больше, то тем лучше». На цифру эту еще не нападали, но во всей стране циркулировали самые нелепые подсчеты. Один министр, которого упрекнули в недостатке решимости, дошел до того, что сказал: «Мы будем жать германский лимон до тех пор, пока в нем не заскрипят семечки», а многие кандидаты в парламент, не занимавшие официальных постов, с еще большей свободой и безответственностью готовы были идти в том направлении, куда дул ветер народного мнения.

Я не могу ныне претендовать на то, что в процессе выборов я совсем не поддался фразеологии избирательной кампании. Но для того, чтобы установить мое право на участие в дальнейшем обсуждении этого вопроса, я приведу здесь два моих письма влиятельным избирателям, написанные во время выборов.

22 ноября 1918 года

«Я вполне сочувствую вам в том, что мы не должны позволить лишать себя всех плодов победы. Но считаете ли вы себя в праве говорить, что мы должны предъявить Германии такие же условия, какие Германия предъявила Франции в 1871 г.? Несомненно, принудительная аннексия Германией Эльзас-Лотарингии, произведенная против воли жившего там населения, которое желало оставаться под управлением Франции, была одной из главнейших причин, способствовавших настоящей катастрофе. Если бы теперь взяли германские провинции, населенные немцами, желающими оставаться подданными Германской державы и подчинили их иностранному правительству, то разве мы не рисковали бы совершить то же самое преступление, какое совершили немцы в 1871 г., и разве не навлекли бы на себя таких же точно пагубных последствий?

Что касается военной контрибуции, то я вполне согласен, что нужно заставить немцев заплатить все, что они в состоянии заплатить. Но платежи могут быть произведены одним из трех способов: (А) Золото и ценные бумаги. Это было бы каплей в море. (Б) Принудительный труд; т. е. мы заставили бы немцев в нашей стране работать на нас и на наших союзников в состоянии рабства. Но это отняло бы заработок у нашего собственного народа, да и кроме того мы ведь предпочитали бы пользоваться добром немцев, а не наслаждаться их обществом. Наконец (В) уплата товарами. Мы не должны требовать от немцев уплаты такими товарами, экспорт которых может подорвать нашу собственную торговлю. В противном случае мы по мирному договору создали бы тот самый демпинг, против которого так восстают наши собственные промышленники. Союзники потребовали от немцев репараций, т. е. возмещения за причиненные им убытки. Сумма этих убытков может составить более 2 млрд. ф.ст. Союзники не потребовали от немцев уплаты военных издержек, сумма которых, насколько я знаю, была определена в 40 млрд. ф.ст. Союзники поступили так потому, что они считали физически невозможным для Германии уплатить эту сумму; договор, основанный на таком исчислении, потерял бы впоследствии всякий смысл.

Вообще говоря, я полагаю, что правительство, которое достигло для страны поразительного успеха и принудило Германию принять тяжелые условия перемирия, имеет право на некоторое доверие и что следует доверять представителям союзных правительств, которые вскоре соберутся вместе. Эти государственные люди, обладающие такими знаниями и опытностью, которые имеются далеко не у каждого, приложат все усилия, чтобы обеспечить будущее мира. Мы должны твердо придерживаться тех великих принципов, за которые мы боролись и ради которых мы одержали победу».

В другом письме я писал:

9 декабря 1918 года

«Если мир, который мы собираемся заключить в Европе, приведет (а я уверен, что приведет) к освобождению порабощенных народов, к воссоединению частей одного и того же народа, которые долгое время были насильственно разделены, и к установлению границ в соответствии с основными этническими массами населения, то это навсегда устранит большинство причин, вызывающих войны. А когда будет удалена причина, то и ее симптом, т. е. вооружения, постепенно сам собою исчезнет.

Я глубоко уверен, что мы должны быть за многое благодарны всевышнему и что мы можем на многое надеяться в будущем.

Что касается России, то ищущие подлинную истину могут убедиться в том, до какой степени страшна господствующая там антидемократическая тирания и до чего ужасны совершающиеся там социальные и экономические процессы, грозящие вырождением. Единственным надежным основанием для государства является правительство, свободно выбранное миллионными народными массами. Чем шире охват масс выборами, тем лучше. Отклоняться от этого принципа было бы гибельно».

Ллойд-Джордж, ввязавшись в избирательную потасовку, играл роль, которую требовали от него обстоятельства. При том исключительном положении, которое он занимал в Великобритании и в Европе, он никогда не должен был бы каждый вечер выступать на митингах. Самое трудное – это иметь дело с миллионами обрадованных и восхищенных приверженцев. В это время он должен был бы больше полагаться на себя я выше ценить величие своего труда и своего положения. Как оказалось впоследствии, он мог бы призывать к трезвости и великодушному спокойствию. Да и кроме того было бы только благоразумно вылить холодный душ на тех, кто выдвигал бессмысленные требования и предавался безмерным надеждам, и запечатлеть в народной памяти несколько грустных истин, которые могли бы возбудить гнев в момент их произнесения, но которые были бесценны впоследствии. Ллойд-Джордж сделал все, что мог. Вскоре его речи очевидно перестали соответствовать народным желаниям. В двух случаях – в том числе на одном женском митинге – его чуть не стащили с трибуны. В мутной горячке событий он старался удовлетворить чувствам толпы и требованиям печати и говорил языком, соответствовавшим господствующему настроению, но в то же время в каждый отрывок речи вставлял какую-нибудь осторожную фразу, какую-нибудь оговорку, оставлявшую выход правительству.