Текст книги "Пташка"

Автор книги: Уильям Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Уильям Уортон
Пташка

Моей семье

 
Когда птица летит по небу,
Она оставляет в нем след,
В нем только эти следы;
Кто-то живет, уходит,
Но кое-что остается.
 

…

«…Ну хватит, Птаха! Это приехал к тебе я, Эл. Заканчивай дурить, эй!»

Я оборачиваюсь и, приоткрыв дверь, просовываю голову в коридор. На другом его конце маячит не то стражник, не то санитар странного вида, одетый в белый халат.

Потом через прутья решетки я заглядываю в палату, похожую на клетку. Пташка сидит на корточках прямо перед дверью, даже не смотрит на меня. Вот так, на корточках, он обычно и сидел на своей голубятне, когда пришивал перья к тому жутковатому своему костюму голубя. Если здешний главный психиатр, не дай бог, узнает о том голубином костюме, то, ясное дело, посадит Пташку на цепь.

Иногда это меня так пугало, что просто мороз по коже. Забираюсь на голубятню; думаю, на ней только голуби, а там – Пташка: сидит, скорчившись, в темном дальнем углу и пришивает перья. Иногда Пташке приходили в голову самые диковинные идеи.

Вот и сейчас: пожалуйста, расселся посреди своей белой палаты и не обращает на меня никакого внимания. Украдкой я бросаю еще один взгляд вдоль коридора.

«…Ну хватит, Пташка. Это же полная ерунда! Я знаю, что на самом деле ты никакая не птица! Прекращай этот дурдом. Все, черт возьми, этой дурацкой войны больше нет! С Гитлером, с Муссолини и с Тодзё покончено, всему этому дерьму капут!»

Никакой реакции. Вероятно, он и вправду свихнулся. Интересно, знает ли его лечащий врач-психиатр, что все зовут его Птаха? Его старушка вряд ли им скажет; а может быть, не знает и она.

Пташка поворачивается ко мне спиной. Не вставая на ноги, он вращается вокруг своей оси. Прижал руки к бедрам и крутится себе. Ах, вот что: уставился на полоску неба в маленьком окошке на другой стороне палаты, под самым потолком.

Главный врач советовал поговорить о вещах, которые мы с Пташкой делали вместе. Это он устроил, чтобы меня привезли сюда из госпиталя в Диксе. Моя голова еще вся в бинтах, так что даже лица не видно. Меня оперировали и скоро прооперируют еще раз. Мне больно есть и говорить, а сегодня с утра, аж с девяти часов, я все говорю и говорю, как сумасшедший. Не могу придумать, что бы еще сказать.

«…Эй, Птаха! А помнишь, как мы построили голубятню в лесу, прямо на дереве?»

Может, эта тема проймет Пташку. Его старуха заставила нас разорить первую голубятню, ту, которую мы устроили у него во дворе. Дом Пташки – часть поместья Косгроув; это был домик привратника. Большой дом и амбар сгорели много лет назад. Теперь дом Пташки стоит у самого края бейсбольного поля, недалеко от ограды левого центра. Эту бейсбольную площадку соорудили на единственном оставшемся незастроенным пятачке во всей округе.

«…Эй, Пташка! Ты не знаешь, что твоя мамаша делала, черт побери, со всеми попавшими к ней бейсбольными мячами?»

Мамаша Птахи прикарманивает все мячи, которые залетают в ее двор через ограду. Игроки даже не пытаются заполучить их обратно. Все, даже полупрофессионалы. Как только мяч перелетает, всё: пиши пропало, до свидания, мячик. Ничего не поделаешь, доставай и вводи в игру новый. Дороговато играть в этом месте, если ты правша и любишь длинные подачи.

Интересно, какого черта она могла делать со всеми этими мячами? Мы с Птахой где только их не пробовали искать. Она их, должно быть, закапывала, а может, и продавала; тогда она являлась крупнейшим поставщиком подержанных бейсбольных мячей на черном рынке.

«…Эй, Пташка! А помнишь этих недоносков Гринвудов? Им так и не удалось найти нашу голубятню на том дереве. Экая они были мразь, вот уж действительно подонки, единственные на всю округу!»

Эти ребята Гринвуды готовы были стянуть все, что попадалось им под руку. Они крали велосипеды, голубей – все, что не приколочено гвоздями.

Наша голубятня была потрясающим местом, чтобы держать голубей, и никому даже в голову не могло прийти, где она находится. А веревочную лестницу мы хранили в дупле, прикрытом кустарником. К ее концу мы приделали крюк и забрасывали его на ветку дерева, чтобы забраться наверх.

«…А помнишь ту веревочную лестницу, по которой мы забирались, Пташка? Господи боже мой, только подумать, мы были настоящие сумасброды!»

Я продолжаю говорить и при этом смотрю на Пташку, гадая, слушает он меня или нет. Он по-прежнему глядит в то высокое окно на задней стене.

На него, конечно, жалко смотреть, сидящего на корточках посреди палаты, в белой тонкой больничной пижаме. Он сжался в комочек, припал к тесно сдвинутым коленям, его голова наклонена вперед, локти прижаты к бокам, пальцы сцеплены за спиной. По тому, как он сидит, можно подумать, что он может вскочить, расправить руки, как крылья, взмахнуть ими несколько раз и выпорхнуть в то окно, от которого не отрывает взгляда…

Да, в лесу мы построили действительно потрясающую голубятню. Она была меньше той, первой, дворовой. Первая наша стая на дворе у Пташки была большой. В ней было десять пар и еще два самца. И все голуби были отменные, никакой дряни, ни одного беспородного, все чистокровные. Я хочу сказать, что если вы не собираетесь зря тратить деньги на корм, то вам стоит заводить хороших птиц. Пташка вечно пытается принести какую-нибудь дерьмовую птицу – просто потому, что она ему нравится. Насчет этого мы немало спорили.

У нас было три пары сизарей с полосками на крыльях, четыре пары сизых крапчатых, пара розовых, тоже в крапинку, и две пары белых королей. Никаких выпендрежных птичек, никаких голубей-вертунов или турманов, никаких трубастых голубей – ничего подобного.

Теперь я думаю. Я знаю.

Знаю. Думаю. Ничего.

Когда мы продали старую нашу стаю, мать Пташки заставила нас отскребать голубиный помет с переднего крыльца дома, которое птицы любили использовать как насест. На вырученные нами от продажи голубей деньги она покрасила заново все крыльцо.

Мать Пташки первоклассная стерва.

Как бы то ни было, теперь денег на покупку птиц для новой голубятни, которую мы соорудили на дереве, у нас нет. Предполагается, что у Пташки вовсе не должно быть голубей. Нигде.

Первых двух птиц мы раздобыли на Шестьдесят третьей улице, под эстакадой надземной железной дороги. Там есть большая стая уличных голубей, в основном чистая дрянь. Мы ходили смотреть на них после школы. Садились на бесплатный автобус и ехали от железнодорожной станции до Сиэрса. Тогда нам было лет тринадцать-четырнадцать.

Мы присматриваемся, как голуби ходят туда-сюда, как они кормятся, как сношаются – чем, в общем-то, они обычно и занимаются весь день, не обращая большого внимания на то, что творится вокруг. Когда же проходит поезд, они испуганно взмывают вверх, описывая большие круги, – так, словно это не происходило каждые пять минут в течение последних пятидесяти лет. Птаха показывает мне, как они обычно возвращаются на прежнее место и продолжают делать все то, чем они занимались до того, как их прервали. А мы смотрим и стараемся определить, кто в стае вожаки и где на каких балках эстакады расположены гнезда. Мы пытаемся определить пары. Голуби как люди: трахаются практически весь год напролет, но в основном с одними и теми же партнерами.

Обычно мы приносим с собой мешок с кормом. Пташка может заставить почти любого голубя сесть на свою руку за какие-то две минуты. Он предлагает мне выбрать одного из стаи, и когда я это делаю, он сосредоточивается на одном этом голубе и начинает издавать «голубиные» звуки. И, черт побери, всякий раз именно тот голубь начинает кружить вокруг нас, садится на землю и прыгает прямо ему в руки. Он как-то сказал, что просто их подзывает. Но как, черт возьми, можно подозвать одного конкретного голубя из целой стаи? Пташка ужасный лгун.

«…Ну будет тебе, Птаха. Заканчивай с этим, а? Это же я, Эл. Кончай с этим дерьмом!»

Никакого ответа, ничего. А знаете, одна пара сизарей, ну, тех, с полосками, стала принимать Пташку за своего. Красивые птицы, но диковаты. Пташка их так приручил, что они садятся ему на голову или плечи и разрешают трогать себя за крылья. Он любит расправлять им сперва одно крыло, потом другое и теребить маховые перья. А голуби ведут себя так, будто это самая заурядная вещь на свете; во всяком случае, все так выглядит.

Пташка обычно отпускает их, подбрасывая в воздух, – туда, где летают другие голуби, и они всегда возвращаются к нему. Как правило, голуби всегда улетают к стае. И вот однажды мы с Пташкой идем домой пешком, вместо того чтобы сесть на автобус, и та пара не отстает от Пташки весь путь до нашей голубятни на дереве. Эти ленивые птицы даже сели ему на плечи да так и поехали.

Не нужно слушать.

Чтобы услышать что-то, не нужно слушать.

Чтобы увидеть что-то, не надо смотреть.

Чтобы узнать что-то, не нужно думать.

Чтобы понять что-то, не нужно слушать.

Нам пришлось запереть голубятню, чтобы эти голуби не полетели за Пташкой к нему домой. Его старуха отравила бы их, если бы поймала.

«…Эй, Птаха, помнишь ту пару сизарей с полосками, которых ты приручил так, что они чуть не свили на тебе гнездо? Черт побери, это была судьба!»

Он все равно не обращает на меня внимания. Мне наплевать, если он чокнулся, нельзя же меня так игнорировать.

«…Пташка, ты меня слышишь? Если ты меня слышишь и ничего не говоришь, ты и вправду придурок – просто настоящий гребаный придурок».

Господи, что я теряю время. Он ведет себя так, словно оглох. В общем, что-то в этом роде. Главный врач говорит, что он может слышать и слышит каждое слово, которое я ему говорю. Но эти говнюки не могут знать всего. Может, Пташка просто напуган и потому не хочет слушать. Что же, черт возьми, могло с ним случиться?

Еще когда мы держали у него дома старую нашу стаю, Пташка и я любили одну штуку: взять одного-двух голубей и отправиться с ними кататься на велосипедах. Мы сколотили специальный ящик для их перевозки. Это были птицы, которые уже прижились в голубятне. Пташка привязал к дверце голубятни бечевку, соединенную со старым будильником, и мы могли узнавать точно, когда они возвращались. Мы ехали в Спрингфилд или куда-то еще и отправляли их домой с запиской для нас самих.

Однажды, когда я поехал с родителями на море, я взял с собой пару голубей. Зашел в волны прибоя и отпустил их; меньше чем через два часа они уже были в голубятне. А это девяносто миль, если не больше. В записке я указал время и сообщил Пташке, что выпускаю голубей в таком месте, чтобы они летели домой над Атлантическим океаном.

А Пташка так и сидел в голубятне, высматривая эту пару, пока она не прилетела. Черт побери, я сам люблю голубей, но не настолько же, чтобы провести все каникулы, сидя в этой темной конуре и карауля их. А тут еще этот голубиный наряд, который он придумал носить. Он начал его мастерить, еще когда голубятня была у него на заднем дворе. Сперва он выкрасил в сизый цвет старую пару рейтузов и старую футболку с длинными рукавами. Голубиные перья он собирал повсюду и хранил их в коробке из-под сигар. Как я уже говорил, он обычно сидел на корточках в дальнем углу голубятни и нашивал перья на эту фигню. Он начал сверху и нашивал их кругами, внахлест, опускаясь ниже и ниже, как они растут на птицах.

Когда он закончил и натянул эту штуку на себя, то выглядел словно какой-то огромный и тощий крапчатый сизарь. Он надевал свой дурацкий костюм каждый раз, когда отправлялся на голубятню. От этого его мать просто бесилась.

Когда мы построили голубятню на дереве, дело пошло еще хуже. Он стал надевать перчатки, покрытые перьями, и натягивал до самых колен длинные рыжевато-желтые гольфы, поверх ботинок. Завершал этот наряд капюшон, на котором опять были перья, и желтый картонный клюв. Там, в дальнем углу голубятни, сидя на корточках в полумраке, он иногда походил на самого настоящего голубя, только размером с большую собаку. Если бы кто-то вдруг посмотрел вверх, заметил его на том дереве и увидел, как он там шевелится, то, наверно, совершенно бы спятил.

«…Вот что тебе здесь нужно, Пташка. Тебе нужен твой старый костюм голубя. Твой доктор, эта ослиная задница, тогда совсем взбесится».

Пташка не слишком стремился заполучить породистых птиц. Я так и не понял, что именно он искал в голубях, на что обращал внимание. Взять хотя бы ту следующую голубку, которую мы взяли для голубятни на дереве: это была уродина из уродин, трудно даже вообразить. Такое страшилище, что, на мой взгляд, ни одно другое страшилище не захотело бы иметь с ней ничего общего. А Пташке она казалась красивой.

В один дождливый день, примерно с месяц после того, как мы завели полосатых сизарей, Птаха заявляется на голубятню с этой голубкой и говорит, что нашел ее в конце улицы на мусорной куче, где она дралась с крысой. Ну кто может в такое поверить? Пташкино вранье до такой степени ни на что не похоже, что никто ему не поверит. А еще в Пташке интересно то, что он всегда верит вранью других. Пташка готов поверить почти во все, что угодно.

Земля вращается, и мы все попались. Тяжесть наваливается на нас, и мы боремся с ней в клетке изменяющейся гравитации.

Голубка совершенно черная, и это не цвет блестящего черного лака, нет, а тусклый цвет сажи. Если б не клюв и то, что она ходит как голубь, вы могли бы поклясться, что это ворона, только размером с пивную кружку. Она такая маленькая, что кажется недавним птенцом, еще не вставшим на крыло, и это после того, как я убедился, что она все же голубь. В голубятне она мне совсем не нужна. Лишняя самка в голубятне – это лишние неприятности, но Пташка настаивает. Все талдычит и талдычит, какая она красивая и как летает.

Первое, что она делает, – это уводит сизого полосатика у его самочки. А тот и сам не может понять, что его так зацепило. Только и делает, что ходит вокруг нее кругами, преследует ее, трахает; даже не хочет есть. Бедная сизая голубка хандрит в своем гнездышке.

Я в ярости и хочу вышвырнуть проклятого кукушонка. Голубиная ведьма, вот кто она такая. Пташка соглашается, но страдает. На следующий день мы подбрасываем ее в воздух. Я уверен, что она улетит и заблудится и мы никогда больше ее не увидим.

Когда я подхожу к голубятне во второй половине дня, Пташка уже там и наша ведьмочка тоже. Теперь она заигрывает с потрясающим рыжим крапчатым голубем. Они шагают взад и вперед по голубятне, и рыжий красавец то и дело норовит ее потоптать, в то время как сизарь пытается сделать то же самое, но ему это не удается. Мы наблюдаем за этим до вечера. Наконец сизый петушок возвращается к своей курочке. Ладно, говорю я, ведьмочка может остаться, раз уж завела себе собственного кавалера. Может, все дело в том, что мы ее приваживали к голубятне всего два дня.

Никто не знает больше, чем ему суждено знать. Все мы узники сил тяготения.

Ну, эта ведьмочка просто невероятна. В следующий раз, когда она возвращается в голубятню, она приводит необычайно красивую пару чистокровок с пепельными полосками. Такие птицы стоят целое состояние – восемь, а то и девять долларов за пару. Таких прямо на выставку. Бог весть откуда они взялись. Голубь следует за нашей ведьмочкой в голубятню, а его голубка за ними. Они такие ослепительно красивые, что в голубятне как будто светлей становится. Так что теперь тот, с пепельной полоской, трахает ведьмочку, а рыжий красавец побоку. Так просто не бывает!

Дальше продолжается в том же духе. Ведьмочка улетает и возвращается с каким-нибудь голубем, а иногда даже с парой. По большей части это классные птицы. Чистокровки от этой ведьмочки просто без ума. Она всегда позволяет голубю, которого приводит, пользоваться собой до тех пор, пока не появится следующий, а потом больше никогда его к себе не подпускает. За те три месяца, которые она провела на нашей голубятне, не было и намека на то, что она собирается свить семейное гнездышко. Пташка говорит, что она, наверное, голубиная шлюшка, но я-то уверен, что она ведьма.

Я пробиваю дорогу через свое одиночество к знаниям, которые есть понимание и которые кладут конец тем знаниям, которые есть умение; это как вздымание волн посреди воздушной глади, движение к необходимости.

Черт побери, не успели мы моргнуть глазом, как У нас завелось больше голубей, чем могло поместиться на голубятне. И никто даже не знает, что у нас есть голуби, так что никто нас не подозревает. С помощью нашей ведьмочки мы становимся самыми крупными похитителями голубей к востоку от Шестьдесят третьей улицы.

Мы начинаем увозить на поезде лишних голубей в Челтенхем или в Медиа – и продавать. Можно не бояться, что их там кто-то узнает. Таким образом мы зарабатываем три, а то и четыре доллара в конце каждой недели. Столько не заработаешь, разнося ежедневные газеты.

В нашей голубятне теперь есть по-настоящему потрясающие голуби. Правда, она становится похожей на свинарник. Пташка настаивает, чтобы мы непременно оставили ту сизую пару, которую завели первой, и, разумеется, мы оставляем пепельных. Потом, у нас еще остается самая дивная пара крапчатых сизарей, которые только бывают на свете. Чистые и незапятнанные, как шахматная доска, они крупные, но все равно изящные, с головками на длинной шейке. Лапки у них чистые и цветом напоминают хурму. Оба голубя с полосками, очейь красивые. Я мог бы смотреть на них весь день. Просто обожаю сто́ящих голубей. Еще у нас две пары почти столь же хороших рыжих, с полосками, они хороши настолько, что каждую из этих пар любой готов будет выменять на три пары чистокровок.

Ведьмочка прилетает и улетает. Иногда ее нет по три, а то и по четыре дня подряд. И даже несмотря на то, что она зарабатывает нам такие деньги, мне иногда хочется, чтобы она когда-нибудь не вернулась. Меня от нее трясет. И мне совсем не нравится, как к ней относится Пташка. Когда они вместе, это какая-то жуть, прямо мурашки по коже, особенно когда он надевает этот дурацкий костюм голубя.

Я снова смотрю направо и налево вдоль коридора. Для дурдома здесь ужасно тихо. Большинство палат имеет двойные двери. Во внешней двери есть маленькое окошко, через которое можно посмотреть, что делают сумасшедшие; внутренняя дверь зарешечена. Я сижу в пространстве между двумя этими дверями.

Здешний госпиталь выглядит куда лучше, чем тот, в Диксе, откуда я приехал. Там я на отделении пластической хирургии, где все то и дело шастают туда-сюда. Между операциями проходит две-три недели, иногда месяц. Мы не считаемся больными, поэтому нам разрешают покидать госпиталь, пока мы жцем следующей операции. Лично я между ними отправляюсь домой; в местном магазине меня принимают за великого героя. Врачи говорят, мне осталась всего одна операция, но в том месте у меня не будет расти борода. Интересно, кто в наше время, черт побери, отращивает бороду?

«…Эй, Пташка, дружище! Помнишь ту простушку, что была у нас в голубятне? Она от тебя просто тащилась, малыш. Хотел бы сейчас уединиться с ней в каком-нибудь тихом гнездышке, а?»

Где-то с минуту мне кажется, что я до него достучался, это видно по тому, как сгибаются и разгибаются его пальцы. Он будто на полном серьезе примеривается к такой возможности. Какого дьявола, что за резон так выслуживаться, чтобы попасть на восьмое отделение? Все равно оттуда потом всех выпускают.

А эта простушка-уродина все вышагивает перед Пташкой, ходит туда-сюда, красуется, как на параде, тихонько гулит и прогибает спинку, как это делает у голубей самочка, когда хочет, чтоб на нее вскочил ее дружок. Она флиртует с ним, эта ведьма. Когда Пташка сыплет на пол зерно, она не бросается его клевать, как остальные; о нет, она вспархивает на руку к Пташке и заставляет ее кормить. И делает те же самые движения, которые делает самочка, когда ее кормит самец. Пташка даже зажимает зернышки между губами, и она вынимает их оттуда клювом. Господи, иногда я действительно начинаю думать, что Пташка в тот момент на самом деле считал себя голубем.

Согнуть дерево или наполнить парус – это ничто. Важно знание-понимание, а не знание-умение. Птица знает, как летать, не зная, как она это делает.

Интересно, вспомнит ли Пташка историю о том, как мы с ним ходили искать клад? Это было после истории с газгольдером и после того, как нас заставили сломать голубятню. Мы только что закончили школу первой ступени, и Пташку отправили в католическую школу, а я пошел учиться в городскую школу Верхнего Мериона. Мои родители тоже католики, но они католики-итальянцы и ходят в церковь не слишком часто. А у Пташки старики души не чают в мессах и тому подобных вещах.

Однажды мне задают написать рассказ для урока английского, а так как у меня практически нет никакого воображения, то я решаю, что при участии Пташки можно разыграть подходящий сюжет, а потом описать все как было. На уроке мы только что прочитали «Золотого жука» Эдгара По, должно быть, он-то и подкинул мне идею.

«…Эй, Пташка! Помнишь, как мы ходили искать клад старика Косгроува? Вот это была история, Господи Иисусе!»

Прихожу я домой к Пташке с этой самой картой, у меня ушла целая неделя, чтобы ее смастерить и вообще подготовить все остальное. Я подержал ее над огнем, чтобы она стала коричневатой, а по краям вообще обгорела. Боже, это был настоящий шедевр. Все зашифровано, и мы идем в комнату Пташки, чтобы разгадать тайну. Убираем с письменного стола одну из Пташкиных дурацких моделей, чтобы разложить карту. Дождь в тот день льет как из ведра.

Пташка вечно делает модели птиц. Он собирает их из бальзового дерева и бумаги, точно так же, как делают модели самолетов, только у него это птицы, приводимые в движение скрученной резинкой, которая заставляет их махать крыльями. Некоторые устроены довольно сложно, их крылья встают вертикально, когда поднимаются, и горизонтально, когда опускаются. Ему даже удается заставить некоторые из них летать. Загвоздка в том, что ни одна из них не летит так далеко, как обычная модель самолета. Слишком много времени уходит на взмахи крыльев, и резинка успевает раскрутиться, так что настоящего полета не получается.

«…Дружище, а ведь ты со всеми потрохами запал на ту чертову карту, правда же, Пташка?»

На карте довольно путанно указывались разные направления типа «от этого дерева до той скалы», ну и все такое, как и положено для карты, на которой указано, где зарыт клад. По этим подсказкам нужно добраться до некой стены, где мы должны найти записку, которая объяснит, где искать дальше. Пташка заглатывает наживку; господи, он готов поверить во что угодно. Он только и говорит о том, как построит на эти деньги огромный птичник. Я уже почти готов отказаться от своей затеи; я ведь не желаю Пташке зла. Я просто хочу подшутить над ним и выполнить задание по английскому языку.

Той же ночью мы отправляемся в путь. Льет так, что чертям тошно. Я пытаюсь убедить Пташку отложить все на потом, но его ничто не может остановить. Он поверил настолько, что заразил своей верой даже меня. Я начинаю и сам надеяться, что мы в самом деле найдем какой-нибудь клад.

Мы шагаем в темноте по лужам, промокшие насквозь, фонариков у нас нет. Пташка ведет меня на поиски клада. Мы, конечно, находим старую жестянку из-под табака, где я спрятал вторую часть инструкции, она засунута между камнями дома Косгроува, рядом с тем местом, где когда-то был камин. Пташка сует ее в карман, мы радостно сматываемся оттуда и бежим во весь дух к нему домой. Пробираемся в дом через подвал, чтобы нас никто не увидел. Вообще-то мой приятель коротышка, но тут несется быстрее ветра.

Мы прокрадываемся в его комнату и раскладываем на столе новую карту. В ней я использовал тот же самый шифр и подпалил часть текста, но оставил достаточно, чтобы догадаться: это и есть карта, указывающая, где клад. Место, где он зарыт, я пометил крестом. Пташка хочет идти прямо сейчас. Я уговариваю его сделать это следующей ночью. Нам понадобятся лопаты и все такое. И зачем только я вообще затеял всю эту чертову историю. Жаль, что у меня нет какого-нибудь сокровища, которое я мог бы закопать, чтобы Пташка его нашел.

Клад должен находиться у северо-восточного угла старого полуразвалившегося амбара. Сообщено это, как и раньше, на языке кладоискателей, так что нам опять приходится крепко поломать голову. В самых трудных местах я прихожу Пташке на помощь, но в основном он допирает до всего сам. Он заслуживает найти клад как никто другой. Мы договариваемся встретиться после ужина, когда стемнеет. У меня с этим проблем никаких, но Пташка придумывает фантастический план, с подушками, изображающими его тело под одеялом, и с запиранием двери своей комнаты изнутри. Наверное, он мог бы просто сказать, что пошел ко мне в гости, но его слишком засосало кладоискательство. Этакий Том Сойер из Верхнего Мериона.

У нас есть одна лопата на двоих, а кроме того, он берет компас и веревку, а я на всякий случай беру с собой нож. Естественно, опять начинает лить дождь. Его не было весь день, но теперь он опять пошел. Ночь такая темная, что хоть глаз выколи. Мы идем наискось через бейсбольное поле, затем вниз по холму, оставив флагшток позади, и далее по тропинке, ведущей к амбару Косгроува. Уже поздняя осень, как раз после моего дня рождения, так что трава пожухла и на кустах почти нет листьев. Летом сюда можно пробраться с большим трудом; мало кто догадывается, что тут стоят старые стены.

Перед тем как составить карту, я сюда не приходил. Просто обозначил место: «северо-восточный угол амбара». И вот с помощью компаса мы устанавливаем, что здесь действительноесть северо-восточный угол. К моему изумлению, выходит, что как раз в том месте, которое соответствует крестику на карте, почва слегка просела. Я уже сам приготовился к тому, что найду золото. Что, если я получаю послания из другого мира? Может, со мной попытался связаться старик Косгроув? Все говорят, что Косгроув свои денежки припрятал. Уже много лет люди копают в этом месте в надежде что-нибудь да найти.

Мы начинаем работать лопатой, сменяясь каждые пять минут. Я разрываюсь, не зная, что делать: то ли уписаться от смеха, то ли наложить в штаны. Пташка серьезен так, что хоть умирай, то и дело смотрит на мои часы, проверяя, не копаю ли я дольше, чем положено. И тут, когда снова приходит его черед копать, лопата ударяется обо что-то.

– Вот оно! – говорит он.

Я чувствую, что зеленею. А вдруг и впрямь сокровища? Нет, это уж слишком, настоящая чертовщина. Он копает как сумасшедший, и появляется угол чего-то железного. Но тут приходит мой черед, и копать начинаю я; наконец выясняется, что это такое. Это старая канистра с моторным маслом. Я смеюсь; похоже, пришло время ему все рассказать. Я вымок и вымазался в грязи по самую задницу. Мы дошли до глины, а она очень скользкая. Копать в темноте, когда не видишь даже камней, на которые натыкается лопата, не такое уж удовольствие.

– Тут нет никакого клада, Пташка, я все это выдумал.

Он берется за лопату и начинает копать дальше.

– Господи, Пташка, здесь нет никакого клада, копать дальше незачем! Карту я нарисовал сам, и все остальное тоже моих рук дело. Это просто школьный проект, я все придумал.

Пташка продолжает копать.

– Ну хватит, Пташка. Пойдем домой и обсохнем.

Пташка останавливается, смотрит на меня. Потом говорит, что уверен: клад здесь, и мы не должны сдаваться. Он должен быть здесь, и мне только кажется, что я сам сделал эту карту. Это уж чересчур. Я говорю ему, что он рехнулся и что я ухожу. Он продолжает копать. Я стою рядом еще минут пять, потом бреду домой. А он по-прежнему копает как сумасшедший, не говоря ни слова.

После этого я не видел Птаху два или три дня. Решаю не писать о поисках клада. Возвращаюсь к тому месту, где мы копали, и вижу яму глубиной по меньшей мере в шесть футов, глубокую, как могила. Ума не приложу, как Пташке удалось из этой ямины выбраться, когда он ее закончил.

Когда я наконец-то опять вижу Птаху, мы сперва ничего не говорим о поисках клада. Несколько дней спустя Пташка заявляет, что все понял: кто-то добрался до него раньше нас, поэтому-то земля так и просела. И все равно не верит, будто про клад я придумал сам, даже когда я рассказываю, как это было. Только смотрит на меня сумасшедшим взглядом, поводя глазами, это у него здорово получается.

Мне бы догадаться, как сделать реальной ту мысль, которая приходит мне в голову, но за которую я никак не могу ухватиться. У меня больше нет сил. Прах во мне слишком силен; кости мои словно клубы пыли.

Наш бизнес по продаже голубей идет хорошо, но мы решаем раздобыть сколько-то птиц и сами, без черной колдуньи. Чем мы и занимались тем вечером на газгольдере. Это огромный бак для хранения газа, что стоял на углу Маршалл-роуд и Лонглейн. И там гнездились несколько стай голубей.

«…А помнишь, как мы забрались на самый верх газгольдера, Пташка? Шальная была идея. В тот вечер ты почти убедил меня, что, может, и впрямь наполовину птица».

Черт побери, он не обращает на меня вообще никакого внимания.

«…Да послушай же, ты, мистер куриные мозги! Я устал разговаривать с твоим затылком; не может быть, чтобы ты и вправду был такой чокнутый! Может, если я зайду и пару раз их тебе вправлю, у тебя прорежется слух?»

История совершенно сумасшедшая; если бы меня кто-нибудь услышал, меня бы тоже здесь заперли. Вообще-то Пташка совсем не боится вещей, которых положено бояться нормальным людям. И вы ни за что не сумеете заставить его сделать то, чего он не хочет. И обидеть его тоже нельзя: похоже, он просто не чувствует того, что ему не нравится. Чтоб вы поняли, о чем я веду речь, расскажу, как познакомился с Пташкой.

Марио, мой младший брат, прибегает и говорит, мол, этот дурик, что живет на Косгроув-плейс, отобрал у него нож. Спрашиваю, где он его взял. Говорит, нашел. Догадываюсь, что он его украл, но я, знаете, люблю подраться. Я сильный от природы и уже начал набирать вес, даже устроил себе маленький зал для тренировок у нас в погребе. И все время стискиваю рукой что-то упругое, чтобы сделать ее сильной. Читаю журнал «Сила и здоровье». Город Йорк в Пенсильвании, где гантели делают, для меня все равно что Мекка. Я начал это, когда мне было всего одиннадцать – наверно, потому, что мой старик очень уж меня дубасил. Короче, силы во мне хоть отбавляй, и мне нужно ее на ком-то пробовать, оттого я и дерусь.

И только вся эта чушь начинает лезть мне в голову, как Марио говорит, что этот Пташка забрал у него нож. Мне тринадцать. Пташке, должно быть, от силы двенадцать. Хотя в моих воспоминаниях мне кажется, что мы старше, а не те маленькие кутята, какими были на самом деле.

Я отправляюсь к нему, пересекаю бейсбольную площадку. На мне новая куртка из коричневой кожи, Марио тащится следом. Он показывает, где живет обидчик. Я смотрю поверх ворот в каменном заборе и вижу, как Пташка сидит на ступеньках крыльца у задней двери и чистит нож. Я говорю ему, чтобы он подошел. Он подходит с таким выражением на лице, словно рад меня видеть.