Текст книги "Пташка"

Автор книги: Уильям Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В воде я был свободен. Сделав легкое движение, мог взмывать вверх и без особых усилий двигаться в любом направлении. Но по сравнению с настоящим полетом это происходило медленнее, вода больше сковывала движения, и было не так много света. И это не могло длиться долго. Как бы я ни старался, это не могло продолжаться более пяти минут.

Мы покинули воду. Воздух – вот естественное место для обитания человека. Даже если нам приходится волочить ноги по дну воздушного океана, мы живем в нем. Мы не можем вернуться. Теперь наступил век млекопитающих и птиц.

В мире сто миллиардов птиц, по пятьдесят на каждого живущего в нем человека, и никто, похоже, не замечает этого. Мы живем в липком иле на дне безмерности, и никто не возражает. И что должны думать птицы, взирая на то, как мы пресмыкаемся в иле, из необъятности своей среды обитания?

Мы решаем двинуться дальше по побережью к Уайлдвуду. Обычно моя семья ездит туда каждое лето. Атлантик-сити крупнее, но Уайлдвуд – более открытое, более естественное место.

Мы катим вдоль дороги на наших велосипедах. По-прежнему поглядываем, нет ли полицейских. Какое потрясающее чувство свободы: тебе не надо возвращаться ни в какой дом, никто не ждет, когда ты придешь поесть, и ничего не надо делать, знай крути педали и любуйся пейзажами. Я и не догадывался раньше, насколько связан был всем на свете по рукам и ногам.

По дороге мы решаем, что будем спать по ночам на пляжах, а дни проводить там же, греясь на солнце, а все, что нам нужно, стянем в крупных магазинах. Кроме того, на задворках каждого ресторана есть множество баков с отходами, где мы всегда сможем найти любую пищу, какую захотим. Мы купим пару старых одеял в Армии Спасения и котелок, в котором станем готовить еду под прибрежной террасой, где прогуливаются отдыхающие.

И все получается именно так. Лучше и не придумаешь. Единственное, на что мы тратим деньги после покупки одеял и котелка, – это вечернее катание на аттракционах и морские ириски. Мы явно попадаем от этих ирисок в наркотическую зависимость. Обоим нам больше всего нравятся те, которые с красными или черными полосками и ярко выраженным вкусом.

С копами у нас проблем нет. Сюда приезжает в отпуск масса народу, и пара странных ребятишек почти никого не удивляет. Ночи мы проводим в одном и том же укромном гнездышке – там, где помост террасы возвышается над песком всего фута на три, так что в него можно лишь заползти. А днем мы прячем здесь наш котелок.

Пташка с ума сошел со своим купанием. Даже когда он не плавает, он все равно весь день учится задерживать дыхание. Я, например, могу сидеть и разговаривать с ним и вдруг замечаю, как его глаза становятся выпученными, а потом он выдыхает и говорит: «Две минуты сорок пять секунд». Иногда он просит считать меня. Причем хочет, чтобы я это делал так: «Миссисипи один, Миссисипи два…» и так далее, настоящий дурдом. Весь день он проводит, «летая» в воде, лишь изредка выныривая, чтобы глубоко вдохнуть. Он записался в местную библиотеку и читает запоем книжки про китов, дельфинов и морских коров. Он становится маньяком. Когда Пташке вот так что-нибудь втемяшится, то тут уже ничего не поделаешь.

Но хуже всего его увлечение здешним балаганным уродом по имени «Зимми, человек-рыба». Пташка потратил чуть не целое состояние, все насмотреться на него не мог. От этого зрелища меня лично по-настоящему жуть берет. У Зимми обрублены обе ноги так, что и намека на них не осталось, и потому он похож на яйцо с головой и руками. У этого толстяка потрясающие легкие. У него есть штуковина вроде большого плавательного бассейна с передней стеклянной стенкой, наподобие аквариума для золотых рыбок, и народ глазеет через стекло, как он выделывает разные трюки. Этот парень у Пташки герой. Видите ли, Зимми может оставаться под водой, не дыша и проделывая всякие фокусы, такие как курение сигарет, аж целые минут шесть.

Я устаю на все это смотреть и потому провожу время у соседнего балагана. Двое придурков гоняют на мотоциклах внутри деревянной чаши, причем взапуски. Дикое зрелище. А есть еще один номер: женщина садится на мотоцикл с коляской, а рядом с ней сажают большого гривастого льва. Она давит на газ, и мотоцикл кружится внутри чаши, поднимаясь по стенкам к самому краю, а лев постоянно рычит. Господи, чего только не делают люди! В этом номере есть еще один парнишка, который занимается на своем мотоцикле акробатикой – взявшись за руль, делает стойку на руках, в то время как мотоцикл несется по стенке параллельно земле. У него потрясные бицепсы и широченные плечи, все покрытые татуировками. Похоже, этот чертов придурок только и знает, что их накалывать, совсем помешался на этом.

По вечерам Пташка и я катаемся на аттракционах. Пташка выбирает все те, которые подбрасывают вас к самому небу. Есть там один, где вас начинает раскручивать так, что вы летите быстрей и быстрей, пока не оказываетесь вниз головой, и вас не удерживает на сиденье ничто, кроме вдавливающей в него силы. Визжат все, но только не Пташка. Он сидит с широченной улыбкой на лице. Мне хватает и одного раза.

В другой раз я испытываю свою силу, ударяя молотом по наковальне, какая-то штука взлетает по рельсам вверх, и, если вы ударите достаточно сильно, тогда звучит колокол. Мне удается заставить его зазвенеть три раза подряд, и я выигрываю плюшевого медвежонка. Заметив пару симпатичных девчонок, которые смотрят на нас, я дарю его одной из них. Завязывается разговор. Они из Лансдауна. Пташка стоит рядом, но ему явно скучно. Мне удается уговорить их пойти с нами на «русские горки». У одной из них рыжие волосы и милые остренькие грудки, едва оттопыривающие свитер. Другая поскромней, пташкин тип, если, конечно, допустить, что есть тип девчонок, которые подходят для Пташки.

На горках я держу ее за руку, причем у нее на коленях, почти между бедер. Чувствую, какая у нее под платьем гладкая кожа. Другую руку я кладу ей на плечо, и она склоняет ко мне голову. Пока вагончик, дребезжа, катится вверх перед тем, как ринуться вниз, я оглядываюсь на Пташку и его девчонку. Он перевесился через борт и глядит вниз, а она смотрит прямо перед собой, крепко сцепив лежащие на коленях руки. Она отвечает мне улыбкой, Пташка не обращает на это внимания. Не исключено, что он думает выскочить из вагончика и сигануть вниз. С него станется. Потом я убалтываю девчонок на прогулку вдоль пляжа, и мы идем по направлению к нашему гнездышку. Вытаскиваем одеяла и расстилаем их. Девчонки начинают нервничать. Они тут с родителями и должны вернуться домой к десяти. Я спрашиваю Пташку, сколько времени; он смотрит на меня и отвечает, что примерно девять пятнадцать. Не помню случая, чтобы Птаха ошибся насчет времени. Пташкина девчонка нервничает больше моей. Она хочет сорваться прямо сейчас. Моя же, которую зовут Ширли, предлагает, что, может быть, Пташка и Клер, это другая, сходят к парковке взглянуть там на часы, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени на самом деле. И смотрит на меня. Теперь начинаю нервничать я. У меня встает: до меня наконец дошло.

Как только они уходят, мы ложимся на одеяло и начинаем целоваться. Она открывает рот и просовывает свой язык мне между губ. Я начинаю ее лапать, а потом – опа… кончаю! Стараюсь не подавать виду, но она наверняка заметила. Мы продолжаем целоваться, но это уже не то. Она приподнимает свитер и засовывает под него мою руку. Я касаюсь ее лифчика и нащупываю под ним ее затвердевший маленький сосок. Она озирается и, заведя руку за спину, расстегивает лифчик. Я кладу ладонь на ее грудь. Боже, у меня опять встает. И в этот момент мы слышим Пташку и Клер. Ширли отстраняется и застегивает лифчик, откидывает назад волосы и поднимается на ноги. Я тоже встаю с одеяла.

– Почти девять тридцать, Ширли. Пора бы домой.

Клер не подходит к нам близко. Пташка растягивается на одеяле, где только что лежали мы с Ширли.

– Ну ладно, не компанейская ты подружка. Пока, Эл. Увидимся, Пташка. Может, завтра вечером, около восьми, у карусели? Годится?

Я говорю, что мы согласны, и они уходят. Меня всего трясет, и в моих жокейских шортах все слиплось от спермы. Ухожу к океану, будто пописать. Вытираюсь. Никогда раньше не встречал такой девы.

Перед тем как им уехать, мы встречаемся еще пару раз. Пташка скучает от всего этого в целом, а Клер скучает от Пташки, но мы с Ширли крутим вовсю. В один из вечеров, когда мы лежим на одеяле, я запускаю палец ей под трусики. Нащупываю ее маленькую штучку и просовываю палец внутрь. Вот-вот клюнет, ведь это сближает, но она меня отталкивает, вот такие дела.

После отъезда девчонок я чувствую, что мне тоже пора, но Пташка по-прежнему не может ни о чем думать, кроме своего плавания. Я и сам иногда купаюсь, но Пташка занимается этим все дни напролет. Он делает это непрерывно, пока не выдохнется и не посинеет от холода. Тогда он выходит и ложится ничком на песок, пока не восстановит дыхание, а потом все начинается сначала. Я не понимаю, как можно в этом находить удовольствие, но с его лица все время не сходит широченная улыбка, от уха до уха. Он не только плавает, но и все время твердит о «полетах». В этом весь Птаха.

Ну что же, спустя несколько недель у нас заканчиваются деньги, и мы решаем продать велосипеды. Это наша огромная ошибка. Заходим в магазин, торгующий велосипедами, и пока мы пытаемся продать последнее, что имеем, я замечаю, как продавщица уходит в заднюю комнату и звонит куда-то по телефону, только не обращаю на это внимания, Молодой парнишка, ее помощник, не отпускает нас от прилавка, препираясь из-за цены, и мы уже собираемся пойти в другое место, когда входят двое копов. Они забирают нас в участок, оставив наши велосипеды в магазине. Во-первых, они обвиняют нас в краже велосипедов, требуют, чтобы мы показали какие-нибудь документы, доказывающие, что они наши. У кого, черт возьми, есть документы, подтверждающие право собственности на велосипед? Затем они находят нас в списке убежавших из дома. Пташкина старуха заявила-таки в полицию. А ведь мы с самого начала написали письма, где сообщали, что с нами все в порядке и мы вернемся домой к школе. Вот стерва.

И они решают отправить нас домой первым классом на поезде в сопровождении тупого лысоголового копа. Все путешествие он проводит, обжираясь в вагоне-ресторане, ну и все такое. Они вручают родителям счет на девяносто два доллара, и своих велосипедов мы больше не видим.

Мой старик задает мне совсем не хилую трепку. Он гоняется за мной по всему погребу со здоровенным кожаным ремнем, лупит меня им, колотит кулаками, пинает ногами – в общем, бьет всем, чем только может меня достать. Моя старуха стоит на верхней ступеньке ведущей в погреб лестницы и орет: «Витторио, ВИТТОРИО! БАСТА, ВИТТОРИО!» Но старику Витторио все мало; похоже, он не успокоится, пока меня не убьет. В конце концов, мне ничего не остается, как упасть на пол, скорчиться и притвориться мертвым. Да я и есть почти мертвый. Там, лежа на полу, я даю себе слово, что больше никому не дам себя так вздуть. Ничего, придет время, и я смогу вернуть Витторио долг и выбить из него все дерьмо. И я сделаю это еще до того, как он станет чересчур старым, чтобы это оценить. Я лежу на полу, скорчившись, закрывая руками глаза и уши, и думаю о том, что в этот момент он, должно быть, размахивается, чтобы меня ударить. Вот дрянь!

С неделю после этого я лежу в постели. Вид у меня такой, будто я упал с трех газгольдеров сразу. Все тело в синяках, все болит. Причем внутри болит больше всего. Старуха не хочет выпускать меня из дома, пока лицо такое распухшее. Старик Витторио – здоровенный сукин сын. Если весь день рихтуешь фитинги и пилишь шестидюймовые стальные трубы, то будешь сильным. Посчитался я с этим ублюдком в свой день рождения, когда мне стукнуло шестнадцать.

…

Она такая красивая; в ней воплотились все мои мечты, все представления о том, каким мне самому хотелось бы стать. Ей никогда не стать моей до конца, это невозможно, пусть она просто будет со мной. Если она не захочет остаться, я отпущу ее. Я хочу, чтобы она любила меня. Я хочу, чтобы мы были близки, так близки, как только это возможно для двух живых существ. Насколько же мы сможем быть близки? Когда мы с Элом наконец выплатили деньги, отец сказал, что разрешит завести комнатную птичку, если я буду хорошо учиться и помогать по дому. Голубя в помещении держать нельзя, поэтому я остановил выбор на канарейке.

Начал я с того, что прочел все, что смог найти о канарейках. И выяснилось, что первые канарейки жили в Африке и попали на Канарские острова в результате кораблекрушения. Тогда они были темно-зелеными. Канареек ценят за их пение. Однако поют лишь самцы. Самки выглядят в точности как самцы, но не могут петь. Их держат в клетках только на развод. По-моему, это по отношению к самкам несправедливо.

Мне канарейки понравились тем, как они летают. Полет у них как бы волнообразный. Они взлетают и словно останавливаются в воздухе, затем снижаются по дуге, снова взлетают и опять снижаются. Похоже на прыжки Тарзана с дерева на дерево, только без помощи лиан. Вот так и мне бы хотелось летать. Недалеко от нашего дома, над заброшенным амбаром, часто кружат зяблики. Мне доводилось наблюдать за ними в бинокль: они летают именно так. Я никогда не смог бы держать в клетке дикую птицу. Ни за что не посадил бы в нее ту, которая уже знает, что значит летать в небе. И понимаю, что должен купить птицу, рожденную в клетке, птицу, чьи родители, родители ее родителей и прародители жили только в клетках.

Существует множество разновидностей канареек. Некоторые называются чопперами и поют громко, открывая клюв, и после каждого звука его закрывают. Другие называются роллерами. Они поют с закрытым клювом, и звук образуется где-то глубоко в горле. Есть разные виды и тех и других, и проводятся соревнования певчих канареек. Канарейки также имеют разную величину и различный внешний вид; бывают такие невообразимые породы, что едва ли вообще могут летать.

Я решаю купить молодую самочку, потому что они дешевле. Мне интересно, как они летают, а не как поют. Для начала я покупаю ежемесячный журнал, посвященный разведению птиц, – в нем публикуются адреса тех, кто продает канареек. Я начинаю интересоваться всеми мыслимыми и немыслимыми канареечными местами, до которых только могу добраться на велосипеде. И после двухмесячных поисков в конце концов нахожу ее.

Это случается в большом птичьем вольере, который устроила на своем заднем дворе некая леди по имени миссис Прево, толстушка на коротеньких ножках. На заднем дворе у нее даже несколько вольеров, а на веранде стоят клетки для семейных пар, выводящих птенцов. Ее не слишком заботит, как ее птицы поют, какого они цвета или как летают. Вообще не думаю, чтобы она выращивала их именно ради денег. Ей просто нравятся канарейки.

Она заходит в вольер, и все птицы слетаются к ней, садятся ей на руки и на голову. Она занимается их дрессировкой, и некоторые ее воспитанницы умеют прыгать вверх и вниз по маленьким лесенкам или звонить в колокольчик, требуя, чтобы их покормили. У нее есть даже такие, которых она может выносить из клеток на специальном шесте, как на большом насесте. И они с него не улетают, даже если она им начинает размахивать.

Прежде чем открыть клетку, миссис Прево внимательно смотрит по сторонам, проверяя, нет ли поблизости кота или ястреба. Она просто чудо, ей бы в цирке выступать.

Миссис Прево разрешает мне сидеть в ее птичнике и смотреть на ее птиц, сколько мне будет угодно. Именно там я утверждаюсь в мысли, что люблю канареек больше, чем голубей. Все дело в том звуке, который издают при полете их крылья. Звук, который они издают, свистящий, и слышно, как при взмахе их перья упруго шелестят. Сами же по себе крылья канареек практически вообще не издают никакого звука, разве что похожий на тот, который возникает, когда вы быстро машете веером, – это звук сжимаемого воздуха.

Каждую субботу на протяжении целого месяца я прихожу в вольер с самками и сижу там. Миссис Прево я даже не замечаю, просто не вижу ее. Когда холодно, она приносит мне чай в термосе. Иногда миссис Прево надевает пальто и сидит со мной. Она показывает то на одну, то на другую птицу и говорит, кто ее родители, сколько птенцов было в гнезде, рассказывает, которым из них случалось застревать между прутьями или заболеть, так что ей приходилось спасать их. Она рассказывает, каких птиц хочет отобрать для дальнейшего разведения, и объясняет, почему. На следующий год она планирует использовать тридцать самочек. Она выбирает их просто потому, что они хорошие матери и произошли от хороших матерей. Она не думает вывести что-то особенное, просто хочет еще канареек. Из миссис Прево наверняка получилась бы хорошая мать, но у нее нет детей. Я не спрашиваю почему, раз она не рассказала сама.

Она показывает мне одну из самочек, которой шесть лет и которая вывела больше шестидесяти птенцов. Та часто подлетает и садится на палец к миссис Прево. Однажды она пересаживает ее со своего пальца на мой. Та несколько минут сидит на нем, как на насесте, пока миссис Прево, наклонившись, говорит с нею. Миссис Прево часто разговаривает со своими птицами. Она не свистит им, вообще не издает никаких особенных звуков, просто говорит с ними тихим голосом, как с маленькими детьми.

Миссис Прево ненавидит котов и ястребов. Она ведет с ними постоянную войну. К ее дому вечно приходят бродячие кошки, надеясь на легкую поживу. Она пыталась отгородиться от них забором, но с котами такой номер не проходит. Она говорит, что просто не может себя заставить травить их ядом. Пару раз я заставал котов у самых вольеров; они поворачивали головы то вправо, то влево, пристально наблюдая за полетом птиц, находящихся по другую сторону сетки. При появлении миссис Прево они бросались наутек, и она преследовала их на своих коротеньких ножках. Я посоветовал ей завести собаку. Однажды сижу я в вольере, а кот заходит во двор и меня не замечает. На месте птиц я чертовски перепугался бы, увидев, как из-за проволочной сетки в упор глядит котяра, прищурив свои зеленые глаза и нервно подергивая хвостом. Вскоре он уже не может ждать и бросается на сетку. Он буквально виснет на ней, раскрыв пасть, острые зубы хорошо видны на фоне его розового нёба. Острые когти вцепились в проволоку. Это заставляет меня чуть ли не радоваться, что я не птица.

Я заметил Пташку в первый же день, когда сидел в вольере. Собственно, я прихожу туда снова и снова, только чтобы ее увидеть, хотя не говорю об этом миссис Прево. Высота вольера больше его ширины. Пташка единственная из всех канареек, которая летает по всей верхней части вольера. Другие перелетают с насеста на насест или спускаются на пол, чтобы подкрепиться, а Пташка описывает в ограниченном сеткой пространстве новые и новые круги. Именно так и вел бы себя я сам, будь я птицей и живи в этом вольере.

Пташка очень любознательна. Там есть одна веревочка, лежащая на верхней сетке вольера, кончик которой, совсем короткий, не длиннее двух дюймов, свешивается внутрь. Скорее это даже обрывок. Пташке приходится переворачиваться в воздухе, чтобы ухватить его и потянуть, и она часто висит на нем по нескольку минут, тащит его на себя, старается изо всех сил втянуть его в клетку, помогает себе крыльями.

Еще одно нравится мне в канарейках больше, чем в голубях. Голуби много ходят. Они переваливаются с боку на бок, как утки, когда ступают на своих коротких лапках, а иногда, в период ухаживания, как бы подтягиваются и делают короткие шажки, тянут лапку, словно марширующие солдаты. Канарейки никогда не ходят. Если они двигаются по земле, то скачут. Чаще всего при прыжке они слегка вспархивают, взмахнув крыльями. Это придает им такой независимый вид. Они скачут к вам, затем скачут прочь. Я как-то раз обратил внимание, что малиновки могут и бегать, и прыгать, но канарейки не ходят никогда.

Иногда Пташка просто скачет по всей клетке. Берет с земли какой-нибудь камешек и тащит его в другое место. Любит рыться в песке клювом. Она ничего не хочет там отыскать, просто копается в нем. Вроде как занимается неким птичьим домашним хозяйством.

А иногда отталкивается от земли и, переходя из прыжка в полет, вспархивает на самый высокий насест. Для этого ей надо хорошенько прицелиться, потому что вокруг полно других насестов. Миссис Прево установила их внутри вольера в огромном количестве, не подумав о том, чтобы у птиц оставалось пространство для долгого свободного полета. Пташка летает между насестами, будто их там нет. Она бесподобна.

Я отправляюсь в город и там прочесываю магазинчики, где продают всякое старье, в поисках клетки. Наконец нахожу то, что мне надо; она стоит двадцать пять центов. Приношу ее домой и принимаюсь за дело. Во-первых, соскребаю с прутьев всю старую краску и ржавчину. Два прутка сломаны, и я вставляю новые. Выправляю вмятины на поддоне и надраиваю его. Мою, а затем кипячу блюдца для еды и питья. Клетка невелика, всего пятнадцать дюймов в глубину, тридцать в ширину и двадцать в высоту. Мысль о том, что мне придется забрать бедную Пташку из большой клетки, увезти ее от друзей и поместить в эту клетушку, где она будет одна, угнетает меня. Но я знаю, что все равно это сделаю.

После того как все начищено, я крашу клетку в белый цвет. Покрытая краской в два слоя, она выглядит практически новой. На дно я кладу газеты, а сверху насыпаю мелкий гравий с песком. Покупаю семечки, это специальная кормовая смесь для канареек, и кладу их в одно блюдце, а в другое наливаю свежую воду. Теперь дом для Пташки готов.

Я перевожу ее на велосипеде в обувной коробке, с проделанными в боках дырками. Слышу, как она скребется внутри, как скользит по гладкому дну коробки. Интересно, что думает птица, когда вся ее жизнь вот так внезапно меняется. Пташке и года-то нет; сколько себя помнит, она жила либо в гнезде или клетке, либо в птичнике, вместе с другими птицами. А теперь она в темной коробке, где нет насестов и где она ничего не видит и не может летать. Я жму на педали изо всех сил.

Вхожу в дом через заднюю дверь и поднимаюсь к себе в комнату по запасной лестнице. Не хочу ее никому показывать.

Осторожно прорезаю отверстие в торце коробки и совмещаю его с входом в клетку. Проходит всего несколько секунд, и она выпрыгивает из коробки. Пристраивается на порожке и стоит на нем, широко расставив лапки. Заглядывает внутрь. Она кажется мне еще красивее, чем тогда, в птичнике. Чтобы не напугать ее, я перехожу, пятясь, на другую сторону комнаты, где уже приготовлен бинокль. Сажусь верхом на стул и пристраиваю бинокль на спинку, чтобы не уставали руки и можно было смотреть на нее долго и не отрываясь.

Сделав несколько небольших скачков, пошуршав камушками на газете, она вспрыгивает на средний насест и издает слабый писк. Это единый звук, поднимающийся от нижней ноты к самой высокой, словно струйка фонтанчика. Впервые я слышу ее голос. В вольере так шумно, что расслышать какую-то отдельную птицу просто невозможно.

Наклонив головку, она осматривается. Она понимает, что я на другой стороне комнаты, и смотрит на меня сперва одним глазом, потом другим. Канарейки никогда ни на что не смотрят сразу двумя глазами. Большинство птиц этого не умеют. Обоими глазами они глядят, лишь когда на самом деле ни на что не смотрят. А когда хотят что-нибудь по-настоящему увидеть, то смотрят одним глазом и прикрывают другой. Не закрывают его, а просто прикрывают.

Пташка двигается легко и быстро, давление воздуха для нее ничто. Она вспрыгивает на верхний насест и вытирает клюв, словно точит его, затем словно прислушивается, как собака, потерявшая след, которая замрет, навострит уши – и обнюхивает деревья.

Пташка желтая, словно лимон. Хвостовые перья и кончики крыльев посветлей, почти белые. Перышки в верхней части лапок также светлее. Лапки розовато-оранжевые, светлей голубиных, тоненькие, изящные. Три пальца смотрят вперед и один назад, как у всех птиц, живущих на деревьях, а коготки длинные и тонкие, почти прозрачные, с прожилочкой по центру. Для канарейки она средних размеров, и у нее закругленная, очень женственная головка; глазки черные и блестящие, а клювик в точности такого же цвета, как лапки. Маленькие розоватые дырочки ноздрей почти не видны под перышками на голове, у самого основания клюва.

Она вновь издает писк и поворачивается на жердочке, чтобы посмотреть в другую сторону. И делает это, практически не пользуясь крыльями. Она слегка подпрыгивает, разворачивается – и вот уже сидит, глядя в другую сторону. Такое движение делает фигуристка, выполняя пируэт, но только с гораздо большим усилием. И все это время Пташка глядит на меня то одним, то другим глазом, поводя головкой взад и вперед, эдакое птичье «не может быть». Затем она перестает меня разглядывать и смотрит «вообще». Она больше мной не интересуется. Спрыгивает на нижний насест и видит блюдце с водой. Наклоняет головку, погружает клюв в воду и откидывает голову назад. Она делает это трижды. Как и голуби, канарейки не могут глотать. Они делают так, чтобы вода сама стекала им в горло. Похоже, что она закрывает клюв, когда в него попадает небольшое количество воды, не больше капли, которая остается в нем, пока головка не отклонится назад и капля не скатится в горло.

Попив, она прыгает на пол клетки. Птицам нужен острый мелкий гравий или крупный песок, чтобы перемалывать пищу в желудке. Она прыгает по клетке, и почва опять шуршит на подложенной под нее газете; Пташка склевывает несколько мелких камушков, затем снова вспрыгивает на нижнюю жердочку и берет из кормушки несколько зерен.

В корме, который я купил, есть рапс, это черные круглые зернышки, очень маленькие, канареечное семя, узкие и коричневатые блестящие зернышки с белыми кончиками, нешлифованный овес, а также льняное семя. Она начинает рыться в семенах, разбрасывая их вокруг себя, пока не находит зернышко овса. Вытаскивает его, очищает от оболочки и склевывает. Это делается очень быстро. Как бы еда ни занимала ее, она успевает взглянуть на меня дважды. Во время приема пищи птицы всегда очень бдительны. Пташка склевывает зерен пять: овес, два зернышка рапса, пробует и канареечное семя. Для того чтобы очистить их от шелухи, она пользуется различными приемами. Льняное семя ее не привлекает. Вообще-то оно нужно, чтобы перья были здоровыми.

Просто поразительно, как хорошо птицы могут вылущивать семена из их оболочки, пользуясь только клювом, ведь у них нет рук.

Позже я пробую есть зерна и семена, по-птичьи, чтобы понять, как это делается. Целые часы напролет я раскусываю их зубами. Чтобы их набралось столько, сколько человек проглатывает за один раз, требуется около часа. Оболочку же есть нельзя, потому что она горькая.

После того как Пташка поела, она слегка подпрыгивает на нижней жердочке, сделав едва заметный взмах крылышками, который почти невозможно уловить, разворачивается в воздухе уже где-то посреди клетки и оказывается на верхнем насесте, взлетев на высоту, по меньшей мере в четыре раза превосходящую ее рост. Это все равно как если бы я запрыгнул с нашего крыльца прямо на крышу. И оттуда она пищит, словно хочет мне что-то сказать. Я пробую ответить ей тем же. Она проверяет клювом на прочность прутья в клетке, затем находит на полу косточку. Это маленькая рыбья косточка, в ней есть кальций и другие минералы, которые очень важны для птиц. Пташка постоянно пробует заговорить со мной, а может быть, пытается узнать, нет ли поблизости других птиц. В ее писке возникает грустная нотка, под конец голос идет вверх, вот так: «п-и-и-И-И-П?» Когда она издает этот звук, то приоткрывает клюв лишь наполовину, а затем еще несколько раз повторяет его, перескакивая с жердочки на жердочку. Возможно, это сигнал для других птиц, позволяющий им узнать, что она изменяет свое местоположение. Похоже, я еще не слишком много знаю о канарейках. Когда темнеет, я накрываю клетку тканью, чтобы защитить Пташку от сквозняков.

Наступает следующее, воскресное утро. Я вижу, как она пытается искупаться в блюдце для питья, поэтому ставлю в клетку широкую чашку с водой. Она немедленно спускается к ней с щебетом, который отличается от всего, что я слышал раньше; звук более короткий, вот такой: «П-И-и-п?». Садится на край чашки, невыразимо быстро встряхивает перышками, расправляет крылья, показывая каждое перышко в отдельности, и бросается в воду с еще одним коротким «П-И-и-п?». Она то выпрыгивает из воды, то возвращается обратно, плещется, машет хвостиком. Пташка полностью увлечена купанием, совершенно поглощена им, вся в движении. Я сотни раз наблюдал купание голубей, в воде или в пыли, но как медлительны они по сравнению с ней.

После того как Пташка расплескала всю воду из чашки и превратила газеты на полу клетки в мокрую кашицу, она принимается резво летать взад и вперед, едва не врезаясь в прутья. Ее маховые перья такие мокрые, что, когда она опять садится на насест, они свисают с крыльев, касаясь жердочки, и кажутся грязными. Перышки вокруг клюва и глаз склеились в маленькие пучки. Она быстро прыгает туда-сюда, с насеста на насест; она дрожит, трясясь всем тельцем. Капли воды летят через комнату, попадая даже на стекла бинокля. Они, словно кометы, врываются в мой маленький мир.

Наконец, стряхнув большую часть влаги, Пташка начинает приводить себя в порядок. Она перебирает клювом каждое перышко и расчесывает, разглаживает его от основания к кончику. Она часто наклоняется к масляной железе у основания хвостика и наносит тонкий слой жира на только что вымытые перышки, одно за другим. Купание, от начала до конца, и завершающая его процедура восстановления пушистости, в которой сквозят взволнованность и удовлетворение, занимает почти два часа.

Теперь я поистине влюблен в Пташку. Она такая изящная, такая быстрая, такая ловкая и летает так грациозно. Мне хочется дать ей свободно полетать по всей моей комнате, но я боюсь, что пораню ее или напугаю, когда буду засовывать обратно в клетку. Но как хочется поскорей это увидеть. Ближе к вечеру я в первый раз даю Пташке отведать кое-чего вкусненького. Когда я предлагаю ей угощение, то пытаюсь издать соответствующий щебет, воспроизвести тот самый вопросительный звук «п-и-и-И-И-П?». Я положил угощение в специальную узкую чашечку, которую можно прикрепить к прутьям клетки так, чтобы она находилась у края среднего насеста. Когда Пташка приближается, я держу свою руку как можно ближе к ней.

Корм сладкий и пахнет анисом. Я положил всего несколько зернышек. Когда я протягиваю руку и держу ее рядом с кормом, Пташка внимательно на меня смотрит. Она склоняет головку так и этак и пытается разглядеть меня под разными углами. Она то подлетит поближе, то отскочит. Притворяется, что все это ей неинтересно, и спускается клевать обычный корм. Но я-то знаю, как она любопытна. Наконец, она приближается к чашке и быстрым движением украдкой выхватывает из чашки зернышко. Отправляется в другой конец клетки, чтобы расправиться с ним. Она говорит мне: «кви-и-И-ИП?» – и я пытаюсь квипнуть в ответ. Она спускается и берет еще одно зернышко. Съедает его, глядя мне прямо в глаза. Я не двигаюсь с места.