Текст книги "Пташка"

Автор книги: Уильям Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Мать гладит белье в дверном проеме между кухней и столовой. Ума не приложу, почему она всегда гладит именно здесь. Трудно представить себе более неподходящее место, ведь оно на самом проходе. Может, вы и догадаетесь, зачем она так; я, например, догадался. Ей хочется одновременно приглядывать за едой, которая готовится на плите, и в то же время болтать со своим стариком.

Она отвечает на итальянском – собственно, это креденциа, сицилийский диалект. Она всегда переходит на него, когда ей действительно есть что сказать. Это довольно глупо, потому что я понимаю все, что она говорит. Сам разговаривать на этой фигне я не могу, но все понимаю. И они это знают. Она велит отцу отдать мне деньги.

– Да он же не знает, что можно купить на сто долларов. Просто еще раз влипнет в какую-нибудь неприятность. Я положу деньги в банк. Когда они ему понадобятся, он сможет попросить их у меня. И довольно этого, хватит молоть чепуху.

Он меняет ноги местами, открывает и снова закрывает газету. Он любит читать ее сложенной вчетверо, словно едет в метро или в каком-то другом транспорте и не хочет занимать много места.

– Да половина вообще не мои деньги. Половина машины принадлежит Птахе.

Он старается на меня не смотреть. Подходит мать, выйдя из-за гладильной доски.

– Отдай ему деньги, Витторио. Ведь брать чужие деньги называется воровством.

Это опять на сицилийском диалекте. Старик поднимает глаза на мать и пристально на нее смотрит. Похоже, ему нравится быть таким большим дерьмом.

– Я ничего не должен ни ему, ни кому-либо другому. Эта машина моя, записана на мое имя. И я могу продать ее кому захочу.

Он делает паузу, чтобы выждать, пока его слова до нас дойдут. Потом наклоняется вперед и вытаскивает пачку денег. Вернее, свернутую из банкнот трубку, довольно твердую, он всегда хранит их таким образом в боковом кармане, причем большие купюры находятся сверху. Он отсчитывает пять десяток. Стодолларовая банкнота самая верхняя, но он вытаскивает из-под низа свои десятки. Деньги перехвачены у него резинкой – даже не аптекарской, а от трусов. Он протягивает мне пятьдесят баксов.

– На вот, передай это своему дружку с бегающими глазами. Я тебя предупреждаю, он еще втянет в неприятности. У этого чувака с головой не все в порядке.

Просто не знаю, что делать. Вот дерьмовая ситуация. Он опять сворачивает свои бумажки, натягивает на них резинку и сует обратно в карман. В другой руке он все еще держит пять завитых десяток. Я вовсе не хочу их брать. Стою без движения. Мать отворачивается – она сделала все, что могла, и понимает это. Мой старик доконает кого угодно, если возьмется за это как следует. Он смотрит на меня в упор тяжелым взглядом. Он еще не разъярен, но уже начинает заводиться.

– Ах, тебе они не нужны? Ну так не вздумай сказать своему дружку, что я не пытался передать ему его долю за это старое барахло.

И он, перекосившись на бок, тянется к карману. Я понимаю, что если бумажки опять туда попадут, мне их больше уже не увидеть. Я протягиваю руку и беру пятьдесят долларов. Он даже не слишком обращает на это внимание. Просто ворчит что-то вроде того, что я вечно готов его ограбить, и углубляется в газету.

Я срываюсь с места и бегу к Пташке. Когда я заканчиваю рассказ о том, что случилось, он просит меня рассказать обо всем еще раз. Потом заставляет меня снова пересказать отдельные места. Его глаза бегают из стороны в сторону, как сумасшедшие. Я пытаюсь отдать ему все деньги, но он соглашается взять лишь половину. Собственно, он берет две десятки и говорит, что когда я разменяю одну из оставшихся у меня, то возьмет из нее пять долларов. Но думает он явно о чем-то другом.

Он спрашивает, не могу ли я выяснить, кто именно купил нашу машину. Я отвечаю, что это вряд ли удастся. Если этот парень как-то связан с мафией, мы его никогда не найдем. Пташка говорит, что зайдет побеседовать с моим отцом. Прямо самоубийца какой-то. Я, понятное дело, пытаюсь его отговорить. Ведь ему все равно не удастся ничего сделать. Отец его убьет, он и так не питает к нему нежных чувств. Однако Пташку теперь уже не остановишь. Я заявляю, что вместе с ним к отцу не пойду: не хочу ходить весь заляпанный брызгами крови. Но Пташка уже закусил удила и не хочет ничего слышать.

Дверь открывает мать. Обычно на ее лице и так ничего не прочтешь, но тут она как-то особенно неулыбчива. Я стою поодаль, на ступеньке крыльца, и не тороплюсь подниматься. Птаха спрашивает, нельзя ли ему потолковать с моим отцом. Мать его впускает. Я обегаю дом и проникаю в погреб. Оттуда я пробираюсь на кухню. Мать все еще продолжает гладить, стоя в дверном проеме. Затаившись, я слышу голоса, доносящиеся из гостиной.

– Машину обратно? Да еще твою? Че ты хочешь этим сказать?

– Эту машину вы продавать не имели права, мистер Колумбато. Эта машина принадлежит Элу и мне. Мы ее продавать не хотели. Она стоит гораздо больше ста долларов.

– А ну, иди отсюда, щенок. Машину записали на мое имя, и я могу продать ее кому захочу. Пшел. Дай дочитать газету.

Птаха не трогается с места. Я догадываюсь, что мой старик начинает свирепеть. Он притопывает ногой, а это дурной знак. Вроде как если кот начинает подергивать или стучать хвостом. Мать ставит утюг стоймя и наблюдает.

– Мистер Колумбато, не могли бы вы назвать имя человека, который считает, что приобрел нашу машину?

Мой старик его попросту игнорирует. Нога его продолжает дергаться. А Пташка все стоит и никуда не уходит. Старик вот-вот сорвется с цепи. Мать оборачивается и просит увести Пташку, пока отец с ним что-нибудь не сделал. Я не могу сдвинуться с места. Пташка все стоит. Отец, не глядя на него, говорит:

– Слушай-ка, парень. Шел бы ты лучше отсюда, пока я не позвал копов!

– Благодарю вас, мистер Колумбато. Однако я собираюсь сделать это сам. Хочу заявить им о краже автомашины.

Вот так! Старик бросает газету на пол и вскакивает! Пташка даже ни на дюйм не попятился. Мой старик не слишком высокий, Пташка почти такого же роста, как он, однако весит отец раза в два больше. И он трясет кулаком прямо перед лицом у Пташки. Причем трясет настолько сильно, что его зачесанные назад и набриолиненные волосы то и дело подпрыгивают на затылке.

– Ты что, считаешь меня мошенником? Хочешь сказать, я украл это старое барахло?

Пташка смотрит прямо ему в глаза, будто кулака на линии его взгляда нет вовсе. А мне становится интересно, ударит его все-таки отец или нет. А Пташка стоит как вкопанный, даже не шелохнется. Словно врос в пол.

– Я полагаю, вы совершили ошибку, мистер Колумбато. Вы продали машину, которая вам не принадлежит. Поймите меня правильно. Если вы назовете имя человека, который ее купил, я смогу рассказать ему, что произошло, и вернуть деньги.

На какое-то время мой старик просто теряет дар речи. Глаза наливаются кровью. Я хорошо понимаю, что ему хочется схватить Пташку в охапку и выкинуть его за дверь, но у него закрадываются какие-то подозрения.

– Я ж те вдалбливаю, сынок. Парень, что купил машину, никогда не отдаст ее взад. Ежели ты его потревожишь, тебя зальют бетоном и ты враз очутишься на дне какой-нибудь речки.

Пташка продолжает, словно не слышал его слов:

– Если вы назовете мне его имя, мистер Колумбато, я смогу связаться с ним напрямую и не придется обращаться в полицию.

Тут отец начинает свой номер с тыканьем. Он может так сильно ткнуть пальцем в мягкое место пониже ключицы, что тебя точно пулей прошьет. Пташка сносит это невозмутимо и по-прежнему не сходит с места. Как будто старик тыкает его не в полную силу. Тот обалдело смотрит на Пташку, недоумевая. Мне видно, как его рука опускается все ниже и ниже, и я понимаю, что его так и подмывает врезать. Опять эта лабуда насчет неостановимой силы и несдвигаемого объекта.

– Видите ли, мистер Колумбато, у Эла и у меня есть подписанный мистером Шварцем чек о приобретении у него этой машины. Таким образом, официально это наша собственность.

Это уже полный бред. Шварц нам ничего не давал.

– Вы предложили зарегистрировать этот автомобиль и отвезти его на техосмотр, поэтому он на вас и записан, однако вы не являетесь официальным владельцем, ибо ничем не можете доказать, что он был приобретен вами. Эта машина по-прежнему является нашей собственностью. Так что если вы мне скажете имя человека, который ее купил, я просто смогу ему это объяснить.

Мой старик опять садится. Трудно даже поверить. А Пташка стоит, как стоял.

– Уверен, что купивший машину человек навряд ли захочет, чтобы этим делом занялась полиция. Это доставит много неприятностей всем.

Похоже, моего старика даже в жар бросило. На его лбу и над верхней губой заблестели капельки пота.

– Ну что ты суешь свой нос куда не надо, сынок? Ну хорошо, я пойду навстречу. – Он наклоняется набок, сует руку в карман и вытаскивает деньги. Отсчитывает еще пятьдесят баксов и протягивает их Пташке. Пташка не двигается с места. Старик машет деньгами у него перед носом. – Это все, что я выручил сам, сынок. Забирай и проваливай. Оставь меня, слышь?

Мать входит в комнату, забирает деньги и хватает Пташку за руку. Он идет вслед за нею, она уводит его на кухню. Лицо у моего приятеля белое как мел, губы синие, и его трясет. Мать говорит ему по-английски:

– Мальчик, лучше возьми деньги. Я достану еще – у дяди Эла, моего брата. Нам не нужно проблем. Сколько денег ты хочешь?

Пташка на нее смотрит, и на его глазах появляются слезы. Он берет у нее деньги и вручает мне. Кивает головой, спускается по лесенке, ведущей в погреб, а затем вылезает на задний двор. Я собираюсь последовать за ним, однако мать меня останавливает.

Когда я заканчиваю рассказывать эту историю, то обращаю внимание на то, как внимательно слушает Ринальди. Он смотрит прямо на меня, не отрывая глаз. Все время, пока я говорил, он кивал или давал понять как-то иначе, что слушает и что ему интересно. Мне становится трудно продолжать из-за переполняющих меня чувств. Нервы у меня еще не совсем в порядке.

Так вот, неделей позже мать дает мне еще сто долларов. Она буквально заставляет меня их взять и клянется, что получила их от брата. Ее брат даст ей хоть десять тысяч долларов, если она попросит, и даже не поинтересуется, зачем они ей нужны.

Все деньги я отдаю Пташке и говорю, что Ники расщедрился на две сотни. Дело в том, что в душе Пташка все еще кипятился. Он считал, что наша машина стоила по меньшей мере триста бачей, наводил справки о том, кто мог бы купить машину, и все подумывал, не заявить ли копам. Он даже писал в отдел регистрации транспортных средств, чтобы выяснить, на чье имя она теперь записана. Я говорил, что его убьют, но ему было совершенно наплевать. Ежели Пташке что-нибудь втемяшится, да еще если при этом ему ударит в башку моча, как теперь, то его уже ничем не прошибешь.

Около трех недель спустя я захожу к нему и застаю его возящимся со своими крыльями на заднем дворе. И вижу, что вся грудь у него в синячищах. Через несколько секунд до меня наконец доходит. Это мой старик его так истыкал. Тот вовсе не думал его жалеть. Просто Пташка при каждом тычке так быстро подавался вперед, что, наверное, чуть не ломал старику палец.

Я останавливаюсь. Не могу больше говорить. Да и не думаю, чтобы Ринальди просекал, о чем я веду речь. По правде сказать, я и за себя-то не до конца уверен.

– Слышь, Эл. Тебе точно следовало бы рассказать обо всем этом Вайсу. Может, до него что-то дойдет и он сможет помочь Пташке. Думаю, Вайс даже не знает, что его зовут Пташка.

– Только не я. И ты ему тоже не говори! Я бы предпочел, чтобы Пташка остался чокнутым, чем согласился, чтобы его вытащил такой засранец, как Вайс. Если бы я вдруг пришел в себя после долгого периода безумия и увидел рядом кого-нибудь вроде Вайса, я бы закричал, и меня бы потом до конца жизни мучили кошмары.

Вот здесь-то мне точно следовало бы спросить у Ринальди, что он думает о том, как становятся психами, но я этого так и не сделал. Как-то пришло в голову, что парень, должно быть, знает об этом не больше моего. Все мы отчасти психи, каждый по-своему. Тебя начинают так называть лишь в том случае, если ты становишься кому-то поперек дороги. А иногда ты просто не в силах более держать это в себе, тогда ты рассказываешь кому-нибудь, что у тебя поехала крыша, и о тебе начинают заботиться.

…

После спаривания Алъфонсо относится ко мне уже не так враждебно. Не скажу чтобы он был особенно дружелюбен, однако теперь между нами устанавливается нечто вроде перемирия. Вообще-то, честно говоря, он в основном просто не обращает на меня внимания. Не знаю, что там ему сказала Пташка, ведь я и понятия не имею, как могут делиться мыслями канарейки, но та явно объяснила, что я не собираюсь причинять ему вреда, и он, похоже, с ней согласился.

Теперь строительство гнезда продвигается быстро. Мои канарейки днем и ночью снуют вверх и вниз, вверх и вниз. Алъфонсо подносит строительный материал Пташке, она позволяет ему это делать, но не дает ничего положить в гнездо самому. Пташка определенно сама понимает, что и как нужно делать. Теперь нитки приносит ей кенар, она же только берет их из его клюва. Алъфонсо в общих чертах представляет, каким должно быть гнездо, но строить его явно не умеет.

Когда я захожу посмотреть, что у них получилось, Пташка воспринимает это спокойно и, похоже, гордится собой. Она явно высокого мнения о своей работе. Не то чтобы она переплетала ниточки, но так тщательно укладывает их внахлест, что образуется компактная однородная масса, имеющая определенную форму. Альфонсо не очень-то доволен, что я сую нос в их дела. Он стоит на клетке, пока я разглядываю гнездо, и мечет в меня самые устрашающие взгляды. Пташка делает гнездо в виде глубокой ямки размером немного поменьше ее брюшка, верхний край которой чуть загибается внутрь. Внутренняя часть формой напоминает кашпо для небольшой вазочки. Вечером во вторник они заканчивают работу, и я могу полюбоваться тем, что у них получилось.

В четверг я прихожу домой из школы и, к своему ужасу, вижу, что гнездо разорвано на части, которые раскиданы по всему полу вольера. Боже мой, что же теперь будет?! Тут у кого угодно голова кругом пойдет. Однако начинается строительство нового гнезда. На этот раз Пташка волнуется гораздо сильнее. Думаю, если бы Альфонсо ее не подкармливал, она умерла бы с голоду. Вверх-вниз, туда-сюда, тщательно подыскивая в лежащих на полу кучках подходящие кусочки строительного материала, затем нужно вспорхнуть наверх и еще тщательнее уложить их в ситечко. Каждый раз Пташка на какое-то мгновение залезает в гнездо, чтобы проверить размеры, затем вылезает обратно. Я никак не могу догадаться, что могло быть не так с первым гнездом. Она заставляет бедного Альфонсо вкалывать, как раба на плантации. От всего этого он не получает никакого творческого удовлетворения, а та его все понукает и понукает. Она будто работает каменщиком, а тот словно подносит ей кирпичи. Дважды я вижу, как он взлетает на свой любимый верхний насест, чтобы слегка отдохнуть и немного попеть. Пташка не дает ему спуску: летит за ним и принуждает вернуться к его тяжелой, нудной работе.

Но вот, уже заканчивая гнездо, она начинает перетирать клювом некоторые нити, обтрепывая их и превращая в светло-коричневый пух. Им Пташка выкладывает дно гнезда и примыкающие к нему пологие стенки. Получается красиво. Затем, по-видимому считая, что даже это не обеспечивает достаточной мягкости, моя Пташка начинает гоняться за Альфонсо по всей клетке и выдергивать перышки из его грудки. Поначалу он это прощает, и ей удается проделать подобное несколько раз, но в какой-то момент его достает. Когда она предпринимает новую попытку, он пару раз хорошенько клюет ее в голову и гоняет по вольеру, пока она не прячется в малой клетке, где у нее гнездо, и не укрывается в нем. Он влетает следом, подскакивает к гнезду и принимается ее кормить. Пташка остается в гнезде, а он поет ей такую же нежную и мелодичную песню, как та, которая столь поразила меня в первую ночь. Я слушаю и понимаю, что гнездо закончено.

Канарейки, живущие в клетках, похожи на людей в том, что и те и другие вырваны из среды своего естественного обитания. Они живут в условиях, которые гораздо безопасней тех, в которых они некогда жили на лоне природы. По этой причине им недостает физической нагрузки, а кроме того, им не хватает навыков выживания. К тому же особи, которые в естественных условиях просто не выжили бы, подолгу продолжают жить в клетках у птицеводов, потому что вопросы внутривидовой борьбы интересуют любителей певчих птиц меньше всего, ведь на первый план у них выступают такие вещи, как пение, окрас или необычная форма. Постепенно одомашненные канарейки в какой-то степени утрачивают свою жизнеспособность.

Например, в естественных условиях канарейка, снеся первое яйцо, настолько занята поиском пропитания и защитой своей территории, что никогда не начинает высиживать его тотчас. Ей хочется сперва снести все яйца, а уж затем усесться на них и приступить к материнским обязанностям. Это означает, что между откладыванием первого яйца и последнего обычно проходит четыре дня. Из-за этих четырех дней птенцы сильно отличаются друг от друга. Самые большие птенцы отнимают корм у тех, кто поменьше, так что шансов у них совсем немного. Потому птицеводы вынимают из гнезда яйца, как только те отложены. А когда канарейка снесет последнее яйцо, в гнездо помещают сразу всю кладку. Каждый раз вместо взятого из-под птицы яйца ей подкладывают муляж – это чтобы она не стала волноваться и не покинула гнездо.

В четверг утром я уже держу наготове фальшивые яйца-подклады. Две прошедшие ночи Пташка спала в гнезде, а это верный знак. На случай, если при откладывании яйца возникнут проблемы, у меня припасены вата и растительное масло. В книжках сказано, что яйца у канареек довольно большие, и при их откладывании молодая самочка так напрягается, что иногда яйцо никак не может выйти наружу. Это может убить птичку. Когда такое случается, нужно капнуть на соответствующий проход теплого оливкового масла и бережно массировать его ватным тампоном, пока мускулы не расслабятся и яйцо не выйдет.

В то утро я ставлю на пол вольера свежий корм и яичное пюре. Яичный корм я даю ей с самого начала периода гнездования. Это мелко измельченные яйца, перемешанные с другой едой. И Пташке, и Альфонсо такая пища очень нравится. Как только Пташка чует ее запах, она тут же слетает вниз. Я захожу в вольер и заглядываю в гнездо. Яйцо там. Мне даже боязно взять его, так я волнуюсь. Делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться. У меня уже приготовлена чайная ложечка, и я осторожно просовываю ее под яйцо. Потом вынимаю его; при этом оно покачивается, потому что моя рука дрожит. Затем опускаю на ватное «гнездышко», которое соорудил в небольшой старой чашке. Затем оставляю в Пташкином гнезде подклад. Это искусственное яйцо – стеклянное. Я знаю, что Пташка слишком смышленая, чтобы ее можно было обмануть холодным стеклянным шариком, поэтому сперва держу его в руке, согреваю.

Пока я это проделываю, Пташка успевает взлететь и садится рядом с гнездом, подозрительно поглядывая на меня. Она издает писк, самый жалобный из всех ее «квипов», и это отнюдь не помогает мне справиться с волнением. Наконец подклад на месте, и Пташка удовлетворенно садится на гнездо. Мои лоб и руки покрыты потом. Я потихоньку выношу из вольера чашку с лежащим в ней настоящим яйцом.

Яйцо такое красивое. Я ставлю чашку на подоконник и разглядываю его. Скорлупа голубовато-зеленая, и на ней видны маленькие красновато-коричневатые крапинки. Это не капли крови, а настоящие пятнышки. Они не очень темные, скорей похожи на бледные веснушки. Я рассматриваю яйцо на просвет и вижу сквозь скорлупу едва различимые очертания желтка. Мысль о том, что внутри находится зародыш будущей птицы, потрясает меня. В этом яйце есть все – и перья, и клюв, и сам полет. Мне хотелось бы самому туда попасть, чтобы родиться еще раз, птицей. Мне хочется стать птенцом в этом гнезде, чтобы согреться под Пташкиными перышками, чтобы она кормила меня, а я сидел бы уютно бок о бок с моими братьями и сестрами и постоянно ощущал, как крепнут мои крылья и как растут перья.

Пташка и не думает сидеть на первом яйце как привязанная, однако все время держится поблизости от гнезда, и Альфонсо проводит вместе с ней в ее клетке большую часть времени. На следующее утро появляется второе яйцо. Оно тоже голубоватое, но чище и ярче. Теперь Пташка становится более усидчивой. За весь день она встает с яиц только один раз. Альфонсо приносит ей корм, но ее организм нуждается в кальции, чтобы производить новые яйца, поэтому она слетает на пол и начинает клевать рыбную косточку. Альфонсо не просто кормит ее, он стоит рядом с гнездом и поет для нее. Время от времени он оплодотворяет ее прямо в гнезде. Я не уверен, может это повредить яйцам, которые она вынашивает, или нет. На всякий случай я решаю закрыть дверцу клетки, в которой находится Пташка, чтобы отделить ее от Альфонсо, но потом все-таки передумываю.

На следующее утро появляется третье яйцо. Оно больше похоже на первое, но более длинное и продолговатое и не такое крапчатое. Как и в прошлый раз, я заменяю яйцо на подклад. В книжке говорится, что одного достаточно, чтобы удержать птицу на гнезде, но я в этом не уверен: а вдруг Пташка с Альфонсо умеют считать до четырех. Теперь, когда Пташка вылетает из клетки, чтобы поесть или размяться, яйца высиживает Альфонсо. В первый раз, когда я застаю его стоящим на краю гнезда в отсутствие Пташки и заглядывающим внутрь, мне приходит в голову ужасная мысль, что он собирается съесть яйца. У канареек такое иногда бывает. Я кормлю их куриными яйцами, а те не слишком отличаются от канареечьих. В книжке сказано, что если какое-нибудь яйцо случайно треснет или разобьется, его нужно убрать сразу, чтобы птицы его не съели. Если канарейка начинает есть свои яйца, для разведения она уже не годится.

После четвертого яйца я возвращаю сразу всю кладку в гнездо и делаю пометку в своем календаре. Считается, что птенцы должны вылупиться из яиц ровно через тринадцать дней после того, как началось высиживание. На следующее утро я с удивлением вижу, что Пташка отложила пятое яйцо. Обычно у канареек бывает от двух яиц до четырех, не более, особенно у таких молодых самок, как Пташка.

Теперь предстоит долгое ожидание. Мне кажется, что две недели никогда не пройдут. Я становлюсь нервным и вздрагиваю при малейшем звуке. В книге указано, что внезапные звуки или сотрясения могут прервать развитие эмбриона или так напугать самку, что она покинет гнездо навсегда. Я прибиваю к двери, ведущей в мою комнату, небольшие резиновые накладки, чтобы, если она хлопнет, Пташке это не повредило, и вешаю табличку с надписью большими буквами: ПОЖАЛУЙСТА, ТИШЕ. Моя мать приходит в негодование и вот-вот взорвется. К счастью, как раз в это время я приношу домой табель с хорошими отметками – к счастью для меня, конечно. Но все равно она продолжает ворчать насчет запахов и мышей. Я боюсь, что она может прийти ко мне в комнату, открыть окно или дверь вольера, а может, даже то и другое. И отчего она такая?

Теперь Алъфонсо нравится сидеть в гнезде рядом с Пташкой. Он кормит ее, а она кормит его. Он становится просто не похож сам на себя. Даже трудно поверить. Когда я не подхожу слишком близко к гнезду, он ведет себя по отношению ко мне почти дружелюбно.

В одну из суббот я выбираюсь к мистеру Линкольну – во-первых, проведать его самого и его семью, а во-вторых, за советом, что делать дальше. Я рассказываю ему про Альфонсо, а он трясет головой и говорит, что я, должно быть, знаю какое-то птичье слово. И рекомендует следить, чтобы Пташка не напрягалась и не потела. Иногда молодая канарейка, высиживающая яйца, начинает испытывать беспокойство и так нервничает, что начинает выделять слишком уж много тепла и тогда сильно потеет. На это тратится много сил, бедняжка только еще сильнее волнуется, и тогда она вполне может случайно повредить клювом скорлупу или вообще покинуть гнездо. Поэтому я должен прекратить давать им яичный корм, а также любую зелень, особенно одуванчики, и не подкармливать ничем вкусным. В общем, не нужно давать ничего такого до того дня, когда вылупятся птенцы. Тогда кровь у Альфонсо и Пташки не будет перенасыщена витаминами и всякой другой всячиной. Мистеру Линкольну следовало бы написать книгу о канарейках. Впрочем, он сам лучше любой книги.

На двенадцатый день Пташка сходит с гнезда и принимает ванну в поилке. Подобное не укладывается у меня в голове. Неужели в последний момент, когда осталось всего ничего, она решила бросить гнездо? Уже вечер, наутро мне в школу, но я вскакиваю на велосипед, что есть силы жму на педали и несусь во весь опор к мистеру Линкольну. Тот смеется и говорит, что моя Пташка смышленая птичка. Оказывается, самочка иногда ведет себя именно так. То ли она считает дни, то ли чувствует, как в яйце начинают ворочаться птенцы, но ей известно, когда они должны вылупиться, и она отправляется купаться, а затем сразу же, не обсохнув, возвращается в гнездо. Скорлупа немного размокает, и тогда птенцам легче из нее выбраться.

Домой я возвращаюсь аж после семи и пропускаю ужин. Мать в ярости, отец молчит. Родители зорко следят, чтобы по будням я не шатался по улицам в темное время. Я говорю, что ездил к мистеру Линкольну за советом насчет канареек. Вот бы мне влетело, узнай они, что мистер Линкольн черный. У моих предков на этот счет свои представления.

Четырнадцатый день выпадает на субботу, так что я смогу быть начеку уже утром и весь день только и делать, что прислушиваться и приглядываться. Едва я успеваю проснуться, как еще из постели слышу тонюсенькое попискиванье первого вылупляющегося птенца: пи-ип, пи-ип. У меня уже приготовлены яичный корм и обычная зерновая смесь, чтобы сразу поставить их в клетку. Я осторожно спускаюсь с кровати и заглядываю в вольер. Алъфонсо клюет яичный корм. Пташка сидит на яйцах. Еще мне виден пол их клетки и обломки скорлупы на нем. Примерно через час проклевывается еще один птенец. Я вижу, как Пташка вытаскивает из-под брюшка половинку скорлупы и бросает ее на пол. Не могу сказать, кормит она птенцов или нет. Нужно идти завтракать, а когда я возвращаюсь, оказывается, что перед самым моим приходом вылупился еще один – третий, а может быть, уже четвертый. Едва слышные «пипы» накладываются один на другой, так что трудно сказать.

Я наблюдаю весь день, но Пташка так и не начинает кормить птенцов. Боюсь, здесь что-то не так. Между прочим, помимо того, что канарейки иногда съедают свои яйца, они порой отказываются сидеть на них или не хотят выкармливать птенцов. Иногда при вылуплении птенцов самочка пугается, отпрыгивает от гнезда и уже больше к нему не подходит. Вид гладеньких симпатичных яичек ей может нравиться, но копошащиеся под ней птенцы – это уж чересчур. И дело тут вовсе не в ее подлом характере или еще в чем-нибудь в этом роде, она попросту не знает или не помнит, что делать. У людей тоже бывает, что отцы или матери покидают свои гнезда именно по этой причине.

В три часа дня или где-то около этого Пташка покидает гнездо и летит поклевать зерен. Тогда к нему подлетает Альфонсо. Какое-то время он стоит, наблюдая за тем, что происходит в гнезде, затем наклоняется, и я больше не вижу его голову. Мне становится страшно – а вдруг он вздумает выкинуть птенцов из гнезда? Это иногда тоже случается. Потом я вижу, что он поднимает голову и спешит к кормушке, чтобы снова вернуться. Тут я догадываюсь, что он их кормит, и прихожу в такое волнение, что хочется бегать и прыгать. Он продолжает кормить их и когда возвращается Пташка. Я слышу, как птенцовые «пипы» становятся громче, когда его голова пропадает в гнезде. Чего только я не перепробовал, пытаясь подняться повыше и разглядеть птенцов. Я даже забираюсь на кровать и пытаюсь свеситься с нее головой вниз, но так долго не провисишь. Пташка, посмотрев на все это с минуту, залезает в гнездо и, закрыв собой птенцов, кладет конец представлению. Я снова начинаю беспокоиться. Сможет ли Альфонсо полностью взять на себя кормежку? Неужели Пташка не сумеет догадаться, что от нее требуется?

И только в воскресенье, к концу дня, я наконец вижу, как Пташка кормит своих малышей. Думаю, если бы не Альфонсо, она так и не начала бы этого. Он дважды сгонял ее с гнезда, чтобы покормить птенцов. Она обескуражена происходящим и не знает, что делать, только сидит, прижимаясь к птенцам, и греет их. Наверное, ждет, когда все устроится само собой. Кстати, птенец из последнего яйца вылупляется в тот же день. Если бы я не увидел на полу еще одну скорлупку, то ничего и не заметил бы. Птенцы рта не закрывают, причем пищат все одновременно, их «пипы» накладываются один на другой, однако гвалт стоит вовсе не монотонный, потому что «пинают» они с немного разными интервалами. Но отличить их я не могу.

На следующий день в школе я не в силах думать ни о чем другом. Ловлю себя на том, что сижу неподвижно и, затаив дыхание, представляю себе, как вылупляются из яиц птенцы. И все время пробую вообразить, как они могут выглядеть. Темные они или светлые, похожи ли на Альфонсо, мальчики или девочки? Станет ли Пташка продолжать их кормить? Как поведет себя Альфонсо, когда они покинут гнездо? Не могу дождаться, когда кончатся уроки и можно будет пойти домой.

Вечером я решаюсь воспользоваться отсутствием Пташки, которая отлучается к кормушке, быстро захожу в вольер и успеваю к гнезду раньше, чем к нему подлетает Альфонсо. В нем все еще лежит одно целое яйцо. Значит, птенцов четверо. На дне гнезда копошится какая-то покрытая редким пухом живая масса. Затем Альфонсо лихо облетает меня и перед самым моим носом вскакивает на край гнезда. И почти в тот же миг, когда отцовские лапки касаются гнезда, четыре крохотные головки приподнимаются над комком почти обнаженной плоти и как бы колышутся над ним. Глазки еще закрыты, а между ними – кажущиеся мягкими клювики, ищущие еду. Он кормит их так, словно не замечает моего пристального взгляда. У одного птенца кожа совсем темная; должно быть, станет таким же, как Альфонсо, когда вырастет. Двое других светлые, а еще один, похоже, пестренький. Я решаю подождать еще день, а тогда уж забрать яйцо. Все птенцы, кажется, одной величины, так что я не могу определить, кто из них вылупился позже, – они такого же размера, как оставшееся яйцо.

Подлетает Пташка и начинает помогать Альфонсо кормить птенцов. А те жадно вытягивают головки, которые их родители чуть только не глотают, отрыгивая птенцам пищу в их крошечные глотки. Альфонсо улетает к кормушке за новой порцией корма, но Пташка решает, что им хватит, и усаживается в гнездо.