Текст книги "Искатель. 1988. Выпуск №3"

Автор книги: Уильям Тенн

Соавторы: Татьяна Пленникова,Клаус Мекель,Эрик Симон,Герт Прокоп,Вениамин Кожаринов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Помилуйте, капитан! Можно ли теперь говорить о таких пустяках… Император в зените славы. Сегодня он – единственный среди нас, кто готов простить Бонапарту многое из того, что тот натворил. Москва – не Петербург. Сокровища Кремля не так волнуют двор, как богатства Северной Пальмиры. Забудьте об этом предмете, голубчик! Цель императора – Париж. Его величество думает о войне, а не о мире. Сейчас для него важнее пушки. Император уже объявил награду по пятидесяти рублей за каждое найденное орудие. Так не лучше ли, капитан, воспользоваться случаем и храбростию завоевать расположение государя?

КЛАДОИСКАТЕЛИ

Смоленск, 15 августа 1835 г.

Открытые настежь ставни в доме губернатора заходили ходуном, длинные шелковые занавеси то вылетали на улицу, то оказывались внутри комнаты… Весь дом пришел в движение, только один человек в нем не обращал внимания на взбунтовавшуюся стихию. Это был смоленский губернатор Николай Хмельницкий.

Губернатор держал в руках небольшую книжицу, сочинение Вальтера Скотта “Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов”. Книга увлекла его настолько, что Хмельницкий не заметил, как к нему подошла Марфа Егоровна Мещурина, неизвестно в каком качестве жившая у губернатора. Была она и домоуправительницей, и невенчанной женой Хмельницкого, а также доброй советчицей во всех его начинаниях.

– И что ты, мил человек, въелся в эту книжицу? В доме переполох, а он знай себе почитывает… На улице гроза, – выговаривала Марфа Егоровна Хмельницкому, закрывая одно за другим окна в кабинете.

Губернатор задумчиво смотрел мимо Марфы Егоровны… Мысли его были далеко-далеко.

– Да ты, батюшка, впрямь не в себе? – Мещурина потрогала пухлой рукой лоб Хмельницкого.

Губернатор загадочно улыбнулся.

– Тут, матушка, – он ткнул пальцем в корешок книги, – может, сокрыт настоящий мой триумф. Олимп всей моей жизни!.. Вот, послушай, что пишет Вальтер Скотт, коего почитают в мире за первейший авторитет в истории: “Он повелел, чтобы московская добыча: древние доспехи, пушки и большой крест с Ивана Великого – были брошены в Семлевское озеро…”

Хмельницкий вскочил с дивана и в сильнейшем смятении сбросил с себя сюртук, оставшись в одной сорочке.

– Вот какая оказия, матушка! Озеро это лежит в нашей губернии. Отсюда почитай сто верст с гаком. Смекни-ка, голубушка, что получается, коли англичанин не врет? А он точно не врет, ибо они, англичане, народ холодный – ничего сгоряча не делают. Не то, что наш брат…

Мещурина не успела и рта раскрыть, как была ошарашена новым откровением губернатора:

– А ведь, я голубушка, знал про это! Мужик мне однажды сказывал… Забыл я про те сокровища. Как погнали француза дальше – не до того стало. Вот что, сударыня… Никому ни слова о книге и ни о чем таком, что я тут вам поведал! Я немедля еду в Семлево, еду инкогнито. Любопытствующим объявляй, что направился в Дугино с ревизией. Для пущей правдивости заеду туда на обратном пути.

Мещурина недовольно поджала губы.

– Ты, батюшка, лучше скажи, что будем делать с юродивым? Имею верное известие, что он наущает против нас смоленского епископа: внушает оному, что потворствуем расколу.

– Права ты, Марфа Егоровна. Много у меня врагов явных, а еще более тайных. Дай-ка спроважу я своего недруга на месячишко в кутузку… Насколько старший Маркевич смирен и праведен был, настолько сын его сатанинской силой обуян. А сейчас, матушка, вели собирать в дорогу! В этом деле поспешность не порок. Не дай бог, чтобы кто-нибудь помимо меня про сие сочинение вызнал!

Тайная поездка в окрестности Семлева еще более возбудила в Хмельницком желание отыскать трофеи Наполеона. Осмотрев озеро, он нашел, что оно годится на роль хранилища добычи; потом, поставив себя на место Бонапарта, решил, что лучшего места император французов найти бы не смог.

Через две недели после описываемых событий управляющий работами по восстановлению… Смоленского тракта Шванебах получил от Хмельницкого секретное предписание, которое заканчивалось следующими словами: “Препровождая вам это письмо, надеюсь видеть в вас деятельного помощника моим устремлениям, ибо тайна, в каковую я вас посвятил, доставит выгоду не одним нам, а всей России!”

Получив такое письмо, Шванебах так же скоро поддался страсти кладоискательства, как и сам губернатор.

Париж, 10 октября 1835 г.

Особняк генерала Гранье стоял в глубине густого парка. Поздно вечером барон подъехал к дому в карете. На этот раз он против обыкновения не пожелал кучеру “спокойной ночи”. Войдя в дом, барон тотчас велел позвать к нему… Куперена. Да, да! Того самого полковника, чья участь, казалось, была решена раз и навсегда в подземелье Несвижского замка.

…Не один раз нырял Куперен в ледяную воду в поисках каменной трубы, через которую замок сообщался с парковым прудом. Всякий раз натыкался он под водой на трупы несчастных слуг пана Доминика… И все же полковник каким-то чудом нашел этот лаз и выплыл.

Чтобы уберечь Куперена от возможных неприятностей, Наполеон через свою сестру Полину пристроил полковника учителем русского языка к одному провинциальному буржуа, лелеявшему мысль сделать из своего чада дипломата. Лишь год спустя после смерти Бонапарта Куперен вновь объявился в Париже, где встретился с бароном Гранье. Знание тайны бывшего императора связало этих людей то ли дружбой, то ли ревностью к предмету их обоюдного обожания. Во всяком случае., они были весьма рады свиданию. Полковник поселился в особняке барона на положении то ли приживала, то ли старого друга, а вернее, в обоих качествах одновременно. И все же трудно было порой понять, кто из них имеет больше власти над другим… Куперен давно не видел барона в таком гневе:

– Вот, прочтите! – Гранье подал полковнику лист бумаги и нетерпеливо зашагал по комнате. – Каково?! Смоленский губернатор ищет в Семлеве Бонапартову добычу), Проклятый водевилист! Он испортит нам все дело. Император перехитрил себя, когда заявил при Сегюре и прочих штабных генералах о намерении утопить в Семлевском озере часть своих московских трофеев. Он хотел ввести их в заблуждение, забыв, что каждое его слово со временем станет легендой. А этот сочинитель не нашел ничего лучшего, как повторить “басню” Сегюра?! Помяните меня, Пьер, его глупость еще аукнется… Один бог знает, сколько людей попадется на эту удочку!

– Дорогой барон, откуда у вас такие сведения? – Вид у Куперена был серьезный и озабоченный.

– Как ни странно, Пьер, но я и сам толком не ведаю, кто он, наш доброжелатель. Едва моя карета отъехала от кафе “Режанс”, как кто-то вскочил на ее подножку и подбросил мне записку. Пьер, пора наконец исполнить завещание императора и вызволить из Семлева его бумаги, которые теперь дороже всякого золота! Надо спешить, пока Хмельницкий не поднял на ноги всю губернию. У них, в России, это быстро делается. В Петербурге губернатору несомненно поверят. Николай патологически прямолинеен и вряд ли будет утруждать себя размышлениями об истинности полученных от Хмельницкого известий. А то, что губернатор известит его о потопленных в Семлеве сокровищах, – это, Пьер, так же бесспорно, как то, что мы сидим здесь и беседуем. Скажите, Пьер, почему русские ни разу за все послевоенное время не заявили нам о вывезенных из Москвы ценностях? Они должны были знать, что вернули себе не все…

– К сожалению, господин барон, на этот вопрос не сможет ответить никто, кроме покойного русского императора.

– Пожалуй, вы правы, Пьер, – Гранье заметно нервничал. Он рассеянно смотрел на Куперена. – Да! Вы знаете, Клавери была сегодня восхитительна. В этой роли она превзошла себя. Как видно, драматург неплохо знает историю. Жаль, что в его творчестве не нашла себе места судьба Бонапарта! Скажите, Пьер… только откровенно: крест… тот крест с колокольни в Кремле – он действительно был в обозе императора?

Куперен явно не ждал такого вопроса. На какое-то время в комнате установилась неловкая тишина.

– Видите ли… – начал полковник с неохотой, но Гранье не дал ему времени на размышления. Он схватил полковника за лацканы сюртука:

– Что означает ваше “видите ли”? Говорите определенно: да или нет?

– Да, месье… но то был совсем не тот крест, о котором думали все… – Куперен с трудом высвободился из рук Гранье. – Вы могли задушить меня, господин барон!

– Простите, Пьер… – Гранье было стыдно за свою выходку.

– Не стоит так волноваться, господин барон, – Куперен наклонился к камину и подцепил щипцами уголек. Раскурив трубку, он бросил взгляд на портрет Бонапарта, висевший в простенке между окнами. – Между нами, очевидно, вышло недоразумение. Я думал, что вы знаете и это, коли император посвятил вас в тайну обоза с трофеями. К тому же для этого разговора прежде не было повода. Но теперь, когда вы хотите знать правду…

И полковник начал рассказывать барону довольно длинную историю “пленения” легендарного золотого креста. Когда рассказ его был закончен, Гранье еще долго сидел молча, обдумывая услышанное. Наконец он укоризненно сказал:

– Как жаль, что я не знал этого раньше, – он хохотнул, затем продолжал в обычном своем тоне: – Какой я болван, право! Однажды император поручил мне передать Александру конфиденциальное письмо, в котором среди прочего были те же сведения о кресте, что поведали мне теперь вы. Я не поверил императору. Я думал, он играет в политику. Что ж, мне искренне жаль смоленского губернатора! Ну, бог с ним! Итак, Пьер, вы едете в Россию… Вы обязаны во что бы то ни стало вернуться в Париж с документами. Я дам вам с собой письмо Бонапарта, о котором только что упомянул. Используйте его в России, если что-то или кто-то помешает вам исполнить мой приказ. Вы поняли меня?

– Да, господин барон.

– Вот и прекрасно! – Гранье взял с письменного стола небольшую копию Вандомской колонны, выполненную из бронзы. Отвернув позолоченную фигурку Бонапарта, барон вынул из полости колонны письмо, а вместе с ним банкнот.

– Подойдите, Пьер, сюда… – Гранье дал полковнику лупу.

Куперен увидел сквозь нее на банкноте миниатюрный план Лужковского озера с крестиком и крохотной стрелкой.

– Да, Пьер, именно здесь спрятаны документы императора.

– Но, господин барон! Император приказывал уничтожить в Семлеве кое-какие бумаги Главной канцелярии… Выходит, и этот его приказ был обманом?

– По-видимому, Пьер, Наполеон решил разделить свои тайны между нами поровну. А теперь смотрите сюда… Документы зарыты в пятидесяти туазах[7] от этого выступа. Почва там рыхлая, болотистая… Бумаги упакованы в трех просмоленных бочонках, – с этими словами Гранье передал Куперену письмо Бонапарта и банкнот. – К слову сказать, Пьер, эти сто франков я получил от императора за пустяковую услугу: в течение часа я записывал под диктовку его мемуары… Мне удалось беспрепятственно вывезти банкнот со Святой Елены. Столь долгий путь в Европу он совершил в подошвах моих сапог.

Семлево, 15 декабря 1835 г.

Поиски трофеев Бонапарта продолжались уже два месяца, и конца им не было видно. День за днем солдаты долбили во льду все новые и новые лунки, медленно двигаясь по спирали к центру озера. Прапорщик фон Людевич, отличаясь непомерным честолюбием, надеялся все же найти сокровища и тем возродить былую славу своего рода, пользовавшегося немалым влиянием во времена всесильного Бирона.

Опытный Шванебах, назначивший Людевича руководить работами на озере, тоже исходил из корыстных побуждений. Он считал, что поручить поиски искушенному человеку – значило разделить с ним успех предприятия, на который, по мнению Шванебаха, молодой прапорщик единолично претендовать не мог.

Над семнадцатой по счету прорубью колдовал дюжий солдат…

– Ваше блахродие… – сиплым от простуды голосом позвал он Людевича к себе. – Кажись, есть, хосподин бахон, – Солдат очумело тыкал железным прутом в прорубь, хотя руки его вконец окоченели от мороза.

Людевич вырвал штырь из рук солдата, сам несколько раз опустил его в прорубь…

– Данила, сатана ты этакая! Нешто, правда, что-то есть… Зови сюда повара! Что смотришь, болван? Повара, говорю…

Вскоре повар, с красным от печного жара лицом, предстал перед Людевичем:

– Никак обедать изволите, барин? – спросил он с удивлением, ибо время обеда еще не приспело.

– Дурак ты, братец! – добродушно ответил Людевич. – На-ка, держи зонд, пока руки твои горячи! Стукни, братец, раз-другой о дно, да скажи, чего чуешь!

Повар немного опешил, но повиновался приказу барона. Штырь после нескольких погружений вдруг наткнулся на что-то твердое:

– Вроде бы есть, ваше благородие… Оно?! – крикнул было солдат во весь голос, но прапорщик вовремя сунул ему под нос мерзлую рукавицу.

– Тише, болван! Рашпиль неси… Живо!

Через несколько минут Людевич приладил рашпиль к длинному шесту, опустил его в прорубь и начал пилить таинственный “объект”, резонно полагая, что если он металлический, то на ребрах рашпиля останутся следы металла в виде опилок.

Наконец Людевич вытащил шест из проруби, и все увидели, как под стекавшей с рашпиля водой засверкали желтые огоньки… Яркие, как крошечные осколки небесного светила. Людевич вертел рашпиль так и эдак, наслаждаясь игрой холодного зимнего солнца в золотистых зернах металла.

– Ура, братцы! – вымолвил он, стоя в кругу солдат. – Вот она – частица русской святыни, милые вы мои мужички.

Восторженные солдаты принялись качать прапорщика. Людевич бессвязно благодарил их, вытирая обледенелым рукавом шинели набегавшие на глаза слезы. Ни он, ни восторженная толпа солдат не сомневались: именно тут – в двадцати саженях от берега – покоится добыча Бонапарта.

Ночью молодцеватый подпоручик остановил коня возле дома смоленского губернатора и потребовал срочного свидания с Хмельницким, Губернатор спустился по мраморной лестнице в вестибюль, где подпоручик вручил ему пакет от подполковника Шванебаха, руководившего работами на Семлевском озере. Вездесущая Мещурина стояла здесь же, подле курьера, державшего перед генералом “смирно”. Прочитав донесение, Хмельницкий расстегнул ворот сорочки и положил руку на сердце.

– Ну, матушка, кажись, свершилось… – сказал он прочувствованно, а затем воскликнул: – Держись, вороные!

Едва за подпоручиком закрылась дверь, как Хмельницкий обхватил Мещурину руками, поднял и закружил по комнате.

– А что, голубушка, не пора ли нам возвращаться в Петербург? Хватит, починовничали в провинции. Департамент, думаю, мне как раз по плечу! Предвижу, дорогая, что сокровища Наполеоновы многими пудами исчислять придется. Верно, надо принять срочные меры к недопущению на озеро посторонних. Об этом я немедля сообщу тамошнему исправнику…

Санкт-Петербург, 2 января 1836 г.

В шесть часов пополудни флигель-адъютант доложил Николаю, что министр внутренних дел просит принять его по срочной надобности…

Император заметил, что Блудов чем-то сильно взволнован, однако, прежде чем узнать о причине, побудившей министра добиваться аудиенции, Николай решил покончить с вопросом, волновавшим его последнее время:

– Дмитрий Николаевич, что в Московском университете?..

Блудов понимал: вопрос императора вызван тем, что недавно в этом храме науки был выявлен антимонархический кружок, состоявший преимущественно из детей разночинцев, – явление для России новое. Ведь до сих пор оппозиция власти исходила от дворян-аристократов.

– Ваше величество, надзор за университетом ведется неусыпно, согласно новому уставу. Число принятых в прошлом году разночинцев уменьшено. Разве что сделано исключение для тех, кто заслужил… Для таких, как известного вам Гайловского сын…

– Вы имеете в виду агента Главного штаба?

– Да, ваше величество.

Николай привычным движением поправил концы усов.

– Хорошо, оставим это… Ты, кажется, хотел сообщить что-то?

– Новость совершенно неожиданная, ваше величество! Донесение смоленского губернатора…

Николай поморщился.

– Дмитрий Николаевич, скажу тебе откровенно: я недоволен Хмельницким. Его усердие гораздо менее моих к нему милостей. Где это видано, чтобы крепостная стена стоила двести тысяч!

– Ваше величество, грехи Хмельницкого суть следствие греховности всего нашего отечества. И все же письмо его, смею надеяться, много расположит вас к губернатору.

Николай знал: если Блудов осмелился рекомендовать чье-то донесение – значит, оно того стоило.

– Читай! – Император повернулся лицом к окну, наблюдая за знакомой фигурой полицейского, стоявшего возле караульной будки перед дворцом.

Блудов вынул письмо из папки и начал читать: “Ваше превосходительство, сведения, о коих желаю я сообщить Вам этим письмом, ниспосланы самим провидением, в чем усматриваю я лишнее проявление любви к нашему Всемилостивейшему монарху.

Известный не только в Европе романист сир Вальтер Скотт в десятом томе “Жизни Наполеона Бонапарта…” поместил приказ о сокрытии в Семлевском озере похищенной французом святыни Москвы, многих орудий и прочих ценностей первопрестольного града. Ныне по моему предложению поручено было строительного отряда прапорщику фон Людевичу прозондировать озеро… Он нашел в двадцати саженях от конца нынешнего берега груду неправильной формы…”

Жестом руки Николай остановил Блудова:

– Повтори, Дмитрий Николаевич, меру от берега…

– Двадцать саженей, ваше величество.

– Продолжай! – было очевидно, что Николай уже составил себе какое-то мнение о донесении Хмельницкого.

– “Вероятно, сия груда имеет большое основание и в течение двадцати трех лет основательно погрузла в матером дне. Прикрепленный к багру терпуг показал неоспоримо, что означенная груда состоит из меди пушечной. Сие дает повод ожидать, что дальнейшие изыскания на Семлевском озере возвратят россиянам освященную драгоценность Кремля, а пушечный материал с избытком окупит неизбежные при оных работах издержки. Чтобы получить точное удостоверение, из чего состоит открытая фон Людевичем груда, достаточно устроить вокруг нее перемычку и отлить сифонами воду. Дело сие потребует расходов в двадцать пять тысяч рублей…”

Николай взял из рук Блудова донесение Хмельницкого, холодными глазами скользнул по последним строкам письма…

– Вижу, Дмитрий Николаевич, ты не на шутку увлекся этим сообщением. Признаться, не ожидал я от Хмельницкого такой прыти. Ну, а что тебе самому известно о Великоивановском кресте?

– Знаю, ваше величество, что в четырнадцатом году на колокольне был поставлен новый крест. В Стокгольме и Лондоне немало приходилось мне слышать упреков от французских дипломатов по поводу того, что мы не пытаемся отыскать снятый Наполеоном старый крест.

– Да, граф, весьма соблазнительную новость принес ты мне нынче. Всегда у нас так: пока француз или англичанин не надоумят, сами не додумаемся. Удобно ли будет, Дмитрий Николаевич, затевать поиски добычи без оповещения его преосвященства?

Блудов понизил голос:

– С одной стороны, ваше величество, так… Но ведь церкви немалая помощь была оказана после войны. Нынешнее же положение казны… – Блудов потупил взор, зная, как неприятен императору разговор на эту тему.

Быстрым движением пера Николай написал на донесении Хмельницкого: “Графу Толю! Назначить к изысканиям самого надежного офицера. На покрытие издержек отпустить четыре тысячи рублей. Николай”.

– Быть посему, граф. Двадцать пять тысяч, что просит Хмельницкий, слишком много для почина. Да и прежние его долги еще ждут своего искупления. Передай ему, Дмитрий Николаевич, что я умею прощать старые грехи, но всегда помню их и при случае взыщу. Дай-то бог, граф, чтобы все так хорошо кончилось, как началось!

Смоленск, 21 января 1838 г.

Ровно через неделю после описанного выше разговора Блудова с императором к Хмельницкому с представлением явился следовавший проездом из Петербурга в Семлево инженер Четвериков, назначенный по повелению самого Николая к дальнейшим розыскам сокровищ Наполеона.

Смоленский губернатор приласкал гостя, намекнув между прочим подполковнику на генеральские эполеты как награду за содействие в важном деле, ибо уже не сомневался в благосклонности к себе судьбы. В то же время губернатор почувствовал, что крепкая рука из столицы дает ему понять, что отныне судьба добычи Бонапарта будет решаться не в Смоленске, а в канцелярии его величества. Посему Хмельницкий приказал вяземскому исправнику следить за Четвериковым каждодневно…

Тем временем в Смоленске произошла встреча, предопределившая исход дальнейших событий.

После заутрени из Успенского собора повалил народ… Юродивый появился на паперти одним из последних. Был он без шапки, рыжеватые волосы спадали ему на плечи, местами слиплись в грязные пряди. Перед ним уже образовался живой коридор из немощных стариков и старух, прокаженных всех возрастов. Они лобызали юродивому руки, падали ниц перед ним, норовя коснуться губами пол его холщового халата; иные припадали к его стопам, но юродивый шагал без остановки, ударяя голыми щиколотками по красным от мороза лбам богомольцев. Сидя в экипаже, Куперен сопровождал юродивого до Днепровских ворот городской крепостной стены. Тут полковник велел извозчику ждать, а сам поспешил за юродивым и нагнал его, когда тот вошел в крепостную башню. Внутри башни было сумеречно и пусто.

– Мир тебе, божий человек! – Сдавленное толстыми каменными стенами эхо глухо повторило слова Куперена. – Мне отмщение, и аз воздам. – Француз произнес известное присловье юродивого, которое тот употреблял всякий раз, когда поминал Хмельницкого.

Маркевич – так звали юродивого в миру – остановился, обернулся на голос. Он молчал, но в глазах его Куперен прочитал недоумение и любопытство.

– Ты кто? – теперь в них мелькнул огонек тревоги.

– Не волнуйтесь, Филипп Степанович, я тот, в ком найдете вы себе верного друга против злейшего вашего врага.

– Врага? – Юродивый насторожился сильнее прежнего. – У меня нет врагов! Мои враги – враги Господина моего. – Лицо его исказила недобрая усмешка. – Видишь свет? – Он показал рукой на пространство за башней, Куперен не увидел там ничего, кроме снежного поля, перерезанного санной колеей. Маркевич сделал шаг вперед…

– То божья десница. Ступай за мной! Всяк, идущий мне вослед, примет причастие Отца моего.

Придурь Маркевича начала раздражать полковника:

– Позвольте сказать вам, Филипп Степанович, что я прибыл сюда не за тем… то есть в иное время, но не сейчас… С минуты на минуту здесь могут появиться посторонние. Я хотел бы предупредить вас о намерениях губернатора Хмельницкого – они могут ввести в искушение многих.

Юродивый остановился, сжал в руках висевшее на груди распятие и беззвучно зашептал что-то синеватыми губами.

– Господин Маркевич, едемте ко мне в нумер! Извозчик ждет…

В мрачной комнатенке захудалой гостиницы Куперен угостил Маркевича чаем. Обхватив чашку руками, юродивый сосредоточенно наблюдал, как чаинки медленно оседают на дно…

– Видите ли, господин Маркевич, я тут не случайно. Правда, всего на одну ночь – проездом. Иначе бы не сидел в этих убогих нумерах. А ведь я знавал когда-то вашего батюшку! Мельком, но приходилось встречаться с ним в Семлеве… Крепкий был человек, как все сельские священники в России, —

Юродивый поставил блюдце с чаем на ладонь правой руки и стал дуть на него…

– Беда будет! – вдруг сказал Маркевич таким голосом, что полковник вздрогнул от неожиданности. И все же он почувствовал по тону юродивого, что тот приглашает его к разговору.

– Именно, Филипп Степанович! И я думаю так же. Ведомо ли вам, что Хмельницкий затеял нынче в Семлеве розыски Бонапартовых сокровищ?

– Сие господу не противно, – с деланным безразличием ответил Маркевич.

– Ну уж нет! – запротестовал Куперен. – А знаете ли вы, сударь, что Хмельницкий собирается поднять со дна озера крест, стоявший некогда на колокольне Ивана Великого?

Юродивый поднял глаза на собеседника.

– Тебе что за корысть в его грехах? – Лицо Маркевича напряглось, нос его заострился. – Сей крест – кара нам! – Он вперил в Куперена проницательный и одновременно безумный взгляд. – Грех огромный лежит на тех, кто впустил ворога в святой град!

– Вижу, Филипп Степанович, стесняетесь вы говорить со мной откровенно, а зря. Буду краток, потому что не имею времени и далее ходить вокруг да около. Ваши мысли о греховности тех, кто пустил французов в Москву, мне понятны, но все же вернемся к нашему предмету… Хмельницкий ищет в болоте то, чего там никогда не было!

Маркевич запустил пятерню в бороду и поджал губы. “Ага, проняло-таки!” – подумал Куперен и продолжал:

– Считайте, Филипп Степанович, залогом правды мою откровенность. Случай помог мне узнать, за что вы невзлюбили Хмельницкого… Плотоугодие и женолюбие не самые страшные грехи губернатора. Гораздо важнее его потворствование расколу, чему вы как истый верующий сопротивлялись всеми возможными средствами. Ведь Хмельницкий не единожды сажал вас за публичное охаивание его в кутузку. Поверьте, наконец, я также хочу доставить губернатору неприятности. Не будем выяснять причины того… Креста в болоте нет, а посему Хмельницкий тратит впустую казенные деньги. Вы знаете его характер: он не отступит. Вот случай, Филипп Степанович, оправдаться вашему пророчеству: “Мне отмщение, и аз воздам”.

Видя, что юродивый по-прежнему не доверяет ему, Куперен прибегнул к последнему средству;

– Ну, хорошо! В таком случае извольте… – И полковник на глазах у Маркевича распорол подкладку своего сюртука. – Письмо это стоило когда-то миллион… К сожалению, в свое время оно не попало по назначению. Прочтите! Вы – последний, кому выпала такая честь.

Тонкими восковыми пальцами юродивый взял из рук полковника листок пожелтевшей бумаги с остатками бечевы и следами осыпавшейся от времени печати. Он склонился над слабым огнем дешевой свечи… Прочитав письмо до конца, Маркевич долго изучал крупную размашистую подпись. Потом выжидательно посмотрел на Куперена.

– Да, сударь, это рука Бонапарта! Будем считать, что я прибыл к вам с того света.

– Отчего не сам? – спросил юродивый после затяжного молчания.

– К тому есть причины, Филипп Степанович. Мое положение…

– Ты француз? – скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал юродивый.

– Какая вам разница, сударь! Важно другое: намерения наши относительно губернатора совпадают.

– Ну, как не по плечу?

На висках у полковника вздулись синие жилки.

– Не узнаю вас, Филипп Степанович! Тот ли передо мной человек, что пророчествовал Хмельницкому судный день? Вот вам случай доказать торжество справедливости. Насколько мне известно, преподобный Серафим в бытность свою митрополитом Смоленским общался с вашим батюшкой… Да и про вас он много наслышан. Уж кому, как не ему, открыть царю глаза на истинную судьбу креста! Епархиальному начальству в Москве нетрудно будет отыскать в архивах документы, подтверждающие правильность изложенных в этом письме сведений…

Куперен взял из рук юродивого письмо Наполеона и поднес его к пламени свечи… Минуту спустя от листка остался лишь серый пепел.

Не без внутреннего трепета Маркевич последовал совету полковника и написал письмо петербургскому митрополиту Серафиму. С надежной оказией оно было препровождено в столицу. Хмельницкий еще не ведал, что скоро фортуна изменит ему навсегда.

Семлево, 30 января 1836 г.

Ранним утром, едва белый дым морозного тумана растаял над озером, поиски трофеев Бонапарта были возобновлены. Около десяти часов со дна одного из кессонов, который был сооружен как раз в том месте, где прапорщик Людевич обнаружил “пушечную медь”, раздался истошный крик:

– Нашел! Ей-богу, нашел! – Сидевший на дне ямы солдат захлебывался от радости. Он изо всех сил тащил из буро-зеленой болотной жижи какой-то предмет, похожий на сплавленный кусок серебра. Через минуту все, кто был в это время на льду, сгрудились возле кессона.

– Господин подполковник… я же сам… я знал, – задыхающимся от счастья голосом говорил Четверикову фон Людевич. – Р-рр-раступись! – зычно крикнул прапорщик и раскинул руки в стороны, ограждая Четверикова от наседавшей толпы. – Осторожно, Крутобоков… Ты, болван, в ведро его клади… – беззлобно командовал прапорщик, чувствуя, что сегодня власть в его руках.

Четвериков присел на корточки перед поднятым со дна ямы ведром. Руками в белых перчатках он вынул из ведра находку. Радость, охватившая всех, была так велика, что ни у кого не было сомнения в том, что в руках у столичного инженера находится и испускает серебристые лучи драгоценный слиток.

Внимательно изучив предмет, Четвериков повернулся к прапорщику и отчетливо сказал:

– Сей камень, сударь, не из рода серебряных!

Между тем сидевший на дне кессона солдат продолжал кричать:

– Братухи, еще нашел! Тама их полно… Тягайте! – Он дергал за обледенелую веревку, привязанную к ведру, в котором лежала целая куча таких же камней…

Не доверяя подполковнику, Людевич прыгнул в яму… Грубо оттолкнув стоявшего в ней солдата, прапорщик выхватил у него из рук саперную лопату… Натыкаясь на твердые предметы, Людевич вытаскивал на свет одинаковые серые булыжники. Он бормотал, как помешанный: “…четвертый… пятый… десятый…”

Вскоре у ног Четверикова образовалась внушительная груда камней. На одном из них подполковник увидел желтоватый кружок… Инженер поднял его и поднес к близоруким глазам. На губах его появилась язвительная ухмылка, Положив находку в карман шинели, он спросил усталым голосом:

– Что в прочих лунках, ротмистр?

Лицо командира саперной роты, приданной Четверикову специально для работ на озере, было похоже на голову мороженого окуня. Его выкатившиеся из орбит глаза остекленели от страха.

– Ни-ч-чего нет, ваше высокоблагородие…

Подняв ворот шинели, Четвериков пошел к стоявшим неподалеку саням. Бросив на сиденье охапку соломы, он сел в них, укрыв ноги овечьим тулупом. Застоявшиеся на морозе кони нетерпеливо перебирали ногами и трясли мордами.

– В Вязьму! – коротко бросил подполковник. Кучер свистнул и гнедой жеребец резво взял с места.

Смоленск, 2 февраля 1S38 г.

Четвериков задержался в Вязьме ровно столько времени, чтобы прийти в себя от бестолково проведенных в Семлеве дней. Вскоре он отбыл в Петербург, имея при себе особое мнение о смоленских кладоискателях, а заодно и об отвратительном шоссе, которое строилось уже не первый год без особого успеха. Он пренебрег визитом к Хмельницкому, уведомив его письменно об окончании работ на озере.

Получив это известие, Хмельницкий слег. Дом его словно вымер. На столике, рядом с постелью губернатора, лежал злополучный том Вальтера Скотта, а поверх – письмо Четверикова. Хмельницкий выучил его наизусть, но все еще не мог поверить в горькую правду.

Четвериков писал: “Прошу прощения у Вашего Превосходительства за то, что до сих пор не извещал о проводимых мной на озере изысканиях. Виной тому – не злая воля, а надежда на отыскание сокровищ Бонапарта. Нынешние мои опыты теперь полагаю законченными, ибо в озере ничего не найдено, кроме нескольких камней, обычных для этих мест. Не будучи посвящен в тайны Бонапарта, считаю, что вы лучше моего знаете, откуда почерпнул Вальтер Скотт приведенный в его сочинении приказ и какого доверия он заслуживает. Со своей стороны могу тверда сказать, что если бы таковой приказ действительно был, то проведенные мной на озере исследования его непременно подтвердили бы. Препровождаю вам также найденную мной среди камней пуговицу с генеральского мундира французской армии. Она служит подтверждением, что неприятель действительно был на озере, но это вовсе не означает, что он потопил здесь свою добычу”.