Текст книги "Мое образование (Книга Cнов)"

Автор книги: Уильям Сьюард Берроуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Ну что, – говорю я, – полетели.

Один из мальчишек отвечает, что "потерял сноровку", а вниз спускаться долго. Чтобы проверить себя, я поднимаюсь на три фута над полом, но никто из ребятишек в конторе ничего, кажется, не замечает, поэтому я снимаюсь туда, что теперь называю "своей стихией", – сквозь облака и, на самом деле, сажусь на одно облако – я могу это сделать, поскольку у меня нет совершенно никакого веса. Просто парю, одинокий, как облако, а вид так захватывающ, и я больше не боюсь упасть. У меня нет тела, которое способно падать. Есть лишь я и моя тень. Прогуливаюсь по проспекту над Нью-Йорком.

Некуда спешить... совершенно некуда спешить.

Зарождаться – это как ехать в машине, которую ведет отец... быстрее, быстрее, быстрее... только на этот раз за рулем была мама, когда мы врезались, и пока гидравлические тормоза включались, я написал две сотни страниц образов... однако, образов поэтических. Сам-то я знаю, что страниц было всего две, просто люди здесь так говорят. Преувеличивают на сотню, точно пририсовывают лишние нули к купюрам.

Затем я оказываюсь в комнате с Иэном – он весь розовый и красный... красивого терракотового цвета... а эти призраки все входят и входят, совсем как люди и даже такая же фальшивка – отпихни, и они исчезнут.

Пришло их довольно много.

Мы с Мики Портманом как-то объединились и мы – фотографии... и мы говорим:

– Мы – фотографии и превратим в фотографии всех остальных.

Там орет ребенок, и я боюсь дотронуться до него, чтобы успокоить, поскольку знаю: он меня укусит.

В кафе на бельэтаже за столиком сидит Кларенс Дэрроу(14). Мы с Брайоном представляемся ему. Дэрроу выглядит очень подтянуто и молодо. Хорошо сохранившийся сорокапятилетний мужчина в сером костюме. Дэрроу был атеистом до мозга костей, сказал, что уже помаленьку теряет память.

– Когда я умру, – говорит он, – то уже буду осознавать свое приближающееся угасание не больше, чем старая колода, гниющая в лесах. -Давай, только за себя отвечай, Кларенс.

Как бы то ни было, выглядит он хорошо. Замечаю, что его тонкогубый рот съехал почти на самый кончик подбородка.

На улице я не знаю, как найти дорогу обратно. У меня есть деньги на такси, но я не вижу никаких кэбов, да и в любом случае не знаю, куда ехать. Мне нужно где-то позавтракать. Добраться бы до какого-нибудь знакомого места. Это Париж?.. Вероятно, Страна Мертвых. Прохожу какое-то людное место на нескольких уровнях, вроде "Ле Драгстор", и при гостинице там есть ресторан. Я вижу маленькое кафе и захожу.

За оцинкованной стойкой – три человека, а в крохотных кабинках – два посетителя пьют кофе. Люди за стойкой похожи на мертвых – они серо-зеленого цвета, вроде "Пьющих абсент" (15). Двое мужчин и женщина. Я не знаю, сесть ли мне в кабинку или выпить кофе у стойки. На углу стойки -табурет. Сажусь – он шатается. Наконец нахожу другой, он тоже шатается, люди за стойкой начинают смеяться, и я выхожу оттуда.

Я вижу человека в сером костюме – он ждет у оранжевого указателя, и я прикидываю, что это, должно быть, трамвайная остановка, но не знаю, как спросить у него дорогу, не будучи уверенным, куда мне хочется ехать. Там гостиница и другая остановка, до которой мне нужно добраться. Потом встречаю Брайона Гайсина, и он говорит, что поблизости имеется зал, где Аллен и Ханке (16) собираются читать или уже читали. После этого он ведет меня по длинной улице... быстрее и быстрее. Я вижу часы: 6:10. Мы движемся все быстрее... все становится одним мазком красной живописи, красных лиц Ренуара, красных шарфов, красных гераней... быстрее и быстрее... мазок красного...

Существо явно человекообразное примерно трех футов в длину. У него огромные, ясные, розовые глаза, позже ставшие прозрачно-красными. Я касаюсь его головы и понимаю, что у него жар.

Перемещаюсь в лабиринте коридоров и комнат, открываю ящики и чуланы. Там длинный коридор, похожий на корабельную палубу, открытый с одной стороны – он заканчивается огромным залом, где потолок обладает неким волнистым эффектом, как у меня на картине, вроде кованой меди или серебра. Там стоит стол, за которым сидел Брайон, а маленький мальчик с подбитым глазом пролетел по воздуху и сел ко мне на колени.

В Мехико, наверное. Легавый обвинил меня в том, что я был среди тех, кто стрелял из трамвая. Он ведет меня к огромной стальной двери в бетонной опоре, точно в метро. Я прошу его показать бляху. Он отвечает, что бляхи у него нет, потому что он говорит по-испански.

Тоскливый антарктический город. Старые дома, похожие на ночлежки... никого не видать. Возле парка с тяжелыми деревьями какие-то городские обитатели режут птицу.

Я был в Танжере, сидел в самой глубине кафе на Пляс де Франс, напротив "Кафе де Франс". Оттуда я увидел, как из кафе вышел и свернул налево Пол Боулз. Наверно, к стоянке такси пошел. На улице – какая-то заварушка. Я заметил окровавленный мачете и полицейского в форме. Брайон тоже там был, он-то и обратил мое внимание на то, что человек рядом со мной – детектив. Человек придвинулся очень близко. Небольшого роста, одет во все черное, крупные, квадратные белые зубы. Лицо – как пергамент, а туловище выглядит просто деревянной или металлической рамой, на которой застегнута одежда. Человек держался совершенно прямо, постоянно балансируя телом на коротеньких ногах. Кажется, инцидент спровоцировал какой-то пьяный – он напал на кого-то с мачете.

Легавый в штатском спросил:

– Он тоже торчок?

Потом ушел по узкому переулку. На улице я встретил Ахмеда Якуби(17), и он провел меня по лестничному пролету наверх, к дому Брайона. То была небольшая квадратная комната на двух уровнях. На каждом стояла кровать. Нижняя была Брайона. Арка дверного проема с бисерным пологом вела на террасу. Я сделал шаг сквозь этот полог. Терраса – неправильной формы, футах в тридцати над улицей. Одна сторона обнесена восьмифутовой стеной. Вид с террасы прекрасен... пастельные оттенки голубого и желтого. Напротив – высокое здание, громоздящееся на утесе примерно в восьмидесяти футах над улицей. С балкона здания на верхушке утеса женщина опускает на веревке красный мешок со стиркой.

Мики Портман с каким-то жутким маленьким мальчиком. Мальчик -довольно маленький, не больше четырех футов роста, но почему-то выглядит миниатюрнее просто еще не выросшего ребенка. Глаза у него очень большие и голубоватые, но скорее там сама глазница велика и оттянута вниз: сверху ресницы, а нижнее веко – почти в двух дюймах ниже. Сами глаза – синие или глубокого иссиня-черного цвета, как кляксы краски? Он одет в белую рубашку и свитер. Мы, все втроем – в постели под покрывалом, кажется, что это -общежитие.

Пол в маленькой боковой комнатке – из водорослей или выкрашен в зеленый цвет. По инструкции я подтягиваю два пистолета "Табер" на полу.

На носилках вкатывают голого мальчика лет семи. Теперь в комнате -нечто вроде операционного стола. Мальчика только что "отчеканили". Тело у него белое и гладкое, как алебастр. Гениталии полностью сформировались, но он не обрезан. Я говорю, что прежде, чем он покинет больницу – то есть, до "реанимации", – его следует обрезать. Эту комнату от другой, поменьше, с душем, отделяет брезент. Вот появляется красивый мальчик лет пятнадцати, и мы вместе входим в душ, сдвинув брезент в сторону. Я замечаю, что у него -такая же гладкая, белая, алебастровая кожа. Он улыбается – спокойный, восприимчивый.

Я покупаю шесть пульманов гарика у Старого Дэйва. Здесь же – Билл Белли, говорит, что собирается в Чикаго, послушать какую-то банду. В кармане нахожу двадцать долларов, чтобы купить десять пульманов, каждый по два доллара. Он торгует из номера 141, прямо напротив, через коридор.

Комнатка маленькая, совершенно никакой мебели, на замызганных белесых стенах – никаких картин. Полы из дешевого мореного дерева. В каждом углу комнаты – маленькое окошко, приоткрытое на треть. Слева я вижу выступающее крыло того же здания – маленькие окна, грязный желто-серый кирпич. Внизу, в тысяче футов, вижу серые замызганные улицы. Открыть окно и спрыгнуть? Меня тормозит серая пустота. Никакого цвета, никакой нигде жизни, ничего, кроме этой пустой комнаты. Выглядывая наружу, я не вижу никаких открытых пространств – одни серые здания и узкий каньон, уходящий вниз, к улицам. В луче света замечаю балку – желтый сосновый брус два-на-четыре. Это знак.

Я открываю окно и ныряю вниз, падаю всем мертвым весом своего тела... быстрее... быстрее... ШШУХХ. Бока мои взрываются, теперь я стою на серой улице. На тридцать футов я могу подлететь только со значительным усилием. Я выхожу на причал, где друг к другу, точно сценические декорации, прислонены старые клиперы. Можно ли снова оживить их с помощью магнитных парусов, разгоняющих корабль до сотни миль в час?

– К чему тебе спешить в никуда?

Со мной теперь кто-то есть – какой-то брат на свалке мертвых драных парусов и корабельных развалин.

По сине-железному морю плывет туман боли и отчаянья. Мертвое Время. Суда расплющены давлением времени, составлены стопкой, прислонены друг к другу и опираются на деревянную подставку.

Бухта, окружающая скалистый мыс высотой футов в тридцать. Я с кем-то обхожу его и приближаюсь с одной стороны к пруду, в котором теперь полно рыбы. По большей части – мелкой, дюймов по восемь. Теперь уже вижу, что есть и покрупнее, до фута в длину – у нее длинные вытянутые рты, вроде клювов, сходящиеся в довольно тонкое острие. В этих рыбинах есть что-то чуждое и отталкивающее, и мне их ловить не хочется. Я говорю:

– Пруд заполняется в прилив.

Со мной Энтони Бэлч, и мы должны успеть на поезд к пароходу в 1:24 -или же он отходит в 2:24? Сумка моя полностью сложена, остается лишь надеть пальто и можно идти. Осталось где-то пятнадцать минут, и Энтони говорит:

– Южный Лондон – это очень дорого.

Я в темной комнате, где в зеркале могу видеть свое лицо. Кажется, это металлическое зеркало на каком-то комоде. Лицо мое довольно молодо, лет восемнадцать, странного темно-красного цвета – вроде лиц на той картине, которую я сегодня написал... смутно-красное и в шрамах, или повреждено как-то вокруг рта и на подбородке. Возможно – какое-то кожное раздражение. Мне представляется несколько видов – некоторые планы довольно крупные.

Старая серая книга с несколькими повестями. Одна – об открытии древней таблички, одна сторона которой – на древнем наречии, другая – на джонсоновском английском. Табличка похожа на то, что я называю "Древней Скрижалью".

Джон де К. со шпателем и какой-то желтоватой краской.

Очень жизнеподобный сон о гостинице в Стране Мертвых. Все двери нараспашку. Я иду куда-то, а в номере гостиницы – таможенники. Не могу найти свой багаж. Один очень маленький чемоданчик из серой ткани. Они его открывают и достают мой револьвер простого действия 45 калибра. Похоже, я сильно вляпался.

Я выхожу позавтракать. Обслуживают здесь в номерах или нет? Кажется, нет. Ресторан пуст... сидят несколько официантов, но ни единого признака еды.

Большая вечеринка с икрой и всякими деликатесами. Здесь Брайон и Жак Стерн. Самое жуткое, что еды мне не достается.

Четверг. Тот день недели, когда я родился, если меня память не подводит. Пробовал побриться на лестнице, ведущей из душа. Джон де К. выходит из душа, обернутый банным полотенцем. В металлическом зеркале, при неверном свете лицо мое выглядит гораздо моложе – восемнадцатилетнее лицо, в самый раз для бритья. (То же самое лицо, что и темно-красное на моих последних картинах? или это было в другом сне?) Нахожу кусок мыла и намыливаю щеки и подбородок. Бриться буду с мылом, но теперь не могу найти свою золотую опасную бритву.

Ресторан Уилера... очень маленький... заметила ли официантка 9-миллиметровый "Хеклер-энд-Кох" у меня в кобуре под пальто?

Страна Мертвых. Ни завтрака. Ни выпивки. Ни обеда.

Старое семейное привидение в гостиной вступило в контакт с Рыжей Кошкой, которая только что спрыгнула с моей постели и выбежала туда. Я гноблю себя:

– Выйди туда, ссыкливый мерзавец, и посмотри ему в лицо.

Страх позорен. Я выхожу. Кошка протискивается под проволочной сеткой, заменяющей дверь, и выбегает наружу. Я слышу с улицы ее мяуканье.

Выхожу в яркий, серебряный лунный свет, обжигающий свет, свет Белого Кота Маргараса. Все тайное становится явным при свете Кота-Охотника. Слева от себя ясно и резко я вижу шутовские фигуры в белом свете.

Кто этот призрак в гостиной? Как мне от него отстраниться и посмотреть ему в лицо?

Ответ на любой вопрос явится тебе, когда перестанешь задавать вопросы и сотрешь из своего разума само понятие вопроса.

В библиотеке кто-то швыряет на пол старую книгу в твердом красном переплете. Я подбираю ее и читаю заголовок: "Счастливая сеть".

Большая вечеринка в Нью-Йорке. Здесь Иэн и Энн Уолдман, Мать-Наропа(18). Негде остановиться? Трипак подхватил? Неси все свои горести Матери-Наропе. Она всё разрулит. Я понимаю, что у меня ломка, и кто-то может ширнуть меня Нефритом. Мы уходим в какую-то ванную с раздвижной перегородкой. Я ищу глазами кран и раковину, может даже придется брать воду из унитаза, но он извлекает ампулы в картонной коробочке, на которой зелеными буквами напечатана инструкция. И вот он вытаскивает большую ампулу, наполненную зеленой жидкостью, заряжает ею шприц и ширяет меня в канал у локтя – рука у меня распухает и багровеет, как когда я принимал Античеловеческую Сыворотку Богомольца, от которой должен был прожить до 125 лет, и чуть было не загремел в одиночку в Панаме, где таможеннику не понравилось, как выглядит моя рука. Я говорю ему, что это просто аллергия.

Однако я замечаю отчетливое ощущение, пока этот Нефрит всасывается. Это не мусор – это больше похоже на инъекцию камнем. Как бы ни было -долбает, но чувство неприятное... Вокруг много людей, и все похожи друг на друга, к тому же они принесли кошмарную жратву... вроде сырых кишок. Еда омерзительна, во всем разлито ощущение кошмара. Не могу найти Иэна. Не знаю, как добраться домой, да и где сам дом, тоже не знаю.

Громко и ясно голос Ханке – 9:58 вечера.

Школа в Англии. Школа – голая. Спартанская, там лишь горстка учеников – в зависимости от того, насколько велика ваша горсть. Школьный инспектор – худой, увлеченный своим делом и очень английский. Он добросовестен и пытается подобрать для учащихся жилье – а учеников очень мало, как я уже сказал. Я вижу апатичного коричневого пса и нескольких кошек. Джеймс ранен и прикован к постели, кожа у него на лице на вид рыхлая и мертвая. Я слышу, что Инспектор ведет очень одинокую и преданную делу жизнь. его жену зовут Сэлли Синсиэр(19) – уже этого достаточно, чтобы человеку было одиноко... по преимуществу.

Ах вот... нашел какие-то старые записи снов в "Женщине-Ягуаре" Линн Эндрюс(20). Инспектор связан с Филдингом из "Путешествия в Индию" (21), или, возможно, сам им является – таким весьма приличным английским типом со скептическим взглядом на жизнь и смерть.

Есть после смерти что-нибудь?

– Боюсь, что нет! – отвечает Филдинг.

Вечеринка "Дольче Вита" в Италии. Много изысканной еды и человек с огромным пистолетом. Я говорю, что Вдохновенную Авантюру здесь поддержат.

– Как именно поддержат? – проницательно спрашивает Брайон.

– Насилием и грабежом. Лучше, чем ничего.

Я пользуюсь собой как отправной точкой для оценки текущих и будущих тенденций. Это не мания величия. Просто единственный доступный измерительный артефакт. Наблюдатель Уильям: 023. Тенденции можно ужать до одного слова... БРЕШЬ. Расширяющиеся БРЕШИ. БРЕШЬ между 023 и теми, кто может дубинками забивать до смерти тюленят, поджигать кошек, выбивать лемурам глаза из рогаток. (Ох, разумеется, они нищи и голодают. С точки зрения 023 они могут нищать и голодать еще сильнее; 023-му плевать, если они подохнут от голода. Нет никакого сочувствия, никакой общей почвы.) Те, кто говорит: "Я думаю, что животные – прекрасный инструмент для исследований". ...По большей части они довольно бесполезны. Но они же спасают жизни. Человеческие жизни. И так уже слишком много... 023-му все равно. Он делал взносы в "Гринпис", в Центр Приматов Университета Дьюк, в приюты для животных "без убийств". Ни цента на исследования рака!

БРЕШЬ между 023 и антинаркотическими истериками вроде Дэрила Гейтса, шефа полиции Лос-Анжелеса, который говорит, что случайных курильщиков гашиша следует выводить и расстреливать, или какого-то Дэйви, писавшего в журнале "Спецназ": "Всех торговцев наркотиками, как бы молоды они ни были, следует казнить по законам военного времени. Они – многократные убийцы". (Вроде сигаретных компаний?) В той же категории – гонители пакистанцев, гонители педиков и все, у кого на драндулетах наклейка "Убей Пидараса Во Имя Христа".

Убийцы черномазых – сырье для линчующих толп, "Библейский Пояс", мусульмане-фундаменталисты – 023 ничего не испытывает к этим экземплярам. БРЕШЬ.

Мировые вожди, потакающие придуркам и фанатикам. Буш говорит, что война с наркотиками объединила нас как нацию. Нацию стукачей и полоумных? Какое им дело до того, чем кто-то другой занимается в своей собственной комнате? С них же шкуру не спускают.

БРЕШЬ. 023 не любит лжецов. А для политика ложь так же естественна, как дыхание.

Вожди отчаянно пытаются добиться стандартного и податливого человеческого продукта. Но вместо этого насильственным приближением непримиримые различия интересов и основной ориентации постоянно укрепляются и усугубляются.

Факт тот, что Хомо Сап дробится на подвиды: 023 предсказывает, что эта тенденция к разъединению будет продолжаться и наращиваться и скорее раньше, чем позже отразится в основных биологических различиях.

Вожди, оторванные от каких бы то ни было разумных и чутких наблюдателей, утратят контроль. Те движения, что они совершают, их конвергенции и соглашения будут иметь все меньше и меньше отношения к подлинным событиям. Это уже происходит в России. Еще одна тенденция, которая будет продолжаться и наращиваться в геометрической прогрессии.

Неистовые фанатики будут все больше и больше зверствовать, вырождаясь в отвратительный подвид злобных и неуклюжих бабуинов.

"Мы знаем свой долг".

"Огромная армия лиловозадых бабуинов".

Ученые будут и дальше отрицать свидетельства, касающиеся экстрасенсорного восприятия и НЛО, и прятаться в академическом вакууме.

БРЕШЬ. БРЕШЬ. БРЕШЬ.

Землетрясение в Нью-Йорке. Брайон там. "Попал в ловушку в Нью-Йорке под зверинцем Деревни. Дудочник обрушил небеса".

Я могу читать мысли моих врагов по телевидению. Вкрадчивые лживые рожи, вроде Ларри Спикса, пресс-атташе Белого Дома.

Белый Дом. Белила.

Мы с Джеймсом отправляемся в один особый ресторан в Мехико. Снаружи сидит кучка людей. То и дело выкрикивают номер.

Гостиничный номер. В коридоре несколько кошек и какое-то крупное животное, вроде барсука, с грубой серо-коричневой шерстью.

В моей кровати полно кошек. Розовато-лиловая с зелеными глазами, примерно четырехмесячная – около подушки, а также черный котенок, он кусается и царапается. Две миниатюрных кошечки падают в биде, где полно воды. Я их вылавливаю. Просыпаюсь во сне и записываю сон.

В Париже с записями снов. На другой стороне широкой улицы вижу Иэна -собираю заметки, чтобы перейти через дорогу. Это занимает много времени, и к тому времени, как я преодолеваю плотный поток машин, его уже нет.

Захожу в дверь зала суда. Люди говорят по-французски и меня не видят. Иду по широкому коридору и дохожу до раздевалки, где встречаю Иэна. Мы обнимаемся – и дальше идем вместе. Иэн превращается в кота. Я иду дальше и подхожу к длинному стеклянному ящику. Там – пятисотфутовый обрыв к железнодорожной станции. Я собираюсь прыгнуть и спланировать вниз. Просыпаюсь и записываю сон.

На Прайс-роуд. В комнате другие люди. Я открываю две капсулы и втираю в волосы шампунь. Липкие. Входит мама. Мы обнимаемся, и я говорю, что я ее люблю. Захожу в ванную смыть шампунь. Там Стью Майер. Я решаю принять ванну. В ванной – ветеран Вьетнама, которому прострелили макушку. Пуля (.223) вышла из его бока. Его лицо странно искривлено толстыми губами. Рана у него до сих пор болит.

Мне нужно складывать вещи.

Ищу, где можно позавтракать. Столовая с тарелками, хлебом и маслом. Неужели я опоздал? Десять минут одиннадцатого утра. Входят остальные. С кем-то я захожу на кухню, вижу там именинный торт.

В этот момент я съел бы что угодно.

Я на Пикадилли. Все так уныло, что просто хочется домой. Но я не знаю, куда идти. Хожу по узким извилистым улочкам, как в арабском городе. Может быть, выпить в баре прежде, чем идти домой? Я озираюсь и вижу что-то похожее на греческий бар и ресторан. Арабский мальчик завязывает со мной беседу. Явно подходы с предложениями. Мы заходим в зал с танцплощадкой, там за столиками сидят люди. Мне хочется уйти оттуда и пойти домой. Я начинаю спускаться по лестнице, надеясь, что мальчик отстанет. Спрашиваю у человека, который работает в этом баре, где здесь выход. Он показывает вниз по лестнице и говорит: "Voila"(22).

Иду с Фелисити в арабский бар, чтобы найти свои очки – они где-то потерялись. Брайон роняет на пол деньги. Я какую-то их часть подбираю. "Пальцами ног? Пришлите сюда кого-нибудь!"

Встречаю бледного мальчика с очень большим передним зубом, очень белым и сколотым наполовину.

Странное воспоминание о теннисном корте пробуждает ощущение предельного отчаяния. Здесь ничего нет, кроме теннисного корта.

"Пропало! Всё пропало!"

Там Брайон. И Иэн.

Я где-то во время землетрясения. В комнате трясутся вещи, а я не знаю, насколько землетрясение сильное. Теперь уже качаются картины на стенах, ползут трещины. Как землетрясение в Мехико: я на кровати, рядом со мной Билли, я замечаю, как потряхивает абажур на шнуре с потолка, и думаю: еще один толчок, и мне лучше забрать с собой Билли на стоянку "Сиэрз-Рёбака" в полуквартале отсюда.

Я не вспомнил о сне про землетрясение, пока не увидел газетный заголовок о землетрясении в Сан-Сальвадоре в пятницу, 10 октября 1986 года.

Громкий разговор с Брайоном о том, кто уроженец, а кто не уроженец этой планеты. Мы разговариваем за кофе в кафе. Я поднимаю взгляд от стола и вижу, как очень бледный молодой человек пьет из стакана. У него – мертвый вид, и я понимаю, что это – манекен в какой-то экспозиции. Быть может -Чернушник. И я формулирую одну ясную фразу по поводу этих уроженцев: "Он -уроженец этого места, если место не может без него существовать".

Место для рыбалки в конце булыжной мостовой. Глубокая синяя вода. Кто-то бросил поплавок, и он уже покачивается.

Портлэнд-плейс. Пустой дом. Листья несет ветром, точно обрывки времени. Радиомолчание на Портлэнд-плейс. Вороватые сомнительные личности, ночлежки и закусочные, опиумные притоны, бордели.

Свежие южные ветры. Нью-Йорк. Дальняя гостиная, завешенная шторами. Мраморный камин. Графин портвейна. Стол. Карты и кальки.

"Есть много альтернатив".

Я еду в метро, в первом вагоне. Машинист – прямо передо мной, но его скрывают наполовину опущенные жалюзи. В вагоне лишь несколько пассажиров, а дальше никого нет. Конец линии. Вагон уже довольно мал, металлические стенки тускло-серого цвета, но не крашенные, и меня это начинает душить. Поезд не движется. Я колочу по стенам.

Следующая ночь. Я доехал до конца линии. Помещение – круглое. Там, кроме меня, еще два человека. Они сидят в круглой выемке посередине станции. Я говорю им, что поезд дальне не пойдет, а я отсюда ухожу.

Поднимаюсь по каким-то ступенькам на саму станцию. Высокий потолок... большая арка выхода на улицу. Я думаю: это Сент-Луис, а вот и Морт идет мне навстречу. Он молод и симпатичен, в черном честерфильде, белой рубашке и галстуке в красно-черным узором. Он познакомит меня с родственниками, которых я раньше никогда не видел, – те сидят на лавках и ждут встречи со мной. В конце одной скамейки – человек с очень крупным лицом, в черном костюме, он яростно на меня смотрит, и я не знаю, почему его не включили в череду родственников на прием. Поэтому я ему улыбаюсь на тот случай, если он тоже родственник, но он не отвечает мне улыбкой. Вот эти родственники встают и выстраиваются в очередь, а я начинаю с ними всеми, одним за другим, здороваться.

Нигде. Я – в чьей-то квартире. Что я здесь делаю? Можно сказать, что это взломо, хотя я ничего не краду. Грязная, анонимная, беспорядочная квартира ниоткуда. Из окна на узкий карниз. В конце карниза – сломанная лестница из гнилого дерева, выкрашена белым, она не достает до земли футов двадцать. Там, внизу – кусты и деревья, и я слышу, как люди говорят о "мистере Берроузе..." – и я знаю, что они собираются меня убить.

Подземки, вокзалы, аэропорты, корабли... путешествие, все это время сжимаю свои гостиничные ключи, единственную свою связь. Единственный мой дом. Постоянно успокиваю себя, ощупывая этот ключ в кармане. Не то чтобы это слишком много значило, поскольку никакого уединения в этом месте нет.

Снова на Франклин, 77. Лестница. Ведет наверх к моей старой квартире, она другая, и в ней живет кто-то другой. Там был котенок.

Разговариваю в Италии с Полем Гетти III(23) и моим отцом. Мы – в машине на стоянке возле какого-то места, похожего на Центральный парк. Я говорю изощренно, знающе о наркотиках и тому подобном и опасаюсь, не расстроится ли отец, но ему уже пора узнать про птичек и пчелок, наверное.

Мы заходим в тупик, заканчивающийся большим круглым двором, который одновременно – еще и кафе, а с левой стороны – проход, который одновременно кафе и выход на улицы. Официантка немедленно спрашивает:

– Что будете?

Мы не обращаем на нее внимания и проходим кафе насквозь. Однако надувательствам еще не конец. Обычная смесь комнат и площадей – признак Страны Мертвых. Улицы приводят в кухни и спальни, поэтому ни одно место нельзя считать полностью уединенным или полностью общественным.

Как на карикатуре в "Нью-Йоркере", люди скопом проходят через парикмахерскую. Парикмахер у телефона: "Это аварийная бригада? У нас тут утечка..."

Нас двоих приговорили к повешению в какой-то зарубежной стране. (Очевидная отсылка к двум австралийцам, повешенным в Малайзии. Когда мелкая контрабанда наркотиков приравнивается к убийству, теряется все чувство пропорций.) Мы вооружились и подходим к стене с воротами и замком. Теперь я вижу шестифутового рычащего кролика, а за стеной их еще больше...

Сон, который я сейчас собираюсь рассказать, иллюстрирует неадекватность слов, когда просто не существует соответствующих значений. Для начала, это не сон в обычном смысле, поскольку совершенно чужд любому опыту бодрствования. Видение? Нет, и не оно. Посещение – вот самое близкое, чем я могу его назвать. Я там был. Если бы я мог точно рисовать или писать маслом, или, что еще лучше, если бы у меня была камера...

Иду по проходу. Все это место, кажется, закрыто со всех сторон – то есть, подразумевается: я ни разу не увидел неба или чего-то за его пределами. Я поднимаю взгляд и вижу симпатичного мальчика лет девятнадцати на балконе с юношей постарше, лет двадцати трех или около того. Балкон -футах в тридцати над проходом, а само здание – из красного кирпича. Я каким-то образом поднимаюсь на балкон. За ним – маленькая комната, и в ней несколько других человек.

На мальчике белая рубашка с желтым галстуком. Вот юноша постарше берет арбалет, только лук на нем не торчит в стороны, а установлен на стержне вертикально. Он помещает лук между ног мальчика – в лук заправлена стрела (охотничья, с обоюдоострым наконечником трех дюймов в длину и двух дюймов в основании), направленная мальчику в промежность, – и нажимает на спуск. Стрела почему-то в мальчика не попадает. Я соображаю, что это, должно быть, какое-то испытание, и я – следующий. Стою, не уклоняясь. Лучник говорит, что испытание я прошел и теперь стал одним из них. Мы жмем друг другу руки.

А там есть один, кто испытания не выдержал. Он больше кукла, нежели человек, и, похоже, у него снимается голова. Дальше мы становимся в ряд, один за другим, и нам показывают, как настроить наши мускулы так, чтобы мы стали единым телом. Дальше – урок, которого я не понимаю, что-то про сбалансированность телодвижений. Мне хочется узнать, что же дальше, но я вернусь позже. Отмечаю для себя это место.

Смотрю вдоль прохода, немного похожего на аэропорт, и иду дальше. В конце и направо выхожу на площадь футов в шестьдесят по каждой стороне. С трех сторон – белые каменные дома без окон и дверей. Лишь несколько щелей или круглых отверстий.

Эта площадь как-то связана с христианской религией. Я никого не вижу, но чувствую, что за мной наблюдают глаза. По стенам площади – нечто напоминающее какие-то стеклянные орнаменты, но я не уверен, что они сделаны из стекла, да и ясного представления о том, на что они похожи, у меня нет.

Я выхожу с площади влево, и там есть некое место, вроде гостиной или приемной с растениями в горшках, и на кушетке сидят два человека, один из которых смутно похож на Жака Стерна, и я спрашиваю его, не Стерн ли его фамилия. Вокруг собираются остальные: у одного странное круглое и белое лицо, и улыбка, которая кажется нарисованной. Он держится со мной официально и желает мне представиться, но имени я не расслышал. Мне кажется, я должен вернуться в то место, где произошла моя связь и меня приняли.

Но я смотрю уже вдоль боковой улочки, и в отдалении там – очень высокое здание... наверное, от семисот до тысячи футов в высоту, его окружают другие здания из какого-то красного камня. Оно выглядит очень чужим и величественным, и мне хочется взглянуть на эти высотные дома изнутри. Крыша – в форме арки... как огромный сборный дом из гофрированного железа.

Я подхожу к желтой дубовой двери, толкаю ее... по обширному вестибюлю в большую залу. Но это все – не внутри большого здания. Совсем не так высоко. Но все равно помещение довольно велико. Там ходят, занимаясь непонятными вещами, какие-то люди. На меня яростно бросается маленькая собачка и кусает за руку. Больно. Мне удается переместить челюсти собачки на другую маленькую собачку, жесткошерстную и черную.

Я сижу у круглой клетки... как в птичьем вольере зоопарка. В клетке -несколько человек, одетых в какие-то церемониальные костюмы. Они, как я понимаю, – президиум. Рядом со мной на высоком табурете сидит крошечный мальчик, не больше фута ростом, но упитанный и с большой головой. Его лицо совершенно гладко, точно керамическое. Очень симпатичное и совершенное лицо. Он не шевелится и ничего не говорит. Я ухожу к двери, по-прежнему пытаясь отыскать внутренние помещения большого здания. Оборачиваясь, вижу мальчика четырех футов ростом с нечеловечески красивым лицом и в куртке из оленьей кожи... как фигура у меня на картине "Волшебный розовый сад".