Текст книги "Мое образование (Книга Cнов)"

Автор книги: Уильям Сьюард Берроуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Привет, Билл.

То был голос маленького мальчика, молящего о любви, а я посмотрел на него с холодной ненавистью. Он усыхал прямо у меня на глазах, пока я бормотал:

– Привет.

Оглядываясь теперь назад, я ощущаю боль в груди – там, где живет Ба. Я тянусь к нему:

– Папа! Папа! Папа!

Слишком поздно. Конец связи с Булыжными Садами.

Когда мама свои последние четыре года жила в доме престарелых "Чэстэйнз" в Сент-Луисе, я ни разу не съездил навестить ее. Лишь на Мамин день посылал слюнявые открытки из Лондона, да время от времени – просто открытки отсюда и оттуда. Помню, много лет назад – пятьдесят? не помню -она как-то раз сказала мне:

– Допустим, я сильно заболею. Ты ко мне будешь приходить? Ухаживать за мной? Заботиться обо мне? Я рассчитываю на то, что это так и будет.

Так не было. Телеграмма от Морта. Меня подняли с постели. На мгновение я отложил ее в сторону. "Мама умерла". Вообще никакого чувства. А затем -шарахнуло, точно ногой в живот.

Я был в Танжере. Перед обедом, который должен был подаваться в большом столовом зале. За сценой на сковородах шкворчали бифштексы. Я решил до обеда выпить коктейль и подошел к бару. Бармен ставит меня в известность, что смешанные напитки не подаются. В пыльной витрине я вижу пинту джина и квинту какого-то сомнительного скотча. Нет, я не могу купить всю бутылку, потому что время еще не настало. Похоже, до обеда еще полчаса, поэтому я направляюсь в бар "Парад".

Подхожу к многоквартирному дому и сажусь в лифт, который довозит меня до самого верхнего этажа. Кажется, это спальня мулата. Бар – на третьем этаже, я выясняю, что и тут напитков не подают. Новый закон. Вернувшись в столовую, узнаю, что в Танжере баров не осталось благодаря новым законам, введенным губернатором – ортодоксальным мусульманином. В Танжере нельзя употреблять никакого алкоголя и всё тут. Тем не менее, кто-то протягивает мне картонный стаканчик неразбавленного джина, и я его выпиваю. Может, за обедом подадут какое-нибудь марокканское пойло, но это вряд ли.

Я поднимаюсь по склону, размышляя, что наутро буду чувствовать себя очень хорошо – вообще без всякого алкоголя. Это напоминает Келлза на Корфу – как он шел вверх по склону, как вдруг покрылся потом и чуть не грохнулся в обморок. Он рассказал мне об этом в Танжере и добавил:

– Я знаю, что ты мертв, и мне кажется, я тоже мертв.

Значит, в этом сне я – в Стране Мертвых. Прочтя книгу Брайона о Музее Бардо(85), вовсе не удивительно, что весь алкоголь запрещен. Бифштексы будут готовы уже через несколько минут. Бар "Парад". Ну что ж, Джей Хэзелвуд рухнул там замертво от сердечного приступа.

В сновидении была еще одна часть, я ее забыл. Ну вот, уже впадаю в стиль Брайона. Снаружи передний двор завален ветками, обледеневшимися и сломавшимися. Помню один буран, когда был маленьким. Две недели на Рождество у нас не было света. Приходилось топить масляную печку дровами. Потом электричество включили снова, и моя маленькая электрическая паровая машина опять шипит и пахнет чистым маслом.

Этот черный мальчишка небрежно постриг газон. Нахальная неряшливость. Наглость – в каждом уголке, который он не вернулся закончить, наглость -в самой траве, оставшейся на дорожке, наглость – в широких полях, оставленных вокруг цветов.

– Еще бы, беломазый, конечно, я буду осторожнее с твоими цветами.

Поэтому я отдаю ему десятку. Он берет и смотрит на нее, кладет в карман и уходит, не проронив ни единого слова. ТАК, никаких мне больше братьев Кларк. Не нравятся мне их хмурые оскорбительные рожи.

Мой отец в плавательном бассейне. Нырнул и снова всплыл.

Итальянская дама. Я говорю:

– Я не намерен жениться, – а она отвечает:

– Вы довольно-таки чересчур для этой сферы.

К стране применили Дьявольскую Сделку. Если страна имела когда-то возможность избежать этой сделки и по-настоящему выполнить свое предназначение, то это Америка.

И что же произошло?

– Продайте мне Американскую Мечту, Американскую Душу, и я дам вам холодильники, кряхтящие от Ключевой Воды "Мальверн" и оленьей колбасы. Я дам вам цветное телевидение с дистанционным управлением. Я дам вам по две машины в каждом гараже.

(За счет тех, кто голодает в отдаленных незначительных районах Третьего Мира.)

– Вы согласны?

Идиотский хор:

– Да Да Да.

– И я дам вам СИЛУ, чтобы сохранить то, что у вас есть.

Хиросима.

Еще бы – мы тогда были единственными, у кого это было. Имелись и те, кто утверждал, что нам следовало пойти дальше и продолжить, и вывести всех "руских" и китайцев, и править всем этим ебаным миром. Маленькие люди. Испохабили большую балёху – Слава Богу.

"Сек" – это нефть. То, что Дуад(86) воняет горелой синтетикой, -естественно, продукты угольной смолы выжимаются из трансмутаций минерального говна, выдавливаются под гигантским нажимом, высвобождаются клизменными сверлами. Жженый пластик – древняя вонь... как и гнилые апельсины. Анита Брайант, чистый вкус апельсинового сока в сотне миллионов глоток, ослепительные зубы, сладкое апельсиновое дыхание. Слишком прокисшее и гнилостное, гниль в основе "Тампаксов" и дезодорантов.

Вот "Маргаритка", дезодорант, вызывающий привыкание, – он вводится внутривенно. Когда вы вколоты "Маргариткой", то пахнете свежескошенной травой, цветами, озоном, морскими брызгами... всем чистым. Но господи ты боже мой, стоит только "Маргаритке" у вас закончиться – как же вы воняете. Причем "Маргаритки" требуется все больше и больше, чтобы только удержать свой запах на ровном киле.

А закончиться он может в уличной сутолоке или в супермаркете:

– Боже мой, что это за вонь?

Круг сужается...

– Это он... Это она...

– Эй, послушайте, выметайтесь-ка вы отсюда.

– Проучим грязного ублюдка.

Он мчится в туалет и выходит пахнущий водяными гиацинтами.

– Мне кажется, здесь произошла какая-то ошибка.

Давай-ка ты лучше жми домой поскорее, мистер маргаритковый торчок.

Иэн и "Стоунзы". Смутное возмущение. Концерт. Я был одет в какой-то диковинный костюм восемнадцатого века. Но выступать не должен, нужно просто быть там, а вот этим я как раз и возмущался. Книга для "Савоя", концерт для "Ритца". "Представление". Мик Джеггер и Ник Рёг(87). "Разрезки". Энтони Бэлч. Затмение, смутность, точно пленку недодержали.

"В холодных переулках, что когда-то искрились смехом, как шампанским, ныне лишь пустое эхо вторит одиноким шагам моим, и сквозняки по пыльным комнатам гуляют, сквозь стекла битые небрежно пронося воспоминанья прежние и мысли. Тот паренек отсюда далеко, кто ими дорожил, и дух его здесь больше не витает". (Колин ЛеПовр)

Чувство вселенского ущерба и потери. Рыжая бродит по дому и пустырю на задворках, жалобно мяуча по своим пропавшим котятам. Прыгает мне на колени и тычется мордочкой. Затмение, кажется, закончилось, и свет медленно возвращается. Небо темнеет и гаснет, а подробности оставьте какому-нибудь Джо.

В интерьере – Брайон. Мы все разместились в пансионе с просторными голыми комнатами, вроде "Сент-Мартина" в Кембридже, или он назывался "Сент-Мэри", где я останавливался на неделю, когда в Кембридже был Иэн -снимал большую комнату с видом на рынок. В ней имелся диван и одна узкая койка, а хозяйка постоянно шаркала вокруг, когда мы это делали, поэтому расслабиться было невозможно.

Озирая этот рынок, я понял, что такое цветоделение. Смотришь и выбираешь все красные краски; а теперь – все синие; теперь – зеленые ставни киосков, деревья, вывеску; желтые – грузовик, номерной знак, пожарную колонку; красные – дорожный знак "стоп", свитер, какие-то цветы; синие – небо пальто надпись на борту грузовика... позднее из этого выработалась "цветовая прогулка". Вспоминаю напряженное ощущение – никогда не удается этого достичь.

Такие упражнения не разрывают ассоциативных цепочек. Они только обозначают и определяют решетку, дают понять, что она существует, а это уже много. Человек, не знающий, что он в тюрьме, никогда не сможет сбежать. Как только начинаешь осознавать, что планета и твое собственное тело составляют тюрьму, из которой почти невозможно удрать: желтые – грузовик, пожарная колонка, цветы за окном; мимо проезжает красная машина, проходит маленький мальчик в красной рубашке и кепочке, вот еще один большой красный автофургон сворачивает на Девятнадцатую улицу – как только понимаешь, что ты в тюрьме, появляется возможность побега.

Что жжет у себя в проезде старая миссис Хемпхилл? Старые любовные письма, наверное, ворошит свой костерок... явное нарушение правил противопожарной безопасности, может, стоит заложить ее Департаменту Пожарной Охраны или осуществить гражданский арест – желтая машина, голубая машина, вот еще одна синяя, поярче, как по заказу, еще один сдвиг к желтому – белому – бежевому – не годится no bueno – вот желтый, вот красный, вот снова желтый грузовик.

3 июня – день рождения Иэна, и вовсе не удивительно, что в ночь воскресенья мне о нем приснился длинный типичный сон. Гораздо удивительнее, если бы такая стойкая голубая мечта мне не приснилась. Так, Иэну было бы сорок три – или сорок четыре?

Итак, в сновидении 3 июня мы – на большом судне. Там – Иэн и Алан Уотсон, и нас приглашают в дом белого рабовладельца-гомосексуалиста. Какая-то связь с китайским рестораном. Я разговариваю с Аланом о бессмертии.

– Ну, вот кто именно, – провокационно интересуюсь я, – бессмертен? Ты сам или какая-то другая инстанция, похожая на тебя?

И прошлой ночью мы – на этом судне. Я спрашиваю Джеймса:

– Мы разве не платим за Иэна, чтобы он остался еще на недельку?

Джеймс отвечает:

– Платим.

– Ну, так, – требовательно спрашиваю я, – где же он, на хуй?

На самом деле, я не видел его с тех пор, как он приехал, к тому же он настроен очень враждебно. Что это? Я взмываю вверх над комплексом футуристических зданий, настолько странных на вид, что я даже догадаться не могу об их предназначении. Вот возвращаюсь на судно, и Иэн стоит, улыбаясь, за стойкой бара. На нем белая рубашка без галстука, воротник расстегнут, выглядит он очень молодо.

Ресторан на Аляске. Я с кем-то, кого собирался убить – причину не помню. На Аляске есть специальное место, отведенное для инакомыслящих. Ресторан огромен, пятидесятифутовые потолки, дымно, со всех сторон -наполовину под землей. Свет проникает в окна между колонн. Там стоят длинные столы с толстыми ломтями хлеба и яичницей с беконом.

Мне нравится. Мы снова выходим наружу, и я надеваю галоши, вроде женских – на высоком каблуке. Она мне, кажется, малы.

Люди, выращивающие свое мясо на собственных телах... вроде ручного бекона и ножного ростбифа. Оно отрастает вновь, но недостаточно быстро, чтобы восстановиться полностью, поэтому им постоянно грозит опасность пожрать самих себя. В действительности, вкус печени настолько прелестен, что они едва сдерживаются, чтобы не разрезать себе тело и не съесть ее, хоть и знают, что это смертельно. Вместе с тем, восстанавливающая сила их поразительна. Если, скажем, они съедят половину печени, то выживут. А известно, что некоторые съедали свои сердца и умирали в гастрономических экстазах. Мозг особенно вкусен, и потрясающе видеть, как самоед ныряет прибором в отверстие в собственной макушке и ест сырой мозг, а на лице его отражается всевозрастающее идиотическое наслаждение.

У меня почему-то были нехорошие предчувствия об этой поездке на стрельбище. Едем к Гэри Палке пострелять в стог сена как в заслон. Билл Рич, Энн Уоттлингз, ваш корреспондент и Эндрю Уодсуорт, Ясновидящий Юноша, изменивший извращенной Англии. Нас подрезали машина, сворачивавшая на заправку, и какая-то японка в другой машине, и я подумал: Плохие знаки.

Заходим в оружейную лавку Людвига, и его симпатичный сын продает мне особые заряды 38 калибра в пластиковом пакете за $7.50 и немного пуль 45-го за $13. Мы выезжаем на стрельбище, я заряжаю этими 38-ми "ругер", и барабан не проворачивается. Капсюль торчит. Пришлось извлекать барабан, чтобы вытащить неисправный патрон. Потом – еще раз то же самое. Потом осечка. Потом странный тихий хлопок. Но мы нашли пустую гильзу. Никто ни в одно говно не попадает, поэтому мой ангел-хранитель шепчет, что пора сворачиваться. На обратном пути нас подрезают еще дважды, один раз – на повороте в Диллонз.

Сегодня утром, когда я пошел чистить пистолет, шомпол внутрь не проходит. Я толкаю изо всех сил... все равно никак, поэтому беру самый прочный шомпол, вгоняю его цилиндром, и выскакивает пуля, застрявшая в стволе дюймах в двух от отверстия. Очевидно, в патроне не было пороха -только капсюль. Хватило ровно на то, чтобы наглухо вогнать ее в ствол. Поэтому я запросто могу посвятить теперь свою руку Кху. Кху говорил мне: Засада. Засада. Закругляйтесь. Мы сделали лишь несколько выстрелов, но вдруг решили, что на сегодня хватит.

Ну, а почему бы и нет. То было тогда, а это сейчас. Раньше сам был вором, а теперь во всю силу обрушиваюсь на взломщиков. К тому, что делает человека честным. В воре есть что-то в сущности неправильное, как и во всей духовной концепции воровства. Ибо на воровстве покоится мир магии. Магию ведь не создаешь – ее крадешь. Хммммм. Я утверждаю: все, что поистине мое, украсть нельзя. Это, конечно, чушь собачья. Всегда видно, когда какой-нибудь старый умник пытается навалить на тебя говно какой-нибудь мудрости.

– Сынок, то, что поистине твое, останется твоим навсегда. И я всегда буду с тобой.

Э-э... Славный такой старый вампир. Немного берешь, немного оставляешь, так где же человеку истину искать? Истина – у него перед носом, под ним, над ним и со всех сторон. Тоненькие ломтики истины, что перекрывают друг друга, рвут друг друга на куски, какая разница. Разница только в твоем восприятии истины. Не так уж и трудно.

Добро и зло? Ну что, любой неиспорченный разум определит по виду мудака. Читающего тебе нотации и очень довольного, что ничего не может для тебя сделать. И человека, помогающего без всякого повода... "Farmacia"... Славные парни и говняшки. И кто там когда-то говорил:

– Каким бы славным местом для жизни была эта планета, если бы всех говняшек смыть в канализацию.

Все эти говняшки указывают нам, что нам есть и пить, чем мазаться, что нюхать или засовывать себе в зад. Это мое собачье дело.

– Что вы здесь делаете, мистер Рейган? – Бдительный агент по борьбе с наркотиками задержал Главу Исполнительной Власти, который совал себе в жопу опиумный суппозиторий.

– Я победил геморроем, – признался агент.

Еще полсекунды – и это засунули бы в поправку по поводу того, что нельзя требовать давать против себя же показания, а также нельзя вызывать свидетелями собственные блевотину или говно.

Куда слугу ведет из этой глубины хозяин, намеревающийся – или, по крайней мере, верящий, что намерен – помочь слуге и привести его в Западные Земли. А потом он просто видит, что ничего не получится. Это раздирает душу и, к тому же, очень опасно. Поскольку слуга знает. Взрыв ненависти из отягощенного сердца старого слуги.

Пока я это редактирую, ворошатся старые далекие несчастья, как будто мне здесь и сейчас несчастий недостает.

Первое Мая Первое Мая Первое Мая(88)

Обратно в апрель Нам не нравится май

Но почему... например... Пусть подсознание бунтует. Оно явит всё, как, бывало, говорил Керуак – ты по-прежнему так думаешь, Джек? Я по-прежнему точу на тебя зуб за тот доверительный фонд, и никакая русская графиня не помешает. Апрель – самый жестокий месяц, тупые корни вымывает весенними дождями, воспоминания и страсти перемешиваются... понимающий смех покойников. Ах да, про кошку записано произвольным задним числом. Неужели я помещаю кошку вне времени – так же, как не впускаю ее в дом?

Конечно, те же самые рассуждения о кошках применимы к людям... Бывает, я выбираю кого-нибудь вроде Джона Брэди или Джона Калвервелла и допускаю какое-то сложное психическое взаимоотношение, которое действительно лишь отчасти, поэтому, как и кошка, они смогли что-то увидеть краем глаза, и им становится гораздо хуже, чем раньше, а, не узнав меня, было бы гораздо лучше.

По всей правде, такое можно сказать о довольно многих людях. Писатели действительно склонны приносить несчастье. Нет неприятностей... нет и истории.

Л. Рон Хаббард, основатель Сайентологии, говорит, что секрет жизни, наконец, открыт – им. Секрет жизни – в выживании. Самое праведнейшее право, которое только может быть у человека, – жить бесконечно долго. А я осмеливаюсь предположить, что неправеднейшее лево, которое только может быть у человека, – это те средства, которыми такое относительное бессмертие достигается. В чем именно выживать? Во вражеских атаках, в чем же еще?

Мы теперь замкнули полный круг, от грубого буквализма девятнадцатого века, через бихейвиоризм, условный рефлекс – обратно к магической вселенной, где не происходит ничего, если какая-либо сила, какое-либо существо или власть не пожелает, чтобы это произошло. Его ужалила насмерть змея? Кто его убил? Он умер от лихорадки? Кто наслал на него проклятье лихорадки?

5:02 вечера, понедельник, 6 августа, День Хиросимы. Весь день думал о старой глупенькой песенке – 1948 год или раньше:

Бонгобонгобонго

Я так счастлив в Конго

Купил сегодня книжку в Диллонзе, называется "Пес Метцгера"(89) -выбрал, подбросив монетку, и не купил "Царство Семь"(90). (Возьмите книгу – любую книгу.) Страница 16: "Иммельман яростно уставился на него, поэтому Китаец Гордон переключился на "Бонго Бонго Бонго, Я не хочу уезжать из Конго"".

Совпадение, скажут противники сверхчувственного восприятия. Ни шиша не значит.

Был понедельник. В городе будущего из "Бегущего по лезвию бритвы". Я – у себя в комнате на Прайс-роуд, в постели. Там Аллен Гинзберг, гораздо стройнее и чисто выбритый, и какой-то худощавый молодой человек с песочного цвета волосами и резкими чертами лица. Мне не видно его одежды, кажется, он в парчовом пиджаке. Он говорит:

– Я – другая половина Уильяма Берроуза.

Так же знаком, как и я сам, но мне не удается его определить. Это не совсем Иэн. Он уходит, а я иду за ним следом в город. Там на площади -какие-то андроиды, и он уходит с одним, я не успеваю его толком расспросить.

Еще там есть врач с седыми усами, в сером костюме и очках в серебряной оправе: он осматривает мою ногу, вытаскивает длинную нить, вроде кетгута, и кто-то говорит:

– Теперь они могут что-то сделать.

Я не прекращаю искать глазами Мальчика Вторую Половину. Кто именно он такой? Вот именно в чем вопрос. Он именно что никто.

Стройный молодой человек с песочного цвета волосами и довольно резкими чертами лица соотносится с "Вратами Анубиса", где действие происходит в Англии восемнадцатого века. Ключевая фигура – девушка, притворяющаяся мальчиком, есть там и другие хорошие куски. Врата Анубиса ведут в Страну Мертвых. Мне кажется, здесь ссылка на какие-то египетские кровосмесительные отношения с моей темной сестрой.

У меня судороги в мякоти икр. Маленькие сейсмические толчки, их невозможно контролировать, как будто под кожей что-то беспрестанно движется, живет своей автономной жизнью. Д-р Грэй говорит, что это остаточное явление после вирусной атаки, явление нервной системы, функционирующее самостоятельно, точно какой-то удаленный неконтролируемый сегмент компьютера.

Я рожал ребенка в пансионе Страны Мертвых. Кто-то пытался меня убить. Попадет ли это в газеты? Похоже, что нет, потому что репортеры не пришли брать у меня интервью.

Вся моя прогулочная трость измазана повидлом...

Сон достаточно долгий и сон достаточно сильный

Ты все поймешь понемногу

Сны такое могут...

Но они обрезают наши сны – сны ведь немного значат, говорят они и поступают так, чтобы оно так и было. Ночь сменяет ночь, а я не могу припомнить ни одного сна. Анатоль Бройяр(91) сказал:

– Стоит ли НАМ и дальше вдохновлять такие книги, как "Место мертвых дорог"?

Я чувствую, как Чистильщик стирает следы снов... они тают, точно следы, которые заносит песком или снегом. Взмах. Взмах. Пусть в Западные Земли еще свободен. Сделай лишь шаг назад. Обрежь линии реакций. Обсидиановым ножом. Западные Земли... чувство парения, отсутствие страха... между тобой и тем, что ты видишь, ничего нет... пустыри, осыпавшаяся кирпичная стена... сорняки... забор, за ним – поле... движется смещается плывет по илистой реке, бурая вода просачивается в затор, сорняки и трава... поляна, маленький юный олененок.

~~~

В ресторане, и там – Стюарт Гордон в черном пальто, со своей кошмарной всепонимающей ухмылкой. Мы сидим за столиком, и он переворачивает на стол стакан водки с лимонадом, и я уже совсем готов ему высказать все, что я о нем думаю, за то, что он достал всех окончательно.

Выхожу из бара и вниз по подземному переходу. Здесь я встречаю нескольких человек – они дружелюбны несколько двусмысленно. Там -худощавый мужчина небольшого роста с белой бородкой. И еще молодой человек – лицо у него бледное и гладкое, словно слоновая кость, похож чем-то на Криса Лукаса; у него резкие готические черты лица и в руках тросточка. Присутствует там и третий человек, но о внешности его я ничего сказать не могу. Кто же этот третий?

Я спускаюсь на один лестничный пролет, и за мной идет желтая собака. У нее очень острая морда, сходящаяся в точку, почти как на конце путепрокладчика, универсального оружия. Отвинчиваешь компас, служащий набалдашником трости, и там – острие машинной заточки, поэтому оружием этим можно пользоваться как пикой или стилетом. Ну, а почему не носить с собой просто тяжелую трость и нож? Любопытная собака – со своей заостренной головой, кажется – дружелюбна или, по крайней мере, открыто не враждебна.

– Мы разве не платим за Иэна, чтобы он остался еще на недельку? Ну так где же он, на хуй?

Снова на судне: он стоит за стойкой бара, улыбаясь. Из-под полузатопленного дома выбирается какое-то существо – коза или серна... ресторан на Аляске с пятидесятифутовыми потолками, дымный и наполовину под землей... Алан Уотсон говорит мне:

– У тебя что-то не в порядке с глазами.

~~~

В пансионе. У меня было два ключа, один – с обычной биркой. Я что -должен был оставить его на стойке? Другой – ключ на большом металлическом кольце. Это от другой комнаты, которую я забронировал, но не воспользовался ею, и меня беспокоит, что за эту комнату тоже придется платить, и я должен буду им сказать, что жить в ней я не намерен, и сдать ключ.

Там – Иэн, кажется, он очень изменился. Почтителен. Говорит, что восстанавливает разные встречи, которые у нас были, и места, где проходили эти встречи. Он навестит эти места, когда сможет. Мы – в городе, вроде Нового Орлеана. Сегодня утром – телефонный звонок от Джея Фридхайма из Нового Орлеана. В моей комнате бардак. Постель не заправлена, ком ватных одеял и покрывал. Одеяла – розовые. У Иэна комната, смежная с моей.

Это похоже на пишущую машинку, подсоединенную к горлу – постоянно высасывает из тебя, в тебе это должно быть, а она требует все больше и больше... Клиника... Клиника... Клиника...

Итак, Анатоль Бройяр, вы хотите связаться со мной? Мне кажется, у меня есть полстраницы для сообщения.

Прошу вас, пожалуйста, мистер Берроуз.

Продолжайте, пожалуйста.

Мне сказали, что я буду писать.

Я вас полностью понимаю. Источники?

Не знаю. Голоса у меня в голове.

Когда-нибудь пытались не подчиняться им?

Да. Результаты – ужасающие: головные боли и невезение. Вы можете мне помочь, Берроуз?

Не знаю. Сделаю все, что в моих силах.

Было что-то очень тревожное в том факте, что человек не проявил никаких чувств. Врач ожидал, что он возобновит свои мольбы, вскочит с места, даже применит насилие. (Врач обладал черным поясом по каратэ, и ему не стоило бояться этого пожилого пациента.) А человек просто сидел безо всякого выражения на лице – лицо его было пустым, как пустое зеркало.

– Я сказал, что мне пора уходить, и я запираю кабинет.

Человек кивнул, не двигаясь с места.

Ох, Господи, неужели придется вышвыривать его?

– Я не возражаю против того, чтобы вы ушли. Как только вы дадите мне рецепт.

– Послушайте, я же уже вам сказал. Я не собираюсь давать вам рецепт на наркотики. Скажите спасибо, что полицию не вызвал, и выметайтесь отсюда!

Тут врач понял, что мужчина повторил его слова сразу же вслед за ним так, что он запнулся на "отсюда... отс уда..." Прозвучало абсурдно.

Мужчина улыбнулся.

– Вы – чревовещатель, доктор? Пародии делаете?

Врач сделал глубокий вдох.

– Убирайтесь из моего кабинета!

Мужчина подошел к двери. Открыл ее.

– Вы разве не идете, доктор?

Неожиданно самообладание врача лопнуло. Он шагнул вперед и двинул мужчине в челюсть. Тот упал, точно манекен. Врач быстро его осмотрел.

Боже мой!

Человек был мертв.

Смерть в сновидении всегда двусмысленна. Я часто пытался убить себя во сне, чтобы избежать захвата полицией, но, кажется, ни разу не становился по-настоящему мертвым. Сон тускнеет, когда я на него смотрю. Кто-то намеренно стирает все следы. Кажется, что в том месте, откуда он или она появляются, снов не видят вообще, а если и видят, то об этом не говорят и даже не признаются в этом, точно викторианские матроны.

Из комнаты Иэна в Эгертон-Гарденз плывет слабое холодное неодобрение – я останавливался там много лет назад после первого апоморфиного лечения у д-ра Дента.

Ко мне в комнату вошел мой подростковый Ка – до этого он был на втором этаже, выходящем в сад на задворках дома. Я сказал:

– Ты, кажется, не особо рад меня видеть, – а он ответил:

– Я тебя ненавижу.

И разве можно поставить ему это в вину? Такие встречи обычно -катастрофа. Это нормально. Что я мог сказать... Остаться тут со всеми этими животными из деревни... ты просто не знаешь, каково здесь. День за днем, одно завтра за другим... это утомляет. Поэтому хватит жаловаться и, быть может, поймешь, на что именно жалуешься. Ну? Молчания. Отсутствие.

Вообще говоря, в городе-призраке можно увидеть то, что иссякло... золото, нефть, алмазы. Но на этом безымянном острове даже призрака уже нет. В самой высокой точке острова, где-то в полутора тысячах футов над бухтой и догнивающим пирсом, стоит загадочное конторское здание примерно в двенадцать этажей. Лифт по-прежнему можно привести в действие сложной комбинацией шкивов и рычагов – если здесь найдется для этого хоть кто-нибудь. Остался один Консул. У этого Консула некой неопределенной державы я должен получить разрешение отплыть на маленьком судне с острова в Сан-Франциско.

Разрешение у меня уже есть – внушительный документ на нескольких языках, живых и мертвых, с красными печатями на тяжелом пергаменте. Как только придет само судно, я могу продолжить свое сомнительное путешествие через Тихий океан, по крайней мере. А тем временем Консул выдал мне ордер на постой на двенадцатом этаже. Подо мной – пустые кабинеты с таинственными золотыми буквами на стеклянных дверях... "Q.E.S. Развивающий Лимитед", "P.S. Фах", "Минеральные Перрито".

Большая голая восьмиугольная комната. С одной стороны в пространство выдается ненадежный балкончик. Консул отваживается ступить на него, я не рискую, и ветер сдувает его очки – они кувыркаются и блестят на полуденном солнце, уносясь прочь.

Было время, когда на побережье, где на сотню футов в бухту уходит пирс, можно было спуститься – и подняться оттуда – на чем-то вроде лыжного подъемника. Теперь он весь зарос лианами, а механизм заржавел. Неважно: есть пешая тропа. Консул говорит мне, что на берегу никто не остается из-за непереносимой застоявшейся жары и какой-то разновидности весьма ядовитых летучих скорпионов.

– Даже зубная паста прокисла. Вот так вот все плохо.

– Как зубная паста может прокиснуть?

– В России может. Это нормально.

Она улыбнулась мне всеми своими зубами. Это нервирует. Ошеломляющее зрелище.

– Если я улыбаюсь, это значит, что мы под наблюдением. Если хмурюсь, значит, как вы говорите, ОК.

– Водосвинкой пахнет. Это самый крупный из всех грызунов, – без выражения произнес он.

– Почему вы так уверены?

– В России всё – наверняка. На Западе – ничего. В этом-то вся и разница.

– Если прокисает зубная паста, то ничего уже не остается.

– У нас есть поговорка: зубы знают больше задницы.

– Еще бы. Они во всем первые.

– А когда ничего не отстает, тогда всё – первое. Это нормально.

– Гласность: когда все дозволено и ничего не достать.

– Век информации, когда только информаторы переполно информированы.

– Вы хотите сказать – полно информированы?

– Нет. Я хочу сказать – переполно. Переполнены информацией, как готовый лопнуть мочевой пузырь.

– Или не доенная корова.

– Пока есть доильщики, будут и коровы.

– Даже если уже нечего будет доить.

– Следует ли... голосом монарха сеять смуту и дать сбежать псам войны...

Война на улицах. Я иду в центр на черный рынок, где тот, с кем я иду, может обналичить чек. Площадь Шеридан, кажется, – довольно близко, но такси, мчащееся с огромной скоростью, высаживает меня на Ирвинг-плейс. Я вижу лодку на козлах, пахнет морем. Пешком дохожу до Рыбацкого Причала. На углу. Вижу воду у самых моих ног – глубокую, чистую и голубую. Я весь в крови и грязи. Иду с посохом, пытаюсь найти дорогу домой. Помимо этого -ломки. Дома у меня осталось немножко дряни, если я когда-нибудь найду туда дорогу.

В странной квартире. Я в постели, дверь спальни открыта, и в соседней комнате горит свет. Потом свет гаснет. Я встаю с кровати, в руке -пистолет. Парадная дверь выходит на улицу. Я вижу, что большой свет выключен. Снаружи проходят какие-то люди. В углу стоит стол с какими-то бессмысленными приборами – я знаю, что они связаны с чем-то ядерным. Похоже на старый набор конструктора или обломки радиомачты KANU. Иэн ушел в бар для голубых. Сейчас 5 утра, и я решаю, что он остался где-то ночевать. Вернувшись в спальню, замечаю, что на мне серые замшевые перчатки, отчего стрелять из самовзводного пистолета было бы сложно.

~~~

В цианистой камере с несколькими другими осужденными. Мы лежим на металлических койках с отверстиями – фактически, на сетках. Вот палач -он карлик или, по крайней мере, безногий, – вносит яйца с цианистым калием, и я слышу его запах. В одном углу камеры – раковина, и в ней немного воды. Я здесь с другим заключенным, может быть, удастся спастись, сунув лица в воду. Сколько времени пройдет, пока не откроют дверь?

Я был в Танжере, в баре, и там же сиде Хемингуэй. К морю ведут каменные ступени – ступени из какого-то красновато-коричневого камня. Десять тысяч лет, и что останется?

Страна Мертвых. Два часа ночи в Париже. Комната, которую я занимаю, -маленькая и узкая, но не прямоугольная. С одной стороны – прямая, с маленьким окном, а другая стена примыкает к ней под углом. Точно комнаты в фильме "Бразилия"(92). В комнате – еще один человек... мальчик, одетый лишь в черные шортики. У него черные волосы и белая бледная кожа. Я лежу на полу, а он садится на меня верхом, оценивающе глядя мне в лицо. Оценка его – не сексуальная. У него внешность медбрата или дневального – кого-то из больницы. Он говорит что-то о "Ремонтном Покое" или о "Главном Покое". Я понимаю его так, что он пытается решить, в какую палату меня определят.