Текст книги "Шекспировские чтения, 1976"

Автор книги: Уильям Шекспир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Еще до этого похода Эссекс утратил расположение королевы. Однажды во время спора он повернулся к ней спиной и королева наградила его пощечиной. По рассказу одного из его друзей, Эссекс дерзко отзывался о королеве: "Разве государи не могут ошибаться? Разве они не могут быть несправедливы к своим подданным?" {W. Camden. The History of the most renowned and victorious princess Elizabeth, late queen England. 3 ed. London, 1675, p. 535, 556.} Эссекс неохотно принял назначение в Ирландию, убеждая членов королевского совета, что ему не по плечу ведение такой войны: "Я не сумею справиться с трудной кампанией, подчинить недисциплинированную, разложившуюся армию" {W. В. Devereux. Lives and letters of the Devereux, earls of Essex in the reigns of Elizabeth, James I and Charles I. 1540-1646, vols 1-2, vol. 2. London, 1853, p. 20.}. Королевский совет как будто нарочно старался поступать наперекор Эссексу, а королева назвала его друзей, которых он поторопился произвести в рыцари, бездельниками и негодяями. В Ирландии он действовал нерешительно, рассчитывая на переговоры, хотя от него требовали беспощадного подавления мятежа. А в это же время в Лондоне на разных сборищах превозносили Эссекса, пишет Кемден, и эти же люди распространяли пасквили на королевский совет, задевающие королеву {W. Camden. Op. cit, p. 576.}. Поэтому восхваление Эссекса в такой обстановке требовало от драматурга немалого мужества. Некоторые детали, связанные с бедственным положением английского войска, соответствуют сведениям о походах Эссекса, которые Шекспир мог получить из первых рук. В Прологе к IV акту Хор упоминает о том, что у английских солдат изможденный вид и потертая одежда, французский коннетабль называет их "голодным и нищим отрядом" (IV, 2). Гранд-пре сравнивает их с "падалью": ветер презрительно треплет лохмотья на их костях, а у жалких кляч, понуривших головы, свисает кожа и слезятся глаза. "Наша одежда в грязи, – говорит Генрих французскому послу, – время потрепало нас, превратило в нерях, но мы не побежим с поля битвы" (IV, 3).

Некоторые сцены в пьесе соответствуют описанию войска в посланиях Эссекса, где он сообщал, что солдаты творят бесчинства, так как не получают жалования, что его войско состоит из людей самого низшего сорта, которые разбегаются по большим дорогам и грабят {См.: W. B. Devereux. Op. cit., vol. I, p. 247.}.

В хронике Шекспира выведен ирландец Макморрис, который, по характеристике Гоуэра, практически руководит осадой города. Когда Флюэллен затевает с ним обсуждение вопроса о военном искусстве древних римлян, Макморрис объявляет, что теперь не время болтать: идет жаркий бой, город осажден, а мы болтаем и ничего не делаем, говорит он, повторяя несколько раз "позор нам всем" ('tis shame for us all: so God sa'me, 'tis shame to stand still; it is shame, by my hand: and there is throats to be cut, and works to be done; and there ish nothing done, so Chrish sa'me, la! – III, 2). Призыв к действию становится трагикомическим, потому что Макморрис упоминает о необходимости резать людям глотки как о какой-то обычной работе.

Обиженный Флюэллен, обращаясь к ирландцу, начинает фразу: "немногие из вашей нации", но едва Макморрис услышал "ваша нация", как он кипит от негодования, что понятно, если вспомнить об отношении к ирландцам в Англии в годы их постоянных мятежей против английского владычества. Его протест на первый взгляд комичен: Флюэллен еще не сказал ничего обидного, но обостренное национальное чувство заставляет Макморриса броситься на защиту своей нации. При этом его речь грамматически так построена, что ей можно придать противоположный смысл – как будто "нация" обругана им в самых резких выражениях, хотя, разумеется, ругательства адресованы Флюэллену (MacMorris. Of my nation! What ish my nation? Ish a villain, and a bastrad, and a knave, and a rascal. What ish my nation? Who talks of my nation? – III, 2).

Флюэллен пытается оправдаться, уверяя, что его не так поняли, и упрекая Макморриса в недостатке "любезности" по отношению к офицеру, который ни по рождению, ни по знанию "военного искусства" ничем не уступает ему. Однако Макморрис, не желая слушать врага своей нации, угрожает, что отсечет Флюэллену голову, и только вмешательство Гоуэра предотвращает столкновение. В этой сцене Шекспир очень искусно намекает на современные ему отношения между ирландцами и англичанами, при этом избегая высказывать собственное мнение, ибо только на первый взгляд поведение Макморриса может показаться нелепым. В дальнейшем при освещении более безопасного вопроса об отношении к Уэльсу, авторская позиция проясняется: когда Пистоль пробует насмехаться над пореем, служившим национальной эмблемой Уэльса, обижается Флюэллен, который избивает Пистоля и заставляет его съесть порей. Насмешка над национальным достоинством осуждена в данном случае открыто, потому что Пистоль не вызывает симпатий. Можно предполагать, что и по отношению к ирландцам Шекспир в этой драме не высказывал пренебрежения.

Иногда в исследованиях о хронике "Король Генрих V" встречаются упреки Шекспиру в предвзятости в связи с изображением французов. Однако насмешливое отношение вызывают не вообще французы, а трусливая французская знать. Французский посол после поражения обеспокоен тем, что на поле сражения кровь "благородных пэров" смешивается с "подлой" кровью крестьян, и он просит у победителей позволения рассортировать убитых. Этот эпизод не придуман Шекспиром, а взят из источника – после битвы при Агинкуре тела дворян были увезены и преданы земле, а трупы простых солдат еще долго лежали на поле битвы.

В хронике есть сцена, противостоящая вражде Англии и Франции, – сцена сватовства Генриха к французской принцессе. Король становится похож на принца Генриха, человека прямого и честного, с искренним, верным сердцем. Хотя пьеса заканчивается пожеланием, чтобы вражда двух королевств прекратилась навсегда, в эпилоге содержится напоминание о старой пьесе "Генрих VI", напоминание, омрачающее торжественный конец. Зрители хорошо знали, что в царствование Генриха VI Англия утратила все свои владения во Франции, и надежды на прочный мир были похоронены в междоусобных войнах.

В хронике "Король Генрих V", как и в более ранних хрониках, показаны отношения короля и народа. На этот раз перед нами хороший король доблестный военачальник, умный политик, знающий жизнь и нужды своих подданных, покорный закону, парламенту и совету, заботящийся об интересах государства. Однако исторические условия определяют его политику. Он ведет несправедливую войну, произнося речи о праве, проливает кровь, восхваляя мир, казнит своих друзей, превознося верность в дружбе, подчиняется интересам высших сословий, жестоко расправляясь с низами общества. Даже самый хороший король вынужден силой обстоятельств действовать вопреки желаниям народа, даже у него нет единства со своими подданными.

После разговора с солдатами Генрих ощущает тяжелое бремя ответственности. Все несчастья, все горести и беды подданных ложатся на плечи правителя, и король не знает спокойного сна, которым наслаждается бедняк. Генрих размышляет о сущности королевской власти. Что это за божество – королевская власть? Ведь это не более чем форма, степень, обряд, пышность – "ceremony", так почему она притягивает к себе мечты и стремления людей? Это рассуждение напоминает критический комментарий к некоторым местам книги Элиота, где прославляется величие, форма и степень {См.: Е. Grether. Op. cit., p. 32.}.

В "Короле Генрихе IV" принц Генрих говорил о том, сколько зла приносит корона – это чудовище, которое пожирает королей, презренное золото, которое губит и искажает природу человека. Королевская власть – источник честолюбивых помыслов, корона становится злом для всех, когда из-за нее ведутся войны. Так Шекспир приближается к вопросу, поставленному в трагедии "Юлий Цезарь": может быть именно монархия – источник всех бедствий? Не она ли является причиной страшных преступлений, междоусобных распрей, войн между государствами – ведь она, как магнит, притягивает честолюбивые стремления и порождает тиранию?

Поздние хроники позволяют прийти к выводу, что Шекспир сомневался в осуществимости теории гуманистов об идеальном государе. Дело не только в личных качествах короля, но и в условиях времени, в обстоятельствах, определяющих его политику. Положение монарха отдаляет его от народа, заставляет подчиняться требованиям высших сословий государства, делает невозможным единство интересов короля и всех его подданных. Понимание сложных взаимоотношений исторической личности и обстоятельств времени важная особенность шекспировского историзма.

В исторических драмах появляется герой, которому свойственно чувство долга перед государством, ответственность за судьбу подданных, философское раздумье над жизнью. Этому способствовало общение принца Генриха с Фальстафом и низами общества. Скептицизму и эгоизму Фальстафа, несмотря на его привлекательность, Шекспир противопоставляет положительное начало, отрицание ради утверждения, но оказывается, что положительное начало традиционная забота о благе государства. Став королем, Генрих подчиняется государственной необходимости, а по существу – интересам тех, от кого зависит прочность его власти. Он чувствует расхождение своих целей с желаниями солдат, но не ощущает этого противоречия как трагического. В отличие от Брута и Гамлета Генрих принимает мир таким, каков он есть, не подвергая сомнению господствующие в нем отношения и не испытывая потребности что-либо изменить в нем. Примирение Генриха с высшими сословиями, умение подчинить личные симпатии требованиям долга изображено как необходимое условие успеха в управлении государством. Политика короля Генриха V, как она изображена в хронике Шекспира, отвечает интересам государства, которое нуждается в сильной королевской власти. В этом Шекспир соглашается со многими гуманистами.

В то же время в отличие от большинства своих современников Шекспир привлекает внимание зрителей не к абстрактным "идеальным" добродетелям короля, а показывает поступки, вызывающие весьма сложную этическую оценку, но раскрывающие реальные способности, необходимые правителю для успеха в политике.

ЭВОЛЮЦИЯ ТРАГИЧЕСКОГО ГЕРОЯ В РИМСКИХ ТРАГЕДИЯХ ШЕКСПИРА

Ю. Гинзбург

"Шекспировский герой" – понятие не статичное даже в пределах одного жанра. Трагический герой Шекспира меняется от Ромео до Тимона. И сам канон шекспировских трагедий – система, структура и законы развития которой еще недостаточно изучены {Очень интересна в этом отношении книга: Н. S. Wilson. On the Design of Shakespearian Tragedy. Toronto, 1957.}. Внутри этой системы "римская трилогия" – звено, выделяемое не только по формальным признакам общности источника, времени и места действия и т. д., но и по более глубокой внутренней общности. Обычно обращается внимание на повышенную (по сравнению с другими трагедиями) социологичность "античных" драм Шекспира. Это бесспорно. Но связь между римскими трагедиями выявляется и на другом уровне, уровне внутреннего конфликта. Здесь протагонисты – Брут, Антоний, Кориолан стоят перед выбором, более чем где бы то ни было у Шекспира носящим характер четкой альтернативы. Но сама природа ценностей, между которыми делается выбор, метод и обстоятельства решения, его временное положение во внутренней коллизии героя и в композиции трагедии, последствия решения героя для него самого, для тех, кто его окружает, для государства, в конечном счете, для общества меняются от пьесы к пьесе. Этими изменениями и определяется эволюция героя.

Альтернатива, перед которой стоит Брут, такова: примкнуть ли к антицезарианскому заговору, вернее, возглавить ли этот заговор, цель которого – свержение Цезаря (что на языке сограждан и современников Брута означает его убийство), или отказаться от участия в нем и предоставить событиям идти своим ходом? Очевидно, что понять сущность этой альтернативы нельзя, не уяснив себе характера Цезаря, его значения в объективной ситуации и его роли во внутреннем конфликте Брута. Нет нужды представлять Цезаря тираном, "злодеем" для того, чтобы оправдать Брута {Как это сделано, например, в статье Бернарда Брейера (Bernard Breyer. A New Look at Julius Caesar. – In: I. Markets. Shakespeare's Julius Caesar. New York, 1961).}. Связь между ними далеко не так однозначна. В римских трагедиях мы вообще не найдем "злодеев" – в том смысле, в каком это слово применимо к Яго или Эдмонду. Стало почти традицией видеть доказательство "снижения" фигуры Цезаря у Шекспира в явном подчеркивании им (по сравнению с плутарховским жизнеописанием) физической слабости повелителя Рима. Однако немощный телесно, но сильный духом и властью деятель не впервые появляется на сцене шекспировского театра. Вспомним знаменитую сцену Толбота и графини Овернской в "Генрихе VI" (ч. I, II, 3). Графиня взяла в плен только тень полководца; настоящий Толбот – в его войсках, они – его мускулы, руки, его сила. И сам Цезарь – это только тень Цезаря {Сопоставление представляется тем более убедительным, что "Юлий Цезарь" связан своей поэтикой с хрониками больше, чем все другие пьесы Шекспира, за исключением, может быть, "Троила и Крессиды".}. Его истинная сила – на форуме, в народе, приветствующем его и покорном ему, что бы он ни делал – праздновал ли свой триумф или отвергал корону. Народу, в сущности, уже безразлично, будет ли Цезарь называться консулом или царем (в отличие от сената, для которого важно, чтобы Цезарю было позволено носить корону в завоеванных областях – но не в Риме!). Государство готово к установлению монархии, и Цезарь должен быть готов к принятию сана монарха. Поэтому он "незыблем, как Полярная звезда". Вероятно, это маска {См.: V. I. М. Stewart. Character and Motive in Shakespeare. London, 1949, p. 53.}. Но для нас важно сейчас другое – действия Цезаря не противоречат этой принятой им маске непоколебимого, стоящего выше обычных человеческих страстей правителя, и это подчеркнуто Шекспиром так же, как подчеркнута немощность Цезаря (эпизод с Артемидором: у Шекспира отказ Цезаря прочесть лично его касающееся письмо мотивирован нежеланием предпочитать частные дела государственным, в то время как у Плутарха он просто не успевает это сделать).

Такова ситуация, перед которой стоит Брут – отпрыск старинных и знаменитых родов, потомок людей, прославившихся верностью республике. И сам он известен согражданам своей добродетелью. Но его добродетель – не просто суровая римская доблесть его предков; это стойкость философа, привыкшего поверять свои действия идеалами избранной этической системы. К моменту начала пьесы Брут пользуется всеобщим уважением, он любим народом, Цезарем, друзьями, женой, слугами. Но он должен определить свое отношение к назревающим в Риме переменам – этого требуют его имя и его честность мыслителя. Цезаря он любит; но Цезарь уже обладает верховной властью и стремится узаконить и увековечить это положение, надев на себя корону; и тогда – конец республике, которой Брут служил, за которую он сражался, как многие поколения его предков, без которой он не мыслит своей жизни. Слова Кассия падают на хорошо подготовленную почву.

Момент выбора ясно обозначен в "Юлии Цезаре". Это монолог Брута во втором акте. Ход его рассуждений таков: для вражды к Цезарю у нас нет личных оснований; и общественному благу Цезарь, каков он сейчас, угрозы не представляет. Но если мы допустим, чтобы он надел корону, это может изменить его "природу", он может превратиться в тирана, потому что таковы обычно люди, чью власть ничто не ограничивает. Чтобы этого не случилось, надо предотвратить возвышение Цезаря; так как настоящие свойства Цезаря не дают достаточного основания для такого решения, представим, что мы убиваем в нем те крайности, до которых он может дойти. Пусть не обманет нас напряженная бесстрастность этого монолога. Для Брута проблема, о которой он думает, не абстрактная политическая задача. Речь идет, во-первых, о жизни человека, которого Брут любит и который любит его. Но поведение Брута не должно определяться – даже неосознанно – потворством своим привязанностям. И он торопит решение, подсказывает его самому себе – рассуждение не кончается выводом, но начинается им: "Да, только смерть его..." Во-вторых, существует противоречие между целью Брута – борьбой с духом тирании – и методом ее достижения – убийством потенциального тирана. Но другого средства нет, и Брут через несколько минут будет убеждать себя и своих друзей просто игнорировать это противоречие, совершив некую "логическую подстановку":

Мы против духа Цезаря восстали,

А в духе человеческом нет крови.

О, если б без убийства мы могли

Дух Цезаря сломить! Но нет, увы,

Пасть должен Цезарь...

Пусть наши души, как хозяин хитрый,

К убийству подстрекают слуг, а после

Бранят для вида {*}.

(II, 1. Перевод М. Зенкевича)

{Цитаты из Шекспира даны по изд.: Уильям Шекспир. Полное собрание сочинений в восьми томах. М., 1957-1960.}

И все же выбор Брута не связан с глубоким душевным расколом. Победа, которую он одерживает над собой сейчас, – почти такого же порядка, как победа Порции, испытывавшей себя физической болью. Брут не дрогнет, пока он уверен в своей правоте. Он убедил себя, что достаточно убить Цезаря, чтобы спасти республику. Теперь он будет убеждать в этом заговорщиков и народ. Собственно, заговорщики не нуждаются в убеждениях такого рода: либо ненависть к Цезарю уже возбудил в них Кассий, либо они так почитают Брута, что сам факт его участия в заговоре служит им доказательством справедливости целей их дела. И Брут принимает на себя ответственность. Он будет верить в свою непогрешимость так же, как верят в нее его друзья. Для успеха республиканского заговора нужно прежде всего, чтобы сами заговорщики ни на мгновение не забывали о том, что они не просто убивают диктатора, а выполняют высокую миссию защиты республики; они должны помнить, что совершают не убийство, но жертвоприношение:

Мы – жертв заклатели, не мясники...

Милые друзья,

Убьем его бесстрашно, но не злобно.

Как жертву для богов его заколем,

Но не изрубим в пищу для собак...

(II, 1)

Их дело требует чистоты сердца и рук для морального оправдания и в собственных глазах, и в глазах римских граждан. Это не только политический идеализм, это и условие успеха, сознательно принятая тактика, обдуманный план, руководствоваться которым Брут считает необходимым. Поэтому до убийства Брут настаивает на том, чтобы Антония оставили в живых, а после того, как оно совершилось, – чтобы ему позволили произнести надгробную речь над останками Цезаря.

В борьбе за народное расположение Брут терпит неудачу; но это произошло бы и в том случае, если бы Антоний был убит или хотя бы не получил возможности говорить. Брут совершил ошибку не тогда, когда решил пощадить Антония, а когда решил убить Цезаря. Не надо забывать, что он получал анонимные письма, призывавшие его последовать примеру своего прадеда и действовать; Брут видел в них "глас народа", во всяком случае – его "лучшей части"; он был уверен, что общественное мнение ждет от него тираноубийства. Увы, письма эти были написаны самим Кассием... Брут не подозревает этого. Он обращается к римлянам как к потенциальным единомышленникам, которым нужно только назвать причины поступка, но не объяснять их. Он ограничивается тем, что называет вину Цезаря – его честолюбие; доказывать, что это вина, он считает излишним, он уверен, что народ так же, как он сам, ненавидит единовластие и готов защищать республику любой ценой. Единственное обвинение, которое он предвидит и старается отвести от себя, – это обвинение в личных мотивах убийства Цезаря. Он сделал это из любви к Риму, к его благу; в том, что народное представление о благе Рима совпадает с его собственным, он не сомневается. Его ошибка на форуме – лишь следствие ошибки его мысли.

Момент его поражения обозначен так же четко, как момент выбора: это реплика одного из горожан после его речи: "Пусть станет Цезарем". Народ уже не мыслит Рим без Цезаря, будет ли он называться Цезарем, Брутом или Октавием. А Октавий уже на пути в Рим; и если Антонию не удастся своей надгробной речью направить гнев и ярость народа на заговорщиков, это сделает Октавий. Но каким-нибудь другим способом, потому что так говорить над прахом Цезаря мог только Антоний. Брут взывает к разуму народа, Антоний – к его чувствам {См.: I. Palmer. Political and Comic Characters of Shakespeare. London. 1961, p. 22-31.}; речь Брута исполнена достоинства, Антоний принижает себя:

Я не оратор, Брут в речах искусней;

Я человек открытый и прямой

И друга чтил; то зная, разрешили

Мне говорить на людях здесь о нем.

Нет у меня заслуг и остроумья

Ораторских приемов, красноречья,

Чтоб кровь людей зажечь.

(III, 2)

Разумеется, в этих словах Антония глубокая ирония, но ее мог бы почувствовать Брут, слушай он эту речь; народ воспринимает их буквально. А что может ему больше польстить, чем "простота" и "безыскусность" сильных мира сего? Речь Антония направлена именно против тех двух оправданий, которые привел Брут, тех двух положений – о честолюбии Цезаря и об отсутствии личных мотивов ненависти к нему у заговорщиков, – на которых он строил свою речь. И Антоний достигает своей цели. Он опытный демагог и искусный оратор. Но главное – за ним дух времени, и это предопределяет поражение Брута.

Брут и Кассий бежали из Рима, собирают войско в провинции, в Риме власть принадлежит триумвирам, и римлянин, сказавший после смерти Цезаря: "Я боюсь, его заменит кто-нибудь похуже" (III, 2), оказался пророком. Триумвиры казнят своих недругов, и ненависть к врагам в них сильнее любви к близким.

И в лагере заговорщиков нет прежнего единства – ни между его вождями, ни в душе Брута. Трагедия Брута не была глубокой внутренней трагедией, пока он был уверен, что действует на благо Риму. Как пишет X. С. Вилсон, "трагедия Брута – личная по своей причине, человеческой слепоте, но это не глубокая личная трагедия, трагедия противоречивых побуждений; более глубокая трагедия заключена в последствиях его действий для общества" {S. S. Wilson. Op. cit., p. 95.}. Но в "Юлии Цезаре" между человеком и обществом существует двойная связь. Ошибка Брута обернется трагедией государства; трагедия государства развяжет личную трагедию Брута. Вместо мира и свободы акция заговорщиков принесла Риму многовластие, проскрипции, казни, гражданскую войну. И чем глубже пропасть между объективными последствиями действий Брута и его субъективными намерениями, тем сильнее и отчаяннее его стойкость, его непреклонность, его уверенность в своей правоте. Ради общего блага он убил человека, с которым был связан узами приязни и уважения; он потерял любимую жену; он слишком много выстрадал, повинуясь своим принципам, чтобы отказаться от них сейчас, даже под угрозой разрыва с самым близким и единственно близким ему теперь человеком, его "братом" Кассием. Теперь, когда у его принципов нет поддержки и оправдания в действительной жизни, их ценность – только в верности им, и Брут заковывается в броню своей добродетели:

Мне не страшны твои угрозы, Кассий,

Вооружен я доблестью {*} так крепко,

Что все они, как легкий ветер, мимо

Проносятся.

(IV, 3)

{* Перевод М. Зенкевича представляется не совсем удачным. Соседство с фразой "не страшны твои угрозы" выдвигает на первый план в системе значений слова "доблесть" – оттенок храбрости, бесстрашия. В подлиннике – "honesty".}

Но он не может быть последовательным даже в этом: чтобы сражаться за свободу, надо платить солдатам; и если сам Брут не может добывать денег "бесчестьем", ему приходится обращаться за деньгами к Кассию, который добыл их как раз теми "бесчестными средствами", к которым Брут не хочет прибегать, – "вымогая гроши из рук мозолистых крестьян", беря взятки. В ссоре вождей республиканцев "прагматист" Кассий ведет себя гораздо сдержанней и терпимей, чем "стоик" Брут; но ведь Брут больше потерял, и разочарование его горше. Если Цезарь надевал маску нечеловеческого величия, то Бруту приходится надевать маску нечеловеческой стойкости: он скрывает от своих товарищей, что знает о смерти Порции. Брут держит себя и своих друзей в невероятном, предельном напряжении. Это состояние долго продлиться не может. Скорее в битву, которая все решит: либо победа, а в ней – оправдание всех жертв, либо поражение, а тогда верность принципам потеряет значение, и можно будет прибегнуть к тому средству, которое он так недавно осуждал, – к самоубийству.

Но еще до начала сражения, предрешая его исход, Бруту явится тень Цезаря. Появление призрака дает повод истолковывать всю пьесу как типичную "трагедию мести": Брут и Кассий убили Цезаря, дух его взывает к мщению, и убийцы поплатятся собственной жизнью за его смерть. Действительно, формально появление призрака обставлено точно так, как всегда у Шекспира невинные жертвы являются своим убийцам: он приходит накануне решающей битвы, как приходили к Ричарду Глостеру его жертвы; он невидим для всех, кроме виновного в его гибели, как призрак Банко на пиру у Макбета. Но содержание этого приема в "Юлии Цезаре" совсем иное. Трудно согласиться и с тем, что дух Цезаря – это дух зла, дух эгоизма и честолюбия, одним из проявлений которого является монархия, и что Шекспир в "Юлии Цезаре" "отрицает господствующие теории, рассматривающие монархию как наилучшую форму правления, и выражает симпатии республиканским идеалам" {В. П. Комарова. К вопросу о трактовке трагедии В. Шекспира "Юлий Цезарь". – "Вестник ЛГУ", 1959, э 14, с. 83.}. "Юлий Цезарь" был написан почти одновременно с "Генрихом V", а как бы ни трактовать эту пьесу и образ ее главного героя, политические идеалы, высказанные в ней, весьма далеки от разоблачения монархии как формы правления. Да и само понятие res publica в XVI в. не совпадало с тем, что мы понимаем под этим словом сейчас. Делать автора "Юлия Цезаря" "республиканцем" значит не только упрощать смысл трагедии, но и переносить ее конфликт в другую плоскость. Для Шекспира "...критерий, которым нужно оценивать действенность и справедливость какой бы то ни было системы правления, – благоденствие общества, о котором идет речь" {J. Е. Phillips. The State in Shakespeare's Greek and Roman Plays. New York, 1940, p. 184.}. Заговорщики, как мы уже говорили, не принесли благоденствия стране, они надолго вывели ее из того равновесия, в котором она была при Цезаре, и вывели для того, чтобы отдать ее во власть людей, чьи личные качества и действия заслуживают гораздо большего осуждения, чем характер и действия Цезаря. Таков объективный ход событий в пьесе. Неудача заговорщиков – это неудача борьбы с той формой правления, с тем укладом жизни, установления которого требуют не честолюбие Цезаря, а Время и Рим. Дух Цезаря – это дух времени, он сильнее заговорщиков и победит их при Филиппах.

Но для Брута в появлении призрака заключен и другой смысл {Любопытно, что у Плутарха Бруту является просто злой гений ("Брут". XXXVI); призраком Цезаря его сделал сам Шекспир.}. Призраки у Шекспира выражают и ход судеб, и состояние души героя. Боль от смерти Цезаря была заглушена в душе Брута сознанием необходимости этой смерти. Теперь этого сознания нет, и воспоминание о Цезаре для него мучительно. Эту боль Брут будет подавлять в себе во время битвы. Он ни о чем не должен думать сейчас, кроме победы. И он действительно разбивает Октавия; но его солдаты не обладают его бескорыстием, они бросаются грабить, и это приносит поражение и смерть Кассию, который не так глубоко страдал, как Брут, и у которого не было поэтому его отчаянной надежды: "Неверие в успех его сгубило", – объясняет его самоубийство Мессала. Но даже смерть Кассия не должна отвлекать Брута от борьбы за победу, не должна лишать его напряженной собранности:

Друзья, я должен

Ему слез больше, чем сейчас плачу.

Сейчас не время, Кассий, нет, не время.

На остров Фазос прах его доставьте:

Не место в лагере для погребенья.

Оно расстроит нас.

(V, 3)

И только когда битва проиграна и наступил конец всему, Брут может признаться друзьям, что смерть желанна, потому что она принесет облегчение. И последняя его мысль – о Цезаре: "О, Цезарь, не скорбя, убью себя охотней, чем тебя!" (V, 5).

А. А. Аникст пишет: "...Беда не в том, что он (Брут. – Ю. Г.) убил Цезаря, а в том что он не убил его" {А. А. Аникст. Творчество Шекспира. М., 1963, с. 369.}. Но трагедия Брута в том, что он не убил Цезаря, и в том, что он убил его.

Выбору обычно сопутствует отречение от какого-то ряда ценностей, от какой-то стороны жизни. Антоний и Клеопатра приходят к другому решению проблемы. Они ни от чего не отрекутся – ни в себе, ни в мире. Они достигнут синтеза, соединят разъединенное, обогатив свою личность тем, чего ей недостает, сделав совершенным каждое свое чувство. Поэтому конечным эффектом всей пьесы, как никакой другой у Шекспира, будет высшая гармония, красота и мудрая просветленность.

Антоний должен выбирать не между двумя ценностями – Римом, т. е. честью, и Клеопатрой, т. е. любовью; он должен выбирать между двумя мирами, а в каждом из этих миров своя любовь, своя честь, свое могущество, свое счастье и свое представление о них; и невозможно решить, какой из них "лучше".

Александрия. Здесь чтут Аполлона и Изиду – и на сей раз это не обычный шекспировский анахронизм. Здесь течет великая река, она изменчива и приносит то голод, то изобилие, а на ее берегах стоят огромные, вечные пирамиды. Здесь ложа мягки и блюда изысканны. Здесь в царском дворце толпятся не полководцы и сенаторы, а прорицатели, музыканты, евнухи и прислужницы рабыни и подруги царицы. Они не умеют сражаться и презирать боль. Счастье для них – это красота, роскошь и долгая жизнь. И любовь. Все здесь не так, как в Риме. А надо всем – та, что непонятней и прекрасней всего, царица, звезда Востока, Клеопатра. И никакие привычные меры и оценки здесь не годятся.

А какой мерой все это мерят римляне?

Снова, как в "Юлии Цезаре", две силы решают судьбу Рима; но теперь их зовут не республика и монархия, а Октавий и Антоний. Они оба наследники Цезаря, и если между ними вспыхнет вражда, то бороться будут не политические противники, а претенденты на корону. Но пока борьба еще не началась, по крайней мере открытая борьба. Октавий носит имя Цезаря, но он не обладает его престижем, славой и могуществом, и взбудораженная смертью Цезаря страна еще не успокоилась. Опасности подстерегают молодую власть триумвиров. Защищать ее приходится одному Октавию – Антоний на Востоке занят любовью и празднествами. Он пренебрегает главной, первейшей обязанностью римлянина защитой отечества, и для Октавия он – "живое воплощенье всех слабостей и всех дурных страстей".