Текст книги "Шекспировские чтения, 1976"

Автор книги: Уильям Шекспир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

В Англии театр имеет такие же глубокие народные корни, какие в Италии имеет изобразительное искусство. На английской сцене герой – не пластичная статуя и не живописно-импозантная фигура, а сгусток динамических страстей, характер, порожденный историческим движением. Английский драматург ищет основы человеческого бытия в чем-то "невидимом", в "бестелесных" явлениях, постигаемых мыслью или интуицией; человек с его инстинктами и страстями формируется у него совсем по-другому, если сравнить с итальянским искусством.

В этом пункте, избегая опасности превращения относительной истины в абсолютную, надо бы сделать существенную оговорку: то место, которое занимает театр в духовной жизни английского народа, свидетельствует ни о чем другом, как о влечении к зрелищу, а в нем ведь есть и некоторое родство с изобразительным искусством, что было известно задолго до Лессинга.

Вряд ли имеет такое уж большое значение, ездил в Италию Шекспир, как утверждают некоторые исследователи {См., например: G. Heighet. The Powers of Poetry. New York, 1960.}, или не бывал там. Но что многие его персонажи итальянцы, без сомнения связано с его чувством красоты, конгениальным итальянскому. Первые десятилетия шекспировского творчества можно определить как "его итальянский фазис". Почему же слуга Транио из комедии "Укрощение строптивой", советуя своему господину Люченцио не корпеть над скучной философией о добродетели, а вместо нее наслаждаться поэзией, музыкой, хотя бы риторикой, упустил из виду изобразительные искусства? А ведь действие пьесы происходит не где-нибудь – в Италии, где столько гениальных мастеров кисти и резца, столько знаменитых архитекторов! Это не случайно. В рамках одной и той же эпохи качественно различны национальные варианты проявления ее культуры, выдвигая на первый план разные искусства, ослабляя внимание к другим.

Начнем с поэзии. Шекспир не считает, что она воспроизводит только тени вещей.

Эвфуизм с его вычурностями – предмет насмешек Шекспира, само же по себе богатство языка он приемлет с условием, чтобы грамматический строй был сохранен, а выражение эмоций не было бы в ущерб правильности речи. Так, в комедии "Сон в летнюю ночь" Лизандр восклицает: "Недостаточно говорить, надо еще говорить правильно", а Тезей, слушая и смотря игру одного из актеров народного самодеятельного театра, отпускает такое замечание: "Его речь похожа на спутанную цепь: все звенья целы, но в беспорядке". Пылкое воображение хорошо, но если от него кто-либо теряет рассудок – это плохо. Отвечая Ипполите, которая сочла "странным" рассказ влюбленных, Тезей говорит: "Скорее странен, чем правдив" (V, 1). И все же Тезей с удовольствием смотрит зрелище, в основе которого – пьеса из... десяти слов. Ведь "чем меньше слов, тем больше будет чувства".

Когда нет в литературе жизненной правды, Шекспир отзывается о ней плохо. Надо быть наивным, как пастушка Мопса в "Зимней сказке", чтобы подумать: "Уж если напечатано – значит, правда" (IV, 3).

В уста самого образованного философски и эстетически из всех его персонажей – Гамлета Шекспир вложил свои мысли об искусствах. Что думает о живописи Гамлет, мы уже знаем. Что он думает о поэзии? В письме к Офелии Гамлет после иронически выспренных пародических обращений к возлюбленной написал сочиненный им рифмованный стишок:

Не верь, что солнце ясно,

Что звезды – рой огней,

Что правда лгать не властна;

Но верь любви моей.

(II, 2)

После этого стишка Гамлет как бы издает стон: "О, дорогая Офелия, не даются мне эти размеры. Я не умею высчитывать мои вздохи". Намек на рационалистическую метрику стихосложения – Шекспир не очень к ней расположен: лучше больше чувства, говоря словами Тезея.

Афоризм о языковых излишествах у литераторов того времени: "Краткость есть душа ума, а многословье – бренные прикрасы" – должен был скорее произнести Гамлет, а не шут Полоний с его страстишкой молоть чепуху, играть словами и выворачивать их наизнанку.

Что Гамлету не впервые явить дарование режиссера, можно догадаться по взаимной симпатии и уважению, которые, видимо, давно питают друг к другу он и приехавшая в Эльсинор труппа. Режиссерский опыт Гамлета, за которым опять-таки стоит Шекспир, проявился в его советах актерам. Послушаем его. Монолог читать "легким языком", а "не горланить". Вялость удручает, однако "не слишком пилить воздух руками". Даже в буре – "смерче" страсти "соблюдать меру, которая придавала бы ей мягкость"; "рвать" же ее "в клочки", раздирая уши партера, хотя он и любит шум, это угождать дурному вкусу. Гамлет, между прочим, вспоминает плохих актеров, которые "ломались и завывали" и вообще "отвратительно подражали человеку". К театру у Гамлета особое отношение, и прежде всего потому, что это искусство обладает всемогущим оружием – речью. При условии, что актер избегает высокопарности стиля, читает стихи без аффектации и "приправ", умеет казаться искренним, естественным, театр превращается в "обзор и краткую летопись века", в "зеркало природы", способное "являть добродетели ее же черты, спеси – ее же облик".

Более того, сценическое зрелище, убежден Гамлет, в состоянии настолько потрясти любого преступника, что вынуждает его тут же признаться в совершенных им злодеяниях. Ко всему скептичный Гамлет допускает вероятность молниеносного эмоционального и морального воздействия театрального зрелища. Окрыленный своим планом, Гамлет ощутил в себе прилив энергии, вообразив, будто "зрелище – петля, чтоб заарканить совесть короля". Когда перед спектаклем под названием "Убийство Гонзаго" (кстати, пьесу сочинил сам Гамлет) ставится пантомима, ничем не отличающаяся по содержанию от пьесы, Клавдий сохранял полное спокойствие, несмотря на то что сцена с отравлением спящего в пантомиме достаточно выразительна. Выразительна, а все же не больше, чем живая картина с жестами и мимикой, тогда как пьеса наполнена, кроме них, – речью. И лишь тогда Гамлету удается вывести Клавдия из равновесия и окончательно убедиться в его виновности.

Что Гамлет меньше ценит "картинную" сторону спектакля, видно из того, как он формулирует приглашение – не смотреть, а "слушать".

Ренессансный пантеизм уподоблял вселенную "мастерской бога", всемогущего Художника, чей неисчерпаемый гений запечатлен в красоте человека и форм материальных вещей. Будь пантеист безудержным любителем театра, он представил бы бога не Живописцем и Ваятелем, а Драматургом и Режиссером. Однако Шекспир не ищет в мироздании руки божьей. Сущность бытия – стихийная диалектика. – Из цветка, знает монах Лоренцо, можно приготовить и лекарство и яд. Человек бывает прекрасным или уродливым, бескорыстным или алчным, скромным или честолюбивым, простодушным или умным, искренним или коварным, сердобольным или жестоким, комически смешным или трагически возвышенным. Есть на свете Томас Маубрей, есть и Ричард III, Гамлет и Клавдий, Просперо и Калибан, шутник-забулдыга Фальстаф и сурово отважный республиканец Брут. Воображение творит и грациозных эльфов и отвратительных ведьм. Добро и зло в борьбе друг с другом. Слишком часто одерживает верх злое. Но повинен не фатум – сами люди. И как бы ни был ужасен исход, титаническая энергия противоборствующих характеров вносит в него красоту. Персонаж драмы "Троил и Крессида" Нестор говорит:

...превратности судьбы

Проверка наших сил...

Лишь в бурях жизни познается доблесть.

(I, 3; перевод Т. Гнедич)

Если в этом значении "весь мир – театр", то не сплошь там лицедеи, маскирующие свои побуждения, гораздо больше влекомых своими интересами, страстями, натурами. "Планетарный" взгляд на театр возвышает его как бесконечную панораму человеческой жизни.

Театр и музыка. Отчасти потому так волнует Шекспира музыка, что она ближайший родич поэзии, отчасти потому, что Шекспир отбросил границы между искусствами – вопреки теориям классицизма, абсолютизирующим эти границы. К тому же драмы шекспировские по структуре и звучанию – вроде сонат и симфоний, их эпоха Шекспира еще не имела.

Вторично отдаю должное Г. Брандесу, в чьей монографии, где есть главка "Отношение Шекспира к живописи", имеется и главка "Отношение Шекспира к музыке" {Г. Брандес. Вильям Шекспир. СПб., 1897, с. 156-159.}. Еще в молодости Шекспир услаждал себя слушанием игры и пения. В Лондоне бывал в капелле Елизаветы Тюдор, но как остался равнодушен к живописи на религиозные сюжеты, так и к церковной музыке, нигде в своих драмах ее не упоминая. Охотнее всего посещал Шекспир частные дома, где устраивались камерные концерты.

Осведомленность Шекспира в "технике" пения и музыки подтверждает диалог Джулии и Лючетты в комедии "Два веронца". Когда Лючетта предлагает своей госпоже "положить на голос" стихи ее любимого Протея, Джулия просит Лючетту: "Пой на мотив: "Блаженный свет любви"; Лючетта возражает: "Но стих тяжелый, а мотив веселый". Значит, должно быть соответствие мелодии словам песни (I, 2). Любопытно также, что это тонкое замечание делает у Шекспира служанка.

Всю свою жизнь Шекспир любил народные песни. Доказывают это слова герцога Орсино, обращенные к своему приближенному Курио в комедии "Двенадцатая ночь".

Цезарио, пусть мне опять сыграют

Ту песенку старинную, простую,

Которую мы слышали вчера.

Она мне больше облегчила душу,

Чем звонкие холодные напевы

Шальных и суетливых наших дней...

(II, 4; перевод Э. Линецкой)

Вкус герцога определенно демократичен. В переводе 1896 г. мы читали: "Красные слова воздушных арий, пленяющих наш пестрый век". Перевод этот, конечно, до смешного неуклюж попыткой точно воспроизвести английский текст (light airs and recollected terms of these most brisk and giddy-paced times). Однако в современном, пусть даже изящном переводе утрачена характеристика эпохи – ее ветреность, легкомыслие, вкус к изысканному, рафинированному, и не столько к эпохе относится эта характеристика, сколько к аристократическому обществу. Утрачен и термин "ария", которым в то время обозначали музыкально-песенный жанр, исполняемый только при выходе на сцену персонажа высокого ранга.

В сонете 128-м Шекспир обращается к своей даме сердца:

Едва лишь ты, о музыка моя,

Займешься музыкой, встревожив строй

Ладов и струн искусною игрой,

Ревнивой завистью терзаюсь я.

(Перевод С. Маршака)

Как был бы счастлив поэт, если б его дама, отождествляемая с самой музыкой, пальцами своими касалась не клавишей спинета, а его лица.

Музыка сопровождала спектакль в качестве увертюры, между актами, по окончании представления и особенно в ходе его не только в театре Шекспира. Об этом пишет Ж. С. Мэнифолд, автор книги "Музыка в английской драме. От Шекспира до Перселла". Мы узнаем, что в XVI в. оркестр и пение были привычными для публики всех театров, хотя далеко не все драматурги (например, Марстон, Бен Джонсон, Чампен) считали музыку столь обязательной. Трубам и барабанам, извещавшим о выходе именитых особ – монархов, героев, или о смертоносной битве, инструментам, из которых состояли тогда оркестры, посвящены в названной книге специальные главы. Для нас тут любопытнее всего, что настроениям шекспировских персонажей давались разные звуковые акценты, при этом громче других слышны были то медные инструменты (корнеты), то деревянные (гобои, флейты), то струнные (скрипки, виолы, лютни). Умели в шекспировском театре применять и нежную, тихую, и бравурную музыку. Соответствующие реплики актеров, например, в "Тимоне Афинском" (I, 2), в "Антонии и Клеопатре" (V, 5), в "Много шуму из ничего" (II, 3) – как бы указания оркестрантам.

Переходя к той части книги, где речь идет о Перселле (1659-1695), автор определяет его век формулой: "Оркестровая революция по отношению к эпохе Шекспира". Не только соната вошла в быт любителей музыки, но и опера, следовательно, вокал уже не эпизодическое сопровождение спектакля, а самый "язык драмы" {J. S. Manifold. The music in English drama. From Shakespeare to Purcell. London, 1956, p. 3-6, 14-15, 38, 50, 87, 99, 106-107.}. Итак, сравнительно даже с музыкой XVII столетия музыка эпохи Шекспира – стадия низшая. Несмотря на многоинструментные оркестры, на утвердившуюся полифонию, эту стадию не назовешь "Предвозрождением", если подлинный Ренессанс в музыке – XVIII-XIX вв.

Еще интереснее для моей темы статья Г. Орджоникидзе: "Музыка в творчестве Шекспира" {См.: "Шекспир и музыка". Л., 1964, с. 17-34.}. Наряду с информацией о том, как это искусство – оркестром и пением – усиливало эмоциональное воздействие спектакля, автор названной статьи делает интересные обобщения. Пьесы Шекспира выделялись из всех современных "удивительно органичным сочетанием музыкальных, поэтических и драматических элементов". Автор сообщает о жанрах, используемых в шекспировских спектаклях (так называемые "уличные" песни, баллады, мадригалы, канцонетты, более сложные "арии") при различных ситуациях (свадьбы, битвы). Музыка была "средством характеристики персонажей" (примеры: жалобная, лирическая – к образу Орсино в "Двенадцатой ночи"; бессвязные песенки Офелии в "Гамлете"; радостные и печальные звуки инструментов в "Буре"). Любопытно, что "музыка гобоев носила достаточно мрачный характер"; "тембр флейты воспринимался как печальный".

Иногда песня, сама по себе красивая, нарочито противоречила настроению действующего лица, тогда оно заявляет, что музыка "фальшивит" (пример: покинутая Протеем Джулия в "Двух веронцах"). Иногда же действующее лицо находит как раз в "нестройной" музыке, в фальши инструментов отражение своей судьбы" (пример: Ричард II в одноименной пьесе).

К важнейшим обобщениям автора статьи отношу и то, что музыка у Шекспира "нередко... олицетворяет доброе, светлое, гуманное начало". Нередко? Быть может, это слово заменимо словом "часто" или даже "всегда"? Как бы вопреки моему желанию, в комедии "Мера за меру" упоминается о "демоническом" проявлении музыки:

Марианна: Мне очень жаль,

Что вы меня за музыкой застали,

Но верьте – это не для развлеченья,

А только, чтоб смягчить тоски мученья.

Герцог: Я верю. Но у музыки есть дар:

Она путем своих волшебных чар

Порок способна от греха спасти,

Но добродетель может в грех ввести.

(IV, 1; перевод Т. Щепкиной-Куперник)

Кажется, нигде больше у Шекспира о такой "злой" функции музыки не говорится. Во всяком случае цитируемый мною автор статьи далеко идущих выводов из этого отрывка не делает. И гораздо типичнее для Шекспира слова Лоренцо из "Венецианского купца".

Тот, у кого нет музыки в душе,

Кого не тронут сладкие созвучья,

Способен на грабеж, измену, хитрость.

Темны, как ночь, души его движенья,

И чувства все угрюмы, как Эреб...

(V, 1)

Всем очарованный в Дездемоне, Отелло восхищен и музыкальностью ее натуры: "А как понимает музыку. Ее пением можно приручить лесного медведя" (IV, 1).

Отелло ассоциирует музыкальную гармонию с взаимной счастливой любовью. "Люблю тебя, – говорит он Дездемоне, – а если разлюблю, наступит хаос" (III, 3). Отелло имеет в виду хаос в своей душе. Гармония отражает и порядок в мироздании. Говоря словами Улисса в "Троиле и Крессиде": если презирать "закон соподчиненья"... "сразу дисгармонии возникнет хаос" (V, 3).

В XVI в. распространена была теория Пифагора о "музыке небесных сфер, излучаемой планетами".

Воспроизвожу монолог Лоренцо из V акта "Венецианского купца":

Сядь, Джессика. Взгляни, как небосвод

Весь выложен кружками золотыми;

И самый малый, если посмотреть,

Поет в своем движенье, точно ангел,

И вторит юнооким херувимам.

Гармония подобная живет

В бессмертных душах...

Но к "гармонии небесных сфер" восприимчивы лишь избранные натуры тонкие, возвышенные: Оливия, полюбившая Цезарио ("Двенадцатая ночь", III, 1); Клеопатра, услышавшая эту гармонию в голосе Антония (V, 2); Фердинанд, очарованный песней Ариэля ("Буря", I, 2).

В комедии "Как вам это понравится" Оливер докладывает герцогу, что Жак-меланхолик только что ушел, а до этого "был весел он и слушал нашу песню". Герцог удивлен: "Воплощенье диссонанса стал вдруг музыкантом? Будет дисгармонья в небесных сферах" (II, 7). Что "космическая гармония" доступна отнюдь не всем, нагляднее всего выражено в драме "Перикл". Горевавший о смерти своей дочери Перикл узнал ее в живой Марине, и в тот же миг его слух улавливает прекраснейшую музыку. Тирский вельможа Геликан в недоумении: "Я ничего не слышу, государь". Правитель Митилены советует Геликану: "Говорите, что слышите: нельзя ему перечить. А Перикл – свое:

О звуки дивные...

Невольно я музыке небесной покоряюсь.

(V, 1; перевод Т. Гнедич)

Конечно, "музыкой сфер" Шекспир обязан философской эрудиции образованных людей своего века. И все же эти "космические" идеи говорят о чем-то очень важном. Очевидно, музыкального сопровождения спектаклей Шекспиру мало. Ощущая таинственную силу музыки, Шекспир угадывал гораздо большие высоты, потенциально в ней возможные, хотя при его жизни недостигнутые. На эти высоты поднимают нас сегодня великие композиторы. Вдохновляли их не "космические" идеи Шекспира, а его драматургия, вышедшая за пределы его эпохи и никогда не устаревающая.

Заключение. Почему единственное упомянутое Шекспиром имя художника Джулио Романо, к тому же упомянутое в ситуации обманчивой? Свидетельство это недооценки искусства живописи? А часты ли в его драмах – спрошу я – имена поэтов, хотя поэзия Англии Ренессанса не бедна талантами? Лишь в пяти драмах Шекспира музыка не упоминается, а встретить ли у него имя тогдашнего композитора?

Имен живописцев нет, зато есть Живопись. Имен поэтов нет, но есть Поэзия. Имен музыкантов нет, но есть Музыка. В искусстве, где Шекспир "царь и бог", нет имен драматургов и актеров, но есть Театр.

В науке о Шекспире давно осознан его "доминирующий пафос". У Леонардо вершина его эстетического кредо – живопись, несмотря на то что он и ваятелем был, и на каком-то инструменте играл. Микеланджело свои произведения живописи демонстративно подписывал: скульптор. Ядро эстетики Шекспира театр, и даже сонеты свои мог бы он подписывать: при "Глобусе" драматург. Все искусства влияли на Шекспира – и незаметно для него и заметно. Живопись, поэзия, музыка образуют с этим ядром как бы переливающийся всеми цветами радуги шар.

ХРОНИКА ШЕКСПИРА "КОРОЛЬ ГЕНРИХ V" И ПРОБЛЕМА ИДЕАЛЬНОГО ПРАВИТЕЛЯ

В. Комарова

В шекспироведении уже давно сложилось восприятие хроники "Король Генрих V" как произведения, в котором Шекспир выразил свою мечту об идеальном короле, следуя распространенным в эпоху Возрождения политическим концепциям. Некоторые авторы даже называют Генриха V в драме Шекспира "народным королем", который добивается порядка и единства внутри страны и благодаря этому одерживает победы во Франции.

Весьма немногочисленны работы, подвергающие сомнению подобное, ставшее традицией истолкование этой поздней хроники. В "идеальности" Генриха V сомневались Стопфорд Брук, Дерек Траверси, Миддльтон Мэрри. Чешский шекспиролог Зденек Стржибрны признавал, что Шекспир "добавил немало темных пятен на портрете идеального правителя, придав ему черты макиавеллиста" {Zd. Stribrny. Shakespearovy hisloricke Lry. Praba, 1959, s. 266-267.}. Пересмотр распространенной трактовки содержится и в трудах немецкого шекспиролога Ансельма Шлессера.

Какими качествами должен обладать правитель – этот вопрос ставился не только в политических трактатах Кастильоне, Макиавелли, Томаса Элиота, Томаса Мора и многих других авторов эпохи Возрождения. Эта проблема ставится и в поэме Эдмунда Спенсера "Королева фей", и в драмах Бена Джонсона, Джорджа Чапмена, Роберта Грина, Джорджа Пиля, во многих анонимных драмах.

В исторических драмах Шекспира проблема отношений правителя и обстоятельств или условий времени является одной из наиболее сложных и существенных для понимания его историзма.

Гуманисты эпохи Возрождения много внимания уделяли проблеме наилучшего устройства государства. Образование национальных государств под управлением сильного монарха вызвало появление сочинений об идеальном правителе, в котором видели спасение от всех зол междоусобных войн. Источником для этого политического идеала часто служило учение Платона о государстве.

В соответствии с этим учением основой государства является разделение труда, которое определяет деление общества на сословия и классы, причем работники, производящие средства потребления, оказывались у Платона низшим классом, над которым стояли класс воинов и класс правителей. Этот аристократический взгляд на государство несколько смягчался признанием, что высокие нравственные достоинства могут быть у людей, принадлежащих к низшему классу, и тогда возможен переход таких людей в более высшие сословия {См.: В. Ф. Асмус. Государство. – Послесловие к изд.: Платон. Сочинения в трех томах. Под общей редакцией А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса, т. III, ч. 1. М., 1971, с. 597.}.

Как отмечают историки античной философии, в идеальном государстве Платона нет личной свободы не только для низшего класса, но и для двух высших – для воинов и правителей, потому что, как признает Платон, "закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства в целом... Выдающихся людей он включает в государство не для того, чтобы предоставить им возможность уклоняться куда кто хочет, но чтобы самому пользоваться ими для укрепления государства" {Там же, с. 608.}.

В диалоге Платона "Государство" описаны четыре основных свойства "идеального государства" – мудрость, мужество, рассудительность или порядок и справедливость. Между всеми этими свойствами должна быть "согласованность", "гармония", как в музыке. Справедливостью названо все, что способствует укреплению государства, а потому и соблюдение иерархии, согласие всех сословий, различных по природе, является важнейшей особенностью идеального государства.

По мнению Платона, такое государство будет возможно лишь тогда, когда философы станут царями, а цари будут философствовать, т. е. стремиться к познанию высшей истины ради общего блага. Сократ доказывает Главкону, что в наилучшем государственном устройстве должны быть отстранены от управления те люди, которые отделяют власть от философии или справедливости {Платон. Государство, 473 d. – В кн.: Платон. Сочинения в трех томах, т. III, ч. 1, с. 275.}. Огромное значение Платон придает воспитанию правителей, развертывая подробную программу гуманистического воспитания. Правда, Сократ признает, что современные государства можно уподобить кораблю, где кормчий "глуховат, близорук и мало смыслит в мореходстве, а среди моряков идет распря из-за управления кораблем" {Там же, 488 а-е, с. 290-291.}, и в такой обстановке истинных кормчих – философов считают никчемными болтунами.

Рассуждения Платона о философах призваны доказать, что правители должны обладать прежде всего теми добродетелями, которые составляют сущность идеального государства, а для этого они должны отличаться стремлением к познанию природы вещей, памятью, проницательностью, способностью к диалектике и многими другими талантами, которые встречаются очень редко. Но, главное, они должны познать справедливость и истину. Правда, в диалоге о государстве достаточно ясно утверждается трагически неразрешимая проблема. В существующих государствах, говорит Сократ, истинные философы или поддаются влиянию плохого государственного устройства, или погибают: "если человек, словно очутившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творить несправедливость, ему не под силу будет управиться со всеми дикими своими противниками одному, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своим друзьям, он погибнет без пользы для себя и для других" {Платон. Указ. соч., 496d, с. 301.}.

Почти все гуманисты эпохи Возрождения так или иначе откликались на поставленные в диалоге Платона проблемы, в частности, на его учение об идеальном правителе {См.: L. С. Warren. Humanistic doctrines of the prince from Petrarch to sir Thomas Elyot. Chicago, 1939; F. Caspart. Humanism and the social order in Tudor England. Chicago, 1954.}. В Англии наиболее глубокие мыслители XVI в. – Томас Мор и Томас Старки понимали, что платоновская программа воспитания добродетельных государей неосуществима, но взгляды Мора и Старки были исключением, а большинству политических авторов XVI в. была близка позиция Томаса Элиота, высказанная в сочинении "Правитель". Современники Шекспира Филипп Сидней и Эдмунд Спенсер обращались для создания образов идеальных монархов к поэтической фантазии.

Шекспир откликнулся на проблему воспитания правителя в хрониках "Король Генрих IV" и "Король Генрих V". Один из исследователей, Э. Гретер, приводит многочисленные параллели в хронике "Король Генрих V" и в сочинении Томаса Элиота "Правитель" и делает вывод, что Шекспир, следуя Элиоту, создает образ идеального монарха {E. Grether. Das Verhaltniss von Shakespeare's "Henry V" zu sir Thomas Elyot's "Governour". Inaug. diss. Marburg-Lann, 1938.}. А между тем автор не замечает скрытой полемики с Элиотом в хрониках Шекспира.

Элиот был другом Томаса Мора, но получив известие о казни лорда-канцлера, он написал покаянное письмо Томасу Кромвелю, виновнику падения и казни его друга. В этом письме он умолял забыть о его, Элиота, дружбе с покойным канцлером, так как он никогда не разделял ужасных заблуждений Мора {Thomas Elyot. The boke named the Governour. vol. I. London, 1880, p. CXXVI.}. В письме одному из своих друзей Элиот обращается с просьбой отвратить от него немилость Генриха VIII и Кромвеля, грозящую ему из-за дружбы с Мором, снова отрекается от казненного друга и клянется в верности королю, выпрашивая кусок конфискованных Кромвелем земель {Ibid., p. CXXX-CXXXI.}.

Элиот осуждает идею равного распределения имуществ и оправдывает кровавые законы против бродяг, "созданные для должного наказания этих бездельников" {Ibid., p. 85.}. Сочувствие к ним Элиот называет "напрасной жалостью, в которой нет ни справедливости, ни милосердия, но из которой проистекают безделье, пренебрежение, непокорность и все неизлечимые несчастья" {Ibid., p. 87.}. Элиот совершенно серьезно советует правителю познать жизнь народа, лично изучить все уголки страны, все обычаи, как хорошие, так и дурные. Только тогда правитель сможет узнать причину упадка и найти лучшие лекарства для быстрейшего излечения больного государства {Ibid., vol. II, p. 406-407.}. Элиот подробно расписывает программу такого изучения жизни. Правитель должен знать, что думают и говорят его подданные, какие достойные и богатые граждане обитают в его государстве, каков их образ жизни, их правосудие, щедрость, усердие в исполнении законов и другие добродетели. Он должен также знать, кого народ считает угнетателями, какие жадные и нерадивые чиновники и неспособные судьи снискали нелюбовь народа {Ibid., p. 408-409.}. Только когда все горести и болезни государства будут изучены и испытаны на собственном опыте, правитель сможет обратиться за советом к "времени" для отыскания необходимого лекарства {Ibid., p. 427.}.

Элиот подробно распространяется, о том, что правителю необходимо обладать такими добродетелями, как милосердие (mercy), щедрость и благожелательность (benevolence), которые, по мнению Элиота, более привлекут к государю сердца подданных и укрепят его власть, чем крепости и гарнизоны (The benevolent mind of a governour not only binds the hearts of the people to him, but also gardeth more safely his person than any tour or garrison) {Ibid., p. 73, 106, 186.}. Томас Элиот совершенно иначе рассматривает сущность государства, чем Томас Мор, считая, что государство основано для защиты народа от несправедливости, что люди в древние времена избирали наиболее справедливых и беспристрастных граждан, чтобы те поддерживали порядок в государстве.

По мнению Элиота, справедливость и правосудие (justice, equity), а также покорность и терпение (obedience, patience) являются основой государства, так же как вера в божественное провидение.

Эта программа кажется Элиоту вполне осуществимой. Шекспир в хрониках о Генрихе IV и Генрихе V всю тему познания жизни народа переносит в комический план: из "народа" он выбирает самые отверженные элементы, сближая наследного принца с лондонскими низами. Он привлекает внимание к самым темным сторонам жизни, хотя и в комическом освещении сэра Джона Фальстафа. Комическая интерпретация такого непосредственного сближения Генриха с "народом" введена совершенно сознательно: серьезным размышлениям Элиота о добродетелях короля и рецептам для излечения больного государства Шекспир противопоставляет нечто похожее на пародийные комментарии к советам Элиота, хотя сама идея воспитания принца в гуще жизни вызывает сочувствие Шекспира.

В речах Генриха, обращенных к французскому послу, можно почувствовать ироническое отношение к некоторым советам Элиота. Элиот называет милосердие важной добродетелью идеального правителя. Генрих объявляет послу: английский король – не тиран, а христианский государь, и наши страсти подвластны милосердию так же, как и несчастливцы, закованные в цепи в наших тюрьмах. Напоминание о тюрьмах омрачает ореол милосердного государя. Узнав, что дофин прислал ему в насмешку теннисные мячи, Генрих притворяется разгневанным: эти мячи обратятся в ядра, в орудия мести, и тысячи вдов и матерей будут проклинать эту шутку дофина. Гнев короля воспринимается как политический прием – ведь Генрих еще до появления посла решил начать войну, и теперь он всего лишь находит удачный предлог для войны.

Если Элиот восхваляет "терпение" как благородную и прекрасную добродетель, то в пьесе это слово обыгрывается в комическом контексте. После первого акта, где изображены причины и начало войны, следуют рассуждения Нима – этот трусливый воришка боится идти на войну и повторяет как единственное утешение: "Ну что ж, будь что будет", "проживу сколько можно", "чему быть, того не миновать; хотя терпение – усталая кляча, но она еще тащится" (II, 1) {Здесь к далее в этой статье цитаты из произведений Шекспира даны по изд.: В. Шекспир. Полное собрание сочинений в восьми томах, т. III. Л., 1937. Перевод Е. Н. Бируковой.}.

Пример пародийного отношения к добродетелям, перечисленным в книге Элиота, содержится в речи Генриха, обращенной к изменнику лорду Скрупу. Э. Гретер, приводя эту параллель, не замечает иронического отношения к советам Элиота. Принц Генрих перечисляет многочисленные добродетели, какими, казалось, обладал Скруп: верность долгу, ученость, благородство происхождения, благочестие, умеренность в пище, свобода от грубых страстей, постоянство духа, осмотрительность в суждениях, скромность. У Элиота всеми этими достоинствами должен обладать король. В пьесе заложена совершенно иная мысль: эти добродетели могут быть только блестящей видимостью, скрывающей душу предателя (II, 2).