Текст книги "Круг иных "

Автор книги: Уильям Николсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава 8

Давным-давно в доме у буковой рощицы жил крестьянин с женой. Избушка у них была маленькая – только развернуться: в одной комнате стряпали, принимали пищу, в дальнем углу грелись у очага; в другой стояла кровать с высокой спинкой. Перед домом был разбит садик, где цвела мальва и до самой дороги змеилась мощеная тропка. За домом шумела буковая роща, а за ней было поле, где крестьянин выращивал картофель на продажу. С утра он уходил по этой тропке и вечером по ней же возвращался – и трескучей морозной зимой, и тенистым прохладным летом. В мае ветви светились нежным кружевом восхода, а в октябре полыхали золотом заката. Земля в поле была каменистой, труд крестьянина – тяжким и неблагодарным. Зато в загоне под яблоней жирела свинья, а осенью семейство собирало урожай яблок.

Как-то раз, перекапывая поле, крестьянин заметил в земле какой-то сверкающий камень. Он подобрал его и отнес в город. Знаток золотого дела признал в находке самое настоящее золото и сказал, что если поискать, то обязательно найдется еще. Крестьянин стал копать, и предсказания советчика сбылись. Самородки лежали повсюду: на картофельном поле, на заднем дворе и даже в палисаднике. Бедняк обменял находки на деньги, нанял рабочих, и те стали рыть участок, раскапывая жилу. Скоро ничего не осталось от огорода, не стало палисадника с мальвами и заднего двора с поросячьим загоном и яблоней – копали всюду, где находили хоть что-нибудь. Скоро стало ясно, что золотоносная жила проходит и под домом. «Куда же нам деваться?» – всплакнула жена, видя, во что превратилась их земля. «Не переживай, – ответил крестьянин. – Теперь мы богаты. Построим себе настоящий замок».

Они действительно разбогатели и построили замок. Рабочие тем временем копали дальше: дом снесли, рощу вырубили и перерыли. На тот момент, когда жила иссякла, хозяин был самым зажиточным человеком в округе. Они с женой обосновались в замке, где было двадцать четыре комнаты и пять слуг. Закончились те времена, когда крестьянин сажал картошку и колол дрова.

Однажды чета сидела в просторной гостиной своего отапливаемого особняка, и жена сказала мужу: «Как же я соскучилась по живому огню!» «И то правда», – ответил хозяин и приказал построить в углу очаг– такой же, как в прежнем доме. Супруги сидели у огня, и женщина пожаловалась: «Я мерзну в такой большой зале». «И то правда», – ответил хозяин, и залу сделали поменьше. Потом весь дом стал казаться слишком просторным. «Зачем нам столько комнат? – сокрушалась жена. – Все равно пустуют». И они снесли лишние спальни, оставив только шесть помещений: переднюю, гостиную, кухню и три комнаты на случай приезда гостей.

«А помнишь нашу старую яблоньку?» – взгрустнулось бывшей крестьянке. И они посадили за особняком яблоневое деревце, а в память о былых временах устроили под ним загон и даже завели поросенка. Однажды супруги решили пригласить гостей, но хозяйке было неуютно при чужих, и они никого приглашать не стали. Вскоре оказалось, что повариха, которая готовила хозяевам пищу, их обворовывает, и ее прогнали. «Ничего страшного, – утешала супруга. – Я сама буду стряпать, как раньше». Ей не нравилось работать на кухне отдельно от мужа, который сидит перед очагом в соседней комнате, такой маленькой и уютной, и они перенесли в комнату плиту, чтобы быть вместе, а заодно и раковину с буфетом. Гостей эти люди больше не принимали, так что надобность держать дополнительные помещения отпала и часть особняка снесли.

«А знаешь что? – как-то раз сказала жена. – Теперь здесь все похоже на наш старый маленький домик, только палисадника не хватает». И они разбили палисадник и выложили тропку, которая огибала усадьбу кольцом. А чтобы ее было видно из окна, как раньше, пришлось снести переднюю.

Теперь осталось всего две комнаты, совсем как в прежнем доме, словно семейство никуда и не переезжало. Крестьянин с женой повеселели.

«Выходит, у нас и раньше было все, что нужно для счастья, – сказали они друг другу, – просто мы этого не знали. Спасибо за урок: золото научило нас довольствоваться тем, что имеешь».

Теперь все приобрело прежний вид – за исключением разве что буковой рощи. Крестьянин высадил новые саженцы, да только деревья растут медленно. Хозяин умер, так и не дождавшись того дня, когда можно будет гулять под тенистыми кронами в летнюю жару и любоваться белыми кружевами ветвей в зимнюю стужу.

Эту трогательную историю поведал в своей книге Вицино. Он не высмеивает деревенских жителей с их золотой лихорадкой и примитивными устремлениями.

Мне нравится, что мораль рассказа допускает разностороннюю трактовку. Да, они лишились буковой рощи, но месте с тем крестьянин перестал зависеть от монотонных полевых работ. А еще ему подарили одну важную хрупкую ценность: понимание, чего же ты хочешь от жизни. Золото уберегло его от обиды и разочарования. Всегда так: что-то теряем, что-то находим.

Впрочем, это не главное. Читаю Вицино, все больше проникаясь предметом его изысканий: в чем состоит природа «хорошо прожитой жизни», как он сам говорит. Он пытается понять, как находить радость в каждом миге существования, и помогает в этом читателям. Зачем суета и возня, к чему мы стремимся, ради чего зарабатываем деньги и проливаем кровь? Когда битва закончена и день тяжких трудов клонится к закату, что остается в качестве награды? Я жадно ищу ответы между строк.

Болею. Долгие дни, проведенные в постели, когда я был слишком слаб и не мог ходить, я читал слова Вицино и размышлял о его идеях. Добрые люди, которые за мной ухаживают, не понимают ни слова по-английски. Мы изъясняемся жестами. Особенно мои жесты и гримасы нравятся Ханне, молодой матери, – она каждый вечер воспроизводит их перед мужем, когда тот возвращается с работы. Хозяин очень стремится понять, но соображает медленно, смотрит на супругу бычьим взглядом, словно теленок из их стада, не в силах уловить суть этого немого представления. Ханна, крепкая, коренастая женщина, которая внешне напоминает мужа, обладает куда более живым и восприимчивым умом. Помню, когда я немного оправился и захотел почитать, я показал на пальто, в кармане которого лежала книга, и изобразил, будто листаю страницы. Эта женщина, я уверен почти на сто процентов, грамоте не обучена, но она меня сразу поняла.

Вообще супруги напоминают мне крестьянскую чету, о которой рассказал Вицино. Их жизнь – тяжелый труд и крайняя примитивность: здесь нет ни водопровода, ни электричества. Оки живут в большом амбаре с низкой крышей, разделенном пополам деревянной перегородкой. В одной части жилища зимуют тридцать коров – собственное стадо Люца, – наполняя дом своим теплом и вонью. В другой стоит выложенная плиткой печка, вокруг которой теснятся деревянные скамьи; здесь же очаг с кирпичным дымоходом и коптящиеся над ним окорока. Над головой торчат пуки соломы, провалившиеся между потолочными досками, – крыша нависает низко, в четырех футах от земли. Крохотные оконца закрыты ставнями на время холодов, и потому в доме царят вечные сумерки. Готовить, стирать, ухаживать за ребенком Ханне приходится в полумраке. Я читаю при свете свечи, утопленной в глиняном блюдце, полном жидкого воска.

Как раз в ту ночь, когда Люц меня подобрал и, словно теленочка, принес на руках домой, начались метели. Снег валил пять дней без перерыва. Помню, когда открылась дверь, я поразился, увидев огромные сугробы. Хозяин по утрам и вечерам выходит с лопатой расчищать дорожку, насыпая с обеих сторон тропки огромные кучи снега. Тропка ведет прямиком к нужнику, узенькому деревянному сарайчику, в котором нет ничего, кроме деревянного сиденья с дырой и глубокой ямищи под ней. Когда я окреп и смог самостоятельно передвигаться, Люц первым делом отвел меня в уборную. Падал снег. Я сидел на отполированном деревянном сиденье и тужился, стуча зубами от холода, а сам все думал, каким, интересно, образом освобождал кишечник последние дни, пока отлеживался у печи на лавке. Судя по всему, по нужде я не ходил. Выходит, держал в себе недельную порцию испражнений; хотя справедливости ради надо сказать, что я толком и не ел.

Болезнь моя по сути и не болезнь, а скорее упадок сил. Хоть и пришлось прокатиться по горному склону, серьезных травм я не получил – побился кое-где да, пока в речушке мок, здорово промерз. Если бы не Люц, меня бы теперь и в живых не было. Однако главная причина лихорадки в другом: я перенес сильное моральное потрясение. С тех пор как я попал в эту несчастную страну, мне довелось увидеть столько страданий и ненависти, столько жестокости, столько смертей… Я оказался не готов. Просто в голове не укладывается, что где-то на земном шаре может царить такой хаос. У меня расшатались жизненные ориентиры, словно до этого момента я жил во сне и теперь меня безжалостно выкинули из мира грез в мир реальности. Зачем, почему? Одному Богу известно. Если это наказание, то какими преступлениями я его заслужил? В душе текут слезы мольбы, горькие слезы вечного ребенка: так нечестно, не обижайте меня, я ничего плохого не сделал!

Нет, правда. Так нечестно. Меня обижают, ко мне придираются. Но я начинаю понимать, что так происходит со всеми: ко всем цепляются, не я один такой.

Теперь понимаете, почему я столь жадно набросился на Вицино? Он скептик, не обманывается насчет реальности, но и не теряет надежды. Он по-настоящему любит людей.

Старик, отец Люца, сидит на лавке, привалившись к печи, и что-то мурлычет себе под нос, натянув на морщинистый лоб шерстяную шапку. У него простенькие мотивчики, которые тянутся и тянутся бесконечно. Его старая жена, наша главная хозяйка, суетится по дому, постоянно что-то подправляя и переделывая по своему разумению. В этом сарае нет полок: все развешано на вбитых в балки крюках или уложено в плетеные сумки-карманы. Старушку раздражает, что Ханна никак не привыкнет вешать сотейник на свой крючок и класть тяжелые белые тарелки в нужную сумку. Она не делает снохе замечаний, просто снует по дому и с тяжелыми вздохами раскладывает вещи по местам. Младшая хозяйка тоже не вступает в споры и как будто не замечает происходящего. Но мне-то с лавки все видно, я уже приметил: как только старшая принимается переставлять и перевешивать, Ханна особенно усердно начинает ухаживать за ребенком.

Мальчика назвали Манфредом, сокращенно Ман. Очаровательный полугодовалый малыш, улыбчивый и беззаботный. Все семейство от него без ума, каждый норовит показать, что любит кроху больше других. Когда Ханна выгребает из очага раскаленный уголь, то кладет Мана мне на лавку, и мы с улыбкой глядим друг на друга. Я малышу неимоверно интересен. Какое-то время он рассматривает меня любопытными глазенками, потом протягивает ручку и начинает трогать лицо, а я подаюсь к нему поближе, чтобы ему было удобно. Он сует пальчики мне в рот, в ноздри и глаза, колотит ладошкой по носу и подбородку. Те же манипуляции он проделываете огромными мохнатыми псами, которые неизменно сопровождают Люца в конце трудового дня. Они прыгают и вьются в ногах хозяина. Псины реагируют на младенца точно так же, как и я, с покорным повиновением, считая касания маленьких пальчиков за честь.

Хозяева без вопросов приняли меня в свой дом и предоставили кров. Если б и были вопросы, я бы все равно не смог ответить. Главное – они не сомневаются, что поступили единственно верным образом, и об этом свидетельствуют их поступки. Я – человек, попавший в беду, друг и брат, которому надо оказать посильную помощь. Не скажу, что каждый здесь – воплощение добродетели. Ханна – человек простой, незлобивый, но за ее кажущейся простотой скрывается упорное желание все делать по-своему. У Люца, я почти уверен, где-то вне дома припрятан запас выпивки. Его молчаливая мать жизнь кладет на то, чтобы выставить сноху нерадивой хозяйкой; старик отец, очевидно, решил, что его трудовые дни позади, и остаток лет посвятил ничегонеделанию. На вид ему немногим больше шестидесяти. Про этих крестьян не скажешь, что они целиком и полностью принимают свою жизнь – за исключением разве что маленького Мана. Впрочем, уверен, нередко бывают мгновения, когда и им больше ничего не надо – как сказал Вицино, наступает «Великое Всё».

«И вот приходит миг, когда притупляется боль в суставах, забывается беспокойство о неоплаченных счетах и благополучии родных, уходит зависть к богачам и страх перед грабителями, перестает тревожить усталость в конце рабочего дня и неминуемый бег лет. Тогда, словно солнечный луч меж облаков, наступает краткий миг радости. Может быть, ты вошел в дом и, не снимая ботинок, присел отдышаться. Может быть, друг вложил тебе в руку бокал с выпивкой и пересказывает новости минувшего дня. По его лицу ты видишь: он рад, что ты зашел, и на душе становится тепло. Приятно дать отдых ногам, выпить согревающий глоток, умиляться тому, как друг морщит лоб, и погружаться в истинное блаженство от его взволнованной речи. Это тот миг, когда тебе больше ничего не нужно, потому что лучше быть не может. Вот что я называю «Великое Всё».

Люц возвращается в сопровождении сорванца лет двенадцати. Мальчишка что-то оживленно рассказывает, остальные его внимательно слушают, изредка кидая взгляды на меня. Пацаненок подходит к моей лавке и важно протягивает руку.

– Здрасьте, сэр, – говорит он. – Мое имя Бруно. Он старательно выговаривает каждое слово – сразу

ясно, что эту речь он продумал заранее. Ну что ж, наконец-то есть с кем пообщаться.

– Очень приятно познакомиться. Выдаю ответную любезность.

– Я сын брата Люца, – говорит паренек.

Потом, путаясь и спотыкаясь, объясняет, зачем пришел. Из его речи я понял, что к отцу, на соседнюю ферму, заявились двое полицейских и предупредили, что в этой местности на свободе разгуливают опасные преступники. У них при себе бомбы, и этими бомбами они взрывают ни в чем не повинных людей.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Потому что они террористы, – поясняет Бруно. -А зачем террористам взрывать беззащитных людей?

– Потому что они террористы, – отвечает мальчик. Это все равно что спрашивать, зачем лисы воруют

кур. На то они и лисы. Помню, как однажды, пристально на меня взглянув, Петра сказала: «Мы идем на крупные жертвы. Освобождение дорогого стоит». Бруно прав. Движение приносит в жертву людей потому, что не знает других методов.

– Я думать, полицейские прийти сюда.

С этими словами он устремляет на меня внимательный взгляд, и мне тут же становится понятно, что он считает меня террористом и, несмотря на это, захотел предупредить об опасности. Не знаю, в чем тут дело – может быть, правила гостеприимства в этих краях коренятся глубже, чем страх перед террором, активно культивируемый властями. Я делил с этими бедняками кров и пищу. Я нуждался в приюте и получил его. Верно, поэтому мои загадочные и непостижимые хозяева чувствуют со мной некую связь, точно мы принадлежим к одному кругу. Возможно, традиции тут ни при чем, а все дело в том, что я для них – реальный человек, а не вымысел. Реальный человек не может быть террористом.

С другой стороны, Эгон был куда как более реален для Петры, и все-таки она с ним собственноручно расправилась. Верно сказал Вицино: «Нет вещи более загадочной, чем жизнь другого человека».

– Бруно, я не террорист.

Какой серьезный взгляд! Здешние дети рано взрослеют.

– Это хорошо.

Однако у меня нет ни малейшего желания выдавать себя полиции, и гостеприимное семейство это прекрасно понимает. Ханна обметает пол в дальнем углу комнаты и поднимает люк. Там, в темноте подполья, где хранят корнеплоды, видна лестница.

– Они появляться, – поясняет Бруно, – ты лезть сюда.

Хотя на улице уже темно, мальчишка собирается уходить. Протягивает мне ладошку на прощание.

– Пожалуйста, передай дяде, – говорю я, – что, если бы не он, я бы погиб.

Бруно передает Люцу мои слова, тот пожимает плечами и, потупившись, что-то бормочет. ¦ – Он говорит, любой так поступить.

– Тогда скажи, что я не хочу подвергать его семью опасности. Как только окрепну, уберусь восвояси.

Восвояси. Знать бы, где это. Передохнул – и отчалил в неизвестном направлении к неизвестным испытаниям.

Я немного окреп и решился помочь Люцу в его дневных трудах. Отправляемся с восходом солнца, по пятам трусят верные псы. Всю последнюю неделю я почти не вылезал из дому; схожу до уборной – и обратно. И вот впервые за долгое время вижу рассвет: поразительное зрелище. Утро выдалось ясное, потрескивает морозец, низко над горизонтом зависла Венера, утренняя звезда. Равнина в обрамлении крутых лесистых склонов будто укрыта снежным покрывалом. Вот-вот появится солнце: над восточным хребтом из-за облаков с золотой оторочкой веером пробиваются три янтарных луча. Они отражаются о белую подкладку второго слоя облаков в далекой выси, окрашивая бледно-серый пар теплым серебром. Потом взгляду предстает горящий солнечный шар: он заливает долину ослепительным светом, орошает золотом нетронутые снега. Люц одолжил мне длинное теплое пальто и меховую шапку-ушанку, скорее всего позаимствованную у старика. Я рад этой нехитрой одежке: весь продрог от холода. Пусть восходящее солнце не добавило тепла, но от этой божественной красоты дух захватывает. Кидаю взгляд на Люца – тот хоть и молчит по своему обыкновению, но тоже тронут. Впрочем, волшебство скоро

заканчивается – также внезапно, как и началось. Солнце ушло в пояс облачности, и прелесть долины скрылась от глаз смертных.

Надо раздобыть дров для ненасытной печки. Поленница, аккуратно выложенная под скатом крыши и растянувшаяся во всю длину дома, нуждается в пополнении. Мы взяли с собой топоры, будем рубить деревья и колоть их на поленья нужной длины – чтобы помещались в печь. В лес ведет хорошо утоптанная тропа. Люц с собаками идут впереди, я – следом. Этим путем он ходил много раз: вот вмерзшие в снег отпечатки его подошв. Чужих отпечатков не видно. Тропа ведет через реку и поднимается на поросший лесом склон с небольшой просекой, собственноручно вырубленной Люцем. Здесь каждый пень – дерево, поваленное его топором. В дальнем конце просеки лежит высокая береза, срубленная несколькими днями раньше. Теперь нам предстоит разделить ее на части.

Мой спутник заходит с комля и жестами показывает мне – мол, начинай выше, обрубай ветки. Сам приноравливается сбоку и легкими круговыми взмахами отсекает от ствола чурбан шириной с полметра; тот откатывается в сторону. Выбираю себе ветку потоньше, нацеливаюсь, предполагая отрубить ее в пазухе, и начисто промахиваюсь: топорище входит в землю. Ума не приложу, как попасть в нужное место – впервые в жизни столкнулся с такой проблемой. Глазами траекторию не проследишь, потому что перед ударом заносишь орудие высоко над головой. Интересно, как справляется Люц. Кидаю на него взгляд – тот, похоже, вообще никуда не смотрит и все равно попадает ровнехонько в одно и то же место. Рубит себе и рубит, пока древесина не отколется.

На месте стоять невозможно: мороз пробирает до костей. Что ж, у Люца выходит, и я попробую: лихо замахиваюсь топором, предоставив орудию полную свободу действий – куда ударит, туда ударит. И вот начинаю махать, попадаю крест-накрест, и все в мерзлую землю. То стешу краешком топора кору с самого боку, то отрублю попутно мелкий прутик. Согрелся – и ладно. На ладонях мозолищи натер. Мой спутник трудится в поте лица, так и кромсает ствол, складывая колоды позади себя. На мои нелепые игрища, похоже, никакого внимания не обращает.

Ладони горят, пора заканчивать с этим делом. Да только смотрю на Люца – тот знай себе топором машет, постепенно двигаясь в мою сторону – туда, где начинается крона. Подходит ко мне и ловкими точными ударами обрубает несколько веток – те только в сторону отскакивают. Возвращается к сложенным друг на друга чурбакам, снимает один, ставит на землю и – хрясь! хрясь! – раскалывает его на четыре поленца, как раз в печку. Подкатывает к себе следующую заготовку и делает знак, чтобы я попробовал расколоть. Я хотел показать свои мозоли, но передумал.

Вторым ударом рассекаю обрубок надвое. Не ожидал такого успеха: надо же, какой я сноровистый! Люц не замечает. Теперь я на подъеме – знай маши топором. С седьмого-восьмого удара приноровился, теперь чувствую, как надо замахнуться, чтобы дерево раскололось, – что ж, сладок вкус успеха. Теперь меня за уши не оттащишь, так влился в работу. Привыкаю помаленьку. Мышцы, руки, запястья – все вроде само знает, каким маршрутом двигаться, чтобы нанести сокрушительный удар. Вижу, Люц мельком на меня поглядывает, молчит. Да что там, куча наколотых поленьев говорит сама за себя.

Наконец с работой покончено. Гляжу на ладони – мать честная! До крови стер. Это не укрылось от глаз хозяина: нахмурившись, он принимается растирать снегом полопавшиеся пузыри. Потом извлекает из-за пазухи металлическую фляжку со шнапсом, и мы по очереди прикладываемся. Достает два спутанных мотка бечевки – оказывается, это сетки; собираем в них порубленные поленца.

Взваливаю на плечи полную связку, как показал Люц, и иду за ним следом, подавшись вперед так, чтобы опора была на костяшку большого пальца, а вес приходился на копчик. Два несущих шнура перекинуты через плечи, и у пояса я придерживаю их руками. Тащимся с поклажей тем же путем, что и пришли: через речку, по заснеженным полям. Впереди меня тянется длинная тень – солнце вот-вот зайдет. Короткий зимний день за работой промчался незаметно.

Вдруг меня осенило, что Люц так проводит каждый божий день – ведь не пашет же он и не сеет, погодка не та. Значит, за сутки они тратят на обогрев все, что нарубит хозяин. Вот тебе и рыба, которая целыми днями копошится в пруду в поисках корма: плавает, чтобы есть, ест, чтобы плавать. Только теперь мне это не кажется дурью: теперь я в их косяке.

В котле булькает горячая похлебка, которую Ханна приготовила к нашему возвращению, Я голоден как волк: в жизни так не хотел есть. А запах-то, запах! Прелесть, что за ароматы, аж голова закружилась. Ешь это чудо ложка за ложкой, разомлев от вкусноты – даже боль в разодранных ладонях не в счет. Наконец живот набил так, что больше ни ложечки не поместится, сижу и блаженно улыбаюсь.

Люц говорит жене про мои мозоли. Та подходит и, развернув мою ладонь, прищелкивает языком. Тут же приносит баночку с каким-то снадобьем. Мазь холодит, успокаивает. Хозяйка занимается волдырями, а я смотрю на ее простое суровое лицо и неожиданно для себя исполняюсь благодарностью. Я попал к замечательным людям! Ханна, заботливая хозяйка, накормила досыта и облегчила мои муки. А Люц! Как он ловко обращается с топором! Приятно слушать пение старика и гуканье малыша в люльке. Спасибо печке, которая меня согревает, и крыше за то, что не дает протечь влаге. У меня замечательная скамья, на которую так и хочется прилечь, забраться в уютное гнездышко под пледом и погрузиться в теплые, как мамины руки, объятия сна.

Нагрянули полицейские. Об этом сообщил рев полноприводного автомобиля, гулко раскатившийся по равнине. Хозяина нет, но Ханна сохраняет полное присутствие духа. Поднимает крышку люка, я спускаюсь в темноту и, присев, затаиваюсь за кучей картофеля. Тьма – хоть глаз выколи. Над головой слышу тяжелые шаги полицейских, голоса, смех – видимо, хозяйка потчует визитеров шнапсом. Вот они гукают с ребенком. Представляю личико Манфреда, который с невинной улыбкой встречает всех взрослых, приходящих в этот дом.

Но вот чужаки уходят, во дворе взревел двигатель: машина отъехала. Открывается люк, я вылезаю. Ханна не пробует объяснять мне, что происходило в мое отсутствие, да этого и не требуется: полицейские повсюду ищут чужаков. Хозяйка меня не выдала, и они отправились восвояси. Будничный пример мужества и бескорыстной доброты.

В тот день Люц вернулся вместе с Бруно. Они уже знают, что в дом наведывалась полиция. Посредством Бруно я сообщаю хозяину о своем решении уйти рано утром. Мужчины кивают и соглашаются. Паренек остается в доме на ночь: утром он проводит меня к дороге, по которой я дойду до города. Эти простые сельчане сразу просекли, что раз я горожанин, то в городе буду чувствовать себя как рыба в воде.

Вечером Ханна рассказывает, как прошла встреча с полицейскими, и все приходят в веселое возбуждение. Бруно с улыбкой поясняет:

– Полицейский говорил: чужак резать горло, истреблять младенца, красть корову.

Я веселюсь со всеми, но сквозь смех закрадывается мыслишка: интересно, как бы поступил Люц, если бы полиция нагрянула в дом до того, как он меня подобрал? Запросто могу себе представить, как он, запуганный нелепыми россказнями, натыкается на меня, потенциального чужака-террориста, берет в руки топор и вышибает мне мозги – чтобы не перерезал жене глотку и не «истребил» младенца. Тогда он, конечно, не стал бы вынимать меня из воды, на руках тащить домой и укладывать на лавку у печи.

Мне нечем отплатить этим беднякам за все, что они для меня сделали. Протягиваю хозяину иностранные деньги, отдавая себе отчет в том, что первая же попытка их разменять привлечет внимание. Здесь такие вещи понимают не хуже меня. Качают головами, и я убираю купюры. Может, и не требуется никакой благодарности. Мне преподнесли в дар самое лучшее, что может дать человек человеку: протянули руку помощи в беде. Теперь мое дело – передать его дальше, когда придет мой черед.