Текст книги "Круг иных "

Автор книги: Уильям Николсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Сейчас мамуля целыми днями просиживает в сумраке библиотек и подбирает иллюстрации к чужим книгам. Наверняка ей и самой хотелось бы что-нибудь написать; так что ее жизнь тоже оказалась разочарованием. Очень обидно. Наглядный пример того, как люди расстаются с мечтами.

Наливаю себе пару пинт «беллини»; матушка отчаливает к гостям, чтобы послушать мнение Шейлы о новорожденном, а мне на глаза попадается отец. Он смотрит на меня со своей скорбной ухмылочкой – мол, не воспринимай меня всерьез. В этом папа определенно неискренен. Его проблема состоит в том, что он загребает огромные деньги, выполняя совершенно невидимый труд: он пишет сценарии. Много лет назад у него была удачная пьеса про то, как судили Иуду. Называлась она «Поцелуй благодати» и возымела такой успех, что по ней даже сняли фильм. С тех пор отец так и не написал ничего такого, о чем стоило бы говорить. Домашние между собой прозвали шедевр «Благодать прощелыги», демонстрируя полное равнодушие к его успеху. Когда люди хотят сделать отцу приятное, то сразу вспоминают про его пьесу: «О-о, да, я видела, отличная вещь, мне очень понравилось». Больше папа ничего путного не сотворил, теперь он просто делает деньги.

Да, люди расстаются с мечтами.

– Наверное, тебе это покажется странным, – начинает отец.

– Для меня все здесь странно, – отвечаю.

– У тебя теперь есть братик. Наполовину.

– Полбрата, ага. Забавно. Снова ухмылочка.

– Джем очень этого хотела.

Я не знаю, что сказать. Папаня запинается на каждом слове. Ребенок – не «это». Другое дело, если он имеет в виду материнство, самореализацию, желание слиться воедино в неразрывную цепь поколений. Люди забывают о собственном благе, лишь бы воспроизвести себе подобных. Отцу некомфортно: он вроде хочет попросить у меня прощения. Кстати, когда до нас дошли вести о новорожденном, Кэт сразу сказала, что из-за него мы получим меньшую долю отцовского наследства – а может, нам вообще ничего не достанется.

Честно говоря, меня это не слишком заботит. Да и не нужны мне его деньги – разве что самая малость.

– Ты ведь спустишься поздороваться? Джем будет рада.

– Ну конечно, без проблем.

У нас в семье заведено соблюдать правила приличия: все между собой прекрасно ладят, потому что дети должны расти в теплом семейном климате.

Вобщем, иду выразить свое почтение. На лице Джеммы появляется нервозная улыбочка; она мне очень импонирует.

– Ну и как все прошло? – интересуюсь я, подразумевая роды.

– Охренеть можно, муки ада, – отвечает. – Лучше и не пробуй.

– Ладно, не буду.

В принципе я разделяю отцовский выбор в отношении новой пассии. Так, теперь пора заглянуть в одеяльца и поприветствовать новоявленного принца. Я спокойно проделываю эту процедуру – заметьте, никого не трогаю, надо так надо – и неожиданно натыкаюсь на большие черные глазищи, в которых застыл такой взгляд… Двух мнений быть не может: этот ребенок меня ненавидит.

Почем мне было знать? Я, конечно, не специалист по младенцам. Ну видел этаких пухленьких Иисусов на коленях у Мадонн – бывает, и лица у них не от мира сего, но чтоб такое… Не знал, что новорожденные умеют испытывать столь сильные чувства. Мне казалось, это приходит позже, когда обожжешься пару раз и жизнь пошвыряет.

– В чем дело? – спрашивает Джемма.

– Ребенок хмурится, – отвечаю. Она тоже заглянула под одеяльце.

– Он всегда такой, когда гадит. Шесть дней от роду, а он только и делает, что ест, спит и гадит. – Она с гордостью смотрит на свое чадо.

– Далеко пойдет, – говорю я.

Я не стал ей рассказывать о том, что ребенок меня ненавидит. У нас с ним свои счеты – и, честно говоря, я такого не ожидал. Допиваю «беллини» и выхожу из комнаты: надо сходить по-маленькому и собраться с мыслями.

Облегчившись, решаю чуток повременить с возвращением. Поднимаюсь к себе, падаю на кровать и смотрю в окно. На карнизе постоянно сидят голуби. Бывает, наведаются на соседскую крышу – и снова ко мне. Чем они занимаются? Есть тут нечего; сидели бы спокойно, силы берегли.

Один голубь вдруг на меня уставился: сидит и смотрит через стекло. Я – на него, тот не отворачивается, а у меня мурашки по коже: такое чувство, что он меня знает. Я не шевелюсь, и птица не шевелится, просто глядим друг на друга, и мне почему-то опять начинает казаться, будто меня кто-то ждет, и на этот раз – он. Птица словно хочет мне что-то сказать, попросить о чем-то.

– Ну, пташка? Что я должен сделать?

Это я вслух говорю. А почему бы и нет? Все равно меня, кроме голубя, никто не услышит.

Вспорхнув, пернатый улетает. Меня аж зло разобрало: сидит уже на соседской крыше – не до меня ему, видите ли. Ну и ладно, черт с тобой.

Тут голубь решил вернуться, но вместо того чтобы спланировать на подоконник, врезается прямо в стекло.

Бум! Я думал, будет громче.

Надо же быть такой глупой тварью!

Не могу отделаться от чувства, что голубь собирался влететь ко мне и высказать некую просьбу. Теперь вот валяется под окном в полной отключке. Может, и подох. Вон он, мне отсюда видно.

Вот уж действительно жизнь тяжела, от нее умирают.

Открываю окно: на улице холодно, потягивает морозцем. Высовываюсь и беру птицу в руки. Надо же, какие мягкие пушистые перышки! Держу его в горсти, а маленькое сердечко отстукивает: «тук-тук, тук-тук». Птаха непроизвольно подергивает лапками, будто жизнь возвращается в мертвое тельце.

– Ах, так ты живой, что ли?

Вдруг птица забила крыльями, вырвалась из рук и порхнула в белые небеса.

В опустевших ладонях стало как-то холодно.

Провожаю знакомца взглядом. Он, будто пьяный, поднимается нервными рывками к соседской крыше, планирует вниз почти до самой земли, едва не коснувшись гравия на дорожке, потом снова вверх, вверх, вверх и вдаль, к железнодорожным путям.

Не погиб пернатый, обошлось. А ведь так и не передал своего послания: просто взял и улетел.

Решил присоединиться к гостям. Джемма пеленает Джо на кухне; мамуля, Шейла и Кэт – на подхвате. Отец болтает с добряком Эмилем, и тот поглядывает на меня с видом еврейской свахи, а потом шаркает к дедусе. Папаня берет курс на меня – ни дать ни взять ракета с инфракрасным наведением. Видно, Эмиль провел обработку и вооружил его шестью словами к сыну. Такая вот подстава. Только ничего не выйдет: все уже сто раз сказано.

– Эмиль считает, что я веду себя собственнически по отношению к сыну.

Ну, что я вам говорил?

– Как так, папуль? Ты не так уж часто к нам наведываешься, а когда и зайдешь, вечно гонишь меня проветриться.

– Вот и я так думал, но Эмиль мне объяснил, что я неосознанно тебя удерживаю.

– Да что он понимает?

– Временами старик очень наблюдателен. Как бы там ни было, а я должен тебя отпустить.

– Ладно, я уезжаю.

Отец удивлен. Я немного разочарован: рассчитывал обставить все более красочно, а теперь выходит, что все лавры достанутся Эмилю.

– Уезжаешь?

– Да.

– Куда?

– Хотел с Маком в Непал смотаться.

Лицо его просияло. Да, именно так и должно поступать молодым людям, когда отец выделяет им тысячу фунтов. Надо же, я оказался нормальным.

– Что ж, отличная мысль, молодец!

На самом деле мысль не такая уж и отличная. К тому же я слукавил, но папуле об этом знать не обязательно. Я действительно решил свалить из дома, только не в Непал и без Мака. Решение созрело каких-то пять минут назад, когда от меня голубь улетел. Просто я подумал, что именно это он и хотел сказать. Да и несладко пришлось «посланцу». Не могу же я взять и забить на его труды!

А послание такое: улетай.

Моя замечательная новость в мгновение ока облетает всю семью: родные так и сияют. Даже в некотором смысле обидно. Наверняка все вокруг считали меня больным или чокнутым, и вдруг выясняется, что я совершенно нормальный человек. Старый добрый Эмиль удовлетворенно качает головой – уже приписал успех себе.

Тут Шейла спрашивает:

– А почему именно в Непал?

– Там все не так, как у нас, – отвечаю.

– Ты ведь не самолетом? Если будешь в Турции, обязательно посмотри Эфес.

– Ладно.

– Черкни мне открытку.

– Непременно.

Никак не пойму, что за повальное увлечение – посылать друг другу открытки? Конечно, раньше, когда путешествия обходились дорого, было здорово получить карточку с изображением какого-нибудь, скажем, Везувия. А теперь все сами ездят куда захотят, и по телевизору чего только не насмотришься, да и в любом случае, пока эта открытка еще дойдет, ты уже сто раз вернешься с кучей цифровых фоток.

Дедуля изрекает:

– «Я звездочет, который видит лик неведомой планеты чудных стран…»

С чего он взял, будто мне интересно слушать его декламации? Я, извините, билета не покупал.

– «А может быть, Кортес в тот вечный миг, когда исканьем славы обуян с безмолвной свитой…»

Тут входит Кэт с такими словами:

– Не едешь ты ни в какой Непал!

– «…он взошел на пик и вдруг увидел…»*

* Джон Китс. Сонет «По случаю чтения Гомера в переводе Чампмена» (пер. Игн. Ивановского).

Слава богу, дедуля замялся – похоже, представление окончено.

– Чушь собачья, – говорит сестрица.

– Тебе почем знать?

– Мак бы мне сказал.

– А я только сегодня решил.

– Все равно он уже уехал.

– Мы встречаемся в Лондоне.

Кэт на меня глядит и не верит ни капельки.

– Н-да? Ну и когда же ты едешь?

– Утром.

Уже вторая неожиданность за сегодняшний день. Причем куда весомее первой. Семейство выпадает в осадок. Они долго ждали, что я вырвусь на свет божий, но вот надежды оправдались, а все ведут себя, словно я при смерти. Они-то представляли себе долгие сборы, обсуждения, составление списков покупок, вычеркивание дней из календаря. Ну уж нет, такое не про меня. Тут утра дождаться целая морока: решил так делай.

Мамуля протестует: надо же сделать прививки, ведь в Индии микробы, меня ждет неминуемая смерть. Допустим, но индусы-то живут, не вымерли еще. Надо сказать, я и сам не стремлюсь отдать Богу душу, хотя по мне, так лучше сгинуть теперь, чем жить, привыкая расставаться с мечтами.

Единственный, кто целиком и полностью одобряет мой план, – это старина Эмиль (добряк уверен, что чудо свершилось его стараниями). Он заговорщически подмигивает – мол, нем как рыба. Я делаю вид, что ничего не заметил. Не знает он моего секрета. Только голубь в курсе.

В путь! И не откладывая.

Может, со стороны незаметно, но я почти рад. Когда папуля подарил мне эту тысячу, я рассчитывал куда-нибудь поехать, чтобы оттянуть устройство на работу. Но все зачахло, потому что я так и не решил, куда смотаться. Идей была масса, но все пришлось отбросить, и потихоньку вообще расхотелось дергаться. Гоа, Бали, Катманду – что предпочесть? Меня по жизни преследует проблема выбора. Вроде как если что-нибудь решишь, а потом не понравится, то сам виноват. Я даже предпочитаю, когда за меня выбирают передачу по телику. Скажем, приходишь к кому-нибудь в гости и смотришь вместе со всеми, что там показывают. А если я в своей комнате один и что-нибудь включаю – пусть даже мне поначалу казалось, что будет интересно, все равно обязательно разочаровываюсь.

Я сделал для себя одно важное открытие: не надо заранее ничего придумывать. Можно сорваться на авось и уехать, не зная куда. У того голубя не было направления, он улетел – и все, без всякой цели.

Вы спросите, как это можно уехать, не определившись с точкой прибытия? Все очень просто: выдвигаетесь, но не знаете куда. Тогда получается, что если вы где-то оказались, то не по своей вине. И если вам там не понравилось, то ничего удивительного – вы же не выбирали.

Поразительно! Ведь это самый простой, легкий и удобный способ передвижения на свете: ни места назначения, ни багажа, ни ожиданий, ни прибытия. Путешествие без умысла. Катись камешком, опадай листом, пари облаком.

И больше ни о чем меня не спрашивайте, не смотрите на меня печальным взором и не грузите своими надеждами. Отвернитесь и поговорите между собой. Глазом моргнуть не успеете, как я испарюсь.

Глава 3

Сижу в закусочной на заправке, пью кофе с пирожками вприкуску и наблюдаю за женщиной с двумя вопящими отпрысками, борясь с желанием придушить rope-мамашу голыми руками. Она пьет чай, рядом лежит полная сумка шоколадных конфет, которые не дают покоя маленькому мальчику лет шести и девочке лет четырех. Они канючат, мать на них орет, тогда они пускают слезу и им тут же отвешивают по шлепку, отчего крохи начинают вопить в полный голос и получают по конфете. Мгновенно расправившись со сладким, они требуют добавки, и все повторяется снова. Нет, это в голове не укладывается. На моих глазах двум нежным созданиям портит психику родная мать. Уж лучше бы пристрелила их на месте. У нее полным-полно этих несчастных конфеток, о чем дети прекрасно осведомлены, а потому будут клянчить, пока все не съедят. Тогда этих задерганных, обшлепанных и сопливых ребятишек начнет воротить от сладкого, и весь свет им покажется не мил.

Все невольные свидетели мечтают, чтобы крохи сей же час сгинули. Две женщины то и дело украдкой бросают в сторону несчастных неодобрительные взгляды и качают головами, какой-то толстяк в пуховой куртке уминает дневной рацион, пытаясь испепелить семейку взглядом, но никто не предпринимает решительных действий. Честно говоря, я уже поел, расплатился и собираюсь уходить; встаю и направляюсь к выходу, как вдруг снова поднимается скулеж и галдеж – и ноги сами несут меня к столику с вопящей ребятней.

Присаживаюсь перед ними, чтобы не возвышаться, и просто здороваюсь:

– Привет.

От удивления дети перестают орать и глядят на меня заплаканными глазищами. Малыши так перемазались шоколадом, словно пожирали его всеми порами лица.

– Когда-то мне было столько же лет, сколько вам, – говорю я. – Мама тоже давала мне конфеты. Сначала я слизывал весь шоколад не спеша, со смаком. Тут лучше не торопиться. Потом брался за начинку, откусывая большими кусищами. Вот тут можно пожевать от души, не сдерживаясь. Сначала медленно слизываешь, а потом набиваешь полный рот.

Эти двое вылупили глаза, будто узрели пришельца из другой галактики.

– Попробуйте сами.

– Оставьте детей в покое! Горе-мамаша приняла меня за извращенца.

– Знаете, мадам, – обращаюсь я к ней, – кроме вас, у них никого больше нет. Вы для них – солнце и луна. Они для вас живут и за вас готовы умереть. Властвуйте бережно.

Встаю и иду к выходу.

Воплей не слышно. Ухожу не оглядываясь. Сказать по правде, я и сам не понял, как все случилось – просто не смог сдержаться. Эти напуганные, перемазанные шоколадом личики… Главное, проблема не в детях: они ждут от взрослых всего-навсего одобрения. Я об этом не забыл.

На улице льет как из ведра. Натянув капюшон, устремляюсь на выход мимо мусорных баков и рядов бензонасосов. На дороге уже голосует какой-то чувак. Голова непокрыта, вода ручьями стекает – вылитый утопленник. Кивнув и хмыкнув собрату по «несчастью», чапаю мимо: отошел от него метров на двадцать и стою, жду своей очереди. По справедливости его подберут первым, таков этикет – он раньше сюда подошел. Только я бы на его месте не слишком рассчитывал на скорую посадку – уж очень вид пугающий: длинные липкие пряди по всей черепушке, взгляд дикий.

Стоим под дождем. С заправки выезжают автомобили, усердно поливая нас грязью. Водителям лишь бы быстрее на шоссе вырулить. Они принципиально нас не замечают, а заметив, отводят взгляд. Я их понимаю: «И вообще при чем тут я? И так времени мало, а тут еще полоумные по улицам бродят. С такими надо ухо востро…»

Я путешествую налегке. Рюкзачок через плечо, в нем – запасные джинсы, футболка, носки, просторный синий свитер, дорожный набор «щетка-паста-мыло». Ни карты, ни путеводителя, ни сотового. Перед самым отъездом позвонил Эм, предупредить, что уезжаю. А когда поговорили обо всем, спустил трубку в унитаз – даже отбой давать не стал. Легко пошло, у нас же телефоны делают размером с какашку. Так что теперь аппарат держит путь к морю и до сих пор, наверное, внимает прощальным словам моей подружки.

Но вот земля задрожала: на дорогу выруливает здоровенный трейлер с надписью «Хильтон и сын: перевоз домов и переезды». Представляю, как они утягивают целый дом со всем содержимым. Замечтался, вдруг вижу – останавливается. Мимо меня на всех парах мчится тот, первый парень, но водитель, отмахнувшись от него, указывает на меня.

– Но я же первый пришел, – пробует возразить мой неудачливый конкурент.

– Моя машина, – отвечает водитель, – кого хочу, того и подсаживаю.

И манит меня пальцем.

– Залазь!

Виновато пожимаю плечами, обходя паренька. Тот даже отвернулся от обиды:

– Ну и черт с тобой, педрила!

Это он зря. С таким настроем пускаться в дорогу – пустое дело. В путь надо отправляться с радостью, а если ты злишься и дуешься, то испускаешь невидимые волны недоброжелательности, которые люди за версту чуют. Тебя и не подберет никто. Впрочем, сейчас не время делиться наблюдениями.

Водитель подается вбок и открывает пассажирскую дверь. Н-да, высоковат шесток. Забравшись в кабину, благодарю водителя – и узнаю здоровяка из закусочной, того, что уминал за обе щеки.

– Куда направляешься? – спрашивает он, трогаясь. К этому мгновению я готовился заранее.

– Да есть кой-какие варианты, – говорю. – А вы куда едете?

Водила назвал какую-то точку на карте, но тут, как назло, взревела фура, набирая скорость по объездной, и я ничего не услышал. Невелика беда.

– Ну и отлично, – отвечаю. – Там и сойду. Толстяк кидает на меня удивленный взгляд.

– Путь неблизкий, – говорит.

– Возьмете меня в долю на топливо.

Мое дело предложить. Денег дальнобойщики все равно не берут, так уж повелось, зато создается впечатление, что ты не полный опущенец.

– Я предпочитаю бартер. Мне твои деньги ни к чему.

Ого. Может, он и правда педераст. Исподтишка рассматриваю своего соседа: не сказать, что крупный – просто кость широкая. С таким, пожалуй, справлюсь.

– Мне нравится беседовать, – поясняет водила. Уф, так-то лучше.

– На какую тему?

– О философии.

Чур меня за ногу! Уж лучше бы он оказался гомиком. Выходит, этот изголодавшийся по общению дальнобойщик будет мусолить мне мозги своими рассуждениями о смысле жизни – боже мой. Как бы уши не завяли.

– Я не большой знаток философии.

– Тогда, считай, тебе не повезло.

Я осматриваюсь в кабине – это даже не столько кабина, сколько хата. Мы сейчас находимся вроде как в гостиной, а ветровое стекло запросто сойдет за телевизор. Между передними сиденьями заткнут какой-то ящик, на нем – маленький холодильник, электрический чайник и кружка с чаем. За сиденьями – складная постель, завешенная синей клетчатой шторкой. Тут даже портреты на стенах висят, да изображены на них не абы кто, а знаменитые философы: Рене Декарт, Блез Паскаль, Эммануил Кант. Странные имена, странные люди. У меня в ногах лежат книги: «Последние дни Сократа», трактат «Об общественном договоре», «Мир как воля и представление».

– Ох уж мне эти трехдневные рейсы, – ворчит водила. – Даже поговорить не с кем.

Рейс на три дня. Значит, заберемся в глубь Европы. Пытаюсь вспомнить, сколько времени в прошлый раз потребовалось, чтобы доехать до Венеции. По пути мы заезжали в Нойшванштейн посмотреть замок – это плюс еще один день. Дальнобойщики не катаются по городам с целью осмотра достопримечательностей. Можно, конечно, хоть сейчас спросить, куда мы едем, но мне больше нравится так, когда не знаешь. Я даже решил, что специально не буду глядеть на указатели, чтобы не выстраивать в уме предполагаемого маршрута. А когда приедем на место, как бы промежду прочим поинтересуюсь: «Ну и где мы?», а он уставится на меня и спросит: «Так ты что же, не знал?» А может, и спрашивать не буду. Просто скажу: «Лучше не говорите. Мне неинтересно».

– Меня зовут Маркер, – говорит водитель. – Арни Маркер.

– Понятно, – отвечаю, не торопясь представляться. Мой попутчик вообще человек необычный. Нет,

внешность у него самая заурядная. Как я уже сказал, он толстый – но не жирный, а скорее мясистый. И голова у него крупная, похожая на куб, румяная и не слишком волосатая. С первого взгляда этого человека можно принять за свиновода, но стоит взглянуть ему в глаза, понимаешь, что от фермерства он далек. Они-то, глазки, тоже поросячьи, но есть в них что-то такое, особенное. Обычно люди смотрят не на тебя, а на свое отражение в твоем лице. В этих глазах читаются вопросы: я ему нравлюсь? он опасен? что я с него поимею? Тебя как такового они не замечают. А вот у Маркера взгляд заинтересованный. Ему любопытно, какая перед ним личность, он что-то примечает и делает выводы. Необычный персонаж.

Мы катимся по шоссе в этаком передвижном доме, а впереди, как на экране телевизора, расстилаются дождливые окрестности графства Кент. Перед глазами мелькают указатели: Черинг, Челлок, Чилхем. О пункте назначения они мне ничего не скажут, так что можно не зажмуриваться. Для кого-то другого это конечная точка путешествия, для меня же – бесчисленное множество мест, куда лично я не стремлюсь попасть; и Эшфорд в том числе (что поделать, не успел отвернуться): пролетим мимо, и щетки сотрут с лобового стекла его мираж.

Маркер – самоучка. Постигает знания своими силами. Сейчас он занимается по заочной программе при Кембриджском колледже вечернего образования, которая называется «Западная философия». Я, конечно, не стал расстраивать человека и говорить, что это скорее всего никакой не колледж, а просто мать-одиночка из полуподвальной квартиры, которая додумалась купить ксерокс.

– Я слышал, что ты ей сказал, – сообщает попутчик. – Той, с ребятишками.

– Понятно.

Н-да, как говорится, благими намерениями выстлана дорога в ад.

– Мне понравилось.

Погода ненастная, мчимся по трассе в большегрузе с высокими бортами, и тут Маркер преспокойно сует руку в сумку и вынимает какую-то записную книжку.

– Я записал: вот, глянь.

Бросает мне книжицу. Открываю и читаю наскоро начертанную карандашом надпись:

«Властвуйте бережно».

И сверху крупными буквами подписано:

«БОГИ СМЕРТНЫ, ЛЮДИ БЕССМЕРТНЫ. ВСЯКОМУ СВОЯ ЖИЗНЬ И СВОЯ СМЕРТЬ. ГЕРАКЛИТ».

Спрашиваю, что бы это могло значить – ничего особенного, отвечает Маркер, просто дает почву для размышлений. Это уже становится интересно. Никогда бы не подумал, что греческие философы изъясняются в манере Боба Дилана. Есть о чем подумать на досуге. Впрочем, Маркера прорывает на разговор: этим его знакомство с Гераклитом не исчерпывается.

– Ну вот, скажем, «в одну реку не войдешь дважды», согласен?

– По мне так ничего криминального.

– А я тебе скажу, чушь собачья. Если я один раз зашел в реку, а потом еще раз и никуда больше не перемещался, значит, река-то одна и та же, разве нет? Не другая река, не ведерко с раками, а та же самая. Так что не смешите меня!

Потом Маркер стал рассказывать, в чем ошибся Сократ.

– Была у него такая грандиозная мысль, что если знаешь, что хорошо, а что плохо, то непременно выберешь первое. Мол, плохие вещи совершаются по незнанию, потому что каждому хочется быть хорошим человеком и жить счастливо. Вот что ты на это скажешь?

– Ну, – начинаю осторожничать, – наверное, все хотят быть счастливыми.

– А как же тогда быть со злодеями? Зайди в кожаный бар на нашей улице, я тебе таких мерзавцев предъявлю, мало не покажется. Они кайф получают от плохих поступков. Идем дальше: сам Сократ.

– Идем.

– Ты ведь знал, что он с собой покончил? Выпил яд. «Вся сложность, друзья мои, состоит не в том, чтобы избежать смерти, а в том, чтобы уйти от несправедливости – воистину, та разит быстрее». Вот и принял отраву. А я бы на его месте сказал так: «избегай как несправедливости, так и старухи с косой», и не надо мне никаких «или-или». Останься в живых и приноси пользу.

Затем настала очередь Жан-Жака Руссо с его трактатом об общественном договоре.

– Это вообще оборжешься. Почитай «Общественный договор» Руссо. Тут смысл в том, что мы расстаемся с собственной свободой, чтобы влиться в общую волю. Возникает естественный вопрос: что это за штука такая и с чем ее едят? Руссо поясняет на примере общего голосования. Тогда как насчет преступников, недоумков и просто комиков, которые за свой член проголосовали бы, если б только он был в списках? Так ведь нет, заявляет Руссо, мы про них не говорим. Каждый участник должен быть образованным и владеть полной информацией. И более того, раньше времени ни с кем словечком не перекинься, блюди свои мысли. Ну и где, скажи мне, живет наш Руссо? В сказке или в реальности?

Как видно, в сказке.

– Это тебе не Южный Кройдон, здесь все бесплатно. Ладно, поехали дальше. Угадай, кто учудил штуку почище Руссо? Робеспьер! Мосье Террор собственной персоной! Здравый Смысл с большой буквы ему подсказывает, что он вправе кинуть на плаху всякого бедолагу, который посмеет с ним не согласиться. Вот уж и правда общественная воля!

К тому времени, как мы добрались до Ла-Манша, Маркер разбил в пух и прах аристотелевскую теорию счастья, доказательства бытия Бога Фомы Аквинского, кантовский категорический императив, трудовую теорию стоимости Маркса и всего Витгенштейна.

– Ты в курсе, что Витгенштейн учился в Линце в одной школе с Адольфом Гитлером? О чем тут вообще разговаривать?

Меня, конечно, удивляет, каким образом дальнобойщик-самоучка оказался умнее всех величайших мыслителей истории, о чем я спрашиваю его напрямую. Маркер отвечает, что и сам поначалу удивлялся, но потом пришел к выводу, что эти замечательные умы заблудились в трех соснах.

– Они целыми днями только и делали, что читали книжки друг друга, а надо бы и жизнь иногда пробовать.

Впрочем, кое к кому из мыслителей Маркер испытывает истинное почтение. Скажем, к Шопенгауэру.

– Вот послушай: «Удовлетворение желания – это как милостыня, поданная нищему. Ее хватит на то, чтобы прожить сегодняшний день и продлить страдания на завтра». Это уже не хохма, а истинная правда.

Не нахожу слов от удивления: ведь я-то считал себя единственным человеком, кому это приходило в голову!

Теперь надо постоять в очереди на загрузку в поезд-челнок, который курсирует в тоннеле под Ла-Маншем. Маркер оставляет рассуждения о недостатках западной философии и принимается зыркать по сторонам, словно ожидая кого-то увидеть. Я тоже начинаю осматриваться, о чем скоро жалею; железнодорожный терминал будто нарочно сконструирован с целью подавлять человеческий дух: пади ниц и скули. Здесь все безразмерное, сплошь металл и цемент, и огорожено массивной тюремной оградой. Даже сам поезд, на который мы загружаемся, устроен наподобие клетки.

Но вот мы вкатываемся на платформу. Машину теперь вести не придется, можно перекусить. Маркер открывает холодильник и выставляет «ссобойку»: холодные мясные пирожки, пончики, яблоки и воду в бутылях.

– Угощайся. А то, может, захватил чего-нибудь, просто я не в курсах.

Провиантом я не запасся: думал обойтись подножным кормом. Не в смысле ягодки-орешки, а закусочные и кондитерские. На карманные расходы у меня деньжата имеются.

– А ты, я смотрю, не слишком инициативный, да? – подкалывает Маркер.

У него есть замечательная горчица, острейшая – очень вкусно с холодными пирожками. Пончики из холодильника – тоже нечто новое, ни разу такого не пробовал. Поезд трогается мягко, я даже не сразу заметил, что мы поехали – состав тихо заскользил в тоннель. Неприятное чувство. Клаустрофобией никогда не страдал – и все-таки предпочел бы видеть, что происходит снаружи.

– А что в фуре везем? – спрашиваю.

– Оба-на! Так его растак через правую ногу! Это что, допрос?

– Просто любопытно.

– А уж я-то было засомневался, что ты наделен способностью воспринимать внешние раздражители.

– Не понял.

– Скажем так, природа не наделила тебя излишним любопытством. Не то что меня.

Я начинаю выходить из себя.

– Вообще-то вы отнюдь не любопытны. Только сидите и болтаете, еще ни разу ни о чем меня не спросили.

– За живое задело, да?

– Да ладно, мне все равно.

Говоря по правде, мне здорово действует на нервы, когда меня считают инертным. Почем им знать? Они же не сидят у меня в голове. То есть если я не скачу и не прыгаю, люди считают, что у меня в жизни ничего не происходит. По мне так инертность – это когда бредешь со всем стадом, как овца. Овцы не запираются в комнате, чтобы остаться в одиночестве, и не уезжают в никуда. И бог с ней, с этой инертностью. У меня свой путь.

Гораздо позже до меня дошло, что на мой вопрос Маркер так и не ответил.