Текст книги "Круг иных "

Автор книги: Уильям Николсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

На краткий миг мне показалось, что мы колеблемся на грани открытия чего-то такого, что мне очень хотелось бы знать. Но момент ушел, и разговор перетек в русло послеобеденной говорильни. Отец очень любит потрепаться о винах. По мне так глупее занятия не придумаешь – все равно что отслеживать прибытие и отбытие поездов и записывать номера локомотивов. Я, конечно, и сам не прочь пропустить стаканчик-другой, но особого почтения к напиткам не испытываю: никакая это не христова кровь. Кстати вспомнился забавный случай, как мы с приятелем – а надо заметить, парень был из семьи католиков-ирландцев, – так вот, мы прокрались к алтарю и стибрили бутылочку вина для причастия. Сразу скажу, пойло было – настоящая отрава, и мой дружбан изрек такую вещь – мол, он теперь знает, в чем заключается таинство пресуществления: в том, чтобы превратить дешевое вино в напиток, который человек станет пить по доброй воле. Впрочем, пересказывать этот эпизод своему другу-священнику я не стал – из боязни задеть его за живое.

Но вот мы замедляем ход: впереди патруль. Патрули навевают мне недобрые воспоминания. Ладони взмокли, во рту пересохло, а виолончелист, похоже, и в ус не дует. Посреди дороги – машина; в ней зябко ежатся полицейские. При виде нас они выходят из автомобиля.

Священник глушит двигатель, и «рено», немного прокатившись, останавливается, словно бы по своему усмотрению. Мой спутник тем временем всем корпусом подается назад и начинает шуровать в сваленных на заднем сиденье вещах. Извлекает на свет божий бутылочку вина, достает из кармана простенький штопор, известный под названием «друг официанта». Пара ловких движений – надо сказать, рука у моего попутчика набита, – и пробка выскальзывает из горлышка. Старик выходит из машины, здоровается с полицейскими; не успеваю я моргнуть глазом – они уже стоят чуть ли не в обнимку, в снежной жиже и угощаются винцом прямо из горла.

Виолончелист манит меня пальцем, приглашая присоединяться к ним, и передает бутылку. В итоге и я выпил. Надо сказать, букет богатый. Я глотнул залпом, как пиво, и потом еще минут пять во рту взрывались новые оттенки вкуса. Полицейские со священником болтают как давние приятели – совсем не похоже на проверку документов. Причем говорит-то в основном страж порядка: мой друг слушает его, склонив голову набок и с пониманием кивая. Но вот первую бутылку уговорили, виолончелист достает еще одну и, не раскупоривая, вручает полицейским. Те возвращаются в машину. Мы садимся в «рено» и трогаемся в путь.

– Как вам вино?

– Отличная штука.

– Некоторым оно кажется терпким, а я в таких случаях говорю: подождите, пока оно выстоится, дозреет и крепости наберет. Вы со мной согласны?

– Наверное.

Мне куда интереснее узнать, как обошлось без неприятных вопросов и почему мной никто не заинтересовался. И вообще, похоже, полицейских тем собеседники даже не касались.

– А что, на мой счет вопросов не было?

– Ни одного. Видите ли, у людей своих проблем хватает. – Священник взглянул на меня с улыбкой, и машину швырнуло в сторону. Вина мой друг хлебнул порядком, и я очень надеюсь, что зрелый букет еще не признак высокой крепости. – А что, интересно?

Интересно ли мне, о чем болит голова у полицейских? Не слишком.

– Ага. Поделитесь.

– Тот, тощий и лопоухий, не находит себе места из-за того, что жена не ложится с ним в постель. Она предпочитает спать с детьми – говорит, малышей мучают ночные кошмары. Да только он уверен, что она просто его расхотела, вот парень и мается, бедолага, не знает, что ему делать.

Да уж, разговорчики на посту.

– И что вы ему посоветовали?

– Спросил, нет ли у жены хорошенькой сестрички.

– Да что вы!

– И знаете, что выяснилось? Действительно есть такая. Он ее вовсю обхаживает, и та, надо сказать, очень даже не против. Да только, понимаете ли, в чем беда… С сестрой у него не получается. Вот такая загвоздка.

Да уж. У меня глаза из орбит вылезают.

– А вы что?

– Подарил ему бутылочку мавруда, посоветовал распить ее на двоих, трижды произнеся хвалу святой Деве Марии, и благословил.

– Какой же вы нехороший священник! – А сам смеюсь, не могу удержаться. – Да вы просто злодей. Бог вас накажет.

– Вы сами только что доказали, что Бога не существует.

– Верно, ваша правда!

Вот так мы снова вернулись к дискуссии о существовании Бога. На хмельную голову рождаются удивительно здравые мысли, и мы, воодушевленно обмениваясь взглядами на природу божественного, летим навстречу следующему проявлению реальности.

– Может быть, мой Бог, в которого я верю, совсем не тот, в которого не верите вы, – говорит священник. – Так что если бы вы показали мне своего Бога, я бы согласился, что его не существует, и показал бы вам своего, и вы бы согласились, что он существует. И тогда получилось бы, что мы оба правы.

– Неплохо придумано.

– Поделитесь, какие ассоциации рождает у вас слово «бог».

– Для меня Бог, – начинаю я, – это вроде как великий экзаменатор, и данная им жизнь – один сплошной экзамен.

– Ну, в это я точно не верю.

– Что же тогда вы подразумеваете под Богом?

– Мой Бог – это вы.

– Я?

– Нуда.

– Как это понимать? Я создал вселенную? Вы мне поклоняетесь?

– Да, и еще массе всего остального. Видите ли, мой друг, ваша ошибка, да будет мне позволено указывать вам на ошибки, состоит в том, что вы считаете Бога отдельным индивидуумом. Если вы на секунду задумаетесь, то поймете, что этот образ был придуман для детишек: Бог – отец. Истинную божественность невозможно загнать ни в какие рамки. Ее вообще невозможно охватить или объять. Бог – никак не меньше чем все сущее, включая вас.

– Выходит, я никакой не Бог, а только его крохотная частица.

– Ну, что я говорил! Опять же детское представление о Боге. Вы представляете себе этакую сущность, которая, если можно так выразиться, обладает свойством размера. Без сомнения, она весьма велика, но все равно ограничена и неделима. А мой Бог – отнюдь не такой гигант. Скажем, представьте себе огонь. Бог – огонь. Тогда я – огонь, и едем мы по огненной дороге, над нами проплывают огненные облака. Все-все-все вокруг состоит из огня. И я вам говорю: вы сами – огонь. А вы отвечаете: никакой я не огонь, а только его крохотная частица, так?

– Но я же действительно не огонь.

– Не огонь, конечно. Вы – жизнь.

– Я – жизнь?

Он кивает, не сводя глаз с дороги.

– Вы – жизнь.

– Я – жизнь. – Прикольная формулировка. – Мы обычно говорим: «Я жив».

Старик пожимает плечами: тут суть не в построении фразы.

– Вы живы, и вы – жизнь. Вы воплощаете в себе все сущее на Земле, значит, вы – Бог.

– Ладно, тогда, если я Бог, для меня нет ничего невозможного.

– Разумеется. Если только вы знаете, чего хотите.

Вопрос на засыпку. Хочу, чтобы мужчины завидовали, а женщины любили, как говорится. Мечтать не вредно.

– Сомневаюсь.

– А почему нет? Такое уже случалось.

– Когда это?

– Когда вы с отцом катались на велосипедах.

Да уж, после того как меня объявили Богом, столь приземленный довод разочаровывает.

– И всего-то?

– Как же вы не поймете! – Священник гневно хлопает ладонью по рулю. – Жизнь! Радость! Чудеса! Приключения! И все это под боком, среди родных и близких! В своем кругу.

– В Кругу иных.

– Да! ДА! – Неровен час вообще руль оторвет. – Что такое месса? Это разделение трапезы. Это наша тайная вечеря. Мы ликуем во славу воскресшей жизни. Она в прямом смысле поднимается из мертвых! И если все мы и каждый из нас в отдельности есть жизнь, тогда мы ежечасно живем и умираем. Чего же нам бояться?

– Вы еще скажите, что мы все Иисусы.

– Вот именно! Все и каждый! Задайтесь вопросом, почему предание об Иисусе Христе так популярно. Младенец в яслях. Умирающий на кресте. Мы рождаемся, как он, и умираем, как он. И, ко всему прочему, он Бог. Теология трактует инкарнацию как воплощение божественного во плоти. Et incarnates est. Как мы молимся на мессе? «И он родился во плоти от Святого Духа и Девы Марии, и принял образ человеческий».

Старик перехватывает мой непонимающий взгляд.

– Да слова и не важны. Возьмите благодать небесную. Взгляните на Иисуса Христа, это Бог в человеке. Таким можете стать и вы. Вот вам власть! Вот вам слава!

Совсем разошелся.

– Что же, призываете всем на крест лезть?

– А как иначе? В жизни все надо испробовать: и кнут, и пряник. Страдание – это тоже праздник.

– Я бы предпочел праздники без страданий.

– Эх! Вы молоды. «Радость обременяет. Горе разрешает от бремени». Это ваш поэт сказал, Уильям Блейк.

С поэтами не поспоришь. Я умолкаю.

– Знаете, а ведь между нами есть одно различие, – прерывает затянувшуюся паузу старик. – Мы находимся на разных этапах пути. Вы еще только в самом начале, а я уже прошел отмеренное.

– То есть? Собираетесь на тот свет?

У меня это вырвалось по легкомыслию, но священник утвердительно качает лысой головой.

– Да, и очень скоро. Может быть, даже сегодня вечером.

– Как?!

– Если я все правильно понял.

– Вы хотите покончить с собой?

– Нет, что вы. Я, наверное, обойдусь и без этого.

– Как так?! Почему?

– Долго объяснять.

Перспектива собственной смерти, похоже, нисколько не смущает старика.

– Вы хотите умереть?

– Хочу ли я умереть? – Он погружается в задумчивость. – Правильнее было бы ответить, что нет. Да только я по жене соскучился. Скорее бы к ней.

– Думаете, вы встретитесь с ней после смерти?

– Скажем так, надеюсь. Горю нетерпением, страшно любопытно.

При этих словах мне вспоминается отрывок стихотворения, которое я читал по просьбе одного старика.

Там еще был Экхард со шлюхами. Память удержала несколько строк, и я произношу их вслух:

Чу! Слышишь сердца гулкий стук?

Я тороплюсь к тебе, мой друг.

И как бы время ни текло,

Возле тебя склоню чело.

Виолончелист пускает слезу.

– Может, остановите машину?

Он глушит мотор и сидит, хлюпая носом, а я не знаю, что ему сказать и как помочь.

– Загадка, – говорит он, сморкаясь в ветхий носовой платок. – Загадка.

– Точно.

Думаю, хватит с него моих вопросов.

Старик обращает ко мне доброе лицо, и глаза у него вроде бы улыбаются, но главное – он смотрит на меня. Сижу, думаю, что вроде бы в такой момент я должен сказать ему что-нибудь сочувственное, но ничего не приходит в голову, поэтому я тоже просто гляжу на него. И вдруг, неожиданно для самого себя, ощущаю, что это не простой взгляд: я не вижу отдельных черт, а словно заглядываю в самую душу, и душа эта – глубокий колодец доброты. Подумать только, совершенно чужой человек искренне желает мне добра, хочет оградить от бед и несчастий, успокоить мои страхи, излечить боль. Страстно, всей душой. И я ему за это очень признателен. Меня захлестывает волной благодарности, которая перетекает к нему, он ее улавливает и, в свою очередь, проникается ко мне благодарностью. И так мы сидим и омываем друг друга флюидами радости.

Забавно мы все-таки воспринимаем людей. Мой спутник, например, больше не кажется гномом. Вообще, по мере того как узнаешь человека, его внешность теряет всякое значение. Он перестает быть красивым или уродливым, остается только его внутреннее содержание, ведь именно оно формирует человеческие лица. А еще, если любишь, то начинаешь любить и лицо, каким бы оно ни было. Глубокие морщины, пятнистая кожа, мясистый нос, мохнатые брови над маленькими поросячьими глазками, практически голая голова, если не считать торчащих из ушей и ноздрей пучков волос, – все это принадлежит замечательному, прекраснейшему человеку, моему старому мудрому добряку-виолончелисту, который не скупится раздавать людям добро. Спасибо тебе за эту поездку. Спасибо за то, что показал мне своего Бога. Я – приземленный человек, прости меня.

Глава 16

В город въезжаем под вечер: скоро начнет смеркаться. Кружим по улицам, и меня посещает знакомое чувство, словно в этом месте я уже когда-то был. Впрочем, оно проходит, едва мы попадаем в центр. Здесь все по-другому и очень красиво: старая площадь, церковь. У ее ступеней виолончелист решает припарковаться. Повсюду множество людей, все ярко освещено: кафе, магазины, окна жилых домов. Снуют прохожие с замысловатыми футлярами, повторяющими очертания музыкальных инструментов. На стенах зданий расклеены афиши предстоящих концертов: Гайдн, Монтеверди, Рихард Штраус. Из переполненных кафе на улицу льются аккордеонные мотивы и гомон голосов. Не обошлось и без полицейских: их тут полным-полно, надзирают за порядком. Их взгляды скользят по мне, не задерживаясь.

Виолончелист, светясь от радости, похлопывает себя по круглому животику.

– Начинается фестиваль!

К своему немалому удивлению, замечаю за столиком кафе Экхарда с Илоной.

– Смотрите! Я их знаю!

– Отлично! Присоединяйтесь к ним и отдохните с дороги. Увидимся позже.

Почему-то мне стало страшно.

– А вы куда?

– Тут недалеко. Надо кое-кого навестить. – Он ободряюще улыбается и похлопывает меня по руке. – Не волнуйтесь, мы еще встретимся. Обещаю.

– Но где и когда?

– Вечером в замке, на концерте.

Бросить меня на произвол судьбы вот так запросто! Ведь он – мой единственный провожатый в этой чужой стране. Я понятия не имею, во сколько начнется этот их фестиваль и где находится замок.

– Но как мне добраться до замка?

– Сегодня туда пойдут все, и ваши друзья в том числе. Присоединяйтесь к ним и не волнуйтесь, все образуется.

Его слова отзываются насмешкой над моими ночными иллюзиями. Что ж, старик намерен уходить, мы обнимаемся на прощание, и мой полуночный собеседник неуклюже семенит куда-то в переулок. Провожаю его взглядом, а когда тот окончательно скрывается с глаз, направляюсь в кафе. По дороге показалось, будто полицейский зацепил меня взглядом. Чтобы избавиться от этой паранойи, проговариваю про себя: у этого парня проблемы по семейной части, он кувыркается в постели с сестрицей собственной женушки. Может, телепатия и вправду существует: бедняга мигом отвернулся, залившись краской.

Для Экхарда эта встреча тоже стала неожиданностью. Он вскакивает с места и радостно кричит:

– Ты цел! Слава богу!

– Какими судьбами? – спрашиваю его. – У вас же по идее медовый месяц.

– Да ну, – отмахивается Экхард. – Фестиваль – такое событие, никак нельзя пропустить! Ты-то как? Невредим?

Я вкратце пересказываю случившееся, опуская неловкие подробности про список Маркера и про то, что я согласился выступить на тайном собрании. Вроде бы власти попросили меня как жителя страны с похожим опытом произнести пару слов в поддержку борьбы с терроризмом.

С неподдельным облегчением Экхард вздыхает и говорит:

– Когда тебя забрали… – Тут он закатывает глаза, Кто-то из его компании раздобыл для меня стул и

тащит его через головы отдыхающих. Мне протягивают ломоть хлеба, вручают бокал вина.

– Понятно. Значит, они знают, что ты здесь.

– Нет, я оторвался.

– Не так-то это просто.

– Хоть и непросто, да получилось. Меня сюда священник подкинул на машине.

Я оборачиваюсь к окну: на площади полно народа, а вот знакомой машины у церкви не видно.

– Он поможет мне выехать из страны, обещал. Мы договорились встретиться сегодня вечером на концерте.

– В замке?

– Да.

Учитель переводит мои слова для компании, и друзья обмениваются оживленными репликами.

– А как звали того священника? – вдруг интересутся Экхард.

– Имени не спросил. Мы встретились в соборе. Он виолончелист, играет в струнном квартете.

– У тебя есть билет на концерт?

– Нет.

– Тогда не пропустят. Билеты уже несколько недель как распроданы.

Вся моя радость испаряется. Я не в силах скрыть разочарования: священник меня даже не предупредил. Экхард совещается с друзьями.

– Не переживай. Пойдем вместе, проведем тебя как-нибудь.

Чувствую себя обманутым: подвел меня виолончелист. Зачем было договариваться о встрече, если кассы пусты? Думаю, а стоит ли вообще его ждать – может, прямо здесь и сейчас попросить помощи у учителя?

– Да мне не так уж и надо на концерт, – говорю я. Тут далеко до границы?

– Рукой подать. Час ходьбы.

– Слушай, а может, ты расскажешь мне, как туда пройти? Я бы сейчас и отправился.

Экхард качает головой.

– В темноте легко сбиться с пути: заблудишься без провожатого.

– А кто-нибудь из вас может со мной пойти?

– Конечно, но только скоро концерт начинается, а вот после – пожалуйста.

Помешались они, что ли, на этом концерте? Моя жизнь поставлена на карту, а у них на уме какие-то музыкальные посиделки. До цели – рукой подать, а я вместо этого целый час, а то и несколько буду ерзать на жестком стуле, слушая хоралы на латыни. Эх, бедный я, несчастный… Беру бокал и, погруженный в горестные раздумья, с нарочитой медлительностью выпиваю его до дна. Впрочем, моего огорчения никто не замечает.

Меж тем народу на улице прибыло. Целеустремленные лица, торопливый шаг. Столики освобождаются, посетители снимают с настенных крючков пальто и кутаются перед выходом на стужу.

Мои друзья тоже засобирались.

– Пора трогаться, – говорит Экхард.

В суматохе, пока люди разбирают одежду, подхожу к учителю, желая поделиться своими страхами.

– А вдруг не получится? Если меня не пропустят, тогда что?

Тот хмурится, протирает запотевшие очки.

– Один из нас передаст тебе свой билет, мы уже договорились.

Я тронут. Немного стыдно, что я сомневался в этих людях. В конце концов, они ничего не выигрывают, помогая мне, скорее наоборот.

Мы тоже выходим на площадь и присоединяемся к потоку людей, пешком бредущих в сторону замка. В здешних краях живет какая-то знаменитость, солистка-сопрано, и всем не терпится послушать ее пение.

– Замок очень старый, – рассказывает Экхард. – Уже шестьсот лет стоит. Если бы не он, тут и города бы не было: когда с востока пришли завоеватели, горожане укрывались в этих стенах. Считай, что это и есть город. – Тут до него доходит, что я еще не знаю самого интересного. – Когда-то здесь жило семейство Вицино.

– Это дом Леона Вицино?

– Уже нет. В наши времена невозможно сохранить в личной собственности такое здание. Сейчас поместье принадлежит государству. Но он здесь родился, и для нас это очень приятное стечение обстоятельств.

Вдоль дороги тянется скованная льдом река. Развеселые компании сбегают с высокого берега и пускаются в путь по запорошенному снегом льду. Спешат, оскальзываются – над рекой поднимается хохот, словно наступили праздники. Какая-то дама в пышном красном пальто раскружилась на льду, выпростав в стороны руки, юбки взметнулись вверх, а вокруг – дрожащий свет факелов кидает пунцовые тени на заснеженные берега, и его отсветы танцуют в ветвях голых крон.

Заходим за поворот, где параллельно дороге бежит изгиб реки, и взглядам предстает величественный замок. Он даже больше, чем я себе представлял. У меня опять возникло чувство, словно это место мне знакомо. Впрочем, я наверняка знаю, что никогда здесь не был: такие красоты не забываются. Замок будто собран из множества округлых башен, увенчанных коническими заостренными крышами и снабженных бойницами укреплений. Между собой башни соединены массивными отвесными стенами, пронзенными высокими щелями окон, сквозь которые пробивается яркий свет. Меж заостренных крыш к небу тянется длинная поросль дымоходов, изрыгающих в ночное небо столбы густого дыма.

Все это сооружение громоздится на острове посреди широкой замерзшей реки. Надо льдом раскинулся мост, ведущий к входу в замок, – узкая дощатая дорожка с деревянными перилами по бокам, опирающаяся на высокие шесты. На мост набилось битком народу, шествие движется медленно, плавно перетекая с темной заснеженной дороги в царство света, льющегося из-под высокой арки парадного крыльца. Те, кто вначале спустился на лед, теперь поднимаются по высоким берегам, вливаясь в поток шествующих. Вокруг меня – радостные, ликующие лица, и лишь я один – чужой на этом празднике, единственный, кому безразличен Моцарт. Композитор тут ни при чем, просто на уме совсем другие мысли – к примеру, что делать, если Экхарду не удастся протащить меня через контроль.

У входа на мост настоящая давка. Пока мы ждем своей очереди, медленно проталкиваясь вперед, я смотрю на тех, кто уже вышел с моста и приблизился к парадному входу. На контроле стоят люди, и каждый предъявляет им свой билет. Неожиданно в толпе мелькнул знакомый силуэт: кожаная куртка, дикая, откровенная красота. Петра. Она в окружении новых лиц – не вижу никого из ее прежней компании – что-то горячо доказывает пожилому человеку с густой копной седеющих волос. Все они при билетах. Заходят в здание.

Я совсем сбит с толку. Что она забыла на музыкальном фестивале? Я-то думал, эта женщина в бегах. Осматриваюсь, примечаю полицейских в форме. Без них не обошлось: лениво стоят на обочине, мило улыбаясь и делая вид, что собрались здесь исключительно ради поддержания общественного порядка. Чуть поодаль – представители спецслужбы; громилы в черных куртках просеивают цепкими взорами поток ценителей музыки, сильно смахивая на таможенников в аэропорту. Петру с компанией они будто не видят.

Но вот мы входим на мост, учитель с женой и друзьями готовят билеты: вынимают их кто из сумочки, кто из кармана и крепко держат в руках. А я думать не могу ни о чем, кроме предстоящего контроля. На острове люди выстраиваются в очередь и идут ко входу по одному; каждый, дойдя до важного человека в черном костюме, протягивает ему свой билет. Тот мельком глядит на бумажку и кивает, пропуская внутрь. Мы все ближе. Экхард вдруг расставляет нас в другом порядке: Илона идет первой, он – за ней, а я – следом.

Учитель держит Илону за руку. Она ступает медленно, с нарочитой неповоротливостью – пусть все видят, что дама в положении. Кажется, я понял их задумку. Когда они почти уже приблизились к человеку в черном костюме, Экхард громко обращается к супруге, уговаривая ее не торопиться и смотреть под нога. Та поглаживает живот и, улыбаясь, протягивает контролеру билет. И тут неожиданно спотыкается и падает на колени. Испуганно вскрикнув, муж припадает к ней, человек в черном костюме следует его примеру. Мужчины вдвоем поднимают бедняжку на ноги, и беременная встает, заверяя, что нет повода для волнений. Меж тем учитель сует мне зажатый в кулаке билет, который, воспользовавшись суматохой, передала ему спутница. Экхарда пропускают, я расправляю скомканный клочок бумаги и без проблем прохожу следом. Терзаясь нелепыми опасениями, что на билет захотят взглянуть, я сую его подальше в карман и присоединяюсь к друзьям в вестибюле.

Ко мне с улыбкой оборачивается Экхард.

– Вот видишь, – говорит он. – Я же обещал тебя провести.

– Отлично сработано! – Я не нахожу слов. – С Илоной все в порядке?

– Естественно. Мы просто немножко притворились.

Здесь царит настоящая давка, зала гудит ропотом радостного ожидания. Для многих – это лишний повод встретиться со старыми друзьями: распростертые объятия, приветственные возгласы. Но вот толпа несет нас в зал, где состоится концерт.

Зал огромен: высокие каменные стены восходят на высоту двухэтажного здания, со всех четырех сторон над ним нависают украшенные деревянной резьбой балконы. На полу, выложенном рельефной плиткой, выставлены ряды дешевых складных стульев. Тут и там слышны веселые перебранки за лучшие места. Стулья расположены от окна к окну, а в левом углу размещена сколоченная из досок сцена для оркестра и хора. Почти все музыканты в сборе, настраивают инструменты. Хористы рассеялись по залу, приветствуя друзей. Перед сценой стоит неуклюжего вида помост, этакий капитанский мостик, с которого дирижер будет командовать своей музыкальной командой.

Мы входим в числе последних. Остались самые дальние места, возле выхода. Экхард окликает каких-то знакомых и машет им рукой. Я же от нечего делать стою возле стула и всматриваюсь в толпу, пытаясь отыскать в ней священника. Дело это затруднительное, поскольку лица в основном обращены к сцене, и я вижу одни затылки. Так что бросаю бесполезное занятие и просто смотрю на происходящее. Прислушиваюсь к себе и ощущаю странное волнение: я напряжен, словно перед трудным и опасным делом, хотя прекрасно понимаю, что единственное, чего мне стоит сейчас бояться, – это незнакомая музыка.

Блуждающим взглядом окидываю зал, отдавшись свободному течению мыслей. Реально ли отыскать в такой толпе виолончелиста, и что делать, если я его все-таки не найду? Экхард пообещал, что они с друзьями помогут мне перейти границу. Стоит ли идти в ночи, в зимнюю стужу, или обождать до завтра и двинуться при свете дня? Что будет дальше, когда я окажусь по ту сторону колючей проволоки? Сказать по правде, это уже меня не волнует – лишь бы вырваться из нынешнего ужаса. Последующая дорога домой с ее невообразимыми и смутно представляемыми сложностями – лишь вопрос времени и выносливости.

Значит, в этом доме подрастал юный Вицино. Трудно вообразить, как маленьким мальчиком он носился под тяжелыми деревянными балконами, как звук его шагов отдавался эхом каменных сводов. Наверняка где-то здесь есть маленькие комнаты, и он, свернувшись в кресле, сидел у окна, глядя на водные просторы, и мечтал о чем-то своем.

Вдруг взгляд случайно падает на дверной проем, полускрытый занавесью. Едва я успеваю дать себе в этом отчет, к занавеси торопливо подходит фигурка и ныряет в темноту. Миг был краток, но человека я узнал: это священник, мой знакомец. Вскакиваю с места, проталкиваюсь к проходу и мчусь вдоль рядов к потайной двери. Зрители ходят по залу, и мое мельтешение не вызывает особого протеста.

Юркнул в дверной проем: передо мной открылась спиральная лестница. Взбегаю по каменным ступеням и оказываюсь на пустом балконе над зрительным залом. Вижу еще одну дверь, она открыта, заглядываю туда, передо мной – коридор, залитый светом флюоресцирующих ламп. Сюда выходит множество дверей, но все они закрыты. В самом конце, в холодном свете вижу перила еще одной лестницы и слышу звук шагов: кто-то по ней спускается.

– Стойте! Подождите! – кричу я.

Мчусь по коридору, сбегаю по ступеням и оказываюсь в каком-то темном вестибюле. Из-под приоткрытой двери льется мягкий теплый свет. Захожу и оказываюсь в небольшой богато украшенной молельне. У алтаря – трехрядная подставка для молельных свеч, на которые недавно установили несколько свежих. Все они зажжены. Перед кафедрой, опустив голову и преклоняя колени, читает молитву мой друг.

Я замер и молчу, не в силах шелохнуться от обуявшего меня смущения. Виолончелист не мог не заметить моего вторжения, ведь он опередил меня не так уж надолго – неужели успел настолько отрешиться от внешнего мира?

И когда старик наконец поднимает голову и оборачивается, меня сражает выражение его лица: этот человек испытывает скорбную муку.

– Простите меня, – пристыжено говорю я. – Вас оставить?

– Нет-нет, – загробным голосом отвечает старик. Чтобы вырваться из сковавшего его оцепенения – каким бы кошмаром оно ни было вызвано – и понять, кто я такой и что мне нужно, ему потребовалось усилие. – А-а, вы пришли. Хорошо.

– Друзья обещали мне помочь, если вам не очень удобно.

– Нет-нет, – говорит он. – Все уже предопределено.

Не вполне понимаю, что он имел в виду. Старик встает с коленей, возвращается его обычное дружелюбие.

– Как вы узнали, где меня искать?

– Я видел, как вы ушли из зала, и побежал следом.

– Но я пробыл в этой молельне никак не меньше часа, – хмурясь, отвечает старик.

– Невозможно. Я видел, как вы сюда входили. Прошло всего пару минут.

Священник пожимает плечами, поворачивается и берет меня под руку. Мы вместе выходим из часовни.

– Вот-вот начнется концерт. Вам надо возвращаться.

– Я не ради концерта сюда пришел, – говорю я. – Ради вас.

– Зачем же? Я – маленький человек. Месса Моцарта – вот настоящее чудо!

Почему все помешались на каком-то концерте? Мы поднимаемся по лестнице, движения старика обрели непривычную медлительность.

– Вам нездоровится?

– Нет-нет, не о чем волноваться.

– Где мы встретимся после концерта?

Во всяком случае, я уже смирился: сначала концерт, потом все остальное.

– Вы меня найдете. Все предопределено.

И опять же, он говорит так, словно предстоящий концерт – венец всему. Для него – не спорю. Для меня же сейчас самое главное то, вокруг чего вертятся мысли, – позаботиться о своем выживании. Не сочтите меня самовлюбленным эгоистом.

И вот мы возвращаемся по освещенному длинными светящимися полосами коридору.

– Мне понравился наш дорожный разговор, – говорит священник.

– И мне тоже. Узнал для себя много нового.

– Ну что вы, мне нечему вас научить! Я только пролил свет на то, что вы знали и без меня, как считаете?

Наш мозг – большой дом, и мы пользуемся далеко не всеми комнатами.

Он указывает на запертые двери, которых в этом коридоре множество. Мы еще не дошли до балконов, и уже отсюда слышны сотрясающие зал овации.

– Вышли солисты, – говорит священник. – Мы как раз вовремя.

– Я вас потом отыщу.

– Да-да, конечно. – Он протягивает мне пухлую руку и устремляет на меня невыносимо печальный взгляд.

– Властвуйте бережно, – роняет он.

За балконной дверью наступает тишина: зал смолк, заиграла музыка.

– Идите. – Он подталкивает меня к двери. Я вхожу на балкон как раз в тот самый миг, когда хор выдает первое крещендо:

– Кирие!

От могущества звука дух захватывает. Я даже не заметил, что священник не последовал за мной на балкон. Смотрю вниз, выискивая в зрительном зале знакомые лица – Экхарда с Илоной, Петру с компанией, которые собрались здесь будто бы специально для меня. Вокруг много тех, кого я не знаю, слишком много. И музыка. Величие момента на миг вытесняет из головы страхи о будущем.

Я уступаю напору звука, бьющего через край, отдаюсь музыке Моцарта, не пытаясь предугадать, куда он меня поведет, покорно несясь по течению, как рыба в бурном горном потоке. А когда хор внезапно смолкает и над притихшим залом поднимается пиано солистки, протяжное и чистое, а потом внезапно возрастает до густого крещендо: «Кристе!» – я вместе со всеми затаиваю дыхание и взлетаю с певицей, выше и выше: над балконами, над приземленностью собственной жизни, взирая на нее с небес с любовью и нежностью, но без привязанности.

Музыка общается со мной, она точно говорит: посмотри на себя, ты такой маленький, тебе нечего бояться. И в то же самое время я прекрасно понимаю, что оказался в центре событий. От меня мало что зависит и вместе с тем меня затянуло сюда бесповоротно, и происшествия последних дней были отнюдь не случайны. Постепенно, по мере того как тающие звуки находят свой путь к завершению и возвращаются в главную тональность, в голове разворачивается план, и моя задача – пройти свой путь до конца. Это чувство и дарованное мне понимание никоим образом не связаны ни с общим разумом, коему подчиняются земные умы и жизни, ни с Богом, ни с Моцартом. Просто я вдруг понял, что мне самой природой предназначен свой путь, который надлежит пройти – так камень, который падает со скалы, подпрыгивая на склонах и приземляясь словно бы в случайных местах, следует единственно верным для него путем. Он, путь этот, полон препятствий, но препятствия, с которыми я сталкиваюсь, задают мне новое, единственно возможное направление.