Текст книги "Пески Калахари"

Автор книги: Уильям Малвихил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Пилот долго стоял и разглядывал карту, переступая с ноги на ногу, почесывая затылок и потирая заросший подбородок.

Они находились где-то здесь, в какой-то точке этой карты. Названия на ней обозначались шрифтами и буквами разной величины. Наиболее крупными и витиеватыми – Юго-Западная Африка, протекторат Бечуаналенд [12]12
  Бечуаналенд – с 30 сентября 1960 г. – Ботсвана, независимое государство в Южной Африке; входит в число стран Британского содружества.


[Закрыть]и Капская провинция. Шрифтом помельче – Дамараленд, Большой Намакваленд и Британский Бечуаналенд, и совсем маленьким – Виндхук, Кетмансхоп, Людериц, Гобабис. Различные цвета указывали на разную высоту над уровнем моря. Темно-зеленый – на низменности, светло-зеленый, желтый, оранжевый и коричневый соответственно обозначали подъем суши до высоты более тысячи футов. Это была огромная область со множеством обширных незаселенных районов. К Виндхуку с юга бежала железная дорога, кое-где проходили первоклассные шоссе и многочисленные проселочные дороги, но все они напоминали разорванную паутину, сотканную на широком окне.

Стюрдевант нашел карандаш и начал быстро писать цифры, что-то подсчитывая. Это были и вес горючего, и расстояние от Мосамедиша в Анголе до места катастрофы, и нагрузка, и скорость ветра, и характеристика местности. Стюрдевант взял линейку и, насвистывая и мурлыкая что-то, стал прикладывать ее к карте, отмеряя расстояние от одного пункта до другого. Ему надо было сузить район их возможного местонахождения. Несомненно, они находились по крайней мере в ста милях южнее Виндхука и не меньше сотни миль от побережья. Он еще раз положил линейку на карту и провел линию. Длина ее в масштабе карты – около пятисот миль, а от берега океана она отстояла на сто. Линия пересекла железную дорогу в ста милях южнее Виндхука почти у 24° южной Широты, дошла до Калахари и уперлась в крошечную точку под названием Лехутуту. Приняв эту линию за основу, Стюрдевант построил на ней прямоугольник длиной в пятьсот и шириной в двести миль. Они находились где-то внутри этого прямоугольника. Он замыкал территорию обширных песчаных пустынь запада – Калахари и Намиб, расположенных на высоте трех тысяч футов над уровнем моря, а некоторые огромные районы – даже значительно выше. Здесь имелись и реки, но в этом уголке мира в них совсем не бывает воды, за исключением коротких периодов, наступающих после проливных дождей. Нособ, Элефант, Авоб. Сотни тысяч квадратных миль…

Две трети площади прямоугольника лежали к востоку от железнодорожной линии, проходящей с севера на юг. Однако еще сузить область их предполагаемого местонахождения не было никакой возможности. Ни на карте, ни на местности нет никаких ориентиров, указывающих на то, где они находились – на востоке или на западе от этой железной дороги. Они могли находиться в любом месте: в пустыне Намиб или на мрачных пространствах Калахари, или в какой-либо песчаной долине вдоль отрогов зубчатых гор между железной дорогой и далеким океаном.

Стюрдевант сложил карту и засунул ее в планшет вместе с бумагами. Он двинется в западном направлении. На север и на восток, кроме Калахари, не было ничего. Да, он пойдет на запад и, быть может, наткнется на железную дорогу или на русло реки, или просто на какую-нибудь дорогу. Приняв решение, Стюрдевант вернулся к пещере.

Глава 3

На следующий день, часа за два или три до захода солнца, Стюрдевант ушел. Он вынужден идти по ночам при свете луны, чтобы спастись от палящих лучей безжалостного солнца. К трудному путешествию пилот постарался подготовиться как можно лучше: на голову он надел громадную широкополую шляпу, которую ему отдал О'Брайен; на ноги – американские ботинки армейского образца. Пикейные брюки и порванная рубашка, небольшой охотничий нож на поясе, которым он в самолете открывал банки с пивом, – завершали его наряд. Высокий, худощавый, рыжебородый, с ружьем в руке Стюрдевант казался сильным, мужественным и держался независимо.

За спиной у Стюрдеванта возвышалось хитроумное сооружение, с помощью которого ему удалось приспособить для переноски две канистры с водой. Оно было скомбинировано из тонких реек, старого ремня, короткого отрезка медного провода, кусков веревки и бечевок, захваченных из самолета.

После тщательной подгонки тяжелые канистры плотно прилегли к его плечам. По совету Гриммельмана он накрыл их легким жакетом. Теперь вода будет испаряться намного медленнее. На прощанье старик пожал руку пилоту и ободряюще похлопал по спине.

– Иди по ночам, – напутствовал он. – Прежде всего выбирай низины, на высоких местах разводи костры… Спички у тебя есть?

– Да, – ответил Стюрдевант. – Я дойду. Воды хватит надолго.

– Ну, счастливого пути, – пожелал О'Брайен, пожав Стюрдеванту руку.

– Я хорошенько почищу ружье, прежде чем возвратить тебе, – пошутил пилот.

– И шляпу тоже, – в том же шутливом тоне ответил ему О'Брайен.

– Что вам сказать па прощанье? – начал Джеферсон Смит. – Поблагодарить вас за все… Вы – мужественный человек.

– Возьмите вот это.

Грэйс подошла и протянула пилоту большой узел, в котором были дыни. И как только она смогла удержаться от желания съесть их?

Стюрдевант в последний раз обвел их всех взглядом, потом посмотрел на черные утесы, на далекий пик.

– Мы еще увидимся, – сказал он, затем повернулся и зашагал вниз по каньону к пескам, к линии горизонта. Вскоре его уже совсем не стало видно…

* * *

Измученные путники охапками носили хворост на вершину утеса. Поднимались они по извилистой тропе, которую О'Брайен тщательно расчистил, сделав относительно безопасной. Утес возвышался рядом с пещерой, где Грэйс непрерывно поддерживала крохотный огонек.

Хворост тщательно укладывали на заранее подготовленные сухие ветки с тем, чтобы можно было быстро поджечь его. Если кто-нибудь из них увидит или услышит звук приближающегося самолета, должен немедленно взбежать на вершину утеса. Возможно, летчик заметит дым, и они будут спасены.

Несколько вечеров подряд Гриммельман разжигал на ночь костер, но к утру, когда становилось холодно, огонь угасал и приходилось разводить новый. К несчастью, осталось всего несколько десятков спичек, которые старик хранил в табакерке. Поддерживать непрерывно сильный огонь было невозможно из-за недостатка хвороста, и в конце концов пришлось сохранять лишь тлеющие угли в нескольких футах от входа в пещеру. Следить за костром поручили Грэйс. Время от времени она подбрасывала сухой хворост и дрова. По вечерам молодая женщина сгребала горячие угли в котелок О'Брайена и вносила в пещеру; так сберегали огонь всю ночь. А утром угли снова выносились наружу. Обязанность ежедневно таскать их туда и обратно превратилась в своеобразную церемонию. Каждый старался принести дров и не возвращаться в пещеру хотя бы без нескольких сухих веток, которыми пополнялись запасы топлива.

– Теперь понятно, почему первобытный человек обожествлял огонь, – заметил как-то Смит в одну из ночей, когда все они сидели у костра.

– И почему он страшился ночи, – добавила Грэйс.

– А солнце? – проговорил Бэйн. – Не забывайте о нем. Будь на то моя воля, я и дьявола облек бы в образ солнца.

Бэйн лежал в спальном мешке недалеко от костра.

– Все было, – продолжал Смит. – Хватало здесь и богов и дьяволов одновременно. Все они имели в достатке и хорошее и плохое в зависимости от того, что приносили им в жертву.

– Уж таковы все боги, – согласился О'Брайен.

– И черти, – добавил Смит и бросил прутик в огонь. Они наблюдали, как он вспыхнул, изгибаясь и потрескивая.

– До чего же мы здесь беззащитны, – проговорила Грэйс. – Солнце палит, не зная жалости, горячий песок обжигает, ночь заставляет дрожать, камни ранят ноги. Когда тени сгущаются, в голову лезут всякие ужасы, над которыми мы непременно посмеялись бы, сидя у себя дома в удобном кресле; мерещатся домовые, привидения, духи.

– Да еще мучаешься мыслями о том, что принесет завтрашний день или будущая неделя, – добавил О'Брайен. – Как-то острее начинаешь понимать, что такое жизнь и смерть. Ведь стоит наткнуться на скорпиона или порезать себе палец, как уже не знаешь, сколько еще останется жить, если, конечно, судьба не смилуется над тобой.

«Мы отрезаны от всего мира, – думал тем временем Джеферсон Смит, пристально глядя на огонь, – и не песками или расстоянием, а одиночеством, страхом, нуждой… О'Брайену не хватает острых ощущений, игры с опасностью. Бэйн почти совсем утратил волю к жизни. А что с Гриммельманом? Стюрдевантом? Наконец, с ним самим, – Джеферсоном Смитом?»

Он подбросил ветку в костер. Спина замерзла, но лицу и рукам было тепло. Попав в Африку, Смит как бы впервые познал самого себя. Он был здесь не столько ученым, сколько человеком, стремящимся проникнуть в глубину своей души. Прошлое африканского народа стало и его прошлым, поэтому осуществляемые им исследования приобрели сугубо личную окраску. Африка была его родиной, а, может быть, и родиной человека вообще. Смита привлекло сюда мучительное желание увидеть эту страну, взглянуть в лицо своим соплеменникам, прикоснуться к великой земле своих предков, вдохнуть ее запахи, прочувствовать ее…

– Мне хотелось бы заглянуть в глубь этих песков, – признался Смит. – Держу пари, что стоит начать копать, как мы обнаружим окаменелости, древние кости, черепа и, вероятно, орудия.

Он зажал в кулаке горстку мельчайших песчинок, и они легкой струйкой потекли сквозь его длинные пальцы.

– Если уж тебе так хочется копать, – проворчал О'Брайен, – то поищи лучше в песке ящериц.

– Первобытные люди жили именно здесь, – продолжал Смит. – В этой части Африки. Тут находили не только человеческие кости и черепа, но и останки тех, кто жил задолго до человека.

Гриммельман кивнул: ему приходилось видеть окаменевшие кости.

– Потерянные звенья? – спросил О'Брайен. Он лежал ничком на песке головой к костру. Глаза его были плотно закрыты.

– Нет, – ответил Смит. – Человекообразные обезьяны или обезьяноподобные люди; нечто среднее между животным и человеком.

– Вроде яванского человека, – высказал предположение О'Брайен; ему смутно припоминалось то, что он когда-то, еще в колледже, читал об этом в учебнике.

– Нет, – возразил Смит. – Яванский человек и неандерталец – это уже люди. Настоящие люди. Найденные же здесь черепа представляют собой нечто иное. Во всяком случае, пока еще далекое от человека.

– А мозг? Такой же, как у нас? – спросил О'Брайен.

– Нет, – ответил Смит. – Похож только скелет.

– Я думала, что у человека прежде всего возник разум, – заметила Грэйс.

– Нет. Сначала он принял вертикальное положение и освободил руки, потом стал пользоваться орудиями труда, – объяснял Смит. – Мозг развился позже.

– А мне казалось, что все происходило иначе, – признался О'Брайен.

– Вот что меня интересует, – обратился Бэйн к Смиту, придвигаясь поближе к костру. – Почему эти «промежуточные» существа не выжили, почему ни одного из них не осталось? Что же произошло?

– Я не специалист в этом вопросе, но полагаю, что все они были уничтожены первобытным человеком, – улыбнулся Смит.

– Почему ты так думаешь? – поинтересовался Гриммельман.

– Потому что биологически они были сродни друг другу, могли обитать в одних и тех же местах, бороться между собой за жизненное пространство и пищу. Человек выходил победителем в этой борьбе.

– В большинстве случаев, – добавил Бэйн.

– Да, большей частью, – улыбнувшись, согласился Смит. – Возможно, что в некоторых областях целые группы первобытных людей были стерты с лица земли более дикими и злобными человекообразными обезьянами. Несколько минут все молчали.

– Вот, по-моему, единственно возможное объяснение, – продолжал Смит. – Потом между человеком и даже наиболее близкими к нему живыми существами, скажем, обезьянами и другими антропоидами, образовалась огромная пропасть. И все, что осталось от нашего прошлого – это несколько костей да осколки черепов. Некоторые из них, кстати сказать, найдены недалеко отсюда.

– В таком случае, – проговорила Грэйс, – пустыня, в которой мы очутились, имеет очень долгую историю.

– Да, очень, – подтвердил Смит.

– Значит, ты считаешь, – откашлявшись, спросил Бэйн, – что мы отличаемся от бабуинов скорее в физическом, нежели в умственном отношении?

– Да. Но это физическое отличие имеет решающее значение, – ответил Смит. – Строение тела препятствует развитию мозга и мышления у бабуинов. У них не выработалась прямая походка. Поэтому обезьяны не используют орудий труда, не знают огня и не владеют оружием. Они зашли в биологический тупик. А люди – нет. И продолжают совершенствоваться.

– А потом человек обратился против тех существ, от которых произошел, и разделался с ними, – заключил Гриммельман.

– Какой ужас! – воскликнула Грэйс.

– Такова историческая необходимость, – продолжал развивать свою мысль Смит. – Надо было идти вперед, и потому пришлось уничтожить все, что встало на пути. Только поэтому человек получил право называться человеком.

– Став прп этом бесчеловечным, – вставил Гриммельман.

– Именно так, – подтвердил Смит. – В этом парадоксе весь человек. Выработавшаяся в нем в процессе борьбы за существование агрессивность может в конце концов уничтожить его самого.

Все опять замолчали, каждый погрузился в свои мысли.

– А первобытные люди? Те, что пришли позднее. Насколько мы отличаемся от них? – спросила Грэйс.

– Разумеется, мы умнее наших древнейших предков, – ответил Смит. – Но люди позднего ледникового периода ближе к нам по своему развитию. Однако в отличие от животных мы превосходим их не в физическом, а в интеллектуальном отношении. Законы, кодексы, этика – все это наше культурное достояние. Мы проявляем заботу друг о друге.

– Иногда, – подумав о Стюрдеванте, вставил Бэйн.

– Да, иногда, – согласился Смит, утвердительно кивнув головой и улыбнувшись.

– Черт побери! – воскликнул О'Брайен. – Пойду-ка я лучше спать. Он поднялся, зевнул и скрылся в темноте пещеры.

* * *

О'Брайен заманил в ловушку ящерицу и убил ее длинной палкой, которую выстрогал из высохшей ветки дерева с колючками, каких много росло на песчаной почве каньона. Он поднял рептилию за длинный хвост и долго рассматривал ее. В каньоне, должно быть, обитало несколько видов ящериц, но убитая О'Брайеном принадлежала к наиболее распространенному здесь. Туловище вместе с головой достигало не более двух-трех дюймов, зато хвост был почти шести дюймов длиной. Ящерица имела светло-коричневую окраску с темными пятнами, вдоль спины тянулись четыре узкие красновато-оранжевые линии. Бока имели желтовато-кремовый оттенок. Точно такую же ящерицу незадолго до этого поймал Гриммельман, поджарил на палочке и съел.

Ящерица чем-то напоминала змею. О'Брайен отбросил ее, и она упала на песок животом кверху. Нет, он не мог бы съесть ящерицу ни за что на свете! Дынь и воды было достаточно, а, если посчастливится, он, может быть, подстрелит что-нибудь более путное. Где-то здесь бродят крупные животные, вероятно, антилопы или зебры, приходящие к прудику на водопой. Надо только немного подождать…

О'Брайен пошел к прудику, пытаясь разглядеть еще не стершиеся следы. «Зебры предпочитают приходить к воде по ночам. Может, вернуться и дождаться темноты? – размышлял охотник. – Крупное животное обеспечит их мясом на несколько дней. Ведь они так истосковались по нему!»

Тут же О'Брайен почувствовал приступ голода. Он подошел к прудику, улегся на живот и, сложив ладони ковшиком, принялся жадно пить. Охотник испытывал слабость и головную боль. От голода тупые спазмы в желудке никак не проходили.

О'Брайен грубо выругался, потом поднялся, проверил ружье и направился к раскинувшейся вдали горной гряде. Во что бы то ни стало надо добыть мясо, иначе все погибнут.

Прошло несколько часов. Ко второй половине дня он выбрался из каньона и пошел вдоль хребта. Теперь хорошо просматривались и каньон и тот хребет, с которого они спустились несколько дней назад. Горные хребты напоминали здесь пальцы какой-то громадной руки, протянувшейся над песками. О'Брайен стоял сейчас как раз на ее среднем пальце. В этом месте хребет достигал ширины в двести ярдов и представлял собой невообразимый хаос вздыбленных плит и рыхлых сланцевых пород, на которые у края гребня ступить было опасно.

О'Брайен пересек хребет и попал в новый каньон. Никто из них сюда до сих пер не спускался. А дальше был виден еще один. И в него пока тоже не заглядывали. Они вообще не успели обследовать ни подножья центрального массива, ни отрогов самой дальней гряды, обращенных к пустыне.

Внизу что-то шевельнулось. О'Брайен осторожно поднял бинокль и увидел бабуина, который смотрел на него со злобой и, казалось, что-то возбужденно бормотал. О'Брайен повел биноклем по сторонам. Еще несколько животных с собачьими головами смотрели в его сторону, напуганные появлением человека. Хотя расстояние до обезьян и было слишком велико, О'Брайен понял, что они видят его прекрасно. Он даже помахал им рукой. Животные пришли в страшное возбуждение и, не переставая, ворчали.

О'Брайен устроился поудобнее и долго еще рассматривал обезьян. В свою очередь, и они не оставляли его без внимания, с опаской поглядывая на охотника, но вскоре, по-видимому, успокоились и вновь занялись поиском пищи. Они раскапывали землю под высохшей травой, переворачивали камни. Одна из обезьян вытащила из земли нечто напоминающее морковь.

«Чем же питаются бабуины? – подумал О'Брайен. – Надо спросить у Гриммельмана. Едят ли они дыни? А может, этот похожий на морковку корень тоже съедобен?»

Несколько раз он принимался пересчитывать животных, но они все время передвигались, и О'Брайену пришлось удовольствоваться числом весьма приблизительным: ему показалось, что их не менее двадцати пяти.

Он встал и пошел вдоль хребта по направлению к пику, пытаясь найти более удобное место для спуска. Однако уже через полчаса пришлось отказаться от этого намерения: день уже склонялся к вечеру, а он очень устал. О'Брайен вернулся в свой каньон прежним путем и шел теперь по широкой сухой равнине.

* * *

Гриммельман сидел в тени у входа в пещеру.

– Откуда здесь взялись бабуины? – спросил О'Брайен. Он прошел мимо старика в пещеру и, поставив ружье в нишу, вновь вышел наружу, присел на песок, снял ботинки и вытянул горящие от жары и усталости ноги.

– А как мы попали сюда? – Ты же знаешь – несчастный случай…

– Возможно, так было и с ними, – проговорил Гриммельман. – Скажем прямо, это место мало подходит для бабуинов, запасы пищи тут ограничены. Однако имеются и кое-какие преимущества. Я не думаю, чтобы здесь водились леопарды, самые страшные враги бабуинов. И, может быть, несмотря ни на что, тут вовсе не так уж плохо.

– Чем же они питаются? – поинтересовался О'Брайен.

– Всем чем угодно. И мне кажется, бабуины едят даже то, к чему где-либо в другом месте и не прикоснулись бы.

– Значит, они едят дыни, огурцы и клубни, которые ты показал нам…

– Да, – подтвердил старик. – Все. Они питаются тем же, что и мы, но, кроме того, даже и тем, что несъедобно для нас. Они приспособились к окружающим условиям лучше.

– Черт бы их побрал! – воскликнул О'Брайен. – А ведь мы умнее и сильнее!

– Чем?

– У меня есть ружье, а у них – нет.

– Оно им и не нужно.

– Ну, а теперь понадобится, – загадочно улыбнулся охотник.

– Не понимаю…

– Я перестреляю их, – пояснил О'Брайен. Старик потер подбородок и покачал головой. – Стюрдевант говорил мне, – продолжал О'Брайен, – что мясо их несъедобно.

– Он, должно быть, прав, – согласился Гриммельман. – Я об этом как-то не задумывался. Ведь бабуины так похожи на людей, хотя, конечно, люди едят и обезьянье мясо. Съесть обезьяну? Не знаю. Я, например, не дошел еще до такой степени. Слишком уж все это похоже на людоедство.

– Да нет же, я хочу просто перестрелять их, – сказал О'Брайен. – Если обезьяны питаются тем же, что и мы, следовательно, они – наши соперники. Думаю, что запасов пищи здесь хватит только для нас. Зачем же тогда позволять обезьянам поедать их, если можно этому помешать? – Он посмотрел на собеседника проницательным взглядом. – Я вижу, тебе мой план не по душе.

– Ты прав, – признался Гриммельман.

– Почему?

– Потому что не люблю кровопролития. На моем веку его было более чем достаточно. Через всю мою жизнь тянулись убийства… Я устал от них.

– Но это не убийство, а самозащита, – не уступал О'Брайен.

– Так оправдывается всякое убийство.

– Неужели ты хочешь умереть только из-за того, что бабуины пожрут здесь все?

– Нет, конечно. Я хочу жить. Выжить, а потом спокойно умереть на ферме моего брата. И все же не следует уничтожать невинных животных. Убийство всегда остается убийством.

– Это своего рода война, – упорно не сдавался О'Брайен.

– Нет, я не могу с тобой согласиться, – стоял на своем старик.

О'Брайен поднялся и пошел в пещеру. Гриммельман остался один. Он задумался, наслаждаясь прохладой наступающего вечера.

Со всеми ими творилось что-то неладное. Они испытывали какое-то странное чувство, похожее на голод, на малодушие, на стыд… Каждый из них на своем жизненном пути как бы потерял себя, утратил самое ценное, что было в его личности. И вот теперь рука судьбы забросила их в девственную чистоту времени и пространства, в эту пустыню, в эти темные горы, словно предоставила им шанс вновь обрести самих себя.

Каждого из них привели на борт рокового самолета разные обстоятельства.

В О'Брайене всегда жила неутолимая жажда чего-то еще не найденного, какое-то неясное стремление, которое и заставило его приехать в Африку. Бэйн неглупый человек, но, несмотря на хорошее воспитание, бродяга и пьяница. Стюрдевант замешан в грязные дела южно-африканской компании. Он перевозчик черного товара, негров, продаваемых в рабство на рудники. Молодая миссис Монктон – глубоко одинокий человек, живущий без радости, без любви. И вот здесь, вдали от суетной цивилизации, от пагубных привычек и порочных развлечений каждый из них мог найти то, что безуспешно искал в жизни.

Наступил вечер. Все сидели и ужинали у костра возле пещеры. Грэйс Монктон сварила суп. Она взяла медный котелок Стюрдеванта, наполнила его водой и с одобрения Гриммельмана добавила туда все, что они сумели найти днем и хоть в какой-то степени могло пойти в пищу. Сначала гладкий маслянистый корешок, который старик сначала попробовал сам, потом – семена травы и увядший огурец. Когда суп прокипел и остыл, оказалось, что он все же вкуснее, чем просто теплая вода. Поев дынь, все по очереди глотали жиденький суп из котелка.

О'Брайен рассказывал о бабуинах и о своем намерении перестрелять их. Все остальные внимательно слушали.

– Что бы ты ни затевал, ничего не выйдет, – заметил Гриммельман, – тебе не удастся причинить им сколько-нибудь ощутимого вреда.

– Почему же? – удивился О'Брайен. Старик улыбался, и ото разозлило охотника.

– Ты ничего не сумеешь сделать, – продолжал немец. – Бабуины умны и слишком проворны. Стоит им понять, что ты способен убивать с большого расстояния, как они станут держаться вне пределов досягаемости твоего ружья. Бабуины для этого достаточно сообразительны. Известно ли тебе, что египтяне использовали их для выполнения такой простой работы, как, например, сбор хвороста? И что обезьян заменили людьми только тогда, когда оказалось проще использовать труд военнопленных?

– Я тоже советую тебе отказаться от этой затеи, – обратился к О'Брайену Бэйн. – Сохрани свою энергию и силы для чего-нибудь более полезного.

Охотник только улыбнулся. На этом разговор о бабуинах был окончен.

* * *

В момент трагедии на Пирл Харборе О'Брайен одолел лишь половину университетского курса. Неугомонный, вечно увлекающийся футболом он провалился на экзаменах по двум предметам. В университете, где учился О'Брайен, было много студентов, но преподавание велось на довольно низком уровне. Университет основали в конце прошлого столетия несколько интеллигентов-самоучек и преподавателей, которых субсидировали богатые промышленники из Калифорнии. Дело пошло на лад. В начале 1900-х годов – ранние дни освоения Запада – университет обучил и воспитал два поколения западной элиты, которая вышла из него просвещенная и полная чувства собственного достоинства.

Однако во время первой мировой войны университет пришел в упадок. Основные кадры преподавательского состава и десятки лучших профессоров были изгнаны на почве шовинистической пропаганды. Те, кто еще остался, были уволены или вынуждены уйти в отставку, заподозренные в распространении «красной опасности». Характер университета изменился: исследовательская работа на демократической основе сменилась местничеством и рутиной. Некоторое оживление наступило разве что с увлечением футболом: университетская команда сразу же получила национальное признание.

О'Брайен поступил в этот университет по двум причинам. Во-первых, дед его пожертвовал университету в начале его существования миллион долларов. А во-вторых, О'Брайен увлекался футболом. Учиться ему не было нужды, поскольку состояние его семьи оценивалось в двадцать миллионов долларов; она владела газетами, ранчо, городскими домами и получала небольшие проценты на акции «Стандард Ойл Компани». Кроме того, О'Брайену не хотелось уезжать на Восток. Он ненавидел большие города, хорошую одежду, книги. И О'Брайен остался в Калифорнии, поступил в университет и стал играть в футбол. Он изучал лишь те предметы, которые не требовали большого труда. Носил грязные пропотевшие рубашки, старые брюки и не брился по нескольку дней. Но зато из него вышел прекрасный атлет.

На следующий день после трагического события в Пирл Харборе О'Брайен завербовался в морскую пехоту. Его повезли на Восток: в учебный лагерь на острове Парри, а затем в Куантико, где произвели в офицеры. Впервые в своей жизни молодой человек попал в среду, полностью удовлетворявшую его склонностям: здесь все зиждилось на конкуренции и соперничестве, все было просто и естественно, слабых отсылали отсюда, наиболее сильные выдвигались на командные посты. О'Брайен лучше всех своих товарищей окончил офицерские курсы и был послан на Соломоновы острова.

Для младшего офицера О'Брайен обладал редкими способностями и сообразительностью. Он в полном смысле этого слова властвовал над подчиненными и в то же время всегда защищал их, а они отвечали ему за это фанатической преданностью. О'Брайен интуитивно угадывал, когда приказ о наступлении был ошибочен и обречен на провал. В таких случаях он держался сзади до тех пор, пока острота опасности не проходила. А иногда он на свой страх и риск проявлял инициативу и однажды так глубоко вклинился в расположение противника со своим отрядом, что действия его послужили началом общему наступлению, в результате которого были достигнуты большие успехи и сохранено много жизней.

Однажды О'Брайен был ранен и провел беспокойную неделю в полевом госпитале, уставившись взглядом в прогнувшуюся зеленую парусину над головой. Однако он возвратился в строй, возглавил ночную вылазку на японский аэродром и удостоился «Серебряной звезды». Во время завершающего крупного сражения О'Брайен стал командиром роты и снова был ранен осколком снаряда.

Потом последовали новые кампании, другие острова, долгие годы в слепящих белых песках, среди перепутанных мангровых корней и хрупких кораллов. Одни эпизоды О'Брайену вспоминались ярче, другие – бледнее: плавающие трупы морских пехотинцев и чайки над ними; японцы, выкрикивающие по ночам в джунглях непристойные слова в адрес Бэйб Рута [13]13
  Бэйб Рут – известный американский бейсболист.


[Закрыть]и Рузвельта; первые пленные, выглядевшие жалкими и безобидными; японский офицер, выходец из Калифорнии, которого он застрелил.

Мир света и мрака, мертвых и живых, отступлений и атак. О'Брайен отказался от повышения и перехода на штабную работу. Он оставался тем, кем был, до конца войны. Командиром роты. Лучшим в дивизии.

* * *

Задолго до рассвета, когда еще было темно и холодно, О'Брайен тихо поднялся, взял ружье и вышел из пещеры.

«Старый немец дурак, – думал он. – Бабуины наши враги, их надо уничтожить. Он охотник, а все его спутники не понимают и не знают, что такое охота, им не дано выжидать, планировать и соображать».

Ружье придавало О'Брайену уверенность. Прекрасно пригнанное, массивное, оно легко лежало на руке. Накануне О'Брайен тщательно почистил его и зарядил отличными патронами. Теперь осталось только найти добычу, и бабуинов не спасет даже большое расстояние.

О'Брайен намеревался убить какого-нибудь бабуина и попробовать его мяса. Возмущение Гриммельмана не имело для охотника никакого значения. Если один, чтобы выжить, питается ящерицами, то почему бы другому не съесть обезьяну? Здесь уж не до брезгливости.

О'Брайен испытывал возбуждение, причина которого была ему не совсем ясна, но это чувство придавало ему бодрость. В горах таилась опасность, может быть смертельная. Все остальное, что он пережил, было менее страшно и давалось ему легко, начиная от футбола и кончая службой в морской пехоте. Абсолютно все. Даже на войне было легче, поскольку там никогда не остаешься один, судьба твоя связана с судьбой многих, а возможность счастливой случайности всегда велика. Здесь же все на виду: горы, пустыня и он сам.

Небо начало светлеть. Может быть, тысячи лет назад вот так же на рассвете шли через эту долину люди, держа в руках дротики и копья с кремниевыми наконечниками; люди, создававшие каменные орудия, которые теперь находят при раскопках. Они были охотниками. Только земля, по-видимому, была тогда иной, плодородной и полной дичи, какой некогда была и Сахара. Доисторические люди. Однако этот термин ошибочен, поскольку все, кто охотились когда-либо в этой долине, существовали как бы вне истории. И люди каменного века, и бушмены, и банту, если они вообще приходили сюда. Они были дикими охотниками, не знавшими письменности и не имевшими досуга, чтобы придумывать символы и играть ими. Все свое время они проводили в поисках пищи и жили точь-в-точь так же, как теперь вынуждены жить он и его спутники.

О'Брайен отдал свою шляпу Стюрдеванту. Теперь она ему не нужна: волосы у него стали густыми и длинными. Кроме того, шляпа только мешала бы ему на охоте, демаскируя О'Брайена, ведь его черная борода и длинные волосы органически сливались с темными скалами из обсидиана.

Охотник продвигался вдоль утеса, пока не наткнулся на первую расщелину. Не задумываясь, начал он здесь трудный подъем. В себе и в своих силах О'Брайен был уверен. Даже потеряв двадцать фунтов в весе с того времени, как разбился самолет, и несмотря на скудную пищу, он чувствовал, что стал сильнее, подвижнее и обрел повышенную остроту восприятия.

Взошло солнце. Несколько минут О'Брайен отдыхал на выступе скалы. Подняв бинокль, он прошелся взглядом по загроможденному камнем пространству. Значительно выше на скале сидел бабуин-часовой. Стрелять в него было бесполезно: следовало подобраться поближе, так, чтобы солнце не било в глаза. О'Брайен опустил бинокль и стал карабкаться выше.