Текст книги "Сердце женщины"
Автор книги: Уильям Локк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Но тот был проворнее. Он успел удрать; и, когда Джойс выбежал на улицу, – дом стоял на перекрестке, – он не знал, в какую сторону бежать за ним. Оборванец исчез во мраке, преследовать его было бесполезно. Все это произошло так неожиданно, словно во сне… Джойс растерянно приложил руку ко лбу, силясь собраться с мыслями. Он не мог даже как следует сообразить, что именно произошло. В висках стучали тоненькие молоточки; вся кожа была натянута, и сердце билось в груди, как палочки о барабан… Он обернулся – и увидел, что возле него стоит Анни Стэвенс; лицо у нее было сердитое.
– Что вы можете сказать в свое оправдание? – резко выговорила она.
– Вы верите этому человеку? – с трудом вырвалось у Джойса. Девушка отступила назад и посмотрела на него с отвращением.
– Да ведь вы же и сами не станете отрицать. Я по лицу вашему вижу, что он сказал правду. Вы только что вышли из тюрьмы.
Он не сумел солгать, тем более солгать так, чтобы она поверила. Он только растерянно смотрел на нее, ища слов, которые не подвертывались. Она инстинктивно отошла от освещенного подъезда ресторана и свернула в темную улицу, ведущую к их дому.
– Это ложь! – с решимостью отчаяния выговорил Джойс.
– Нет, это не ложь. Это правда. Я прочла это на вашем лице. Из-за этого вы и утратили свое общественное положение; из-за этого вам приходится служить у нас в труппе; оттого вы и говорили, что терпели лишения, которые мне и не снились. Что пользы лгать!
– Ну, хорошо, пусть это правда. Но ведь за свой проступок я расплатился вдесятеро. Ради Господа, забудьте это, Анни.
– Уходите от меня! – вскрикнула она. – Чтобы я никогда больше вас не видала. Даже подумать тошно. Уходите же!
Но он шел за нею, продолжая молить: теперь он был в ее власти.
– Мне все равно, как вы будете думать обо мне. Я постараюсь не попадаться вам на глаза. Только помните, что одно слово ваше может погубить меня. Будьте честной женщиной, сохраните втайне мой позор. Я ничего дурного вам не сделал.
– Нет, сделали, – крикнула она, круто останавливаясь и глядя ему в лицо. – Вы осмелились поцеловать меня. Нечего сказать: хорош барин! И еще какой надменный, покровительственный тон! А я-то считала себя невоспитанной, невежественной девушкой, недостойной вас. В чем же вы попались? В краже карманных платков?
– Вы обращаетесь со мною так, как будто бы я, действительно, был мелким воришкой, – с горечью молвил Джойс. – Доброй ночи, мисс Стэвенс. Я не стану больше досаждать вам.
Он отстранился, чтобы дать ей пройти. С минуту она смотрела на него в упор, каменным, жестоким взором, потом с возгласом отвращения быстро проскользнула мимо него и почти бегом побежала по узкой, плохо освещенной улице. Джойс смотрел ей вслед, пока она не скрылась во мраке и не опередила его настолько, что он мог пойти за нею, не опасаясь догнать ее.
Но, чем дальше он шел, тем страшнее ему становилось, что она выдаст его. Если б только ему удалось еще раз переговорить с ней до утра, может быть, она и пожалела бы его и дала бы слово молчать. Эта мысль засела у него в голове. Он не выдержал и кинулся догонять Анни, сперва по тихому переулку, потом по людной улице, толкая встречных, не обращая внимание на их толчки и ругань. И, наконец, нагнал ее как раз в тот момент, когда она вкладывала ключ в замочную скважину своей двери.
– Анни, – вскричал он, задыхаясь от усталости. – Обещайте мне, что вы ни слова никому не скажете о происшедшем.
Она отворила дверь и остановилась в темном коридоре.
– Ничего я вам не обещаю. Уйдите вы с глаз моих долой! – И перед носом у него захлопнула дверь.
С тоской в душе он побрел домой, к себе в свою каморку. Потом ему уже стало обидно, что она так грубо рассердилась на него, и он начал соображать, почему ее дружеское к нему отношение так внезапно перешло в ненависть. В эту бессонную ночь он был полон только отчаяния, страха, тревоги за возможный крах всех своих надежд. Он не написал Ивонне. Радость сегодняшнего маленького успеха сразу рухнула, как легкая китайская пагода, в которую ударила молния.
VII
УТРАЧЕННАЯ НАДЕЖДА
Когда на другой день Джойс пришел на вокзал, там собралась уже почти вся труппа. Его встретили любопытными взглядами, подмигиваньем, перешептываньем; хористки, столпившиеся около Анни Стэвенс, захихикали; сама Анни была бледнее обыкновенного и имела еще более вызывающий вид. Группа товарищей, к которой Джойс направился, растаяла при его приближении. Он сразу понял, что произошло. Страхи, терзавшие его всю ночь и весь этот день, оправдались. Лицо его и губы побелели; он задрожал всем телом. Инстинктивно стараясь овладеть собой, он подошел к Блэку, стоявшему возле одного из вагонов, отведенных для труппы. Но долго не мог заговорить. Наконец, разрешился нелепым вопросом:
– Когда отходит поезд?
– В четыре сорок, – коротко ответил Блэк.
– А когда мы будем в Лидсе?
– Я-то почем знаю! Кой черт! Если вам нужно знать, спросите у сторожа. Вон он стоит.
С этими словами он отошел и присоединился к товарищам, стоявшим поодаль. Джойс был до того убит, что даже не обиделся. Он прошелся вдоль поезда, увидел в окно в одном из вагонов хориста, решил, что этот вагон отведен для хора, вошел туда и забился в дальний угол, прикрывшись газетой.
Вагон наполнился, и поезд тронулся. Вначале разговор не вязался, потом наладился, но с Джойсом никто не заговаривал. В Сельби приходилось ждать целый час. Чувствуя, что ему во что бы то ни стало надо остаться одному, Джойс убежал с вокзала и, не заходя в город, бродил по полям и лугам, пока не пришло время вернуться. Он был слишком ошеломлен этим неожиданным ударом, чтобы мыслить связно и логически. То он негодовал на совершенно для него непостижимую сознательную жестокость девушки, которая раньше, видимо, была расположена к нему; то терзался жгучим стыдом, что теперь вся труппа знает, каков он. В этом хаосе одно только было для него ясно – надо уйти; невозможно продолжать это турне. Если даже режиссер не обратит внимания на это открытие, сам он лучше будет жить в какой-нибудь норе и голодать, чем ежедневно чувствовать себя предметом общего презрения и отвращения, – это хуже всякого ада. Уж и эта поездка для него мука. Но до Лидса он все-таки доедет, а там…
Уже смеркалось, когда он вернулся на вокзал, как раз в то время, когда сторож собирался махнуть зеленым флагом. И, взявшись за ручку двери, услыхал голос Мак-Кэя, говоривший:
– Ну, уж это слишком: если парню случилось побывать в тюрьме, это еще не значит, что он будет таскать у вас носовые платки из карманов или часы из уборной.
Он отворил дверь и вошел среди мертвого молчания, которое не прерывалось до конца путешествия. Джойс оглядывал по очереди всех своих спутников, которых было семеро, и с каждой минутой чувствовал себя все больше одиноким. Всего каких-нибудь двадцать четыре часа назад они были ему добрыми товарищами, ласково встречали его, и он почти любил их. Теперь ему было мучительно вспомнить вчерашний вечер. Слова Мак-Кэя все еще звучали в его ушах. Сами по себе они были ужасны, но ведь они, очевидно, были сказаны в его защиту. Один раз взгляды их встретились, и во взгляде Мак-Кэя он прочел сочувствие. Но другие упорно отворачивались, когда он смотрел в их сторону.
Когда они вышли из вагонов в Лидсе, Мак-Кэй дотронулся до его плеча и отвел его в сторону.
– Что это за чепуху рассказывает про вас Анни Стэвенс?
– Увы! Это правда, – уныло ответил Джойс.
– Проклятая бабенка! Говорил я вам, чтобы не связывались с бабами.
– Все равно когда-нибудь это вышло бы наружу. Не она, так кто-нибудь из товарищей мог быть со мной вчера в трактире.
– Неужели вы думаете, что мужчина так подло выдал бы вас! – презрительно сказал Мак-Кэй.
– Я пришел к убеждению, что в этом проклятом мире все возможно, – с горечью сказал Джойс. – По-видимому, вся труппа настроена против меня.
– Да, несомненно, они возмущены, – не без смущения сказал Мак-Кэй. И, конечно, это не особенно приятно для вас. Они все судят так, как будто сами они до того святы, что хоть живыми их на небо взять, черт бы их побрал! Мне даже тошно слушать. Я прямо заявил, что я на вашей стороне.
– Благодарю вас, Мак-Кэй. Вы славный малый. Но я не стану просить вас об этом. Я не приму участия в вашем турне.
– По правде говоря, пожалуй, вам, действительно, лучше будет уйти из труппы, – задумчиво сказал Мак-Кэй. И вдруг начал ругать Анни Стэвенс.
– Ишь, ведь, кошка драная, какую гадость выкинула.
– Очевидно, в глазах женщины это непростительная вина, – молвил Джойс, обходя багажный вагон. – Я только не понимаю, почему она вдруг сразу так меня возненавидела и стремится погубить меня.
– Не понимаете? Кажется, это достаточно ясно.
– Нет, для меня неясно. Мы все время были большими друзьями.
– Друзьями?! Да неужто же вы не замечали, что она втюрилась в вас по уши? Все это видели, только не говорили вам об этом. У вас такая чертовски насмешливая манера отодвигать от себя людей, когда они лезут не в свое дело. Но, Боже мой! Как же вы не видели? Тошно было глядеть, какими томными глазами она смотрела на вас.
– Так вы думаете, что она была влюблена в меня? – запинающимся голосом выговорил Джойс, – теперь для него постепенно все выяснилось, и прошлое и настоящее.
– Ну, разумеется. А вы что думали?
Большинство артистов еще толпились около багажного вагона, добиваясь выдачи своих вещей или в ожидании носильщиков. Среди них была и Анни Стэвенс. У ног ее лежал дорожный мешок Джойса. Он заметил это, молча подошел, поднял мешок и хотел также молча отойти, но она дотронулась до его руки. Хотя было уже почти темно, он заметил, что лицо у нее совсем больное, измученное, сразу похудевшее. Она с мольбою заглянула в его строгие глаза и шепнула:
– Ради Господа, простите меня!
– Вы загубили мою жизнь, – холодно ответил Джойс.
– Я убью себя.
– Некоторым людям лучше не жить.
И Джойс отошел от нее с саквояжем в руке.
На платформе за барьером он снова столкнулся с Мак-Кэем.
– Прощайте Мак-Кэй, – молвил он. – В целом мире у меня только два друга, которые знают мою историю, и вы один из них.
– Прощайте, дружище. Дай вам Бог в другом месте большей удачи.
Они пожали друг другу руки и разошлись. Мак-Кэй направился к своему приятелю Блэку, в комнаты, заказанные ими раньше: Джойс – в первый попавшийся дешевый отель, чтобы переночевать.
На следующий день он снова был в Лондоне, в своей прежней каморке. Он был совершенно убит и упал духом. Два дня он пробыл в этом состоянии тупого уныния, тоскуя по жизни, от которой ему пришлось отказаться, коря себя за свое малодушие. Надо было преодолеть себя, снести эту муку, попробовать изжить ее… Но тотчас же он начинал убеждать себя в бесплодности такой попытки. Даже если бы он продолжал служить в труппе, скоро повсюду стало бы известно, что он сидел в тюрьме за растрату, и тогда о повышении нечего было бы и думать: он недолго пробыл в театральном мире, но уже успел убедиться, какой это узкий мирок, полный предубеждений и предрассудков. На третий день он пошел к Ивонне, но оказалось, что ее нет в городе. И портье в доме, где она жила, даже не знал, когда она вернется. Уехала она в Фульминстер и велела все письма пересылать туда. Джойс написал ей коротенькую записочку, объяснив, что с ним случилось и стал терпеливо ждать ее возвращения в город.
Но он так устал от своего одиночества, так стосковался по людям, что в этот вечер он снова пошел в знакомую бильярдную в Вестминстере. Там все было по-прежнему, как будто только вчера он ушел оттуда, как будто сидевшие на диване и не сходили с него. Его встретили равнодушными взглядами, равнодушными кивками головы. Единственный протянувший ему руку был Нокс, как всегда сидевший на конце дивана, в своем порыжевшем пальто и не менее порыжевшем шелковом цилиндре, но еще более прежнего бледный и удрученный. Джойс подсел к нему и нагнулся корпусом вперед, облокотясь локтями на колени и подбородком на руки.
– Вы уезжали из города? – осведомился Нокс своим отчетливым бесстрастным голосом.
Джойс кивнул головой и пробормотал что-то в знак подтверждения.
– Я тоже последнее время не ходил сюда.
– Литература одолела? – спросил Джойс, не поднимая головы.
Тот не уловил насмешливой нотки в этом вопросе, провел рукой по глазам и вздохнул.
– Я бросил эту работу.
– Что так? Разбогатели?
– Нет. Со мной стряслась жесточайшая напасть, какая может стрястись с человеком.
Такой неподдельный трагизм был в его тоне, что Джойс невольно выпрямился и взглянул на своего соседа.
– Простите. Я не знал.
– Конечно, не знали. И никто не знает. По крайней мере, никто такой, кому я мог бы довериться.
В этой странной фигуре с нелепым шелковым цилиндром над бакенбардами, похожими на бараньи котлеты, и кустистыми седыми волосами было все же известное достоинство и немой призыв к сочувствию, на который Джойс не мог не откликнуться.
– У меня тоже было за это время много тяжелых неприятностей, – выговорил он, понизив голос.
– Ах, наверное, не таких, как у меня! – Нокс повернулся к нему так, чтобы один только Джойс мог слышать его. – Еще три недели тому назад у меня была жена и ребенок. Вряд ли кто другой любил, как я. Я работал на них так, что иной раз боялся: череп лопнет – по пятнадцати часов в день, неделю за неделей, сам себе во всем отказывал, ходил чуть не в лохмотьях. А теперь я одинок. И жизнь утратила для меня всякую цену.
– Они умерли?
– Нет. Жена ушла с жильцом первого этажа и взяла с собой ребенка.
Джойс молчал. Что он мог сказать в утешение? И только взглядом выразил сочувствие. Нокс шумно высморкался в грязный кусок коленкора с бахромой по краям, который только из любезности можно было назвать носовым платком, и продолжал:
– Жизнь моя разбита. Моя фантазия истощена; я не в состоянии больше писать. Я отрекся от своих честолюбивых надежд прославиться в литературе. Ради того, чтобы прокормить самого себя, не стоит писать грошовых романов с кровопролитием на каждой странице.
– Что же вы думаете делать? – спросил Джойс, заинтересовавшись этим странным человеком.
– Уеду за границу. Здесь я, должно быть, уж последний раз. Послезавтра уезжаю на пароходе в Южную Африку.
Что это было? Внезапное наитие? Результат смутно роившихся в мозгу мыслей, отчаяний, попыток решения? Или сама судьба гнала его вон из Англии? Или внезапно он почувствовал братскую готовность поддержать и защитить это несчастное трагическое пугало в образе человека? Джойс и сам не знал. Может быть, это нахлынуло на него совсем внезапно. Но только он вскочил и протянул руку Ноксу.
– Клянусь всем святым, я еду с вами! – вскричал он странным голосом.
Нокс не сразу взял его руку и выразительно воззрился на него.
– Вы серьезно говорите?
– Дьявольски серьезно.
– Я ведь еду по самому дешевому тарифу.
– И я тоже.
– У меня в кармане всего несколько фунтов, которые мне удалось скопить. Я хочу попробовать счастье.
– И я тоже. Хуже, чем есть, не будет. Оставаться в Англии – значит, наверное умереть с голоду. Слушайте, скажите по чести: хотите иметь меня спутником-другом? Я такой же, как и вы, одинокий обломок крушения, плавающий по волнам моря житейского.
Нокс, в свою очередь, встал, стиснул руку Джойса, бледные глаза его заблестели.
– Я клянусь быть вашим другом и в мирное время и в годину опасности. И благодарю Господа за то, что он, милосердный, послал мне вас в час нужды.
– Ну, вот и отлично, – сказал Джойс. – А теперь выпьем по рюмочке и обсудим подробности.
И вот каким образом, в грязной бильярдной, неведомо для жалкой богемы, дремавшей на диване, и незаметно для играющих, которые без пиджаков бегали вокруг бильярда, был заключен страннейший союз дружбы между двумя отверженцами – дружбы, которой суждено было остаться несокрушимой и в нужде, и в болезни, и в отчаянии и оставить по себе неизгладимый след благороднейших чувств.
Но вначале слишком силен был у Джойса оттенок цинизма в отношении к этому человеку. Он громко и горько смеялся при мысли о том, кого он избрал себе в сердечные друзья. Только впоследствии, когда он узнал на опыте терпеливую собачью преданность к себе этого человека, он оценил его и стал стыдиться первоначального своего отношения к нему.
Переведя в Кейптаунский банк остатки своих сбережений, с письмом к Ивонне в кармане, он выехал из Соутгэмптона. Под мелким моросящим дождиком пасмурного ноябрьского дня, перегнувшись через борт парохода, он смотрел на страну своих блестящих надежд, без цели, без друзей, за исключением этого бесполезного существа, которое шагало позади него по палубе в своем нелепом головном уборе.
Он не строил планов.
Что он предпримет, высадившись в Кейптауне, он сам не знал.
Будущее для него было так же темно, как оно темно для всех людей, если б они только сознавали это.
VIII
ЕГО АНГЕЛ
В то время как Джойс, изнывая от тоски и горьких самоукоров, плыл по Каналу, в последний раз прощаясь с родиной, Ивонна в Фульминстере деятельно репетировала свою роль, готовясь к концерту, назначенному на следующий день. Она уже четыре дня гостила в Фульминстере у м-с Уинстэнлей и чувствовала себя немного не в своей тарелке среди безукоризненно приличного светского общества, в котором вождем и руководителем был каноник Чайзли.
И как раз в то время, как она силилась найти себя и усвоить себе манеры, соответствующие этому общественному раю, пришло письмо от Джойса с вестью о катастрофе и об его отъезде. И, улыбаясь канонику и его друзьям, она в то же время готова была плакать о Джойсе. Ее попытка разыграть добрую волшебницу не удалась; она была разочарована и огорчена. В душе ее были очень нежные чувства к Джойсу. Притом же, Африку она представляла себе ужасной страной, состоящей из пустынь, львов и свирепых, совершенно черных негров, которые ходят голыми. Если б ей удалось повидаться с Джойсом до его отъезда, она, быть может, убедила бы его не подвергать себя таким неудобствам и опасностям. И она с грустью думала об этом в те немногие свободные минуты, когда ей удавалось остаться одной.
Как мы уже говорили, Ивонна гостила у м-с Уинстэнлей. А м-с Уинстэнлей была первой дамой в Фульминстере, и дальней родственницей каноника Чайзли. Во всех отношениях это был образец безупречности. В делах брака она считалась оракулом: матери советовались с нею относительно щекотливых вопросов гражданского этикета. Всеми делами своего прихода ведала она же, и хотя у нее был свой собственный прекрасно устроенный дом, она вела хозяйство в ректорате и принимала на себя все обязанности хозяйки, когда кузен ее принимал гостей. Таким образом, во всех смыслах она была бесценным другом для каноника – его правой рукой, женщиной, которая умела делить с ним почет, придавая ему еще больше внушительности. Если б его попросили сочинить для нее эпитафию, он велел бы вырезать на камне: «Здесь покоится здравомыслящая женщина». А когда серьезный и солидный холостой мужчина сорока трех лет, в ответственной должности, судит так о женщине одних с ним лет и обо всем советуется с нею, результаты предвидеть нетрудно: кузина Эммелина была полной хозяйкой в ректорате. Правда, при этом она обнаруживала огромный такт, ибо, если у нее была особая добродетель, в которой она, так сказать, специализировалась, так это был такт, – но все же ее влияние было господствующим.
Когда каноник пришел к ней с просьбой пригласить к себе погостить Ивонну Латур, она изумленно подняла брови.
– Что это вы такое выдумали?
– Очень просто. Я не могу пригласить ее гостить у меня, и потому прошу вас пригласить ее.
– Неужто же вы хотите поместить у себя всех, кто будет участвовать в этом концерте?
– Конечно, нет. Подобная нелепость мне и в голову не приходила.
– В таком случае, зачем же делать исключение для мадам Латур? Ведь она даже не на первых ролях.
– Она очень хрупка и нуждается в комфорте. Если о ней не позаботиться, она, пожалуй, и вовсе не в состоянии будет петь. И потом, Эвелина, мне лично это было бы очень желательно. И я позволяю себе выразить вам это желание.
– Значит, вы с ней в большой дружбе?
– В большой дружбе.
Это сулило в будущем много неприятных осложнений. Ей вдруг кинулись в глаза слабые места в ее собственной позиции, которую она считала неприступной, и ей очень захотелось отказать. Она прикусила губы и посмотрела на свои отполированные ногти.
– Ну, полноте, ведь вы же здравомыслящая женщина, – помолчав, сказал каноник.
– Хорошо, я пошлю приглашение. Но примет ли она его?
– Об этом я уже позабочусь, – с живостью ответил он. – Я вам чрезвычайно обязан и признателен, кузина.
Она улыбнулась, пожала ему руку на прощанье и проводила его до дверей. Но, когда дверь затворилась за ним, топнула ногой и нетерпеливо забегала по комнате.
– Что же это такое? И он начинает валять дурака?
Она вскоре убедилась в этом. Не даром же она была здравомыслящей женщиной. Накануне концерта, сбор с которого должен был пойти на перестройку церкви старого аббатства, где каноник был ректором, он дал большой обед.
На обеде присутствовал епископ местной епархии, гостивший в ректорате, сэр Джошуа, и леди Сэнтайр, и вся высшая аристократия Фульминстера. И все же каноник чрезвычайно тактично и деликатно сумел создать впечатление, что обед этот устроен в честь мадам Латур. М-с Уинстэнлей навострила глаза и уши. Было, разумеется, много разговоров о предстоящем празднестве. Между прочим, на утреннем концерте должны были дать ораторию «Илия» с Ивонной Латур в партии контральто. Каноник заботливо расспрашивал ее о голосе и просиял, когда она, как всегда, мило и просто предложила спеть что-нибудь его гостям. И стоял за ее стулом, когда она пела, причем, как показалось м-с Уинстэнлей, глаза у него были преглупые.
Немного погодя к нему подошла молоденькая девушка, София Вильмингтон, и с очаровательным нахальством юности спросила:
– Почему вы нам не сказали, что она такая прелестная? Я по уши влюбилась в нее.
Каноник улыбнулся, поклонился и ответил такими необычайными словами:
– Милая Софи, вы почти так же обрадовали меня, как если бы признались в любви мне самому.
– Она такая милочка!
– Вот вам модель для медальона.
Мисс Вильмингтон очень мило рисовала головки для медальонов.
– О, мне трудно будет найти для нее надлежащие краски, но все-таки я попробую. А голос у нее такой прелестный! Для меня человек с таким талантом всегда кажется выше обыкновенных смертных. Вы видите, я готова обожать вашего ангела.
– Моего ангела?
Мисс Уинстэнлей, стоявшая неподалеку, беседуя с епископом об Энгадине, не пропустила ни одного слова из этого разговора. При последнем возгласе каноника она метнула на него быстрый взгляд и поймала минутное смущение и краску на его лице. Теперь для нее ясно, в чем дело, и почему ее родственник «валяет дурака».
Софи тем временем весело расхохоталась.
– Ах, да! Это, действительно, вышло забавно. Я имела в виду ангела в «Илие».
– Ах, вот что. Я и забыл об «Илие».
М-с Уинстэнлей решила вставить слово предостережения. Перед отъездом ей удалось обменяться несколькими словами с каноником.
– Надеюсь, вы идете не вслепую, а с открытыми глазами, Эверард, – шепнула она.
Он понял ее буквально и сделал большие глаза. Но она улыбнулась и коснулась рукой его рукава.
– Она очаровательна и все такое, с этим я вполне согласна. Но все же она не так проста, как кажется.
– Милая Эммелина, право… – начал он, выпрямляясь.
– Тише, милый друг, не обижайтесь. Вы так часто называли меня умной женщиной, что я и сама уверовала в свой ум. И вот послушайте совет умной женщины и осмотритесь, прежде чем прыгнуть.
– Я не имею привычки прыгать, Эммелина, – сухо сказал каноник.
М-с Уинстэнлей засмеялась, как будто чувство юмора было ей не чуждо; через несколько минут она уже везла Ивонну к себе домой в своем изящном бругэме.
А каноник, выполнив последний долг хозяина по отношению к своему высокопочтенному гостю, уселся в своем кабинете в большое кожаное кресло перед затопленным камином и закурил сигару. Слова Эммелины взволновали его. Вот неудобство иметь советчиком кузину – здравомыслящую женщину. Ее совет может избавить вас от напрасных сожалений, которых хватит на много месяцев, но уж, несомненно, доставит вам неприятную четверть часа. Одно из двух: или вы цените женщину и миритесь с такими неприятностями, или наоборот. До сих пор он не находил, к чему придраться в Эммелине. В своих суждениях она была непогрешима, и сознание этого было гак неприятно ему, что он дал погаснуть своей сигаре – новая докука. Кончилось тем, что он нетерпеливо поднялся с кресла, взял футляр со скрипкой, вынул из нее свою любимую Гварнери, с любовью завернутую в шелковый футляр, и под сурдинку, чтобы не обеспокоить спящего епископа, заиграл «В Господе обрящете покой» с большим вкусом и техническим совершенством.
Может быть, и хорошо, что м-с Уинстэнлей не слышала его игры.
Концерт начался в три часа. Зала новой ратуши была набита сверху донизу. Каноник Чайзли, стоя возле своего места в первом ряду, оглядывал залу, соединившую в себе весь цвет и сливки графства: ряды кресел и оркестра, уступами идущие, битком набитые хоры и ряд участников концерта впереди, среди которых выделялась своим изяществом и грацией миниатюрная фигурка Ивонны. И преисполнился гордости. Все это было делом его рук. Мечта, которую он лелеял много лет, близилась к осуществлению – наконец-то ему удастся пополнить фонд восстановления древнего аббатства. Вдобавок, вначале он проектировал лишь незначительный любительский концерт; теперь же он вырос в целое событие, которое будет отмечено рецензентами больших лондонских газет. Были у него и причины быть довольным, не имевшие ничего общего ни с эстетикой, ни с его профессией.
Ивонна чувствовала себя польщенной и счастливой. Польщенной – потому что приглашение участвовать в таком концерте было лестным. В ораториях даже и настоящему контральто обыкновенно уделяется не очень много места, а у нее было скорей меццо-сопрано, чем контральто. До сих пор в таких концертах ей приходилось довольствоваться мелкими партиями. Знай она, что «Илия» выбран именно потому, что это – единственная оратория, где партия контральто не только ей вполне по голосу, но и может поспорить по значительности с партией сопрано, она была бы еще больше польщена и в то же время призадумалась бы. А счастлива она была потому, что все были милы с ней и улыбались ей, в особенности Джеральдина Вайкери и Ванделер, тоже участники концерта. Ванделер был приглашен каноником для заглавной партии отчасти потому, что у него был, действительно, великолепный бас, отчасти чтобы угодить Ивонне. Джеральдина Вайкери случайно заменила более известное сопрано, отказавшееся в последнюю минуту. Ивонна ясно улыбалась Ванделеру. Он был ей симпатичен. О любви он больше не заикался, и Ивонна, всегда беспечная, почти забыла о его нежданном объяснении. К тому же, он опять ухаживал за Диной, чем Ивонна была довольна.
Дирижер стал на свое место и постучал палочкой по пульту. Говор в зале и нестройные звуки настраиваемых инструментов сменились безмолвием. Оркестр взял три аккорда; затем Ванделер запел вступление, потом шла увертюра, потом хор и, наконец, настал черед Ивонны. Пение было ее жизнью. Только первые ее нотки были неуверенными; дальше она пела, как птица, бессознательно и потому без всякой нервности. Во время пауз она была целиком поглощена музыкой, переходившей от отчаяния и самоотречения к откровению и обетованию; контрастирующие темы сменяли одна другую: трубный глас пророка, тема хора, напоминавшая рокот бурного моря, взволнованный, звучный голос вестника: «Слушай, Израиль, глаголет Господь», и спокойный, нежный голос ангела, вестника мира.
Каноник наслаждался вдвойне, как музыкант и как религиозный человек. Но была одна струна в его душе, которая откликалась только когда пела Ивонна, и трепетно вибрировала, как только начинал звучать ее голос. Он был так трогательно слаб в сравнении с мощным сопрано Джеральдины Вайкери и как будто так мал для этой огромной залы, но звук его был такой чистый, такой верный, так прелестны переливы, что каждая нотка была слышна и в последних рядах. Каноник позабыл, что ему сорок три года, отрешился от курьезной смеси житейской опытности и достоинства, присущего духовному лицу, из которых складывались все его суждения, и отождествил женщину с голосом, чистым, ангельским, неотразимо милым.
Он повернулся к своей соседке и с влажным блеском в глазах шепнул:
– Ну, что вы скажете?
– Огромный успех, Эверард.
– Я так рад!
– Вас можно поздравить от души.
– Благодарю, сердечно благодарю, Эммелина.
– «Илия» великолепен.
Он заглянул ей в лицо, но ничего не мог прочесть в этих спокойных серых глазах. И вдруг успокоился. «Здравомыслящая женщина» обнаружила такое отсутствие чутья, которое нельзя назвать иначе, как тупостью. Очень довольный, он погладил себя по колену. Но больше уже не пытался навести речь на Ивонну.
Вслед за последним громоподобным «аминь» водворилась тишина. Каноник, точно проснувшись, вскочил с места, чтобы спешить к Ивонне, но ему загородила дорогу толпа друзей, поздравлявших его. Когда ему, наконец, дали вздохнуть свободно, он повернулся и увидел, что она уже ушла в уборную переодеваться. Зала быстро пустела. М-с Уинстэнлей поджидала Ивонну, но та не шла – она заговорилась с Джеральдиной. Каноник томился нетерпением. Было уже не рано, а ему еще надо было отвезти домой епископа, чтобы он успел переодеться и вовремя поспеть на званый обед в одном высокопоставленном доме. Если он сейчас не увидит Ивонны, он уже не увидит ее до завтра. Наконец, она вышла из боковой двери и сошла с эстрады в сопровождении мисс Вайкери. Каноник помог им обеим спуститься, учтиво поблагодарил Джеральдину, которая прошла прямо к ожидавшей их группе и остался вдвоем с Ивонной.
В высоком меховом воротнике и крохотной меховой шапочке на пышных волосах она была очаровательна. Дурашливые мысли и слова роились в его солидной голове, но он не умел формулировать их.
– Надеюсь, вы не очень устали? – говорил он, с достоинством растягивая слова и идя рядом с нею.
– Не особенно. Голосовые связки немного устали, но это скоро пройдет. Ну что, не очень я плохо пела?
– Детка моя, – начал было каноник и вдруг запнулся.
– Я ужасно боялась, как бы не провалиться, – молвила она с ясной улыбкой. – Я ведь не крупная певица, вроде мисс Вайкери.
– Не говорите так, – запинаясь, выговорил он. – В вашем голосе есть чары, которых не может быть в ее пении.
– Так что вы вполне довольны мной? – Она смотрела на него с таким доверчивым простодушием, что по его несколько суровому лицу невольно расплывалась нежная улыбка. В этот миг перед ним как будто раскрылась вдруг ее душа.
