Текст книги "Сердце женщины"

Автор книги: Уильям Локк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

XV
СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ

Четыре года прошло с тех пор, как Джойс покинул Англию, но за эти четыре года вокруг него и в нем самом как будто ничего не изменилось. Тот же мелкий моросящий дождик, как в день его отъезда, та же мокрая, ежащаяся от холода толпа пассажиров в мокрых ватерпруфах, с мокрыми зонтиками и ручным багажом, с которого ручьи воды стекают на грязную палубу. И в душе его та же смесь тревоги и апатии, то же неизгладимое сознание своего унижения, своей отверженности. Он думал, что все как-нибудь образуется при виде берегов родной земли. Но нет, в нем только обострился гнетущий страх за будущее.

Все было до странности такое же, как в день отъезда. У одного из матросов на пароходе был большой безобразный шрам поперек лица. Джойс припомнил, что уже видел тогда этого человека, в той же самой позе, с концом веревки в руке. Не во сне ли ему приснились все эти четыре года? Он оглянулся, почти ожидая увидеть Нокса в его потешном залоснившемся шелковом цилиндре и старой фризовой шинели.

Судно пристало наконец к пристани, и Джойс под дождем сошел на берег вместе с прочими. Суета в таможне и перевозка на вокзал его скудного багажа нарушили иллюзию. Он действительно вернулся наконец на родину, но она казалась ему чужой страной. Во время переезда из Соутгэмптона в Лондон, он разговаривал в вагоне с некоторыми из своих дорожных спутников. Расставшись с ними на вокзале Ватерлоо, он почувствовал себя страшно одиноким.

– Прикажите извозчика, сэр? – спросил его носильщик.

Джойс стоял около своего багажа, растерянный в шуме и сутолоке большой конечной станции. Дело было под вечер, и на платформе была масса народу, – все больше пригородные пассажиры. Вся эта непривычная суета ошеломляла; яркий электрический свет слепил глаза. Предложение носильщика он отклонил. Извозчик был роскошью, которой позволять себе не следовало. К тому же все его имущество умещалось в саквояже, который он легко мог нести и сам.

Выйдя из здания вокзала, он сел в омнибус, шедший на площадь Виктори, смутно соображая, что прежде всего надо съездить в меблированные комнаты в Пимлико, где он прежде жил. Если там не найдется свободного номера, нетрудно будет отыскать дешевенькую комнатку где-нибудь по соседству.

Все еще не оправившись от этого внезапного перенесения в шумную столицу, Джойс смотрел сквозь стекла окон на мокрые тротуары, блиставшие при свете газовых рожков, на ярко освещенные витрины, на смутные силуэты куда-то спешивших людей и быстро мелькавшие экипажи.

С Вестминстерского моста ему метнулся в глаза фасад Большого Бена. Он тупо уставился на этот мучительно знакомый фасад и не отрывал глаз до тех пор, пока он не скрылся из виду. Свет на Часовой башне возвещал, что парламент заседает. Все это было так странно знакомо и в то же время все казалось таким чуждым. И во всем огромном городе не было ни единой души, которая бы обрадовалась его возвращению. Одиночество удручало его. В этом суетливом и шумном людском муравейнике он чувствовал себя такой же затерянной ничтожной песчинкой, как и среди звездной африканской пустыни.

Случилось так, что меблированные комнаты в Пимлико остались во владении того же хозяина, и его прежняя мансарда оказалась свободной. И в ней ничто не изменилось, кроме того, что она казалась теперь меньше и на четыре года грязнее. Та же выцветшая штора на окне; те же тексты на стенах, засиженные мухами. И в нос ему ударил тот же едкий запах пыли, золы и непроветренного человеческого жилья. И когда он укладывался спать в тот вечер, ему казалось невероятным, что с тех пор, как он в последний раз спал на этой постели, прошло четыре года.

Но день-другой, и это чувство отчуждения изгладилось. Прирожденный лондонец в своем родном городе не может долго чувствовать себя чужим. Как бы долго ни пробыл он в изгнании, здесь он осваивается с жизнью так же быстро и естественно, как начинает плавать человек, умеющий плавать, хоть и не плававший уже много лет. Как он жаждал, бывало, этих зрелищ и звуков, и бодрящего движения! И теперь, обретя их снова, он до известной степени был доволен.

Первым делом он поспешил освежить свой гардероб; затем отправился к своим издателям. Его встретили радушно. Книга обещала иметь успех. Рукопись уже сдана в набор. Типография обещает к весне выпустить книгу. После разговора с издателем у Джойса стало легче на сердце. Так отрадно было встретить людей, которые говорят с вами, как с интеллигентным человеком. И будущее представлялось теперь не таким уж мрачным. Того маленького капитальца, который он привез из Южной Африки, и 80 фунтов, которые он получит за книгу, ему хватит на два года, если жить очень-очень скромно, тратя не более одного фунта в неделю. А тем временем он может заработать что-нибудь мелкими рассказами и окончить второй роман.

На обратном пути домой он вырабатывал план жизни. Он будет уходить из дома в определенный час, вскоре после завтрака, отправляться пешком в Британский Музей, там весь день писать в Читальном Зале; затем обедать и, по возвращении домой, снова писать или читать весь вечер, пока не придет время ложиться спать.

Таким образом, для него мелькнул луч надежды; но, как всегда, скоро затмился мрачной тенью, окутавшей его душу, хоть он и упорно засел за работу. Его ужасала перспектива всю жизнь прожить таким же одиноким. В его бессрочной каре это было самое ужасное. Для такой натуры, как у него, людская дружба и участие были необходимыми условиями развития. Без них душа его вяла и сохла, как цветок без поливки. А между тем, он боялся новых знакомств, боясь стыда, который ему неизбежно доведется испытать, как только раскроется его личность и его история. И считал своим жизненным уделом одиночество. Во всей Англии были лишь два человека, которые, хоть и знают его историю, не откажутся пожать ему руку – Ивонна и актер Мак-Кэй. Но этот последний скитается по всей стране, и где он теперь – Бог весть. А Ивонна – замужем за его двоюродным братом и в такой среде, куда ему совсем нет доступа. Однажды, впрочем, когда в памяти его особенно живо встало ее милое, кроткое личико и так захотелось услыхать от нее слово участия, он написал ей в Фульминстер.

Отправив это письмо, он немного повеселел. Вдобавок, ему повезло и в другом – в купленном у газетчика вечернем листке ему сразу бросилась в глаза его статья, посланная в редакцию этого листка дня три назад. Это было начало, подававшее надежды. Во всяком случае, лондонские улицы больше говорят его уму, чем томительно-однообразная, убивающая своим однообразием жизнь на африканской ферме. За эти первые дни в Лондоне он принял много благих решений. Он начнет читать, освежит в памяти былые знания, составит себе небольшую скромную библиотеку. По пути домой он купил у букиниста за гроши подержанное издание «Республики» Платона и просидел за ней полночи.

К изумлению и большому разочарованию его, вместо ответного письма от Ивонны он получил обратно свое собственное с пометкой: «Не доставлено за отсутствием адресата. Выбыла из Фульминстера два года назад. Настоящий адрес неизвестен». Джойс был озадачен. В Британском Музее он просмотрел списки духовенства за последний год. Каноник Чайзли все еще был ректором в Фульминстере.

Что же случилось с Ивонной?

– Должно быть, это какое-нибудь недоразумение, – сказал он себе. И написал второе письмо – с тем же результатом. Хотел было написать Эверарду, но сообразил, что тот, должно быть, также не знает адреса Ивонны и, во всяком случае, вряд ли ответит на его письмо. Здесь, очевидно, какая-то тайна. И эта мысль, вместе с привязанностью его к Ивонне, подстрекнула интерес. Два дня спустя на столбе для публикаций он прочел объявление о дешевой экскурсии в большой провинциальный город, по соседству с Фульминстером. Поездка стоила гроши. Почему бы ему не съездить туда и не навести справок лично? Это все же будет развлечением.

На другое утро он выехал чуть свет и в полдень был уже в Фульминстере. Город был ему знаком. В былые времена он часто гостил здесь, у своего кузена. И немало горьких и сладостных воспоминаний теснилось в его уме, когда он шел с вокзала по знакомым улицам.

Что он будет здесь делать, он хорошо и сам не знал. Почти машинально он направил шаги на Гай-Стрит, к старому аббатству, шпиль которого высился над кровлями домов. Вскоре открылось и все здание, громоздкое и массивное. Он постоял, полюбовался тонкой резьбой на окнах, богатством лепных украшений, оценил красоту всего этого и лениво побрел дальше. Случайно взор его упал на доску с объявлением возле двери ризницы. Оно было подписано: «Дж. Эбдей, ректор». И на других объявлениях стояла та же подпись. Это было новым сюрпризом. Недоумевая, что бы это значило, Джойс знакомой тропинкой обогнул аббатство и направился к подъезду ректората. Он решил взять быка за рога.

– Дома ректор? – спросил он горничную, отворившую ему.

– Дома, сэр.

– Можно на минутку повидать его? «

– Как прикажете доложить, сэр?

– Чайзли, – инстинктивно выговорил Джойс и покраснел. Странно, как это он не поостерегся и назвал себя настоящим именем.

Горничная провела его в библиотеку. С первого же взгляда он убедился, что здесь живет не Эверард. Все комфортабельно, уютно, но ни скрипки, ни картин, никаких признаков дилентантизма. Дверь отворилась, и вошел ректор, полный мужчина с добрым лицом и седой бородой. Джойс извинился за вторжение.

– Я приехал сюда, рассчитывая застать здесь каноника Чайзли. Я его дальний родственник, недавно приехавший из-за границы.

– Боюсь, что вы напрасно ездили, – с улыбкой ответил ректор. – Несколько месяцев тому назад он переведен епископом в Новую Зеландию.

– В Новую Зеландию?

– Ну, да. Разве вы не слыхали? В начале этого года каноник Чайзли принял место епископа Таруфы.

– Как это необычайно! – невольно вырвалось у Джойса. Но ректор понял его слова буквально.

– Да, странно. Многие думают, что он обрадовался возможности уехать из Англии. Очень способный человек – совсем еще не старый. Он мог бы дождаться места епископа и в Англии.

– А миссис Чайзли? – осведомился Джойс.

Ректор, как бы извиняясь, неопределенно повел рукой.

– По-видимому, в ней-то все и дело. Его это страшно удручало – он человек самолюбивый, гордый. Вот он и схватился за первую возможность.

– Простите, что я вам докучаю расспросами, но я так давно не был в Англии – я не понимаю, на что вы намекаете. Последнее письмо, полученное мною два года назад от миссис Чайзли, было послано отсюда. Тогда она счастливо жила в супружестве. Я ее старый друг. Скажите – что случилось.

– Я могу только повторить вам, что говорят люди, м-р Чайзли. По-видимому, произошло несчастье – появился первый муж миссис Чайзли, которого считали умершим, и канонику пришлось развестись с женой.

– Где же она теперь?

– Вот это уж я не знаю. Здесь есть одна дама – большой мой друг – по всей вероятности она и вам знакома…

– Миссис Уинстэнлей?

– Она самая. Я вижу, вы знаете ее. Может быть, она и даст вам нужные сведения. Если не ошибаюсь, она утверждает, что миссис Чайзли вернулась к первому своему мужу.

– Не может быть! Не верю! – с негодованием воскликнул Джойс.

– Я могу только повторить, что слышал, – мягко возразил ректор. – Я знаю, что епископ Чайзли, перед тем, как уехать в Новую Зеландию, ездил в Париж, где, по слухам, находится эта чета. Впрочем, м-с Уинстэнлей вам вернее скажет.

– С меня и этого достаточно, – поспешно сказал Джойс и встал. – Я чрезвычайно вам обязан, м-р Эбдей.

– Не позавтракаете ли вы с нами? Сейчас подадут завтрак.

Джойс поблагодарил и отказался, ссылаясь на необходимость поспеть на поезд. Ему приятно было бы посидеть еще с этим добродушным и болтливым стариком, но он не мог под ложным предлогом принять его гостеприимство. Может быть, это было и лучше, так как вечером, когда ректор рассказал о своем госте м-с Уинстэнлей и описал его наружность, та сразу воскликнула:

– Боже мой, дорогой мой м-р Эбдей, да ведь это не может быть кто-либо иной, кроме нашего кузена-каторжника. Он, наверное, приезжал к Эверарду просить денег.

Рука м-ра Эбдей, потянувшаяся было погладить бороду, остановилась на полдороге.

– Господи! Что вы такое говорите! Кто бы мог подумать! Такой симпатичный джентльмен. А я еще приглашал его завтракать.

– Я сегодня же напишу нашему милому епископу, чтобы предостеречь его, – с похвальной готовностью заявила миссис Уинстэнлей.

Тем временем Джойс, дивясь и огорчаясь, шел обратно на вокзал. Что за странная история! Бедная Ивонна! Он не мог поверить, что она вернулась к своему шалопаю – первому мужу. Эта мысль не укладывалась в его голове. Как бы то ни было, все сношения между Эверардом и Ивонной, по-видимому, порваны. Он не очень жалел Эверарда.

– Маленькая передряга будет ему полезна, – бормотал он про себя, тыкая палкой в песок. И даже немножко злобствовал по поводу житейской невзгоды, обрушившейся на его чинного кузена. Но глубоко огорчался за бедную, маленькую хрупкую Ивонну, снова брошенную одинокой в море житейское. Во всяком случае, необходимо разыскать ее.

Самое простое было – написать м-с Джеральдине Вайкери, адрес которой, к счастью, сохранился в его памяти. Если и она потеряла из виду Ивонну, надо будет попытаться разыскать ее каким-либо иным способом. Вся апатия соскочила с Джойса.

Он теперь жаждал поскорее найти Ивонну и вернуть ее дружбу. Чтоб не терять времени, он, в ожидании поезда, сходил на почту и там же написал и отправил письмо.

А на следующее утро снова зажил своей строго распределенной новой трудовой жизнью. Прошло три дня, а ответа от м-с Вайкери не было. На четвертое утро подали конверт с траурной каймой и с пометкой: Сванси. Он распечатал письмо и прочел:

«Любезный сэр, – Ваше письмо к м-с Джеральдине Вайкери, согласно оставленным на почте указаниям, было переслано мне. К прискорбию, должна вам сообщить, что моя бедная сестра скончалась три недели тому назад от дифтерита, которым заразилась, ухаживая, если не ошибаюсь, за той самой дамой, о которой вы справляетесь, г-жой Латур. Последние два года они жили вместе. Вскоре после смерти моей бедной сестры мадам Латур была перевезена в госпиталь св. Марии, где, насколько мне известно, лежит и теперь, тяжко больная.

В надежде, что эти печальные вести могут пригодиться Вам, остаюсь

преданная Вам

Генриетта Дэзент».

Джойс наскоро оделся, наскоро проглотил чашку кофе и выбежал на улицу, поглощенный одной мыслью. Ивонна, одинокая, без друзей, без заботливого ухода, умирающая в лондонской больнице, – это было нелепо, невероятно. Что же за бессердечная женщина эта Генриетта Дэзент, если она могла бросить так, на произвол судьбы, умирающего друга ее покойной сестры! Вся кровь его кипела от негодования. Такая нежная, такая хрупкая – и лежит в больнице, в общей палате, под присмотром студентов, бесцеремонно исследующих всех больных. Куда же девались все ее друзья?

От волнения и негодования он забыл о своей бедности, о решении экономить и вскочил в первый попавшийся кэб:

– В госпиталь св. Марии! Живо!

Извозчик, думая, что тут дело идет о жизни и смерти, помчался во весь опор.

XVI
СТРЕКОЗА

Час был неприемный, и о том, чтоб повидать больную, не могло быть и речи. Но Джойс все-таки проник в коридор, примыкающий к палатам, и переговорил с дежурной сестрой. Это была свежая, миловидная женщина, влюбленная в Ивонну и потому благосклонная ко всем ее друзьям.

Мадам Латур выздоравливала, но медленно. Паралитические явления – одно из самых тяжких последствий дифтерита – все еще не проходили. Поражены были гортань и левая рука. Вдобавок, общая слабость… Еще много времени пройдет, пока ее можно будет везти из больницы.

– Вы думаете, мне можно будет повидать ее – то есть, если она сама захочет?

– Разумеется, – ответила сестра. – По всей вероятности, это даже будет ей полезно. Сегодня как раз приемный день – после двух часов.

– Не знаю только, захочет ли она, – решительно молвил Джойс.

– Я спрошу.

Он нацарапал несколько слов на клочке бумаги и вручил дежурной. Она ушла и очень скоро вернулась, улыбающаяся.

– Она страшно обрадовалась. Я еще ни разу не видала у нее такого лица с тех пор, как она здесь. «Скажите ему, что для меня будет радостью видеть его». Это ее собственные слова.

Джойс горячо поблагодарил сестру, приподнял шляпу и вышел. Было славное, ясное утро. От этой весточки на него повеяло каким-то сладким ароматом. Он шел почти веселый, несмотря на жалость к Ивонне. Страшное бремя одиночества свалилось с плеч его. Есть же все-таки на свете хоть одно живое существо, которое ему обрадовалось. И эта мысль окрыляла его.

Ровно в два массивные двери палаты распахнулись, и Джойс вошел вместе с толпой посетителей, по большей части женщин, бедно одетых; у многих на руках были грудные ребята. Так странно было вначале видеть эти длинные ряды кроватей и на каждой бледное и грустное женское лицо. Некоторые из больных сидели, кутаясь в платок или одеяло; большинство лежали, откинувшись на подушки и с томным любопытством оглядывая посетителей. Однообразие этих рядов белых коек нарушалось двумя кроватями, кругом обставленными ширмами. Огромный камин в конце палаты, с пылавшими в нем грудами угля, вносил веселую теплую нотку в серый свет ноябрьского дня, лившийся в большие, высокие окна. Джойсу было по-мужски неловко среди всех этих полураздетых бледных женщин, и он, стоя у порога, беспомощно озирался, пытаясь отыскать Ивонну. Сестра, стоявшая неподалеку, пришла ему на помощь.

– В самом конце. Последняя кровать налево.

Джойс стал пробираться вдоль стены, обтянутой белой бумажной материей, и как только узнал Ивонну и заметил, что узнан ею, ускорил шаги.

Она полусидела в постели, обложенная подушками, с бледным личиком, обрамленным, как нимбом, вьющимися черными волосами. В честь его прихода она с невероятным трудом устроила себе прическу, надела хорошенькое белое матинэ с красными бантиками. Сердце Джойса всколыхнулось от жалости. Как она изменилась! Как исхудала: личико совсем крохотное, пухлые детские губки совсем белые. Только глаза остались прежние – огромные, бархатные, трогательные. Эти темные глаза встретили его радостным и благодарным взглядом.

– Ивонна!

Ничего иного он не нашел сказать ей, сжимая ее крохотную, худенькую ручку.

– Какой вы милый, что пришли навестить меня!

К этому Джойс не был приготовлен. Голос, сказавший эти слова, не был голосом Ивонны – прежде такой же нежный в речи, как и в пении. Этот был какой-то жалкий, беззвучный, как звон надтреснутого серебряного колокольчика. Стефан огорчился и не сумел скрыть этого. Ивонна тотчас же заметила.

– Я хриплю, как старая ворона, – улыбнулась она, – но вы не обращайте внимания.

– Не умею выразить вам, как мне больно видеть вас такой, – молвил он, усаживаясь в ногах ее кровати. – Вы, должно быть, перенесли тяжелую болезнь. Бедная Ивонна!..

– Да, очень тяжелую. Вы огорчитесь, если я расскажу вам. Если вам все равно, отодвиньте свой стул подальше, чтобы я могла смотреть на вас. Я ведь не могу повернуть головы. Как это глупо, не правда ли, когда человек не в состоянии повернуть своей собственной головы?

– По крайней мере, выздоравливайте поскорее, – сказал он, исполняя ее просьбу.

Она грустно посмотрела на него. – Боюсь, что и этого я не смогу. Все говорят, что это очень, очень длинная история. Вы мне лучше расскажите про себя. Как вы попали сюда, то есть в Англию? – продолжала она уже более веселым тоном. – Я так поражена была, когда сестрица принесла мне утром вашу записку. Почему вы уехали из Африки? Я весь день умирала от любопытства.

Джойс вкратце изложил события, приведшие его назад на родину, – рассказал о смерти Нокса и о последующем годе безнадежной апатии, о том, как издательская фирма купила его книгу и как он затосковал по цивилизации.

– Ну, я и продал свою часть и приехал в Лондон. Я здесь уж две недели, – заключил он свой рассказ.

– Воображаю, как вы были огорчены утратой своего друга! Какая ужасная вещь – смерть, не правда ли? Вы когда-нибудь думали о ней? Сегодня человек живет и ощущает жизнь, как мы с вами, а завтра, глядишь, – исчез, ушел неведомо куда – и уже не увидишь больше.

Голос ее упал до шепота; в широко раскрытых глазах застыл ужас.

– Я тоже потеряла дорогого друга – и совсем недавно. Вам сказали?

– Да. Я написал ей, чтоб узнать ваш адрес, а мне ответила ее сестра сообщением о ее смерти.

– Не правда ли, как это ужасно? Такая сильная, смелая, всегда веселая! Я никогда никого так не любила. Я узнала об этом уже когда ее похоронили и так жалела, что я не умерла вместо нее. От меня ведь никому никакой пользы – а я вот живу. Почему она ушла, а я живу? Какая это страшная тайна.

На минуту Стефан потупил взор перед ее детски-настойчивым, пытливым взглядом. И она смолкла. Потом он протянул руку и взял ее ручку, лежавшую на одеяле. Там, где женщина найдет слова, мужчина нередко инстинктивно стремится выразить свое сочувствие прикосновением.

Не сразу, но все же она тихонько отняла руку, словно для того, чтобы нарушить течение своих мыслей.

– Я все думаю, какая в вас перемена? Вы отрастили бороду?

– Да.

Она даже засмеялась, так неожидан был этот переход.

– Да. В Южной Африке трудненько было бриться, вам так не нравится?

– Не то, что не нравится, а вам не идет.

– В таком случае, я сегодня же сбрею ее.

– Неужто мне в угоду?

– Ну, конечно. Это будет новым ощущением.

– Сбрить бороду?

– Нет, доставить вам удовольствие, Ивонна.

Ее глаза благодарно улыбнулись ему.

– Вы мне скажите, когда мне пора уходить, – попросил он. – Я не хочу утомлять вас. Притом же, у вас могут быть другие гости.

– Посидите еще. Больше никто ко мне не придет.

– Почему вы знаете?

– Вы первый и единственный, навестивший меня с тех пор, как я здесь, – был грустный ответ.

Джойс недоверчиво смотрел на нее.

– Неужто же вы все время лежали здесь одна, среди чужих?

– Да. Но сестра добра ко мне, и вообще меня здесь все балуют.

– Когда человек болен, его должны окружать любящие друзья, Ивонна.

– У меня их так мало. Я никому не сказала, что я здесь. Не могла. Да и кому было сказать?

Джойс не мог понять. Так странно было видеть Ивонну одинокой, без друзей. Но деликатность не позволяла ему расспрашивать.

– Вы знаете, – начала она рассказывать, – у меня была куча всяких неприятностей. Вот уж два года я почти ничего не вижу, кроме неприятностей. Я ведь вам писала, что случилось… После этого я уехала и стала жить с Джеральдиной Вайкери. И опять начала выступать в концертах. Но горло у меня стало часто болеть; оно меня постоянно подводило – пообещаю петь в концерте, а потом, оказывается, не в силах выступить – так что и ангажементов было уже не так много, как прежде. Кому же охота приглашать певицу, которая в последний момент может подвести, не правда ли? И Джеральдина в дурную погоду не позволяла мне выходить из дому, из опасения, что это может повредить моему голосу. А деньги все же надо было зарабатывать. И я все-таки поехала в концерт, хоть и чувствовала себя не очень здоровой, – ну, и простудилась, горло распухло; потом я опять простудилась, и пошло все хуже и хуже… а там этот дифтерит. Бедная Дина заразилась от меня, и за мной уж некому было ходить. Нельзя же было ожидать, чтоб ее сестра стала особенно возиться со мной, ведь она меня почти не знала. Вдобавок, подошел срок контракту на квартиру, я, разумеется, не могла оставить ее за собой – ну доктор и посоветовал мне лечь в больницу. И вот j'y suis, j'y reste [27]27
  Я здесь и здесь останусь. ( фр.)


[Закрыть]. Невеселая история, не правда ли?

Джойс озабоченно наморщил лоб.

– Очень даже невеселая. Хотелось бы мне хоть чем-нибудь порадовать вас, Ивонна.

– Вы уже это сделали, придя ко мне, – возразила она с ясной улыбкой. – Как это мило было с вашей стороны вспомнить, вы так давно не писали, – я думала, вы уж совсем забыли…

– Простите меня, Ивонна, – на меня напало какое-то скотское отупение – я не в состоянии был писать.

– А я тоже не могла, после того письма, которое написала вам – из Фульминстера – о моих неприятностях. Вы не ответили на него, и я думала… Но ведь вы же не потому не ответили, что презирали меня?

Этот второй намек уже нельзя было оставить без ответа.

– Я не получил этого письма, Ивонна. Мне говорили, что одно мое письмо потерялось в дороге – должно быть, это было то самое. Я потом вам объясню. Я думал, что вам живется хорошо и счастливо в Фульминстере, зачем же мне было докучать вам своими вечными жалобами.

– Так, значит, вы и не знаете, что случилось? – спросила Ивонна, широко раскрыв глаза, и губы ее дрогнули.

– Я узнал недавно. Поехал в Фульминстер разыскивать вас, так как почта вернула мне мои письма обратно. Я решил разыскать вас, но мне и во сне не снилось найти вас здесь. Я сегодня утром получил письмо, сейчас же и бросился сюда.

– Значит, у меня остался еще один друг.

– И всегда будет, если только вы сами захотите. Вы у него – единственный.

– Бедненький! – сказала Ивонна.

Надломленный нежный голос звучал хрипло, но в словах были те же нежные нотки жалости, как четыре года назад, при первой встрече их после выхода Стефана из тюрьмы, когда она тоже произнесла эти слова.

– Какие мы с вами одинокие, – прибавила она.

– Постараемся же сделать все возможное, чтобы утешить друг друга.

Приемные часы близились к концу, и палата опустела. Сестра подошла к койке Ивонны и поправила подушки.

– Ну, будет с вас на сегодня болтать, – ласково сказала она. – Вы даже раскраснелись, но, все-таки, пересаливать не следует.

Джойс поднялся и начал прощаться.

– Так вы разрешите мне прийти опять, в следующий приемный день? – спросил он.

– Вы придете! Правда? – Ивонна подняла на него загоревшийся взгляд.

– Конечно, приду – и завтра, и послезавтра, и каждый день буду приходить, если только мне это можно, – горячо отозвался он.

И, пожав ей руку, отошел. Но, дойдя до конца палаты, обернулся – на дальней подушке виднелась масса черных волос и яркие пятнышки на щеках Ивонны; лица ее не было видно. Стефану страшно обидно было оставлять ее на попечении чужих людей, в общей палате городской больницы. Разве тут может быть за нею хороший уход? К его обиде на судьбу примешивалось какое-то странное чувство личной виновности перед Ивонной, казалось низостью с его стороны оставить ее здесь.

Он вернулся к своей работе, ободренный и повеселевший, но его взгляд на жизнь с этого дня стал еще мрачнее. Что он страдает – это справедливо. Это хорошо. Это кара за его поступок. Но за что же страдать Ивонне? Чем провинилось это кротчайшее, невиннейшее существо, что судьба гнет его в три дуги? Что за неумолимая жестокость! И тень от этих мрачных мыслей омрачала страницы, которые он исписывал изящным косым почерком.

Прошло две недели, в течение которых он навещал Ивонну каждый приемный день, принося ей цветы и разные мелочи, насколько это допускал его тощий кошелек. Каждому пустяку она радовалась, как ребенок. В своих скитаниях по Лондону он заметил на одной из людных улиц лавочку букиниста, специально торговавшего дешевыми подержанными французскими романами. Обидно было, что нельзя пойти в хороший магазин и взять все новинки, вышедшие в Париже, но бедняк должен довольствоваться тем, что ему доступно. Восторг Ивонны вознаградил его за уязвленную гордость. Она тут же, при нем, перелистала все их, заглядывая в последнюю страницу, чтобы узнать, чем кончится. И неряшливый вид, который придавали чистенькой больничной койке все эти томики в грязно-желтых обложках, забавлял их обоих.

Они говорили о многом. Ивонна рассказывала о своих наблюдениях над соседками по палате, об их чудачествах и о том, как идет их выздоровление. С детской простотой и врожденным пристрастием к смешному, она иной раз сообщала ему и такие подробности, которых ему, как мужчине, пожалуй, и не следовало бы знать. Потом спохватывалась, слегка краснела и с улыбающимися глазами говорила:

– Я все забываю, что вы мужчина. Вы бы сами меня остановили.

Джойс, с своей стороны, старался развлечь ее рассказами о том немногом веселом и забавном, что встречалось ему в его колониальных скитаниях. Нокс вырос у него в героя цикла артуровских легенд. Что же касается толстухи бурки, он сам дивился тому, с каким злобным юмором он описывал ее.

– Вы непременно должны описать все это, – говорила Ивонна, принимая строгий вид. – Вы не должны бросать это на ветер, только для меня.

Эти рассказы помогали Джойсу выделять отдельные эпизоды из смутной массы впечатлений и таким образом приносили ему не только радость, но и пользу. А радости они давали много, тем более, что и сама Ивонна всякий раз неподдельно радовалась его приходу. Она уверяла, что без него считает часы до следующего свидания. И вряд ли преувеличивала. Его посещения были светлыми точками в ее печальной, монотонной жизни, полной страхов. Когда он приходил, она собирала все свои силы и мужество, стараясь, чтобы час свидания прошел приятно. Мужчины не любят женщин, которые вечно плачут и жалуются, думала бедная Ивонна. Если она не будет веселой в его обществе, ему надоест навещать ее и она опять останется одна, больше прежнего одинокая. И потому Ивонна не рассказывала Стефану о страхах, которые тяжким бременем давили ее бедную маленькую душу и не давали ей спать по ночам, когда кругом в полутемной палате призрачно раздавались тихие стоны и сонный лепет других больных.

Ее терпеливая покорность своей участи восхищала Джойса. Но он не представлял себе, каково ее действительное положение. Весь пережитый стыд и унижение не убили в нем джентльмена, и он не счел возможным вмешиваться в ее частные дела. К тому же, он нимало не сомневался, что как только Ивонна выздоровеет, она снова заживет по-прежнему, и ее гостиная до скончания века будет для него райской обителью, где он будет отдыхать. Он был уверен, что в больницу она легла только потому, что дома за нею некому было ухаживать, так как друзья ее, неведомо почему, разбежались. И ему страшно хотелось, чтобы она поскорее вышла из больницы.

Но однажды он нашел ее лежащей в постели, с разметавшимися по подушке черными волосами и отвернувшись лицом к стене. Возле ее кровати сидела сестра. При виде Джойса она встала и торопливо пошла ему навстречу.

– Будьте сегодня как можно ласковее с нею, – предупредила сестра. Она очень огорчена, бедняжка.

– В чем дело? – испугался Джойс.

– Пусть сама вам скажет. Она велела сказать вам, когда вы придете, что сегодня не может вас принять. Но я уверена, что ей будет легче, если она потолкует с другом.

Сестра ушла к другим больным, а Джойс поспешил к Ивонне. Очевидно, случилось что-то серьезное.