Текст книги "Сердце женщины"

Автор книги: Уильям Локк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

И тогда она почувствовала себя несчастной. Муж не обижал ее. Ни разу между ними не было произнесено резкого слова. Но она чувствовала себя нелюбимой и заброшенной. После концерта ее уже никто не поджидал, чтобы проводить домой, и весь долгий путь до их маленькой квартирки в Стэнсе ей приходилось делать одной. Тихие вечера совместной музыки и пения отошли в прошлое. Нередко муж и жена не видались по целым неделям. В довершение бед, мать Ивонны скоропостижно скончалась, и Ивонна почувствовала себя совершенно одинокой. Иной раз она сидела и плакала, как заблудившееся дитя.

Кончилось тем, что они разошлись. Амедей вернулся в Париж, а Ивонна взяла вот эту самую квартирку на Мэрильбон-Род. Гроза прошла, тучи рассеялись, и маленькая Ивонна снова была счастлива. Как певица она и замужем сохранила свое девичье имя Латур, и теперь снова приняла его – только вместо «мадемуазель» ее теперь называли «мадам». Муж стал для нее смутным воспоминанием. Единственное известие, которое она получила о нем, была заметка в «Фигаро», извещавшая о его смерти в одной из парижских больниц. Ивонна надела траурную шляпку, чтобы уведомить друзей и знакомых о своем вдовстве, но плакать ей было не о чем. Когда начинали жалеть ее и сокрушаться над ее горькой участью, она изумленно раскрывала свои большие глаза.

– Но, дорогая моя, ведь я же чувствую себя совершенно счастливой, – говорила она с упреком. И это была правда. Ивонна прошла через искус неудачного замужества, оставшись чистой, как ребенок, с сердцем, не тронутым страстью, и душой не затемненной.

Есть такие женщины, рожденные для того, чтоб их любили, уступчивые, доверчивые, неотразимо взывающие к мужским инстинктам покровительства и обладания. Бывает, что ими завладеет один счастливец, и они всю жизнь живут с ним, рожая ему детей и даже не зная о той безнадежной любви, которую они внушают другим. Но бывает, что они, как Ивонна, одиноки и отданы на произвол случайных вспышек страсти в сердцах мужчин, которые их окружают. Они слишком невинны, слишком далеки от понимания истинного значения и целей любви для того, чтобы дождаться времени, когда эта любовь захватит их целиком; слишком слабы, нежны и сострадательны для того, чтоб закалить свои сердца и не замечать, как страдают из-за них мужчины. Когда такие женщины падают, свет беспощадно осуждает их. Если счастливое течение обстоятельств спасает их от падения, их возводят чуть ли не в святые за добродетель, которая, в сущности, так же далека от них, как и разврат. Свет в этом отношении мало логичен. Для Ивонны судьба до сих пор не была мачехой. Порой дороги, лежавшие перед ней, перепутывались, она не знала, куда идти, и сокрушенно вздыхала, как и в тот вечер, когда Ванделер нежданно-негаданно объяснился ей в любви. Но случай всегда ей приходил на выручку и расчищал дорогу. И теперь, возложив надежду на случай, она вскоре уснула.

III
НА ДНЕ

– Пожалуйста, я провожу вас к заведующему, он у себя в кабинете, – сказал конторщик, захлопнув крышку пюпитра.

Джойс встал со стула с плетеным сиденьем, на котором он сидел дожидаясь, и последовал за конторщиком через переполненную народом приемную в тихую комнату за нею. Сидевший за письменным столом пожилой человек в золотых очках поднял голову.

– Чем могу служить?

– Я ищу работы, занятия… Не найдется ли у вас?

– Работы?

Если бы Джойс попросил у него папскую митру или бороду эмира бухарского, в его тоне не могло бы выразиться большего изумления.

– Да, работы. Все равно какой – конторской, письменной, ручной, я готов быть рассыльным, только бы получить занятие.

– Совершенно невозможно! – коротко отрезал заведующий.

– Может быть, все-таки оставить свой адрес?

– Незачем. Всего доброго.

Джойс апатично вышел на лестницу. Вся эта громада, куда он попал, – целая группа зданий в улице Фенчерч, – представляла собой какое-то торгово-промышленное гнездо больших и малых контор, лабиринт лестниц, коридоров, стеклянных дверей, с выведенными на них черными буквами названиями фирм. Он систематически переходил из одной конторы в другую. Нередко ему не удавалось даже получить доступа к директору или заведующему. Но когда и удавалось, в результате дело все-таки кончалось отказом.

На этот раз неудача как-то особенно угнетала его: веселая развязность клерка и его готовность проводить к директору почему-то внушили ему надежду. На площадке он с минуту стоял в раздумье, не зная, в какую дверь теперь постучаться. Некоторые имена, казалось, поощряли его, другие отталкивали; но голодный всегда суеверен. Почему «Гриффид и Сван» как будто что-то обещали, а «Братья Виллоуби» как будто говорили: «Не ходи!» – это навсегда останется нерешенной психологической задачей. И, тем не менее, факт, что он направил стопы именно к первой двери. И сразу же получил отпор. «И директор и его помощник заняты. Ему назначили прийти? Какое у него дело? Нет, у них так не водится. Надо сначала написать директору и попросить чтобы вас приняли, тогда вам назначат, когда прийти».

Джойс ушел и усталой походкой поплелся по каменной лестнице выше, в следующий этаж. Но конечный результат везде повторялся тот же, с утомительным однообразием.

В одном только месте его удостоили серьезного разговора. Сердце его забилось быстрее. Это была контора какого-то судоходства. Двое служащих уехали в отпуск; третий сегодня утром неожиданно захворал и хозяева остались без рук. Младший из них, живой, подвижный молодой человек, зорко вглядывался в Джойса, стараясь определить уровень его образования и способностей.

– Я бы не прочь дать вам временную работу. Я сам был бы рад, так как мы попали в беду. Но, разумеется, нам нужна рекомендация.

– Боюсь, что именно рекомендации я вам не могу предоставить. Я получил хорошее образование и деловая подготовка у меня есть. Вашу работу я, во всяком случае, делать могу. Но я одинокий человек без друзей.

– Где вы работали последнее время?

От этого вопроса, делового и вполне естественного, у Джойса упало сердце. Он знал, что, где бы он ни попросил работу, ему обязательно предложат этот вопрос, но он не решался заранее придумать на него сколько-нибудь правдоподобный ответ, малодушно надеясь как-нибудь выкрутиться, когда наступит страшная минута. И вот она настала, а сообразительность не приходит на выручку. А правду сказать нельзя.

– Я бы предпочел ничего не говорить вам о себе, – запинаясь, ответил он.

Младший из директоров добродушно пожал плечами.

– Ваше дело. Как знаете. Но вы понимаете, не можем же мы взять с улицы совершенно незнакомого нам человека без всяких гарантий, хотя бы его честности.

Джойс смотрел на него с мольбой, влажными глазами. Только теперь он понял всю безнадежность своего положения. Даже мальчишку-рассыльного ни в одну контору не возьмут без рекомендации, без аттестата. А у него никаких рекомендаций не было.

Заведующий, гладко выбритый, с румяными щеками, стоял прислонившись спиной к каминной доске и заложив руки в карманы; по углам его рта играла загадочная улыбка. Он говорил хотя и деловым тоном, но ласково. На вид он казался джентльменом. У Джойса явилась безумная мысль. Он вспыхнул до корней волос, стиснул руки и невольно шагнул к своему собеседнику.

– Я скажу вам всю правду! – выкрикнул он, задыхаясь. – Мне необходимо найти работу – иначе я умру с голоду. Возьмите меня, и я буду работать для вас день и ночь. Я блестяще кончил курс в Оксфорде. Я был адвокатом, имел хорошую практику. Но я жил не по средствам и растратил вверенные мне деньги. Вернуть мне их было не из чего. Меня исключили из сословия, судили и приговорили к двум годам каторги. Вот уже пять месяцев, как я бегаю с утра до вечера по городу, приискивая хоть какое-нибудь занятие. Я не сумасшедший, чтобы рисковать еще раз пройти через весь этот ад. Дайте мне только возможность подняться, и я опять стану на ноги.

Его голос звучал мучительной мольбой. Губы его дрожали. И сам он трясся всем телом.

Молодой человек, стоявший у камина, переступил с ноги на ногу и вставил в глаз стеклышко, болтавшееся на шнурке.

– Да, надо сознаться, физиономия у вас, что называется, клейменая, – протянул он насмешливо.

Джойс на минуту тупо уставился на него, потом молча повернулся и выбежал из конторы. Он был совершенно раздавлен, унижен до глубины души. Перепрыгивая через ступеньку, он бежал вниз по лестнице, боясь, что он вот-вот упадет, так кружилась у него голова от этого неожиданного удара.

Сегодня он более не в состоянии был стучаться в чьи бы то ни было двери. Фамилии на них, казалось ему, разбухали и издевались над ним, когда он проходил мимо. Мужской смех, донесшийся откуда-то сверху, прокатился по всей лестнице и больно ударил его по нервам. Теперь он уже не шел, а почти бежал и остановился только когда очутился на улице, белый как мел, едва держась на ногах, он прислонился к стене; непрерывно спешившие куда-то мимо него люди мелькали как в тумане. Лишь минуты через две он оправился настолько, чтобы перейти на правую сторону тротуара и двинуться дальше вместе с волной.

Он уже мучительно жалел, что поддался безумному импульсу и открылся этому человеку, который потом смотрел на него с таким откровенным, циничным презрением. Его уважение к себе теперь окончательно было подорвано. Ему казалось, что все эти тысячи глаз, которые смотрят на него, знают, что он за птица, знают, что он растратил чужие деньги и сидел в тюрьме. Когда мужчина или женщина сторонились, давая ему дорогу, ему казалось, что они спешат отшатнуться, чтобы не запятнать себя его прикосновением. Каждый полицейский, казалось ему, мог установить его личность.

Торговец игрушками близ Меншен-Хоуза, который снял шапку и чесал себе затылок, поглядывал на него, как на возможного покупателя и ухмылялся с фамильярностью старого знакомого.

Это становилось невыносимым. Добравшись до Чипсайда, он зашел в первый попавшийся кабачок и спросил стакан виски. Огненная влага разлилась по жилам и подбодрила его; он выпил еще стаканчик и вышел на улицу. Водка, выпитая на голодный желудок, вскоре притупила разум… Хотелось напиться допьяна – так будет легче. В былые времена Джойс провел за стаканом вина немало веселых ночей, но напиваться до бесчувствия ему не доводилось; это всегда казалось ему омерзительным. Но теперь, голодный, больной, он не мог устоять перед искушением. И переходил из таверны в таверну, сознавая только, что ему надо напиться, и почти не сознавая уже своей личности. И, наконец, выйдя из грязного кабака в Флит-Стрите, споткнулся на пороге и без чувств упал на тротуар.

Когда он пришел в себя, вокруг было темно. В первый момент он не мог сообразить, где он находится. Но случайно повернувшись, он едва не упал оттуда, где лежал; попробовал сесть – ноги его коснулись земли раньше, чем он ожидал, и легкий толчок окончательно разбудил его. Куда же это он попал? Он протянул руку и дотронулся до стены. Стена была каменная. И пол тоже каменный, как он убедился, топнув ногой.

И тут ему стала очевидна до ужаса истина: он в арестантской камере при полицейском участке. Хотя голова его кружилась и глаза страшно болели, ужас этого открытия сразу отрезвил его. До худшего унижения он уже не мой дойти. Он снова попал в тюрьму, снова придется надевать на себя этот ненавистный арестантский халат и ежиться под взглядом тюремщика. Опять, опять весь этот ужас, постыдный, неописуемый. Преувеличивая последствия своего случайного ареста, он вызвал в памяти все ужасы пережитого. И чувство глубокого презрения к себе подымалось в нем, как тошнота. Он повалился ничком на узкие нары, схватившись руками за голову. Тюрьма взяла его целиком – тело и душу. Ни к чему иному он уже не пригоден.

Прошел час. Дверь отворилась, и на пороге появился полисмен, освещенный светом лампы из коридора. Джойс поднял на него растерянные глаза.

– А-а, вы уже очнулись, пришли в себя. Вы бы пошли наверх повидаться с инспектором.

Джойс с трудом поднялся на ноги и схватился за протянутую руку полицейского.

– У меня были большие неприятности, – выговорил он осипшим голосом. – А тут еще жара… пустой желудок… Выпил стаканчик, ну, и свалился.

– Вот вы так и скажите инспектору. Да вы не волнуйтесь, все образуется.

Когда его привели к инспектору, он подтянулся и начал отстаивать себя с горячностью, которая забавляла всех присутствующих. Они не видели ничего трагического в пометке: «Поднят в пьяном виде».

– Ну, хорошо, – сказал, наконец, инспектор. – Я вижу, что это была случайность. Назовем это солнечным ударом. Я не стану доносить на вас. Ступайте домой и ложитесь в постель.

От волнения у Джойса подкосились ноги, и он схватился за железную решетку. Один из полицейских вывел его за двери, кликнул извозчика и помог ему сесть. Вначале, несмотря на головокружение и общее болезненное состояние, он чувствовал инстинктивную животную радость при мысли, что он опять на свободе. Его тревожные предчувствия не сбылись, и на душе вдруг стало легко. Но это длилось недолго. Скоро им снова овладело отчаяние и отвращение к самому себе, и он весь затрясся, как в лихорадке.

Почти ползком добрался он до своего чердака, спросил чего-нибудь поесть, с трудом проглотил несколько кусков, лег в постель и тотчас уснул тяжелым сном. Но посредине ночи вдруг проснулся, словно его толкнули, вспомнив, что в этот вечер он обещал быть у Ивонны Латур. И даже застонал от огорчения. Весь вечер накануне, все утро он мечтал об этом визите. Посидеть в чистенькой нарядной комнате, в гостях у леди, пожить хоть несколько минут прежней жизнью, согреться под лучами ее улыбки, ее жалости и доброты, забыть хоть на миг о том, что он отверженец, пария. Это перспектива так улыбалась ему, что с утра он был почти весел. Но ряд неудач, усталость и огорчение постепенно заставили его забыть об Ивонне. И теперь ему казалось, что он потерял открывшийся для него уголок рая, оттолкнул руку, протянутую, чтобы спасти его от гибели. Долгие часы лежал он без сна. Только к рассвету забылся, и когда проснулся, был уже полдень.

Он оделся и позвонил, чтобы подали завтрак. Его принесла, как всегда, на подносе неряшливая служанка в засаленном платье. Джойс чувствовал себя совершенно ослабленным, обессилевшим духом и телом. Подкрепившись немного, он поднял штору и выглянул на улицу. Погода была все такая же дивная, но у него не было желания выйти на воздух. Зачем? К чему? После вчерашнего урока продолжать поиски работы по меньшей мере нелепо. Отходя от окна, он случайно увидел в зеркале свое бледное растерянное лицо и налитые кровью глаза; и невольно отшатнулся, как будто перед ним обнаружилось все убожество и слабость его души. И полуодетый, бросился на кровать, предавшись полному отчаянию и безнадежности, терзаясь угрызениями за то, что он так глупо и безвозвратно загубил свою жизнь.

Он не позировал сам перед собой, как жертва обстоятельств. Если б он мог, это все же было бы некоторым утешением. Воспоминание о своей преступной глупости тяготило его не меньше, чем вынесенное наказание. Будь это еще какое-нибудь грандиозное злодейство, требующее для своего осуществления исключительного хладнокровия и гениальности замысла, которыми он мог бы восхищаться, как проявлениями интеллекта. Но это было такое же мелкое мошенничество, как мошенничество подручного из лавки, который, будучи сбит с пути товарищами ради того, чтобы побывать на бегах, таскает день за днем понемножку из хозяйской выручки в надежде, что когда-нибудь улыбнется же ему счастье: он выиграет и вложит обратно украденные деньги. Разница была только в количестве. Он практиковал свои «выемки» в более широких размерах, его распутные друзья были более аристократического происхождения, его пороки утонченнее, – но мотивы, побудившие его совершить преступление, как и его оправдания, были так же презренны. Он был беспощаден к себе и глубоко презирал себя за этот поступок.

Последнее время, просто от усталости, он впал в апатию и как бы примирился со своим унижением. Человек физиологически неспособен на непрерывные вспышки протеста и возмущения. Но теперь нож глубоко вошел в рану и поворачивался в ней, причиняя жестокие муки.

Чем же это все кончится? Вопрос этот неотступно стоял перед ним, а между тем стоило ли ломать себе над ним голову? Такие, как он, не находят работы. Для таких, как он, работы нет. Он постарается тянуть как можно дольше на те деньги, какие есть у него, а затем – можно и положить конец этой никому не нужной жизни. Или, может быть, и на это не хватит духу, и он войдет в ряды привычных преступников-рецидивистов, для которых преступление – просто средство к жизни? Он содрогнулся, припомнив вчерашний день и мучительный час в арестантской камере.

Время шло. Под вечер он оделся и, как всегда, пошел обедать в грязный итальянский ресторанчик близ вокзала Виктория. Выйдя снова на улицу, он некоторое время колебался, не зная, что делать дальше. Он с тоской думал об Ивонне, жаждал увидеть ее, но не имел мужества пойти разыскивать ее квартиру. Слишком сильно было в нем чувство его унижения. Болезненная щепетильность не позволяла ему воспользоваться ее простодушием. Ибо, как это ни странно, в нем еще жива была его былая гордость. Если б он отложил ее в сторону, без сомнения, ни один из его прежних друзей не согласился бы на тех или иных условиях возобновить с ним знакомство. Но он не стал разыскивать прежних друзей, и даже, когда случайно встречал на улице знакомое лицо, спешил стушеваться в толпе или убежать. Ивонна была единственной из его прошлых знакомых, от которой он не убежал. Но и с нею теперь все кончено.

Он прошелся в нерешимости несколько раз взад и вперед по тротуару, потом машинально направил шаги свои по привычной дороге – в бильярдную при одном из трактиров Вестминстера. Все же это было лучше, чем шататься до изнеможения по улицам или сидеть одному у себя на чердаке. Двое оборванцев, без сюртуков, в грязных сорочках, играли на бильярде на время. В тени у стены на высоком диване сидела безмолвная компания зрителей. С некоторыми из них Джойс обменялся кивком головы и угрюмо занял свое обычное место между ними.

Все это были тихие, плохо одетые, пришибленные жизнью люди, приходившие сюда каждый вечер. Говорили они мало, пили еще того меньше и на бильярде не играли вовсе, а лишь смотрели, как играют другие, и по временам аплодировали, чаще утешая проигравшего, чем поздравляя победителя. Они представляли собой как бы чинную и внимательную публику, и это придавало бильярдной известный декорум – из-за этого, должно быть, хозяин трактира и не гнал их отсюда. Средним числом их было восемь, – все больше люди в цвете лет, принадлежавшие, насколько можно было судить по добровольным их признаниям, к темным задворкам журналистики, сцены и, вообще, вольных профессий. Представители последних, не имея определенных занятий, жили преимущественно на счет своих жен. Ходил сюда, например, провалившийся на выпускном экзамене студент-медик, существование которого было совершенно проблематичным, и рыжий, краснощекий вульгарной наружности человек, уверявший, будто он отказался от ректорства в провинции, так как совесть не позволяла ему проповедовать слово Божие, не веруя в Бога. При всех индивидуальных различиях, во всех них было что-то общее. У каждого на лице было написано: «неудачник». И какое-то душевное родство тянуло их друг к другу. Цинично высмеивавшему самого себя, Джойсу иногда казалось, что не один только случай привел его два месяца тому назад в этот грязненький кабачок.

– А я табак-то свой, кажись, оставил дома, – сказал ближайший сосед Джойса, заметив, что он набивает трубку. – Спасибо большое. Иной раз, знаете, не вредно покурить и чужой табачок – для горла приятнее.

Внешность этого человека была незаурядная: лицо широкое, скуластое, едва обтянутое кожей; нос крючком; брови черные, сходящиеся на переносье. Длинная верхняя губа и подбородок были бритые, но на щеках он носил бакенбарды котлетками, густая чернота которых представляла странный контраст с уже седеющими висками и затылком. Был ли он лыс или нет, – никто не мог решить, так как шляпы он никогда не снимал, и сидела она у него на голове всегда в одном и том же положении, чуть-чуть набок, как полагается носить респектабельному человеку. Но самое поразительное в его костюме было длинное, толстое драповое пальто, под которым, очевидно, не было ни пиджака, ни жилета. В этот душный и жаркий августовский день при одном виде его бросало в испарину. Хотя никаких признаков белья на руках его не было, насколько можно было заглянуть под рукава, из-под наглухо застегнутого пальто торчал грязный, обдерганный крахмальный воротничок и такая же манишка с узким черным галстуком. Человека этого звали Ноксом. Он посмотрел на Джойса бледно-голубыми, ничего не выражающими глазами и возвратил кисет с табаком.

– Вы уж возьмите про запас, пока есть возможность, – усмехнулся Джойс.

– Я не хочу злоупотреблять вашим великодушием, – ответил Нокс, но, тем не менее, отложил себе изрядную порцию в кончик носового платка и завязал его узлом. Долго они курили молча; тишина нарушалась только стуком бильярдных шаров, монотонными выкриками маркера, да случайными одобрительными замечаниями зрителей. Воздух был тяжкий от запаха спиртных напитков и застоялого табачного дыма.

– Ну, мне пора на работу, – выговорил, наконец, Нокс.

Джойс точно от забытья очнулся при этих словах. Ему и в голову не приходило, что у Нокса могла быть какая-нибудь определенная работа. На минуту он даже позавидовал ему.

– Эх, кабы у меня была работа!

– Это даже странно, – почтительно заметил Нокс, – что человек с вашими знаниями не может найти себе занятие. Ведь городскую школу вы, наверное, окончили?

Джойс кивнул головой.

– И в университете были?

Джойс не ответил.

Но собеседник его продолжал:

– Конечно, были. Это сразу видно. Наблюдательный человек такие вещи всегда замечает. Помните, как вы давеча поправили меня, когда я заговорил о Платоновом драматическом единстве. Я потом нарочно зашел справиться в Британский Музей и убедился, что вы были правы, приписывая эти слова Аристотелю. И, по-моему, человеку с вашим образованием легко найти себе работу.

– А вы бы посоветовали что-нибудь, – не без иронии возразил Джойс.

– Пишете?

– А вы разве пишете?

– При всей моей скромности могу сказать, что да. Не нахожу, чтоб это занятие было особенно прибыльное, но я так полагаю, что для меня оно не прибыльное единственно только вследствие недостаточности моего образования.

– Что же вы пишете? – спросил Джойс, невольно заинтересованный этой странной фигурой.

– Я работаю в двух отраслях литературной профессии: одна – объявления, для которых требуется известная литературность; другая – популярные романы.

Он вытащил из кармана грошовую вечернюю газетку и, указав пальцем на один столбец, передал ее Джойсу. Заметка была озаглавлена «Нигилизм в России» и начиналась описанием ужасов сибирской каторги, а заканчивалась, как водится, рекламой каких-то пилюль.

– Я всегда горжусь тем, что у меня эти вещи выходят литературнее, чем они обыкновенно бывают, – заметил он самодовольно, в то время как Джойс рассеянно пробегал глазами строки объявления.

– И в своих романах я всегда стараюсь подражать лучшим образцам: Стивенсону, Майн Риду. Да вот у меня в кармане случайно лежит томик одного из последних моих произведений. Посмотрите, может быть, это и заинтересует вас. В благодарность за табак, с уважением от автора.

Джойс принял из его рук тощую книжонку в яркой обложке, озаглавленную: «Гибель Дьявола вод». Печать, очень убористая, в два столбца, и бумага – были ужасны. Имени автора на обложке не стояло. Джойсу достаточно было бегло перелистать несколько страниц, чтобы убедиться, что герои романа утопают в крови.

– Я с удовольствием прочту, – учтиво сказал он, кладя книжонку в карман.

– Если вы найдете нужным сделать мне какие-либо критические замечания относительно моего стиля, я буду вам очень признателен, – заметил Нокс. – Я питаю честолюбивую мечту когда-нибудь писать для более культурной публики. У меня задумана одна пастушеская идиллия, которую я напишу, когда у меня будет время. Но, вы понимаете, на рынке постоянный спрос на романы приключений.

Он говорил бесстрастным, ровным голосом, без тени сожаления или энтузиазма во взгляде.

– А как вы думаете, стоило бы попробовать написать такие романы человеку со стороны, никогда не имевшему дела с издателями? – задумчиво осведомился Джойс.

– Ну, разумеется. Надо только иметь воображение. Если вы изволите взглянуть на мой лоб, вы увидите, что у меня шишка фантазии развита очень сильно. Разрешите мне взглянуть на ваш. Да, и у вас она есть. Стоит только начать, работа будет всегда. Они платят полкроны за тысячу слов. Я могу написать в день до трех тысяч.

Нокс поднялся с места и начал прощаться.

– Спасибо за совет. Я, может быть, и попробую. Не хотите ли выпить стаканчик на дорогу?

– Нет, благодарствуйте; я нахожу, что спиртные напитки вредно отражаются на деятельности мозга. Добрый вечер!

Нокс ушел. Ближайшим соседом Джойса был теперь рыжий эксректор, дремавший, сложив на коленях грязные, толстые пальцы. Разговаривать было не с кем. Некоторое время он сидел в одиночестве, изредка поглядывая на бильярд, на котором со стуком сталкивались шары, потом встал и вышел на улицу.

Слова Нокса засели у него в голове. Если это жалкое существо может существовать честным «литературным» трудом, уж, конечно, и он мог бы делать то же. За последние пять месяцев он не раз пытался написать статью для газеты или же коротенькую повестушку, но голова его отказывалась работать. И сознание, что эти ужасные два года тюрьмы гибельно отразились и на его интеллекте, еще усиливало его отчаяние.

Но ведь для этой работы никаких тонкостей не требуется; тут литературный вкус и разборчивость могут только мешать. Тут нужно одно – воображение и способность изо дня в день заниматься бумагомараньем. Чтобы жить на это, надо давать материала ежедневно по крайней мере на три газетных столбца. И какое нищенское вознаграждение! «Какая благородная цель, – с горечью подумал он, – для честолюбия Стефана Чайзли, окончившего университет с первой наградой, писать «кровавые романы» для широкой публики».

И все же эта перспектива несколько подбодрила его. К себе домой он вернулся уже не таким разбитым и унылым, как ушел отсюда.

Усилия, которые он делал над собой по пути для того, чтобы придумать пробную главу, отвлекли его от вечного гипнотизирующего копанья в собственной душе, и, придя домой, он поспешил зажечь газ, взял перо, бумагу и, сидя за туалетным столиком, принялся описывать придуманную им сценку убийства.

Через два часа он прочитал написанное: вышло всего две полоски бумаги по полтораста слов на каждой. Джойс печально смотрел на них. Этак ему придется каждый день работать по 20 часов для того, чтобы прокормиться. Ему пришло в голову поучиться у Нокса. Он попробовал прочесть несколько страниц из «Гибели Дьявола вод», но скоро швырнул книгу на пол. Нет, это совершенно безнадежно. Все его навыки образованного, культурного человека возмущались против подобной работы. Это какая-то умственная проституция!

– Лучше смерть, – сказал он себе, горько вздыхая и разрывая в клочки исписанные им две страницы. И вдруг почувствовал себя таким усталым, что решил тотчас же лечь в постель.

Он уже наполовину разделся, как вдруг, к величайшему своему изумлению, заметил на одеяле письмо, очевидно, брошенное сюда небрежной служанкой. От кого могло быть это письмо? Он уже почти разучился получать письма. Почерк на конверте женский… Тут он вспомнил, что дал своей адрес Ивонне. Письмо было от нее и гласило:

«Милый Стефан, почему же вы не пришли вчера вечером? Я была так огорчена. Неужели же вы подумали, что я пригласила вас только из вежливости? Нет, не может быть. Надеюсь, ничего дурного с вами не случилось. Я все время стараюсь что-нибудь придумать для вас. Моя голова полна всевозможными планами. Приходите поймать один из них, пока он не рассыпался. Буду дома завтра после обеда.

А знаете, это совсем как в прежние времена – писать вам вот такие глупенькие записочки.

Ваша искренно

Ивонна Латур».

Джойс лег в постель и заснул здоровым сном усталого, измученного человека. Письмо лежало у него под подушкой.