Текст книги "Сердце женщины"
Автор книги: Уильям Локк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
XIX
ФЕРМЕНТ БРОЖЕНИЯ
– И все это правда? – печально спросила Ивонна.
– К несчастью, да, – ответил Джойс, отрываясь от воскресной газеты.
– Как это ужасно!
Она только что кончила читать «Загубленные жизни», недавно вышедшую повесть Джойса. Особенного успеха она не имела. Все критики признавали, что она блестяще написана; но мрачный пессимизм автора, несмотря на красоту формы, отталкивал читателя. И это приводило автора в уныние.
Но для Ивонны эта повесть была откровением. Она со вздохом захлопнула книгу и некоторое время рассеянно смотрела на обложку. Потом, по обыкновению, быстро встала.
– Пойдем куда-нибудь на солнце, а то я заплачу. У меня так тяжело на душе, Стефан.
– Все из-за этой несчастной книги?
– Тут и она, и многое другое. Сведите меня в Реджент-Парк – посмотреть на цветы.
Он охотно согласился, и Ивонна пошла одеваться. Через несколько минут они уже сидели на империале омнибуса.
– Мне уже лучше, – говорила Ивонна, втягивая полной грудью теплый воздух. – А вам?
– И мне. Но будет еще лучше, когда мы выберемся из этих безотрадных улиц. По воскресеньям они особенно унылы. За все время, что мы едем, я еще не видел улыбки на человеческом лице. Какой серой жизнью живут люди!
– Но ведь не все же они несчастны.
Омнибус на миг остановился. Трое расфранченных по воскресному парней, с грубыми животными лицами и нестройным громким говором, прошли мимо и шумно приветствовали двух скромно одетых девушек, очевидно, их знакомых.
– Вот этим, кажется, не скучно, – сказала Ивонна.
Джойс пожал плечами.
– Думали ли вы когда-нибудь о том, сколько горя приносят с собой в мир подобные субъекты? Ведь они, по обычаю своего класса, непременно женятся – и женятся молодыми. Представьте себе жизнь женщины в руках такого типа.
Омнибус снова тронулся, Ивонна молчала. Тон Джойса был так же безнадежен, как книга, которую она только что прочла. Она украдкой покосилась на него. Когда он молчал, лицо у него было грустное, задумчивое. Сегодня ей казалось, что на лице этом резче обыкновенного проступают черты, наложенные на него пережитыми унижениями. Она отождествляла его с героями удручающих сцен, им описанных.
– Вы думаете, что и наша жизнь – очень серая? – мягко спросила она, коснувшись рукой его руки.
– Разумеется, она однообразная и скучная; для вас такая жизнь должна быть очень тяжела.
– Вовсе нет. Мне очень хорошо, и я довольна. Чтоб быть совсем счастливой, мне не хватает только одного.
– Как и каждому из нас. Но в этом-то одном все дело. Это как раз то самое, чего мы никогда не сможем получить.
– Это не то, что вы думаете. Вы думаете о деньгах и все такое.
– Нет. Я говорю о вашем голосе.
– Да нет же! – почти крикнула Ивонна. – Как вы не догадываетесь? Мне недостает – видеть вас веселым и счастливым, как когда-то, давно.
– Какая вы милая! – выговорил он, помолчав. – Я эгоистичен и не всегда понимаю вашу кротость. Иногда мне кажется, что сердце мое превратилось в камень, как у героя немецкой сказки.
– У вас горячее, великодушное сердце, Стефан. Кто другой сделал бы для меня то, что сделали вы!
– С моей стороны это был чистейший эгоизм. Мое одиночество слишком тяготило меня. Притом же я вовсе не уверен, что я поступил правильно.
– А я уверена. И, мне думается, в этом я – лучший судья.
Но Джойс был прав в своем горьком самоанализе. Изредка в его сердце звучали отзывчивые струны; но обыкновенно бремя прошлого так давило его, что он совершенно не был способен чувствовать. Жить в такой интимной близости с Ивонной и даже не помышлять о возможности полюбить ее попросту, по-мужски, было нелепо. Положим, рыцарские инстинкты, пробуждаемые ее безграничным доверием к нему, и его прошлое стояло между ними двойным барьером, запрещая ему любовь и брак. Но нередко, когда на него находила тоска, он, полный презрения к себе, отвергал в себе эти инстинкты, как дерзкие претензии и приписывал отсутствие в своей душе более теплых чувств к Ивонне тому, что сердце его навеки очерствело. В последнее время он даже перестал об этом думать, считая это вопросом решенным.
Сойдя у Реджент-Парка, они пошли по северной большой аллее. На ней было очень людно. Джойс все время тревожно озирался и, наконец, не выдержал:
– Уйдемте подальше от толпы и сядем где-нибудь под деревом.
Ивонна порывисто подвинулась к нему и взяла его под руку.
– Если б вы знали, как я горжусь быть с вами!
– Я оберегаю и вас, Ивонна, милая, – возразил он уже мягче.
Она сделала свой любимый величественный жест рукой, державшей зонтик.
– Я пока еще ничего такого не сделала, чего бы мне надо было стыдиться, – гордо ответила она и вызывающе посмотрела на разодетую пожилую чету, шествовавшую мимо. Потом круто остановилась перед роскошной цветочной клумбой.
– Какая прелесть! Смотрите…
Она оживилась, раскраснелась. Краски действовали на нее, как музыка. Перед ним снова была прежняя, яркая, солнечная Ивонна, представшая перед ним светлым видением в тяжкую годину его унижения.
– А я говорю, что мир прекрасен, и жить чудесно, Стефан!
– Вы правы, дорогая, мир прекрасен. И вы – самое прекрасное, что есть в нем.
Краска сгустилась на ее лице, глаза засияли влажным блеском.
– Это безумие так говорить. Но вы сказали это так, как будто в самом деле вы так думаете.
– Я и в самом деле так думаю, Ивонна.
– Ну, пойдемте искать укромного местечка под деревьями, – мягко сказала она.
Они свернули с главной аллеи прямо на зеленую лужайку и принялись отыскивать местечко, которое бы уже не было раньше занято влюбленными или целой семьей, или просто растянувшимися на траве людьми. Наконец, нашли одинокое дерево и уселись на скамье под ним.
– Ну что? Здесь вам приятнее? – спросила она.
– Гораздо приятнее. Здесь так мирно. Когда я жил в Южной Африке, я жаждал цивилизации, шума, общества мужчин и женщин. Теперь, когда я в Лондоне, мне чем дальше от людей, тем лучше. Люди – странные животные, Ивонна.
Ивонна смотрела в землю и нервно срывала стебельки травы. Потом быстро вскинула на него глаза.
– Когда же вы будете совсем счастливы, Стефан?
– Я и сейчас могу назвать себя счастливым.
– Но когда вы вернетесь домой, на вас опять найдет хандра. Неужели вы не можете забыть это ужасное прошлое – тюрьму и все?
Она впервые прямо заговорила об этом, и голос ее дрогнул на слове «тюрьма».
– Нет, этого я не могу забыть, – был глухой ответ. – Проживи я хоть сотню лет, я до самой смерти буду помнить это.
– Вам, как будто, кажется, словно женщине, которая была уличной, что ничто не может изгладить вашего стыда.
Он изумленно поднял на нее глаза. Он давно замечал перемену в Ивонне, но никогда еще не слыхал от нее таких серьезных слов. Странно, что и она проводит ту же параллель, которая не выходила у него из головы с того вечера, как он встретил Анни Стэвенс.
– Я отдала бы все на свете – даже голос, если б он ко мне вернулся, чтоб помочь вам. Вы никогда мне не рассказывали о том ужасном, что вы пережили, а я хочу знать все, до последней мелочи. – Вы мне расскажете, да?
– Если я вам расскажу, вы будете презирать меня – точно так же, как я сам себя презираю.
Он лежал возле нее, опершись на локоть. Она легко, как паутинка, дотронулась до его лба.
– Мало же вы знаете женщин, хоть и пишете романы.
Это прикосновение и ласковые нотки в ее голосе пробудили в нем неудержимую потребность излить ей свою душу. Несколько мгновений он еще боролся, но, в конце концов, не выдержал.
– Да, я все расскажу вам, с самого начала.
И впервые он без утайки и подробно рассказал ей все те ужасы, которые мучили его столько лет. Старую историю о глиняном горшке, которому довелось плыть по течению вместе с медной посудой; о том, как он вошел в долги, был накануне признания его несостоятельным и не устоял перед искушением воспользоваться деньгами клиента; о суде и строгом приговоре, суровость которого еще усилена была тем обстоятельством, что за его дурной поступок пострадали другие. Нарисовал ей в зловещем свете, со всеми тягостными подробностями, жизнь в тюрьме; рассказал о том, как терзали его все эти бесчисленные унижения, как они убивали его душу, впитывались в его плоть и кровь и отравляли его навсегда. Он не щадил ее, умалчивая лишь о том, что было уже совершенно непристойно.
По временам Ивонна вздрагивала и тяжело дышала, но все время не сводила глаз с его лица; только один раз отвернулась, – когда он показал ей свои руки, искалеченные навек работой, оставляющей неизгладимые следы на нежных пальцах.
Он бросал отрывистые фразы суровым, жестким тоном и оборвал, как будто не докончив. Наступило молчание. Маленькая, обтянутая перчаткой рука Ивонны потянулась к его руке и сжала ее. Затем оба, словно по уговору, поднялись на ноги.
– Благодарю вас за то, что вы мне рассказали, – сказала она, подходя к нему и беря его под руку.
– Я не знала, как это было ужасно, не знала до сих пор, какой вы сильный и мужественный.
– Я – сильный? Полноте, Ивонна! – вскричал он с горьким смехом.
– Да, сильный, раз вы могли пройти через все это и остаться правдивым, добрым, истинным джентльменом, какой вы есть.
Он посмотрел на нее сверху вниз и увидел, что бархатные глаза ее полны слез, а губы дрожат.
– Вы все так же хорошо относитесь ко мне, Ивонна, и теперь, когда вы знаете? – выговорил он, нагибаясь к ней и тяжело опираясь на палку.
– Еще лучше. Много-много лучше.
В блаженном безмолвии дошли они обратно до ворот парка; сердца обоих были слишком полны; его признание тесно сблизило их. Они шли так близко друг к другу; в его лице было такое умиление, в ее – такая гордость, что их можно было принять за влюбленную чету. Но если любовь и витала над ними, она еще не коснулась ни одного из них своим будящим дуновением. На душе у обоих было тихо и мирно.
Этот день, в известном смысле, стал гранью, отделившей одну полосу их жизни от другой. Ивонна никогда больше не заговаривала о тюрьме, но она научилась узнавать, когда мрачные тени прошлого витали над головой ее друга, и в такие минуты вся ее душа тянулась к нему, и она окружала его своей нежностью.
Дни шли за днями. Второй роман, на страницы которого упали отсветы солнечной души Ивонны, был окончен и сдан тем же издателям. Газетный заработок Джойса подавал надежды перейти из случайного в более постоянный. Но, тем не менее, борьба с нищетой по-прежнему была сурова.
Ивонна снова расхворалась и потеряла свои уроки. После ее выздоровления им не сразу удалось выплатить долги, сделанные на покрытие расходов, вызванных болезнью: доктор, лекарства, улучшенная диета и пр. Для того, чтоб свезти ее на недельку на море, Джойс вынужден был взять у издателей аванс. Зато эта поездка помогла оправиться Ивонне, и снова началась та же жизнь, ровная, без событий.
Однажды она была нарушена неожиданностью. Явилась гостья – сестра, ухаживавшая за Ивонной в госпитале. Она и раньше изредка навещала Ивонну, когда та жила на прежней квартире. А теперь просидела целых два часа. Ивонна, хотя и счастлива была обществом Джойса, все же обрадовалась возможности поболтать по душам с особой одного с ней пола. Когда она рассказала все, что было с нею с тех пор как она вышла из госпиталя, сестра изумилась.
– Да неужто ж вы живете вместе, как брат с сестрой?
Ивонна широко раскрыла глаза.
– Конечно! Почему же нет?
Сестра была женщина опытная. Войдя, она заметила несомненные признаки присутствия мужчины и вывела свои заключения. Очевидно, эти заключения были ошибочны – правдивости Ивонны нельзя было не верить. Все же она была удивлена, быть может, даже немножко разочарована. Во многих женщинах, даже и бичующих себя, до конца живет грешная Ева – и от этого им только легче жить.
– Но как же может мужчина постоянно видеть вас и не влюбиться в вас?
Ивонна рассмеялась и поспешила снять с газовой плиты закипевший чайник – она хотела угостить гостью чаем.
– Если б вы знали, как часто мне приходилось слышать эти слова! Но мне оттого именно и хорошо так со Стефаном, что ему и в голову не приходило никогда объясняться мне в любви, никогда в жизни. И, по правде говоря, он единственный из всех мужчин, с которыми мне доводилось сталкиваться близко.
– У него вид такой, как будто он пережил много тяжелого, – заметила сестра.
Улыбка сбежала с лица Ивонны, и глаза ее приняли серьезное выражение.
– О, да! Страшно много, – тихо выговорила она.
– Может быть, оттого он и не такой, как прочие мужчины, – сказала сестра, гладя ее руку.
– Может быть.
Их отношения внезапно представились ей в новом свете. И женский инстинкт требовал сочувствия.
– Вы думаете, что если б не это его большое горе, он бы тоже влюбился в меня, как другие?
– Ну, разумеется, если только он, вообще, мужчина. А он мужчина – и такой, любовью которого гордились бы многие женщины и сами горячо любили бы его.
– О, благодарю вас за эти слова! – порывисто вскричала Ивонна. – Я горжусь им.
Едва заметная улыбка скользнула по некрасивому, добродушному лицу сестры. Ее профессия дала ей знание человеческой природы и научила ее заглядывать в людские сердца. Приглядываясь со стороны к жизни этих двух людей, давно заинтересовавших ее, она все больше симпатизировала им и решила в будущем не упускать их из виду.
– Так приходите же ко мне почаще, – сказала она Ивонне на прощанье, – у меня не очень много друзей, и я всегда вам рада.
– А у меня и вовсе нет друзей, – улыбнулась Ивонна. – Ах, вы не знаете, как это приятно иметь хоть одну знакомую женщину, к которой можно пойти в гости!
После ухода сестры, Ивонна задумалась, но мысли ее были радостные. Новое чувство к Джойсу зарождалось в ее сердце и, вместе с тем, легкая, нежная обида на него. И в этот вечер, когда Джойс сидел в кресле против нее и писал, она вдруг рассмеялась милым, музыкальным смехом. Он поднял глаза и поймал отражение ее улыбки.
– Что насмешило вас, Ивонна?
Она все еще улыбалась, но на смуглых щеках ее выступал густой румянец.
– Мои собственные мысли.
Тон ее не допускал расспросов. А между тем, ей самой хотелось сказать ему. Так забавно было, что она сердится на него за то, что он не влюбился в нее.
Порой такие легкомысленные настроения – лишь предвестники далеких, еще неведомых волнений. Впоследствии, в минуты серьезного раздумья, когда птичье легкомыслие отлетело от нее и она почувствовала себя женщиной, постигшей смысл и значение жизни, то, над чем она смеялась и краснела, стало казаться ей тягостным и печальным. Иной раз это не давало ей спать по ночам. Однажды она даже встала с постели, зажгла свечу и долго пристально рассматривала в зеркале свое лицо. Но легла успокоенная. Нет, она еще не состарилась и не стала безобразной.
И все же в характере ее началось смутное брожение. Ее душа, некогда простая, как душа ребенка, и чистая, как весенний ключ, теперь как будто усложнилась; Ивонна смотрела в нее и не узнавала самой себя, как в помутневшем зеркале. Жизнь впервые казалась ей неполной. Ее давило сознание, что она неудачница. Самая ее дружба с Джойсом, которая раньше делала ее счастливой, теперь жгла ее сознанием своей неспособности быть настоящей женщиной. Ныло и болело обиженное женское тщеславие.
Один только раз в жизни воспользовалась она, как оружием, своими женскими чарами – в тот злополучный день в Остендэ, чтобы удержать возле себя Эверарда. И тогда она вся горела стыдом. Теперь она едва удерживалась от искушения снова пустить в ход это оружие, и стыд жег ее еще сильнее.
– А Джойс, привыкший к удовольствию видеть ее ежедневно и проводить с ней время, даже не замечал, что она постепенно становилась все нежнее с ним.
XX
ТРЕВОГА
Дело было под вечер. Старик Рункль уехал в Эксетер хоронить сестру, свою единственную родственницу. Джойс один был в лавке, занятый разборкой книг, доставленных утром. Они были сложены грудой у входа, загораживая собой дверь, сквозь которую свет догоравшего дня скользил по аккуратно уставленным книгами полкам. Над головой его горел газовый рожок. В лавке было жарко, работа пыльная; Джойс снял пиджак и воротничок и засучил до локтей рукава фланелевой сорочки. Макулатуру он швырял прямо на пол, чтобы затем выставить ее в наружном ларе, на полках, где все книги продавались по два или по четыре пенса. Стоящие книги заносил в каталог и выставлял на них цену. Более ценные, в дорогих переплетах, или очень редкие, обметал метелочкой из перьев и откладывал в сторону, чтоб потом показать их старику. По временам у него не хватало места; тогда он забирал целую груду книг, придерживая их подбородком, и относил их на полку, где было свободное место. Затем он снова принимался за работу.
Неожиданно дверь комнаты, соседней с лавкой, отворилась, и в ней появилась Ивонна. Джойс остановился с обтрепанной книгой в руке, в облаке пыли, окружавшей его, словно дымом кадильным, и сердце его радостно дрогнуло. В ярком свете газа, бившем ей прямо в лицо, она была такая свеженькая, так мила в своем чистеньком передничке.
– Чай готов, – сказала она.
– Дайте мне покончить с этим, – сказал он, указывая на горку книг, – тогда я приду.
Она кивнула головкой, шагнула вперед и взяла в руки огромный том.
– Что за нелепый вздор! – выговорила она с надменной гримаской, перелистав несколько страниц.
– И кому может понадобиться такая книга?
– Вы лучше положите ее, если не хотите перепачкаться в грязи.
Ивонна бросила книгу и с комическим ужасом посмотрела на свои запачканные руки.
– Какая гадость! Почему вы мне раньше не сказали?
Джойс засмеялся. Это было так похоже на Ивонну. И когда она ушла, еще раз напомнив ему о чае, он все еще улыбался.
Они жили очень уединенно, и все же сладко было так жить, как брат с сестрой. Почему бы этой жизни и не длиться вечно? Ему почти не приходила в голову мысль о перемене. Теперь, когда скромный заработок был обеспечен ему, и Ивонна, со своей стороны, кое-что зарабатывала уроками пения, нужда уже не так их донимала.
Это был один из его хороших дней, когда влияние солнечной души Ивонны «разгоняло призраки прошлого» и озаряло темные бездны его души. Позабыв о тюрьме и о том, что он отверженец, он мурлыкал себе под нос песенку и думал только об Ивонне, ожидавшей его за чайным столом.
У входной двери раздались чьи-то неуверенные шаги. Джойс подумал, что это вернулся мальчишка-рассыльный.
– Чего это ты ходил четверть часа, когда всего только надо было завернуть за угол? Пожалуйста, другой раз чтоб этого не было! – крикнул он, не оборачиваясь.
Вошедший нетерпеливо кашлянул. Тогда Джойс сообразил, что это покупатель. Вскочил, начал извиняться и, так как уже совсем стемнело, восковой свечкой зажег второй рожок.
Затем взглянул на вошедшего и отшатнулся в изумлении; тот, в свою очередь, с изумлением смотрел на него; и так они стояли некоторое время, растерянно уставившись друг на друга. На посетителе была одежда епископа, это был Эверард Чайзли. Он вгляделся в грязного, перепачканного пылью Джойса и презрительно скривил губы. Этот взгляд уязвил Джойса в самое сердце. Он вспыхнул и вызывающе выпрямился.
– Вы – последний, кого я ожидал встретить здесь, – надменно молвил епископ.
– А вы – последний, кого я здесь желал бы видеть, – был ответ.
– Без сомнения. Но, раз мы уже столкнулись, я имею сказать вам только одно. Я проследил мадам Латур вплоть до этого дома. Где она?
– Здесь – наверху.
– В этой… – начал епископ, озираясь и не находя подходящего слова для выражения своего отвращения.
– …Лачуге? – подсказал Джойс. – Да?
– И под вашей опекой?
– Под моей опекой.
Губы епископа дрогнули, пот крупными каплями выступил у него на лбу, мука засветилась в глазах.
– Неужели у вас хватило низости… – начал он дрожащим, хриплым голосом.
Но Джойс не дал ему договорить. С гневным жестом он воскликнул.
– Остановитесь! Она чиста, как звезды. Не смейте сомневаться в этом. Я говорю это вам ради нее, не ради вас.
Епископ глубоко втянул в себя воздух и отер пот со лба. Джойс принял его молчание за недоверие.
– Если б я был так низок, разве стал бы я разубеждать вас? Не все ли мне равно было бы, знаете вы это, или нет? Я ответил бы вам: «да», и вы ушли бы отсюда, и я больше не увидел бы вас.
Заложив руки в карманы, он смотрел на своего кузена. В душе его поднималась вся горькая ненависть парии к представителю касты, унизившей его и отрекшейся от него; вдобавок, он сознавал, что в данный момент его позиция выше и достойнее.
– Я вам верю. О да! Я верю вам, – поспешно ответил Эверард. – Но почему она здесь? Почему она дошла до этого.
– Вашему высокопреподобию не следовало бы предлагать такие вопросы.
– Я вас не понимаю.
– Мне кажется, это довольно ясно. – Джойс пожал плечами.
Его насмешливый тон показался епископу циничным.
– Вы хотите сказать, что сумели подольститься к мадам Латур и она содержит вас? – выговорил он с гримасой отвращения.
Джойс засмеялся невеселым смехом.
– Послушайте. Надо нам как-нибудь понять друг друга. Я – преступник, а вы – епископ англиканской церкви. Может быть, Бог, в которого вы верите, удостоит рассудить нас. Женщина, которая была вашей женой, обратилась к вам, когда она была больна и без гроша, вы не сочли нужным откликнуться на ее призыв. Я же нищий, отверженец, взял ее к себе, дал ей приют, позаботился о ней и берег ее, как священный залог. Кто же из нас двоих выполнил волю Бога?
Эверард уставился на него широко раскрытыми от волнения глазами.
Вошел посетитель с книгой, выбранной им в ларе снаружи. Джойс подошел к нему, взял деньги и вернулся на прежнее место.
– Никакого призыва я не получал.
– Нет, получили. Через меня. Она была слишком больна, чтобы писать самой.
– Когда это было?
– Год тому назад, в прошлом ноябре.
Эверард подумал минутку и вдруг вспомнил. Лицо его приняло глубоко сокрушенное выражение.
– Прости меня, Боже! Я бросил ваше письмо в огонь нераспечатанным.
– Можно узнать, почему? – спросил Джойс, невольно радуясь унижению своего кузена.
Меня предупредили, что вы приезжали в Фульминстер, чтобы выманить у меня денег.
– Неужели ректор имел бесстыдство написать вам это? – гневно вырвалось у Джойса.
– Нет, не ректор.
– Так что же? Я виделся только с ним. Я просто-напросто разыскивал мадам Латур.
– Я не вызываю имен. Я только объясняю. Письмо это пришло с той же самой почтой, что и ваше. Не предполагая, что вы могли обратиться ко мне по какому-нибудь поводу, не касающемуся вас самих, и оставаясь верным своему решению не иметь с вами ничего общего, я, как уже было сказано, уничтожил ваше письмо. Поверьте, я глубоко огорчен…
– Не извиняйтесь! – холодно прервал его Джойс. – Я уже не обижаюсь на такие вещи. По всей вероятности, ваша корреспондентка – эта проклятая Эммелина Уинстенлей. Можно вас поздравить с такими друзьями.
Епископ, не ответив, сделал шага три вперед и назад, нагибая голову, вдоль уставленных книгами полок. Затем остановился и кротко сказал:
– Расскажите мне факты об Ивонне.
Когда он назвал ее просто по имени, Джойс немного смягчился и вкратце изложил ему события. Эверард слушал, сурово глядя на него из-под нахмуренных бровей, и тихо произнес:
– Я отдал бы всю свою кровь до капли только за то, чтоб избавить ее от таких страданий.
– И я тоже! – молвил Джойс.
– Боже мой! Зачем я не знал этого!
– Вы сами виноваты, что не знали.
– Вы правы. Я наказан за свое немилосердие по отношению к вам.
– Не могу сказать, чтоб я жалел об этом, – угрюмо молвил Джойс.
Наступило краткое молчание. В душе обоих шла борьба. Оба были сильно взволнованы. В душе Джойса было сознание победы, сладость мести, сознание, что теперь Ивонна, несомненно, отклонит предложение помощи со стороны епископа. Он, Джойс, завоевал право помогать ей.
Неожиданно из соседней комнаты донесся ее голос:
– Идите же. Чай стынет.
Оба вздрогнули. Глаза епископа блеснули; он шагнул вперед. Но Джойс жестом остановил его.
– Мне лучше подготовить ее. Ваше появление будет для нее большим сюрпризом.
Епископ кивнул головой в знак согласия. Джойс выглянул за дверь, чтоб убедиться, что мальчишка-рассыльный уже вернулся и на своем посту, и, успокоившись насчет этого, пошел к Ивонне, оставив епископа ждать в лавке.
Она снимала с бензинки блюдо горячих поджаренных тартинок. И погрозила ему этим блюдом.
– Ну, если тартинки все сгорели – не моя вина. И – позвольте – вы же отлично знаете, что я не разрешаю вам сидеть здесь без пиджака.
Джойс, не ответив, взял у нее из рук блюдо и поставил его на стол.
– Что с вами, Стефан? – спросила она вдруг, вглядываясь в его лицо. – Что случилось?
– К вам гость, Ивонна.
– Ко мне?!
Она с недоумением посмотрела на него. И, должно быть, прочла ответ на его лице, потому что схватила его за рукав.
– Неужто Эверард?
– Да, Эверард.
Она побледнела, как смерть, и начала тяжело дышать.
– Как он ухитрился разыскать меня?
– Не знаю. Может быть, он объяснит вам.
Ивонна села у стола и приложила руку к сердцу.
– Это так неожиданно, – сказала она, как бы извиняясь.
– Может быть, вы скажете ему зайти потом? – предложил Джойс.
– Нет, нет. Я приму его сейчас – если вы ничего не имеете против, Стефан, милый. Я уже оправилась. Скажите ему, чтоб он пришел сюда. И не будьте несчастным из-за меня.
Она улыбнулась ему и протянула руку. Он взял эту руку в свои и поцеловал.
– Моя родная, милая, мужественная Ивонна! – вырвалось у него порывом. Вспыхнувшие щеки молодой женщины и благодарный взгляд были ему ответом.
Он нашел епископа разглядывающим книги на полках.
Епископ кивнул головой и пошел за ним. У подножия лестницы он остановился.
– Я полагаю, мне следует сказать вам, что я получил достоверное известие о смерти первого мужа мадам Латур. И приехал в Англию, чтоб взять ее к себе обратно, как свою жену.
Это было совершенно неожиданно. Словно ледяной ветер резнул Джойса по лицу и по душе. Надменная самоуверенность епископа принизила его, свела его значение на нет. И этот нежданный удар сразу смирил его дух, надломленный тюрьмой. Уже без всякого вызова в глазах, он повернулся, стоя одной ногой на лестнице, держась рукой за перила, и тупо уставился на Эверарда. Тот знаком попросил его идти вперед. Он машинально повиновался, поднялся по лестнице, молча повернул ручку двери и спустился снова в лавку.
Но как только он остался один, его охватил жгучий стыд за свое нравственное поражение. И такой же жгучий гнев. Ивонна свободна. Она может выйти замуж за кого захочет. Какие права на нее имеет этот человек, который прогнал ее от себя, провел два года вдали от нее, на другом конце света, ни разу даже не справившись, как ей живется? Какое право имел этот человек прийти сюда и похитить единственное сокровище, какое еще сберегла для него жизнь?
Перспектива жизни в одиночестве, без Ивонны, представилась ему как мрачный ночной ландшафт, вдруг озаренный молнией. И ему стало жутко до дрожи. Та же молния озарила для него и его собственную душу. То, что он так цепляется за Ивонну, с каждым днем, с каждым месяцем все больше, все острей нуждается в ней – да ведь это любовь.
Привычка, сосредоточенность в самом себе, мирная радость ежедневного общения, до сих пор усыпляли ее. Но теперь она проснулась от нежданного страха утраты. Он любит ее. Она свободна. Если б отстранить этого другого, он мог бы жениться на ней.
Он взволнованно шагал между грудами книг…
Мальчик, сидевший, болтая ногами, на ящике у наружного ларя, заглянул в лавку – посмотреть, что там творится. Джойс резко приказал ему закрыть ставни и идти домой. И сам уселся за каталог, заставляя себя работать. Но в голове его был хаос.
На пыльной книге, которую держала в руках Ивонна, остался отпечаток ее руки. Это немое доказательство их интимной близости страшно трогало его. Она стала неотъемлемой частью его жизни. Не отдаст он ее без борьбы – и борьба будет жестокая.
И вдруг, в самый разгар этих геройских решений, его снова кольнуло жгучим стыдом сознания своего недавнего унижения. Как он позорно спасовал перед кузеном! Он присел к деревянному столику, за которым писал, и весь дрожа, закрыл лицо руками. Разве он может бороться? Разве он – мужчина? Его душа надломлена. И стоит настоящему мужчине, ничем не запятнавшему себя, заговорить веско и с достоинством, как он спасует. Его достоинство, его вера в себя убиты всеми этими ужасными годами; их не вернет и любовь, даже та чистая любовь, которой теперь горела его душа.
Не в силах усидеть на месте, он встал и снова зашагал по лавке. В душном, пропитанном пылью воздухе трудно было дышать. Хотелось воздуха, бродить по улицам, стряхнуть с себя тяжесть, стянувшую ему горло. Он здесь сидел как узник, и это его раздражало. Но в то же время он чувствовал, что ради Ивонны он обязан дождаться ухода епископа.
Минуты тянулись мучительно медленно. С улицы доносился всегдашний непрерывный шум; внутри лавки ничего не было слышно, кроме шипения газа и его собственных шагов. Так он ждал два часа, снова и снова, с досадливой настойчивостью, проходя все через ту же гамму эмоций. Утратить Ивонну было так страшно, что временами у него выступал от страха холодный пот на лбу. Снова и снова, с лихорадочной настойчивостью он выдвигал свои права на нее. Не может она бросить его для того, чтобы уйти к этому гордому, несимпатичному человеку, который всегда останется ей чужим. Ревность, гнев бушевали в нем – и снова сменялись ненавистным жалким сознанием своего унижения. Как он смеет равнять себя с человеком, который, несмотря на все свои недостатки, все же прожил всю жизнь джентльменом, ничем не запятнавшим себя?!
