Текст книги "Стихи. (В переводах разных авторов)"

Автор книги: Уильям Батлер Йетс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

 
Стена ветшает… Пчелы-медуницы,
Постройте дом в пустом гнезде скворца!
 

На исходе лета Йейтсу повсюду стал мерещиться запах меда – там, где заведомо не было никакого меда: на ветреном повороте дороги, в глухом конце каменного перехода. Конечно, расстарались его вездесущие духи. Они всегда являлись, чтобы дать ему новые образы для стихов. В данном случае образ, конечно, старый, многозначный.

Мед поэзии, о котором говорится в скандинавских и кельтских сагах; мед Золотого века, капающий с деревьев у Гесиода; мед зачатий, о котором Йейтс выведал из книги Порфирия о пещере нимф; медовый запах детских волос. Тем летом у Йейтса было уже двое детей: трехлетняя Энн и Майкл, которому в августе исполнился год.

IX

Последнее стихотворение цикла озаглавлено, по контрасту с предыдущими простыми названиями, длинно и вычурно: «Передо мной проходят образы ненависти, сердечной полноты и грядущего опустошения». Такие длинные названия, пахнущие старинной антологией, Йейтс любил употреблять время от времени. Но еще больше, чем английский Ренессанс («Влюбленный рассказывает, как безнадежно он покинут теми, что прежде дарили ему отраду»), такой заголовок напоминает о древнекитайской лирике, например: «Пишу, поднявшись на башенку в доме господина Пэй Ди» (Ван Вэй). Эти западно-восточные ассоциации как бы стирают границы горизонта, придают стихотворению универсальный характер.

С покупкой башни Йейтс (не забудем, что он был основателем и режиссером дублинского Театра Аббатства) получил в свое распоряжение идеальную декорацию: в этих стенах он мог воображать себя средневековым рыцарем, ученым затворником или алхимиком; поднявшись на верхнюю площадку – астрологом или вавилонским магом. Cтрока «Никакие пророчества вавилонских календарей…» – цитата из Горация, его знаменитых стихов (CarminaI, 11): …не спрашивай, не должно знать о том, когда боги пошлют нам конец, Левконоя, и не пытай вавилонских таблиц – «nec Babylonios temptaris numeros»; имеются в виду астрологические таблицы, составлявшиеся халдейскими жрецами.

Итак, в первой строфе Йейтс, как древний восточный поэт или астролог, восходит на башню и, всматриваясь в туманную пелену туч, провидит за ними «странные грезы» и «страшные образы». Трехчастная структура заглавия неожиданно возвращает нас к концовке «Плавания в Византию» – к Золотой птице, назначение которой было будить сонного императора:

 
И с древа золотого петь живущим
О прошлом, настоящем и грядущем.
 

Центральные три строфы седьмой части «Размышлений…» можно воспринимать как три песни Золотой птицы. Но лишь последняя из них – определенно и однозначно о будущем (строфа о «грядущем опустошении»). В первых же двух прошлое и настоящее смешивается. В строфе о мстителях – смешивается самым зловещим образом. В комментарии Йейтса об этом говорится:

«Во второй строфе седьмого стихотворения встречаются слова «Возмездие убийцам Жака Моле!» Призыв к мщению за убитого Великого Магистра тамплиеров кажется мне подходящим символом для тех, чье рвение исходит из ненависти и почти всегда бесплодно. Говорят, что эта идея была воспринята некоторыми масонскими ложами XVIII века и в дальнейшем питала классовую ненависть[11]11
  Цит. по: Jeffares, A. Norman. A New Commentary on the Poems of W. B. Yeats. P. 224.


[Закрыть]».

Конная скачка мстителей, которую рисует Йейтс, во многом, вплоть до деталей, похожа на уже описанную им скачку демонов в «Тысяча девятьсот девятнадцатом». Это то же самое неуправляемое и заразительное, опьяняющее буйство.

Здесь можно снова вспомнить Максимилиана Волошина, чьи мысли в годы русской смуты шли во многом параллельно мыслям Йейтса. В замечательной статье «Пророки и мстители», написанной еще в 1906 году, по следам первой русской революции, он посвящает несколько страниц легенде о мести тамплиеров. И заканчивает статью пророческим монологом «Ангел Мщенья» – апокалипсическим видением того, что буквально совершится в России через двенадцать лет.

 
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
 

X

Композицию стихотворения, завершающего цикл Йейтс выстраивает по принципу контраста ужасного и прекрасного. Вслед за «демонской» строфой идет строфа «райская»; сад, где «белые единороги катают прекрасных дам», находится не в прошлом и не в настоящем, он вне времени и пространства – блаженный остров, который поэт искал всю жизнь, начиная с юношеской поэмы «Плавание Ойсина».

За строфой о единорогах следует другая, о равнодушной толпе (anindifferentmultitude), которой чужды и любовь и ненависть – любые стремления, кроме рациональных и практических. Любопытно, что к «бронзовым ястребам» Йейтс делает довольно скромное примечание:

Я полагаю, что мне нужно было вставить в четвертую строфу ястребов, потому что у меня есть перстень с ястребом и бабочкой, которые символизируют прямолинейность логики, вместе с механикой, и причудливый путь интуиции: «Но мудрость бабочке сродни, а не угрюмой хищной птице».

Здесь Йейтс, по мнению комментаторов, предвещает наступление новой фазы истории, когда субъективность (символизируемая полной луной) размывается и исчезает. Наверное, так. Но после всех опытов XX века перспектива немного сдвинулась, и образ «крыльев бесчисленных, заслонивших луну», вызывает и другие ассоциации. Такой, наверное, была туча самолетов люфтваффе шириной в восемь километров, длиной в шесть, летевшая бомбить Англию в 1940 году.

«Равнодушие толпы» и «бронзовые ястребы» у Йейтса идут через запятую, как однородные члены – или как две стороны одного и того же. То и другое питается пустотой, приходящей на смену «сердечной полноте»: грезам, восторгам, негодованию, печали по прошлому. Таков приговор поэта наступающим временам.

В стихотворении используется и принцип закольцовывания. «Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены…» (уход в мир грез) – «Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз…» (пробуждение и отрезвление).

Здесь нельзя не увидеть сходства с «Одой к Соловью» Китса. «Прощай! Фантазия, в конце концов, / Навечно нас не может обмануть», – восклицает в последней строфе поэт, ужаленный в сердце красотой и скорбью. «Не лучше ли было заняться чем-то более понятным для других людей?» – вопрошает свое «честолюбивое сердце» Йейтс. Это прямой диалог с Китсом – после уже обозначенных в цикле подсказок: «achingheart» и «wakingwits».

«DoIwakeorsleep?» – последние слова «Оды к Соловью».

Но Йейтс не останавливается на этой зыбкой точке. Стихотворение кончается признанием в верности «демонским снам» с их «полупонятной мудростью» и восторгом. В оригинале сказано (буквально), что они «довлеют старику, как некогда довлели юноше»:

…Suffice the aging man as once the growing boy.

И неожиданно для нас проступает второй смысл заключительной строки. «Theagingman» и «thegrowingboy» – не только два возраста одного поэта, это еще и два разных поэта, одному из которых довелось дожить до старости, а другой (живший «некогда») навеки остался юношей.

Так, абстрагируясь от смуты настоящего и темных угроз будущего, Йейтс принимает старое романтическое наследство и втайне присягает ему.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

I. УСАДЬБЫ ПРЕДКОВ

Я думал, что в усадьбах богачей

Средь пышных клумб и стриженых кустов

Жизнь бьет многообразием ключей

И, заполняя чашу до краев,

Стекает вниз – чтоб в радуге лучей

Взметнуться вновь до самых облаков;

Но до колес и нудного труда,

До рабства – не снисходит никогда.

Мечты, неистребимые мечты!

Сверкающая гибкая струя,

Что у Гомера бьет от полноты

Сознанья и избытка бытия,

Фонтан неиссякаемый, не ты -

Наследье наше тыщи лет спустя,

А раковина хрупкая, волной

Изверженная на песок морской.

Один угрюмый яростный старик

Призвал строителя и дал заказ,

Чтоб тот угрюмый человек воздвиг

Из камня сказку башен и террас -

Невиданнее снов, чудесней книг;

Но погребли кота, и мыши – в пляс.

На нынешнего лорда поглядишь:

Меж бронз и статуй – серенькая мышь.

Что, если эти парки, где павлин

По гравию волочит пышный хвост,

И где тритоны, выплыв из глубин,

Себя дриадам кажут в полный рост,

Где старость отдыхает от кручин,

А детство нежится средь райских грозд, -

Что, если эти струи и цветы

Нас, укротив, лишают высоты?

Что, если двери вычурной резьбы,

И перспективы пышных анфилад

С натертыми полами, и гербы

В столовой, и портретов длинный ряд,

С которых, зодчие своей судьбы,

На нас пристрастно прадеды глядят, -

Что, если эти вещи, теша глаз,

Не дарят, а обкрадывают нас?

II. Моя крепость

Старинный мост, и башня над ручьем,

Укрывшийся за ней крестьянский дом,

Кусок земли кремнистой;

Взрастет ли здесь таинственный цветок?

Колючий терн, утесник вдоль дорог

И ветер, проносящийся со свистом;

И водяные курочки в пруду,

Как маленькие челны,

Пересекают волны -

У трех коров жующих на виду.

Кружащей, узкой лестницы подъем,

Кровать, камин с открытым очагом,

Ночник, перо, бумага;

В такой же келье время проводя,

Отшельник Мильтона под шум дождя

Вникал в завет египетского мага

И вещих духов вызывал в ночи;

Гуляка запоздавший

Мог разглядеть на башне

Бессонный огонек его свечи.

Когда-то здесь воинственный барон,

С дружиною своей гонял ворон

И враждовал с соседом,

Пока за годы войн, тревог, осад

Не растерял свой маленький отряд

И не притих; конец его неведом.

А ныне я обосновался тут,

Желая внукам в память

Высокий знак оставить -

Гордыни, славы, горестей и смут.

III. МОЙ СТОЛ

Столешницы дубовый щит,

Меч древний, что на нем лежит,

Бумага и перо -

Вот все мое добро,

Оружье против злобы дня.

В кусок цветастого тканья

Обернуты ножны;

Изогнут, как луны

Блестящий серп, полтыщи лет

Хранился он, храня от бед,

В семействе Сато; но

Бессмертье не дано

Без смерти; только боль и стыд

Искусство вечное родит.

Бывали времена,

Как полная луна,

Когда отцово ремесло

Ненарушимо к сыну шло,

Когда его, как дар,

Художник и гончар

В душе лелеял и берег,

Как в шелк обернутый клинок.

Но те века прошли,

И нету той земли;

Вот почему наследник их,

Вышагивая важный стих

И слыша за спиной

И смех и глум порой,

Смиряя боль, смиряя стыд,

Знал: небо низость не простит;

И вновь павлиний крик

Будил: не спи, старик!

IV. НАСЛЕДСТВО

Приняв в наследство от родни моей

Неукрощенный дух, я днесь обязан

Взлелеять сны и вырастить детей,

Вобравших волю пращуров и разум,

Хоть и сдается мне, что раз за разом

Цветенье все ущербней, все бледней,

По лепестку его развеет лето,

И глядь – все пошлой зеленью одето.

Сумеют ли потомки, взяв права,

Сберечь свое наследье вековое,

Не заглушит ли сорная трава

Цветок, с таким трудом взращенный мною?

Пусть эта башня с лестницей крутою

Тогда руиной станет – и сова,

Гнездясь в какой-нибудь угрюмой нише,

Кричит во мраке с разоренной крыши.

Тот Перводвигатель, что колесом

Пустил кружиться этот мир подлунный,

Мне указал грядущее в былом -

И, возвращений чувствуя кануны,

Я ради старой дружбы выбрал дом

И перестроил для хозяйки юной;

Пусть и руиной об одной стене

Он служит памятником им – и мне.

V

Дорога у моей двери

Похожий на Фальстафа ополченец

Мне о войне лихие пули льет -

Пузатый, краснощекий, как младенец, -

И похохатывает, подбоченясь,

Как будто смерть – веселый анекдот.

Какой-то юный лейтенант с отрядом,

Пятиминутный делая привал,

Окидывает местность цепким взглядом;

А я твержу, что луг побило градом,

Что ветер ночью яблоню сломал.

И я считаю черных, точно уголь,

Цыплят болотной курочки в пруду,

Внезапно цепенея от испуга;

И, полоненный снов холодной вьюгой,

Вверх по ступеням каменным бреду.

VI

Гнездо скворца под моим окном

Мелькают пчелы и хлопочут птицы

У моего окна. На крик птенца

С букашкой в клювике мамаша мчится.

Стена ветшает… Пчелы-медуницы,

Постройте дом в пустом гнезде скворца!

Мы как на острове; нас отключили

От новостей, а слухам нет конца:

Там человек убит, там дом спалили, -

Но выдумки не отличить от были…

Постройте дом в пустом гнезде скворца!

Возводят баррикады; брат на брата

Встает, и внятен лишь язык свинца.

Сегодня по дороге два солдата

Труп юноши проволокли куда-то…

Постройте дом в пустом гнезде скворца!

Мы сами сочиняли небылицы

И соблазняли слабые сердца.

Но как мы так могли ожесточиться,

Начав с любви? О пчелы-медуницы,

Постройте дом в пустом гнезде скворца!

VII. ПЕРЕДО МНОЙ ПРОХОДЯТ ОБРАЗЫ НЕНАВИСТИ, СЕРДЕЧНОЙ ПОЛНОТЫ И ГРЯДУЩЕГО ОПУСТОШЕНИЯ

Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены:

Над долиной, над вязами, над рекой, словно снег,

Белые клочья тумана, и свет луны

Кажется не зыбким сиянием, а чем-то вовек

Неизменным – как меч с заговоренным клинком.

Ветер, дунув, сметает туманную шелуху.

Странные грезы завладевают умом,

Страшные образы возникают в мозгу.

Слышатся крики: «Возмездие палачам!

Смерть убийцам Жака Моле!» В лохмотьях, в шелках,

Яростно колотя друг друга и скрежеща

Зубами, они проносятся на лошадях

Оскаленных, руки худые воздев к небесам,

Словно стараясь что-то схватить в ускользающей мгле;

И опьяненный их бешенством, я уже сам

Кричу: «Возмездье убийцам Жака Моле!»

Белые единороги катают прекрасных дам

Под деревьями сада. Глаза волшебных зверей

Прозрачней аквамарина. Дамы предаются мечтам.

Никакие пророчества вавилонских календарей

Не тревожат сонных ресниц, мысли их – водоем,

Переполненный нежностью и тоской;

Всякое бремя и время земное в нем

Тонут; остаются тишина и покой.

Обрывки снов или кружев, синий ручей

Взглядов, дрёмные веки, бледные лбы

Или яростный взгляд одержимых карих очей -

Уступают место безразличью толпы,

Бронзовым ястребам, для которых равно далеки

Грезы, страхи, стремление в высоту, в глубину…

Только цепкие очи и ледяные зрачки,

Тени крыльев бесчисленных, погасивших луну.

Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз,

Размышляя, что мог бы, наверное, преуспеть

В чем-то, больше похожем на правду, а не на каприз.

О честолюбивое сердце мое, ответь:

Разве я не обрел бы соратников, учеников

И душевный покой? Но тайная кабала,

Полупонятная мудрость демонских снов,

Влечет и под старость, как в молодости влекла.

Перевод с английского Григория Кружкова

Уильям Батлер ЙЕЙТС (1865–1939)

Константинополь

Вот отступил нечистый образ дня.

Спит пьяная царева солдатня.

Вслед гонгу храма – стражи гулкий шаг,

Став отзвуком, ушел во мрак.

В глазах небес, луны и звезд – презрен

Весь человек,

В простейших сложностях во всех,

Вся грязь и ярость человечьих вен.

Я вижу образ: человек иль тень,

Лишь тень, скорее образ, а не тень,

Аида пряжу, спутанность пути -

Мертвец сумеет расплести.

Лишь бездыханный и непьющий рот

Другие рты недышащие кличет:

Я Сверхземное возвеличу,

«Жизнь-в-смерти, в-жизни-смерть», – его я так нарек.

О чудо, птица иль шитье златое,

Скорее чудо, чем шитье златое,

На ветвь – на звездный луч – садясь в ночи,

Как адский Ворон, прокричит,

Иль в лунном яде воспоет, кичась

Во славе вечного металла

Пред лепестком иль птицей малой,

Пред сложностью всего, что кровь и грязь.

На царских плитах к полночи – огни:

Пожару, блеску стали не сродни,

Грозе… Их Сверх-огонь рождает тут -

То духи, кровью рождены, идут,

Всю сложность ярости поправ -

И умирая в танце,

В агонии и трансе,

Агония огня не опалит рукав.

Мчат духи, кровь дельфинью оседлав, -

Из царских кузниц льется этот сплав,

Куются духи в кузницах златых!

А мрамор плит, танцуя, губит их,

Всю ярость, горечь сложности разбив, -

Те образы, что творят

Новых образов ряд:

Дельфинья боль – гонг – мук морских разлив…

Плавание в Византию

I

Нет, это – не страна для старика:

Влюбленным – обниматься, птицам – петь,

Хоть все они умрут, наверняка.

Здесь водопады, рыбы, птицы, снедь -

Хвала у них не сходит с языка

Всему, что есть зачатье, роды, смерть.

Всем страсть поет, и всем им ни к чему

Старик – бессмертный монумент Уму.

II

Да, слишком жалким старец предстает:

Он – пугало на палке, рвань. И все ж

Душа все громче, радостней поет

Над плотью – самой ветхой из одеж.

Ей школы пенья здесь недостает,

Ей памятники славы – невтерпеж

Узреть: и я морями, с целью той,

Плыву в Константинополь, град святой.

III

Святой мудрец в Божественном огне,

С мозаики святой сойти спеши,

И по спирали снизойди ко мне,

И стань наставником моей души.

Мне смертный зверь страстями все больней

На сердце давит. – Сердце сокруши,

Себя не знающее, чтоб я смог

Попасться в хитрой Вечности силок.

IV

Покинув плоть, природных форм вовек

Я не приму, как принял в этот раз:

Пусть ювелир меня – искусный грек -

Из золота с финифтью воссоздаст,

Чтоб царь бодрился, не смежая век,

Иль на ветвях златых воссесть мне даст,

Чтоб мне придворным Византийским петь

О том, что? было, есть и будет впредь.

Уильям Батлер Йетс
Ведьмы, колдуны и ирландский фольклор

Когда всю Европу охватила страсть к сверхъестественному, Ирландия не осталась в стороне от этого повального увлечения. В своей незавершенной автобиографии доктор Адам Кларк вспоминает, что, когда он учился в школе в Антриме (а было это в конце XVIII века), школьный товарищ рассказал ему про книгу Корнелия Агриппы о магии и про то, что ее непременно нужно держать в цепях – иначе она поднимется в воздух и улетит. А вскоре он прознал об одном крестьянине, у которого имелась эта книга, позднее же подружился с бродячим лудильщиком, у которого она тоже была. Как-то раз мы с леди Грегори рассказывали деревенскому старику о видениях одного нашего друга. Тот отвечал: “Знать, он к какому-нибудь обществу принадлежал”; ведь люди часто приписывают магическую силу оранжи-стам и масонам, и однажды в Донерейле пастух рассказал мне о магическом жезле с начертанной на нем надписью: “Тетраграмматон Агла”. Ирландские видения и оккультные теории значительно отличаются от английских и французских, ибо в Ирландии, как и в Северной Шотландии, до сих пор живучи древние кельтские мифы; впрочем, сходства куда больше, нежели различий. Записанный леди Грегори рассказ о колдунье, которая в заячьем обличье заставляет гончих псов кружиться в бешеной пляске, вспоминают, пожалуй, чаще других ведьмовских историй. Ее рассказывают, наверное, в каждом селе, где сохранилась хотя бы слабая память о колдовстве. Эту же историю мы встречаем и в данных под присягой свидетельских показаниях на суде над Джулианой Кокс – старухой, обвиненной в колдовстве в 1663 г. в сомерсетширском Тонтоне, – цитируемых Джозефом Глэнвилем. “Первым свидетелем был охотник. Он присягнул, что отправился травить зайца со сворой гончих и неподалеку от дома Джулианы Кокс наконец заприметил зайчиху. Собаки гнались прямо за ней по пятам и прогнали ее так три круга, пока наконец охотник, увидав, что зайчиха совсем выбилась из сил и устремилась к большому кустарнику, не побежал к тому кустарнику с тыла, чтобы поймать ее там и уберечь от псов. Но, как только он дотронулся до зверька, тот обернулся Джулианой Кокс: головой она елозила по земле, а шары (как он выразился) закатила под лоб. Узнав ее, он так испугался, что волоса у него стали дыбом. Он решился заговорить с нею и спросил, что привело ее сюда. Но та настолько запыхалась, что ничего не могла ответить. Тут подбежали, заливаясь лаем собаки, готовые подобрать дичь, но унюхали ее и прекратили гон. Охотник же отправился со сворой восвояси, премного удрученный таковым происшествием”. Доктор Генри Mop – платоник, в письме Глэнвилю истолковывающий этот рассказ, – поясняет, что Джулиана Кокс вовсе не обращалась в зайчиху, но что “насмешливые демоны представили охотнику и его гончим обличье зайчихи, причем один из этих демонов сам перекинулся в такую форму, а другой вселился в тело Джулианы Кокс и погнал ее в ту же сторону”, при том, что до нужного момента она оставалась невидимкой. “Слыхивал я про иных художников, которые в огромных пейзажах рисовали небо столь похоже, что туда устремлялись птицы, думая, что это настоящий воздух, и от удара валились вниз. И если живописцы и фокусники с помощью ловкости рук способны вытворять подобные странные дела, служащие к обману зрения, – то вовсе неудивительно, что эти воздушные незримые духи превосходят их во всяких обманных делах такого рода во столько же крат, во сколько воздух легче земли”. В другом месте Глэнвиль дает собственное объяснение подобным происшествиям. Он полагает, что основание такого чуда коренится в астральном теле, а Альбер де Роща находил сходное основание для чудес спиритизма. “Превращение ведьм в разных животных, – пишет Глэнвиль, – нетрудно представить себе, поскольку довольно легко вообразить, что сила воображения способна придать этим пассивным и податливым вместилищам любые формы”, – и далее толкует те рассказы, где говорится, как раны, нанесенные, например, заколдованной зайчихе, впоследствии обнаруживаются на ведьмином теле, – в точности так, как какой-нибудь французский гипнотизер толковал бы появление стигматов на теле святого или святой. “Когда они чувствуют в своих плотных телах раны, нанесенные их тонким оболочкам, то следует допустить, что они вправду присутствовали по крайности в этих последних; и понять, как эти раны переносятся на их другое тело, не труднее, нежели понять, как недуги насылаются силою воображения или как материнские фантазии вредят зародышу в утробе, чему имеется ряд достоверных свидетельств”.

У писателей магического или платонического толка той эпохи часто говорится о преображении или отбрасывании проекции “звездного” тела ведьмы или колдуна. Как только душа покидает физическое тело – пусть даже на краткий миг, – она переходит в эфирное тело и обретает способность преображаться в любое обличье по своему желанию или даже вопреки желанию – например, вселяясь в какую-либо форму во сне.

 
Свой цвет, хамелеонам вторя, изменяют,
А тело то сожмут, то снова раздувают.
 

Одним из излюбленных рассказов таких авторов является история о некоем знаменитом человеке – у Джона Хейдона это Сократ, – который засыпает в присутствии друзей. Вскоре те видят, что возле его рта вдруг появляется мышка и бежит к ручейку. Кто-то кладет поперек ручейка меч, чтобы зверек мог переправиться, а через некоторое время мышь вновь переходит поток по мечу и возвращается ко рту спящего. Тот пробуждается и рассказывает друзьям, что во сне переходил широкую реку по огромному железному мосту.

Однако шатучий ведьминский оборотень – это еще не самое страшное, что можно повстречать в полях или на дорогах вблизи ведьминого жилища. Ведь ее можно считать настоящей колдуньей только в том случае, если имеется сговор (или его видимость) между нею и неким злым духом, который зовет себя чертом, – хотя Боден полагает, что это часто (а Глэнвиль – что всегда) “чья-нибудь человечья душа, оставленная Богом”, ибо “черт хитер в кознях”. Этот призрак или черт обещал ведьме, что будет мстить ее недругам и что сама она будет жить припеваючи, та же, в свой черед, позволит черту пить свою кровь еженощно или когда тому вздумается.

В 1664 г., когда обвиняемая Элизабет Стайл созналась в ведовстве перед сомерсетским судом, судья приставил надзирать за ней троих человек – Уильяма Тика, Уильяма Рида и Николаев Лэмберта, и Глэнвиль приводит скрепленные присягой свидетельские показания Николаев Лэмберта. “Около трех часов утра отделился от ее головы блестящий яркий мотылек, примерно в дюйм длиною, и присел он вначале на дымоход, а затем сгинул”. Затем показались еще две мошки поменьше и тоже сгинули. “Затем он, пристально взглянув на Стайл, приметил, что та меняет наружность и на глазах делается все чернее и страшнее, и одновременно огонь менял свой цвет. Засим свидетель, а также Тик и Рид, поняв, что дух-искуситель возле нее, присмотрелись к ее голове и увидели, что волосы как-то странно шевелятся, приподняли их, и оттуда вылетел мотылек вроде большущего “мельника”, присел на стол и после сгинул. Вслед за тем свидетель и два Других человека снова взглянули на голову Стайл и увидели, что она чрезвычайно красна, так что напоминает сырую говядину. Свидетель спросил у нее, что это вылетело из ее головы, и та отвечала, что бабочка, и спросила, отчего они не поймали ее. Лэмберт отвечал, что не смогли. Уж я думаю, ответила та. Немного погодя рассказчик и остальные двое снова пригляделись к ее голове и увидели, что та приняла прежний цвет. Свидетель снова спросил, что это был за мотылек, и она созналась, что это был дух-искуситель, и что он щекотал ей череп, и что обычно в этот час он к ней и прилетает”. Эти дьяволы-вампиры – и когда собирались на пир, и когда сновали туда-сюда по ведьминым поручениям или по своим делам, – принимали обличье хорька, или кота, или борзой, а иногда мотылька или птицы. На процессах над несколькими ведьмами в Эссексе в 1645 г., отраженных в государственных судебных отчетах Англии, главным свидетелем выступал некий “Мэтью Хопкинс, дворянин”. В 1730 г. епископ Хатчин-сон описывал, как он явился перед теми, кто смеялся над верой в чародейство, и положил конец судам над ведьмами. “Хопкинс принялся обыскивать и пускать на воду несчастных созданий, пока какие-то джентльмены, вознегодовав на такое варварство, не схватили его и не связали ему самому пальцы рук с пальцами ног, как он то проделывал с другими, и затем спустили его на воду, и он плавал точно так же, как и те. Это избавило от него страну, и весьма жаль, что не догадались проделать такой опыт раньше”. Когда связанного таким способом бросали в воду и тот плавал на поверхности, это считалось признаком ведьмовства. Между тем показания Мэтью Хопкинса на удивление схожи с рассказом одного деревенского жителя, который поведал леди Грегори, что собственными глазами видел, как его собака дерется с какой-то тенью. У некой миссис Эдварде из Мэнинтри в Эссексе колдовством сгубили хряков, и вот, “выйдя из дома помянутой миссис Эдварде и направляясь к собственному дому, около девяти или десяти часов вечера, вместе со своей борзой, он увидел, как борзая внезапно подпрыгнула и куда-то помчалась, как будто почуяла зайца. Когда же рассказчик поспешил увидеть, чей след так резво взяла борзая, он заметил какое-то белое существо, величиной с котенка, а рядом, чуть в сторонке, – свою собаку. И вот, этот белый чертенок, или как бы котенок, принялся приплясывать вокруг борзой и, по всей видимости, отхватил кусок мяса с плеча названной борзой; ибо, когда борзая вернулась к рассказчику, жалобно скуля и подвывая, у нее на плече кровоточил рваный укус. И далее рассказчик сообщил, что, войдя в ту ночь в собственный двор, он заметил черное существо, формой вроде кота, только втрое крупнее, которое сидело на клубничной грядке, устремив взгляд на рассказчика, а когда тот подошел к нему поближе, оно перемахнуло через частокол – к рассказчику, как тот подумал, – но затем побежало по двору, а борзая за ним, к большим воротам, укрепленным парой прочных веревок, и настежь распахнуло названные ворота, а затем сгинуло. Помянутая же борзая возвратилась к хозяину, дрожа и трясясь от страха”. На том же процессе сэр Томас Боуис, рыцарь, утверждал, что “честнейший житель Мэнинтри, который – уж он-то знает! – не молвит ни словечка лжи, утверждал в беседе с ним, как однажды ранним утром, проходя мимо дома названной Анны Уэст” (это имя судимой ведьмы) “в четвертом часу – а ночь была лунная, – и заметив ее дверь открытой в столь раннюю пору, заглянул в дом. И вот, откуда ни возьмись, появилось три или четыре маленьких существа, в обличье черных кроликов, прыгавших и скакавших вокруг него, а он, в руке имея крепкую палку, принялся колотить их, думая поубивать, но не сумел. Наконец изловчился он поймать одного рукой и, сжимая туловище, ударил палкой по голове, думая вышибить ему мозги. Но и таким способом ему не удалось умертвить это существо; тогда он схватил его туловище одной рукой, а голову – другой и попытался свернуть ему шею. И когда он скручивал и растягивал шею существа, оно обмякало у него в руках, как пук шерсти. Он же, не желая отступиться от своей цели, отправился к знакомому источнику неподалеку, чтобы утопить свою добычу; но по дороге упал и не мог подняться, а падал снова, так что под конец пришлось ползти к воде на четвереньках. Стиснув существо покрепче, он погрузил руку по локоть в воду, и держал там изрядное время, и когда, уверился, что то успело утонуть, разжал руку, – и тут-то оно выскочило из воды в воздух и тотчас сгинуло”. Однако такие бесенята-вампиры не всегда оставались неуязвимы, ибо Глэн-виль рассказывает, как некий Джон Монпессон, чей дом преследовал такой бес, “завидя, что в дымоходе той комнаты, где он находился, летает вроде само по себе полено, разрядил в него пистолет, после чего возле очага и в различных местах на лестнице обнаружили капли крови”. Я вспоминаю об аранском старике, который слышал звуки битвы в воздухе и после этого обнаружил кровь в рыболовном судке и кровавые брызги по всей комнате, и еще я вспоминаю яму с жертвенной кровью, которой Одиссей поил тени умерших.

Английские процессы над ведьмами отмечает та же будничность и отсутствие изобретательности, что и английскую народную поэзию. Ведьма замышляет кого-нибудь убить, а когда берет в мужья черта, тот чаще всего представляется существом скучным и домашним. Ребекка Уэст рассказывала Мэтью Хопкинсу, что черт предстал перед ней, когда она собиралась укладываться в постель, и сказал, что хочет жениться на ней. Он поцеловал ее, но сам был холоден, как глиняшка, и обещался “быть ей любящим муженьком до самой Смерти”, – хотя, судя по всему, эта Ребекка была одноногой. Зато шотландские процессы столь же бурны и страстны, как и шотландская поэзия:

и здесь мы оказываемся в гуще мифологии, которая если и отличается от ирландской, то лишь весьма незначительно. Здесь и оргиастические похоть и ненависть, здесь и буйное бесстыдство, которое могло бы стать благодатным материалом для поэтов и писателей-романтиков, если бы мир вновь согласился наполовину поверить во все эти небылицы. Колдуньи разделяются на отряды по тринадцать человек, причем во главе каждого стоит самая юная, и хоть молодые ведьмы жалуются, что объятия дьявола холодны как лед, все равно предпочитают их своим мужьям. Он дарит их деньгами, но тратить их нужно очень быстро, так как через два оборота часовых стрелок они превращаются в сухие коровьи лепешки. Они часто летают в Край эльфов или в Страну фей, перед ними расступаются горы, и, проходя через их громады, они ужасаются “скрежетанью и клокотанью”, которое издают огромные “быки эльфов”. Иногда они сознаются в том, что шныряют толпами в обличье кошек, а когда просыпаются утром, обнаруживают на своих земных телах царапины, оставленные друг на друге во время ночных шатаний, или – если бродяжили в заячьем обличье – собачьи укусы. Изобелл Годи, которую судили в 1662 г. в Лохлэе, признавалась: “В постель рядом с мужьями мы подкладывали вместо себя метлу до своего возвращения… а затем улетали, куда нам надобно, как солома летает над дорогой. Мы летаем как сухобыл, когда хотим, сухое былье и солома нам заместо коней, зажимаем промеж ног и во имя дьявола приказываем: кони – на холм! И если кто, неровен час, тот сухобыл в вихре увидит и не осенит себя крестом, тех мы убиваем наповал, коли нам угодно”. Когда они убивают людей, продолжает она, души от них ускользают, “зато тела их остаются с нами и служат нам всем конями, становясь размером с соломинку”. Ясно, что они одержат “тонкое тело”; надо полагать, это те “животные духи”, которые, по мнению Генри Мора, являются звеньями между душой и телом и вместилищами всех жизненных функций. В Шотландии такие суды вершились куда несправедливей, чем в Англии, где всегда давали слово скептикам, высказывавшим свои здравые сомнения; к тому же применялись одна за одной пытки, которые исторгали все новые признания, и, разумеется, при этом страдали неповинные люди – те, кто чересчур верил в собственные сны, или те, кому удавалось исцелить больного под влиянием какого-нибудь виденмя. Алисон Пирсон, сожженная в 1588 г., вполне могла бы поменяться местами с Бидди Эрли или какой-нибудь другой ученой женщиной сегодняшней Ирландии. Ее осудили за то, что она “наведывалась неоднократно к Добрым соседям и к королеве Страны эльфов, в различные годы недавно и прежде, в чем она сознавалась в своих показаниях, заявляя, что не может точно сказать, сколько пробыла среди них, и что у нее имелись друзья при тамошнем дворе, каковые приходились ей родней по крови и водили хорошее знакомство с королевой фей. И что когда она ложилась спать, то никогда не знала, в какие края унесется до рассвета”. Когда же речь шла о колдуньях, исцелявших болезни, то их наказание объяснялось точно так же, как в собранных леди Грегори историях. Одну такую ведьму, дававшую показания перед самим Яковом I, осудили за то, что она “забрала хвори и недуги больного на себя, а немного погодя наслала их на третье лицо”.