Текст книги "Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Облака, размышлял Дэрмот – его пальцы были перепачканы чернильным узором, оставшимся на коврике для газет, – облака могут походить на что угодно. Вероятно, поэтому мы тоже думаем, что можем стать кем нам вздумается и заниматься чем попало? Ранним утром небо было невыносимо лимонно-голубого цвета, пустота боли в голове, когда съел или выпил что-то очень холодное, пустота, кричащая, чтобы ее заглушили беспощадными ударами, смертельным шквалом воздушных налетов, пусть сотни солдат и бомбардировщиков разнесут эту прозрачную, испаряющуюся голову медузы Горгоны. Затем со стороны моря накатили валы кучевых облаков, и Дэрмот извлек из далекого и редко посещаемого чулана собственной памяти воспоминание о том, как они с матерью ходили на сеансы.

Была уже середина тридцатых, но люди по-прежнему ощущали себя живущими во флигеле, пристроенном на скорую руку к мавзолею Первой мировой. Дэрмот скривился – они не знали, что новое явление Смерти уже в скором времени станет бронировать билеты. Его мать, грустная, скованная, одетая, опережая возраст, на старушечий манер, что существенно старило всякую женщину – но, возможно, к ней это вовсе не имело отношения? – взяла его с собой в город и привела в затемненный зал спиритуалистической церкви. Внутри, сидя на скамейке, зажатый меж одинаковых женщин, чья доверчивость была закутана в шерсть, муслин и фланель, он наблюдал за одной дамой – сначала она вела себя спокойно, но потом начала выть и трястись, задирая толстые лодыжки настолько импульсивно, что было видно белье. Затем сквозь накрашенные губы она выдохнула на всеобщее обозрение некое клубящееся облако, которое, под аккомпанемент криков и аханья, принимало те очертания, какие хотелось увидеть присутствующим. Пяти– или шестилетний Дэрмот подумал, что это кто-то взмахнул газовой тканью. Для него в этом было вполне достаточно магического; когда они возвращались домой, мать не могла сдержать стыдливого возбуждения: она была неожиданно говорлива, то призывая его к тишине, то заставляя дудеть в дудку на одном дыхании, и он решил, что лучше не спрашивать ее, свидетелями чего они только что стали. Пусть бы она даже увидела Вождя Краснокожих и услышала загробные пророчества. Облака – не важно, чем вызванные – могут олицетворять собой что угодно.

Когда щелкал выключатель чайника, или скрипела дверь ванной, или просто слышался шелест фартука старика, облако рассеивалось, и Карл возвращался обратно на дикое вражеское поле боя площадью в шестьсот квадратных футов, где он сражался за собственную жизнь. Адреналин вскипал в его мозгу; настороженно, но как будто под действием транквилизаторов, он протанцевал в крошечный коридор, ощущая каждым вздыбленным волоском любое движение в квартире. Отметил горячее, насыщенное дыхание трубы над дверью в ванную, прислушался к задумчивым фистулам вытяжки, его обрызгало из нагревательного бака, звучавшего как запертый в буфете клокочущий водопад. Карл посмотрел на голову старика взглядом, полным терпения убийцы и жестокой почтительности настоящего охотника, для которого саванна – его бог.

Вот уже три дня, как Дэрмот снова находился под присмотром. Он почувствовал качественную перемену во взгляде наблюдателя и от этого будто заново ощутил самого себя. Временами взгляд слегка ласкал его легкими движениями умозрительных пальцев, а временами прямо впивался – острый, полный недобрых намерений. Но чаще всего взгляду были присущи вялое равнодушие, по которому Дэрмот так истосковался, и приязнь близкого человека, которой ему так не хватало.

Каждую среду по утрам около половины десятого к Дэрмоту приходил домработник, молодой толстяк по имени Шон. Карл в очередной раз вылезал из гардероба, куда он прилег ненадолго отдохнуть, и в этот момент услышал поворот ключа в замке. Дикость, но так было на самом деле: новый, слегка отмороженный образ жизни напрягал Карла еще больше, чем прежнее шатание по улицам. Я СНОВА ЗДЕСЬ, МИСТЕР О’ЛИРИ, – заорал Шон с порога. – ЭТО Я – ШОН.

– Догадываюсь, что Шон, черт тебя побери, – ответил старик, – кто же еще?

Трудно сказать, что поразило Карла больше всего – голос Шона, голос старика или, собственно, сам факт речи. В голосе Шона крупными буквами читалась УГРОЗА, в то время как усталый, скрипучий голос старика был полон разочарования и от него веяло могильным холодом. Неосознанно Карл наделил Дэрмота всеми теми качествами, которых недоставало его собственному дремучему отцу: ведь очевидным было только то, что он вообще есть. Если б старика не было, ничего бы не вышло, а так Карл представлял его добрым, мудрым и сведущим. Человеком, который, несмотря на тяжесть прожитых лет, мог вызывать уважение просто тем, что разлеплял морщинистые губы и своим некогда командным, но не лишенным сострадания голосом произносил одно единственное слово: «Нет».

– Я СНАЧАЛА ПРИБЕРУСЬ В СПАЛЬНЕ, МИСТЕР О’ЛИРИ, – проревел Шон и, достав из кладовки рядом с ванной веник и совок, начал излишне громко имитировать бурную деятельность. Грохот сопровождался тяжелыми приближающимися шагами. Карл прикрыл дверцу своего шкафа. Он был так напряжен, что ему показалось, будто скрипнули его мышцы, – удивительно, почему пришедший не обратил на это внимания. Звуки шагов раздались у самого лица Карла, и шкаф прогнулся под тяжестью здоровенной задницы Шона. Помощник старика по хозяйству издал характерный, долгий, громкий и рокочущий звук, отчего древесина завибрировала. Потом зажег сигарету.

– Ты же не убираешься там, – сухой, далекий голос старика песком сыпался Карлу в уши, – ты опять куришь свои чертовы сигареты, разве нет? ТАК ТОЧНО, МИСТЕР О’ЛИРИ, – рявкнул в ответ Шон. – ВОТ ВЕДЬ, ДЬЯВОЛ, ИМЕННО ТАК! Давай, Шон, – снова посыпался песок, – если тебя очень уж тянет перекурить, можно одновременно сделать что-нибудь полезное. Поставь чайник и пойди сюда. Поговори со мной, ты же знаешь, сюда ни одна живая душа не заглядывает. ТОЧНО.

Бессмысленное признание повторилось, шкаф облегченно вздохнул, как только Шон убрал с него свою грузную тушу. Когда Шон вышел из комнаты, Карл распахнул дверцу, подперев ее вешалкой. Плевать на риск, ему нужно было знать, что творилось за стенкой. Бульканье, щелчок, плеск, кашель, стон старого кресла, принявшегося на себя нелегкую ношу.

СДЕЛАНО, МИСТЕР О’ЛИРИ. Спасибо, Шон. Я ТУТ КОЕ-КАКИХ КНИГ ПРИНЕС, МИСТЕР О’ЛИРИ, ОДНУ СЕКУНДУ, СЕЙЧАС ДОСТАНУ ИЗ СУМКИ. А вот это славно, весьма любезно с твоей стороны, Шон. ВАМ ПОНРАВИЛАСЬ ПОСЛЕДНЯЯ ПОРЦИЯ? Да-да, очень даже. Я ПОДУМАЛ, ЭТО КАК РАЗ ТО, ЧТО ВАМ ПО ДУШЕ, МИСТЕР О’ЛИРИ, ТАК ЧТО ПРИНЕС ЕЩЕ ИЗ ТОЙ ЖЕ СЕРИИ.

На что бы это могло быть похоже? Дэрмот задумчиво разглядывал книгу, пытаясь по обложке оценить содержание. О чем думает Шон, глядя на тихо, спокойно сидящих и читающих людей? Судя по всему, он понимает, что из кипы бумаги каким-то образом возникают истории, но наверняка сам процесс кажется ему пыткой: сидеть и ждать чего-то, глядя на крошечную поверхность с какими-то невразумительными значками.

У ВАС ЕДА СКОРО ЗАКОНЧИТСЯ, МИСТЕР О’ЛИРИ, – произнес Шон немного погодя. – ВЫ НЕ СПУСКАЛИСЬ В МАГАЗИН В ПОНЕДЕЛЬНИК? Нет-нет… – пролепетал старик. – По правде сказать, Шон, мне не стоит лишний раз волноваться. ВЫ НИ НА ЧТО НЕ ЖАЛУЕТЕСЬ, МИСТЕР О’ЛИРИ? – выкрикнул домработник. – ВЫ ЖЕ ИХ ЗНАЕТЕ. ЕСЛИ НЕ БУДЕТЕ ЕСТЬ, КАК ПОЛОЖЕНО, УПРЯЧУТ ВАС В ПРИЮТ НЕ УСПЕЕТЕ ДАЖЕ ПОПРОСИТЬ… НЕ УСПЕЕТЕ ПОПРОСИТЬ… – Он запнулся, подбирая клише. – Не успеете попросить об эвтаназии, – вставил старик. КАК СКАЖЕТЕ МИСТЕР О’ЛИРИ, КАК СКАЖЕТЕ. ТАК ЧТО – СПУСТИТЬСЯ В МАГАЗИН? У МЕНЯ СЕГОДНЯ УТРОМ ЕСТЬ ВРЕМЯ. Было бы замечательно. ТОГДА КАК ОБЫЧНО? Да, как обычно, и еще кое-что, Шон: купи каких-нибудь фруктов, если найдешь – апельсинов или яблок, что у них есть, и батон хлеба, и немного… ОГО! С ЧЕГО ЭТО, МИСТЕР О’ЛИРИ?! Я НАЧИНАЮ ПОДОЗРЕВАТЬ, ЧТО У ВАС ГОСТИ. МНЕ ПОКАЗАЛОСЬ, Я ПОЧУВСТВОВАЛ НЕЧТО СТРАННОЕ В КВАРТИРЕ, КОГДА ВОШЕЛ. ЧТО-ТО НЕ ТАК. Ты прав, Шон. – Старик оставался невозмутим. – Я завел себе шикарную любовницу, не поверишь, такая умница, навещает меня каждый день, и в дождливую погоду, и в солнечную. Даже пешком по лестнице поднимается, если лифт сломан. Мне крупно повезло, в моем-то возрасте и при таком артрите. ДА ЛАДНО, БРОСЬТЕ, МИСТЕР О’ЛИРИ, – заржал Шон. – ВЫ ШУТИТЕ, ПРОСТО ПРИКАЛЫВАЕТЕСЬ НАДО МНОЙ. Нисколько, Шон. – Старик продолжал говорить спокойным тоном. – Я слишком завишу от тебя, чтобы над тобой шутить. КАК ВАМ БУДЕТ УГОДНО, МИСТЕР О’ЛИРИ. ЛЮБОВНИЦА ТАК ЛЮБОВНИЦА. А ТЕПЕРЬ ПОДАЙТЕ-КА МНЕ ПЕПЕЛЬНИЦУ, И Я ПОЙДУ ЗА ПОКУПКАМИ. ПРИЯТНО ВИДЕТЬ, ЧТО ВЫ ПИТАЕТЕСЬ ЧЕМ-ТО, КРОМЕ ЭТОГО КЛУБНИЧНОГО ПОЙЛА – ОНО ДЛЯ МОЛОДЫХ ЖИРТРЕСОВ ВРОДЕ МЕНЯ, А НЕ ДЛЯ СТАРЫХ, ВЫСОХШИХ ГРИБОВ ВРОДЕ ВАС.

Карл четко представил себе, как Шон выходит из квартиры, шлепает по мокрому полу к лифтам, жмет на кнопку, ждет и после давит всем своим весом на подошедший лифт, устремляя его вниз. С ясностью галлюцинации Карл видел, как он заходит в мини-маркет, перекидывается сальностями с девицей за прилавком, изучает ее задницу, пока девица достает товар для старика. Потом он вразвалку идет обратно к корпусу, трезвонит, чтобы его впустили, обменивается веселыми бессмысленными фразами с консьержкой, открывшей ему дверь, отводит глаза от одного из представителей банды Тухлой Кишки, который ошивается в коридоре, затем снова заходит в рябую железную кабину лифта и поднимается наверх. Что с ним творится? Карл не мог поверить в то, насколько точно он представляет все эти события.

А ВОТ И Я, МИСТЕР О’ЛИРИ, УЖЕ ВЕРНУЛСЯ. Приветствую тебя, Шон. У НЕЕ ОКАЗАЛИСЬ БАНАНЫ И ЯБЛОКИ, НО АПЕЛЬСИНОВ НЕ БЫЛО. Какая жалость, они хуже хранятся. НЕУДИВИТЕЛЬНО, У ВАС ТАКАЯ ЖАРИЩА. А ТАБЛЕТОК И ВСЕГО ПРОЧЕГО ПОКА ХВАТАЕТ, МИСТЕР О’ЛИРИ? Есть все необходимое. А ВАША ДОЧЬ, ОНА ЗАХОДИТ К ВАМ В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ? ИЛИ ЗВОНИТ? Звонила где-то с неделю назад. ЭТО ДО МОЕГО ПОСЛЕДНЕГО К ВАМ ПРИХОДА? Пожалуй.

Карл слышал приготовления к очередному чаепитию, и, пока в кухоньке шумел чайник, до него доносились тяжелые шаги Шона, слонявшегося по комнате и хлопавшего дверцами шкафов.

– Пыль – это умиротворение, – выдохнул старик. ЧТО-ЧТО? – крикнул Шон. Я говорю, что пыль приносит умиротворение, если все кругом покрыто мягким слоем пыли, можешь быть спокоен: ты находишься в надежном месте. ВЫ ТАК ВСЕГДА ГОВОРИТЕ, МИСТЕР О’ЛИРИ, КОГДА Я ПРИХОЖУ, – заржал Шон. – ЕСЛИ ВАМ НЕ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ Я ПРОТИРАЛ ПЫЛЬ, ТАК И СКАЖИТЕ! Плюнь на уборку, Шон, в этом нет необходимости. – Шон захрипел и снова уселся. – КАК ОБЫЧНО, МИСТЕР О’ЛИРИ, МОЯ АСТМА…

Дальше послышался звук, с которым, шумно прихлебывая, пьют чай. Из коридора, складывая полуненужные чистящие средства, Шон заорал, обращаясь к Дэрмоту: – МНЕ ОСТАВИТЬ СВОЙ КЛЮЧ, МИСТЕР О’ЛИРИ? ВАМ ОН ПОНАДОБИТСЯ? Нет, – прохрипел старик, – возьми его с собой, как обычно, Шон. С РАДОСТЬЮ ОСТАВИЛ БЫ ЕГО В БУФЕТЕ, ВОТ ЗДЕСЬ, МИСТЕР О’ЛИРИ. ВЫ ЗНАЕТЕ, КАК Я НЕ ЛЮБЛЮ, КОГДА МОИ ПОДОПЕЧНЫЕ ВОЛНУЮТСЯ. Мне спокойнее, если ключ будет у тебя, Шон. Мои же вот тут, так? ТАК ТОЧНО, ИМЕННО ЗДЕСЬ. Хорошо, тогда увидимся на следующей неделе, Шон. ЕСТЬ «УВИДИМСЯ НА СЛЕДУЮЩЕЙ НЕДЕЛЕ», МИСТЕР О’ЛИРИ!

Дверь захлопнулась с двойным лязганьем. Сидя в темноте шкафа, как задумчивое привидение, Карл не мог понять, почему Шон не догадался о его присутствии в квартире. Этот жиртрес хоть и почувствовал неладное, но все же не учуял его. Почему? Ведь если он каждую неделю приходит к одним и тем же людям в одни и те же квартиры, то должен знать, как пахнет в домах у его подопечных, это же естественно?! Или вонь в стариковской конуре, к которой Карл уже успел привыкнуть, перебивала все прочие запахи? Версии зудели и бились о стенки черепа Карла.

Запах сигаретного дыма все еще висел в тесном воздухе квартиры. Когда Шон закурил, Карл чуть не поперхнулся от желания сделать то же самое. Табак имел запах всего сразу – еды, секса, наркотиков, дизельных выхлопов, сырых бирючин и дешевого парфюма. Карл даже не подозревал, как он соскучился по сигаретам – до сих пор ему вообще не приходила мысль о куреве. Что с ним творится в этом непонятном заточении? В кого он превращается?

Карл более вдумчиво поразмыслил над визитом Шона и над своими чувствами, этим визитом вызванными. Злость, даже ревность. Но почему он считал Шона жирдяем, если даже не видел его? И все же он был уверен в этом, голос принадлежал полному человеку. Если бы Шон задержался подольше, Карл ощутил бы, что изменился окончательно, перестал быть собой раз и навсегда. Лучше свалить – Шон указал ему на все причины. Этим же вечером он выберется отсюда и отправится к своей девчонке.

Опасность собственного намерения заставила Карла почувствовать себя лучше. Наконец вроде бы он успокаивался. В любом случае, старик наверняка догадался, что у него в квартире кто-то есть, а может, знал это с самого начала. Знал, что Карл здесь, но терпел его присутствие все то время, пока «гость» оставался вне поля зрения. Ёлы, он же попросил Шона купить лишней еды, может, хочет, чтобы Карл остался? Карлу показалось, что он все понял. Если он сам пришел в такое состояние после трех дней, в течение которых обозревал мир из окна двадцатого этажа, каково же старику, долгие годы занимавшемуся тем же?

После обеда, выпив свои традиционные напитки, Дэрмот медленно, пересиливая боль, убирался в квартире. Выполнял все то необходимое, чего Шон мастерски избегал, – сыпал хлорку в унитаз, ванну и раковину, протирал универсальным чистящим средством все поверхности в кухне, складывал простыни и одежду для стирки. Он отыскал плошку – осталась от сына или от дочери? Для Эвелин слишком современного вида – и уложил в нее незрелые бананы и восковые яблоки. Затем поставил плошку на стол у стены справа от двери.

Когда наконец тишина возвестила о том, что старик перестал двигаться, вышел Карл. Беззащитная голова снова рельефно выступала над спинкой кресла, газеты сложены рядом, кухня задыхалась от невыносимой чистоты. Новые предметы – фрукты, книги, хлеб, масло – как-то необычно светились в этой привычной обстановке, словно попали сюда с другой планеты.

Долгое время Карл стоял, глядя на голову над краем кресла и усилием воли приказывая старику – О’Лири, как его называл домработник – обернуться, но тот не двигался. В конце концов Карл вошел в кухню и сделал себе бутерброд, стараясь, по возможности, вернуть все в исходное положение. Потом встал у окна спальни и начал есть. С моря принесло туман и вместе с ним растрепанную стайку чаек. Птицы поднялись до высоты здания и принялись кружить перед ним. Карл подумал, что их негнущиеся крылья придают им немного неестественный вид, делая их похожими на оперенные модельки самолетиков. Ему больше нравились голуби. К западу, за грузовым портом, Карл мог различить ветряки с тремя лопастями, вращающимися от ветра. Он оставил мир вращаться как есть, и ветряки превратились в пропеллеры огромного транспортного корабля, направляющие его в воздушный океан. Как тошноту, Карл ощутил холод ключей старика в своем кармане. Они были там.

Сумерки долго растекались по небу, медленно просачивалась морось. Все внизу приобрело остроту черт, стало чистым и влажным. Взгляд Карла приковали к себе четыре одноквартирных дома, стоящие на островке зелени, окруженном рвом блестящего гудрона. Из школы показался зонтик и, перебирая ножками, виднеющимися у кромки, скрылся в зелени островка. Четверо стояли и смотрели на открытый капот автомобиля, как на дохлую собаку, словно решая, где ее закопать. Другие приехали на фургоне, открыли дорожный люк, поставили вокруг него желтоватую пластиковую ограду высотой по пояс, дабы не повредить достоинству города, и приступили к гинекологической операции.

Когда наконец кончики оранжевых иголок проткнули толстый покров ночи и О’Лири принял свои завершающие день пару чашек, после чего прерывисто справил малую нужду и улегся, Карл созрел. Стоя и держась за щеколду, он почувствовал, будто балансирует между всем и ничем, но затрудняется сказать, что по какую сторону двери.

Переступая через порог, Карл остановился, отчасти ожидая, что О’Лири сейчас поднимется со своего дивана-кровати и станет умолять его остаться. Но никаких звуков, кроме лязга и гула приближающегося лифта, не последовало, – просто вверх по пищеводу дома ползла очередная порция человечины. Ступив на коврик, Карл приготовился услышать крик, с которым на него сейчас накинутся, шлепанье кроссовок. Но ничего подобного. Когда лифт в тишине подъехал, Карл уже опрометью мчался по коридору, добежав до конца, распахнул дверь и метнулся вниз по ступенькам. Через три лестничных пролета он оказался на семнадцатом этаже, где и вызвал лифт, чтобы ехать вниз. Двери разошлись, обнаружив пустоту шахматных клеток линолеума, воняющего хлоркой. Через открытый проход Карл мог видеть общий холл, выкрашенный в серый цвет. Растения в горшках на низких столиках, информационные объявления, шелестящие на прибитой к стене доске под действием искусственного сирокко вперемешку с песчаной пылью покоя. Веселая попса лилась из динамиков, прикрученных к потолку, но ее никто не слушал, никто не плясал. Долгие секунды Карл не мог двинуться с места, здание всем весом навалилось на его голову и плечи, но потом он рванулся, освободился от давления и стремглав бросился наружу, в ночь.

В течение всего дня Карл продумывал маршрут: задними дворами, вдоль замусоренных бульваров и поперек заброшенных пустырей. Теперь он перебирался из одной полосы мрака в другую малоосвещенную область, избегая пабов, поскольку перед дверями каждого из них кучковались подростки, обходя уличные фонари и пряча лицо от прохожих на остановке. А когда наконец пересек границу района, где верховодил Кривая Кишка, задышал свободнее. Он откинул капюшон, до сих пор плотно укрывавший его голову, и позволил ночному воздуху остудить вспотевшее лицо. Посвежело. Идя длинными улицами, вдоль которых выстроились узкие дома, он начал обращать внимание на вещи, его окружавшие: псевдокаменный фасад, портик с фонариками по бокам. В окне наверху мать расчесывала длинные, мышиного цвета волосы дочери. Девочке на вид было около тринадцати, но головка ее выглядела такой крошечной, чуть ли не приплющенной. Каждое движение гребня сверкающим лучом отражалось от люстры и попадало в глаза Карлу через прогал в занавесках. Женщина повернулась к окну, словно почувствовала его присутствие, и Карл пошел дальше. Свернул на соседнюю улицу. Здесь дома были трехэтажными, и каждый пятый – либо сожжен, либо заколочен досками. Карл свежим взглядом посмотрел на эту разруху. Сгнившие оконные рамы, забранные гофрированным железом двери, вдребезги разбитые стекла, канализационные люки, забитые водорослями.

Один знакомый Карла, бывавший в этих местах, по возвращении рассказывал, что центр города именно такой, как им его показывают по телевизору, – сверкающий, вылизанный, за всеми зданиями следят должным образом. Понятно, что это чушь. Все города выглядят точно так же, как этот, – раскуроченными, раздолбанными, выжженными. По ящику вместо города показывали по-умному сконструированные наборчики, но к концу дня те, кто работал над программой, снимали свои костюмы, надевали спортивные штаны и куртки и возвращались по домам, на улицы вроде этой.

Замечтавшись, Карл повернул на главную улицу и, подняв глаза, заметил приближающегося к нему типа – внешне знакомого. Один из бывших корсаров Тухлой Кишки. Фрэнк, так звали этого типа, был до того мерзким, что когда его вышибли из банды, то напоследок малость наподдали: отшибли почку и начистили морду. К счастью, Фрэнк опустил свою бритую башку. При нем был рюкзак из нейлона, бело-синий, под цвет тренировочного костюма. Карл прижался к перилам, укрылся за искореженным мусорным баком. Но если Фрэнк его и заметил, то виду не подал.

Пройдя дальше по дороге, Карл нырнул в аллею прямо у автобусной остановки. Подкатил серый автобус, он успел вскочить в уже закрывающиеся с шипением двери. Сел сзади, под отвратительной огненно-рыжей рекламой. В ней содержался призыв слетать задешево в какие-то и без того недорогие страны. Заплатив столько же, сколько стоит один грамм героина, можно было немедленно перенестись на солнечные берега. Но что в таком случае оставалось Карлу? Выждать пару недель, прежде чем снова сдаться в тюрьму в аэропорту. При свете ламп в салоне автобуса прочие заключенные сидели как прикованные к своим сиденьям, и автобус, как жирная продолговатая змея, зашипел дальше по городу.

Семья Доун жила в невысоком доме, всего в три этажа. Позвонить договориться о встрече или хотя бы набрать ее мобильник – так вопрос не стоял. Карл собирался явиться без объявления, иначе не было никаких гарантий, что ему в следующий раз удастся вылезти сухим из воды. У него были к ней чувства, но веры в списке этих чувств не значилось.

Он повертелся вокруг здания, скорее походившего на сарай, в поисках входа и в итоге, перелезая через дощатый забор, сверзился в заросли крапивы. Ему были видны ее окна на втором этаже. Тогда он полез по водосточной трубе, хватаясь мокрыми руками за жесткий и хлипкий пластик. Человек-паук, блин, тоже мне. Крепко держась за кронштейн, он закинул мысок одной кроссовки на подоконник, а рукой ухватился за край окна, чтобы потом поудобнее уцепиться за металлическую фрамугу. Перенес вес своего тела и сразу заглянул в комнату Доун – шаткая, головокружительная перспектива. Она была у себя – лежала на ковре, в трусиках и футболке, косы растрепаны как никогда: волосы выглядели как на картинке, нарисованной баллончиком с краской на ее круглой голове. Она лежала на животе, ноги лениво согнуты в коленях крест-накрест. Крошечные вспышки ваты между загнутыми пальцами ног – недавно красила ногти. Доун одновременно листала журнал, жевала жвачку, курила, трепалась с кем-то по мобильнику и слушала музыку, подставив бум-боксу свободное ухо. Не замечаемый ею, Карл волен был любоваться ее аппетитными розовыми ляжками, обтянутыми хлопком ягодицами, мочками ушей с многочисленным пирсингом и всем прочим, что было в ней женского и женственного. Этого, пожалуй, ему бы вполне хватило, и если бы Карл мог слезть вниз так же, как забрался наверх, вероятно, он так бы и поступил. Нельзя было не принимать в расчет другие обстоятельства: например, непростой папаша, весь покрытый татуировками, точно стена здания граффити, а также мамаша, стремительная и клювастая, как птица-секретарь, вышагивающая по саванне.

Карл прислонил ухо к приоткрытому окну и прислушался к звукам, фонтаном бившим из комнаты: девчачий треп, визг попсы, шелест бумаги. Все такое живое, особенно по сравнению с жилищем старика. Карл жадно вдохнул дым ее сигарет и аромат ее парфюма. Она закончила болтать, положила мобильник на ковер, затушила сигарету. Потянулась выключить музыку, ее ягодицы напряглись, и во внезапно наступившей тишине он произнес: Доун.Господи, твою мать. Она упала на спину, одной рукой прикрыла низ живота, другой – лицо. Ее глаза безуспешно пытались что-то нащупать в темноте. Это я, Карл, – добавил он, просовывая свою покрытую щетиной рожу в проем между стеклом и металлом. Черт! Впусти меня, – в его голосе послышалась мольба. – Впусти меня, Доуни, не могу же я висеть тут целую вечность.

Она подошла к окну, открыла его, и Карл ввалился в комнату. Только встав перед ней и посмотрев в ее тускло-голубые глаза, он заметил на ее щеке порез, на который наложили швы; чуть выше был синяк, уже начинавший желтеть. Господи, Доуни, – выдохнул Карл. – Это еще что такое? Онвзял ее за подбородок большим и указательным пальцами, будто ее лицо было карманным зеркальцем, в которое он мог увидеть, что его ждет, и повторил только что сказанное: Господи, Доуни, это еще что такое? – Ничего, – ответила она, и следом: – Ишь, какой заботливый! Сам-то где был, любовничек хренов, весь город на ушах, не знаю даже, как ты отважился на улице-то показаться, где тебя черти носили?

Он подвел ее к односпальной кровати, которая была втиснута в тесный альков, образованный нишей в стене с обоями в цветочек. На полке у изголовья вперемешку валялись противозачаточные пилюли, сигареты, пачки колес, нож, словом, все необходимое для юной хулиганствующей неформалки. Они сели по-турецки друг против друга, и Карл опять начал: Скажи, Доуни, это из-за меня?Но она не ответила, только кончиками пальцев с обкусанными ногтями приблизила его испуганные губы к своему упрямому рту.

Что-то в этом поцелуе было сродни поведению грызунов – так крыса орудует в чулане с припасами. Карл отстранился. Милые черты Доуни – тонкий и чуть изогнутый нос, ясный лоб – были окутаны туманом возбуждения. – Что с тобой? – спросила она. Нет, ничего.Он скосил глаза в пол. – Если ты меня не хочешь, я знаю того, кто хочет, – и она отвернулась. Ее футболка задралась, обнажив кофейного оттенка полоску кожи, поперек которой пролегал изжелта-пурпурный след, оставшийся от удара тяжелым ремнем.

Твою мать, Доуни, – вырвалось у Карла. – Это его рук дело? Его? Скажи… скажи, что это он, и я… я… —Что ты? – Она поднялась, нагнулась за сигаретами и зажигалкой, подошла к темному окну и стала смотреть на улицу, словно стоя на борту тихоокеанского лайнера. – Что ты сделаешь, Карл? Снова смоешься? Думаешь, мне это по кайфу, то, что он сделал? Думаешь, он мне нравится?

Но Карл не собирался сдаваться. Он подошел к ней и, взяв за плечо, развернул к себе лицом. Скажи – просто скажи мне, он это был или нет?Она коротко хохотнула, протиснулась мимо него к двери, закрыла ее на маленькую серебристого цвета задвижку. Затем вернулась, раскрыла одну упаковку. На полке у изголовья кровати раскрошила две дорожки желтоватого порошка. Что это, винт? При помощи шариковой ручки препроводила порошок в себя.

В ноздрях покалывало; они сидели бок о бок на кровати, почесывая носы и тычась ими друг в друга, две городские крысы, отравленные вкусным ядом варфарина.

Доун взяла две сигареты, поднесла огонь к их белым кончикам. Одну передала Карлу. – А предки не войдут? – Не, главное, что я дома, остальное им до лампы. К тому ж у них пара новых каналов по ящику, скоро «Спокойной ночи, малыши».

Ее рука упала на убедительную складку в области его паха, и, щурясь от дыма, он посмотрел на пораненную кожу Доуни не только с чувством сострадания, но и с предчувствием возможности. Когда он тронул Доуни за плечи, ее гормоны так взыграли, что она чуть ли не броском затащила его на себя, и их соитие больше походило на дзюдо. Они хватали друг друга за отвороты кимоно и тянули в разные стороны. Борцовским ковром служило измятое пуховое одеяло. Карл обнаружил себя в состоянии совершать кое-какие маневры применительно к Доун, но не совсем те, что она ожидала. Амфетамины, напряжение, потенциальная перспектива встречи с Тухлой Кишкой – все это приводило его в отчаяние. Через некоторое время Доун свернулась клубочком, этакая полевка-забияка в травяном гнездышке. Похоже, заснула.

Может, думал, Карл, она так часто балуется винтом оттого, что ее не забирает… А его-то как раз забирает. Он сел, встал, походил, нагнулся. Справил малую нужду в крошечную раковину, пристроенную в углу спальни, пересохшее нёбо липло к ледяной сухости языка. Может, она вовсе и не спит, притворяется, а сама ждет его, и это лишь постановочный номер?

Карлу было одинаково страшно как уйти, так и остаться. Он провел час, скрючившись в стенном шкафу, ее эфемерные платьица и расклешенные джинсы спадали ему на плечи, как головной убор фараона. Еще два часа он провел, дрожа перед прямоугольником окна; мысли шныряли туда-сюда в тесноте черепной коробки. Наконец, когда восходящее солнце посеребрило черепицы крыши дома напротив, он пошевелился.

Удерживая равновесие на подоконнике, он повернулся лицом к комнате, чтобы начать спускаться на вытянутых руках. Доун сидела на кровати. Во всей своей наготе, со своими ссадинами и выражением божественной ненависти на лице, она обращалась к Карлу, будучи как бы вне его времени и пространства. Узы предательства натянулись вместе с тем, как Карл свалился в траву двумя этажами ниже. Он ударился, перекувырнулся и, ругаясь про себя, пожелал, чтобы эти узы смогли втащить его обратно через продолговатое окно, вернуть в предательские объятия Доун. Что угодно, но только не это.

И снова плестись, тащиться на деревянных ногах по раскрошенным от света фонарей улицам. Боязливо, на цыпочках, в обратный путь в убежище, в корпус, вопреки всему гордо возвышавшийся посреди города как насмешка над городскими властями.

В такую рань автобусов еще не было. Дорога Карла пролегала среди божьих отхожих мест, затем вверх вдоль пологого холма, мимо больницы. Несмотря на ранний час, несколько такси с хищным видом уже тарахтели по окрестностям. У смерти и болезней не бывает перерывов и выходных.

Карл посчитал, что ни у кого из банды Тухлой Кишки не хватит духу прождать его всю ночь. Они не могли заметить, как он выходил из корпуса, на улице он ни на кого не напарывался, никто не «провожал» его до дома Доуни, чтобы заняться им уже там. Нет, все они спали в своих вонючих постелях и пускали слюни, в этом можно было не сомневаться.

Он проскользнул в пустой холл. В динамиках по-прежнему надрывалась попса, двери всех трех лифтов приветливо его встречали. Карл воспользовался первым лифтом и поднялся на семнадцатый этаж. Крадучись к лестнице, накинув капюшон и пригнувшись, он не заметил мамашу с ребенком, пока буквально чуть не наступил на них. Резко отпрянул к стене. Мамаша выпрямилась, не выпуская из рук плуга детской коляски, и посмотрела на него с усталостью крестьянки, которая призвана трудиться по какому-то зову природы, помимо своей воли. В коляске сидел ребенок ясельного возраста, по виду заметно крупнее тех, кого обычно возят в колясках и кому суют соски. Интересно, что устроит этот засранец, если вылетит из коляски, праздно подумал Карл. Заревет белугой?

И тут он узнал измученную заботой женщину: Гарриет Мак-Кракен, она работала в школе, где он учился. Карл, – начала было она, – какого черта ты тут делаешь? Но он уклонился от ответа, в его мозгу мгновенно выстроилась цепочка: Гарриет – Перл, Перл – Дэйви, Дэйви – Дэн по кличке Манго, один из головорезов Тухлой Кишки. Даже если они не следили за зданием, не пронюхали, что он до сих пор тут, все равно в скором времени узнают. Он протиснулся к лестнице и, перескакивая через четыре ступеньки, выкрашенные в красный цвет, молил, чтобы ее визит не обернулся тем, чем грозил обернуться.