Текст книги "Наглядные пособия"

Автор книги: Уилл Айткен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

16
Прочь

Сегодня что-то пасмурно. Туман просачивается в долину и затягивает небо. Оро с мальчиками свалили только в седьмом часу, и то с самыми что ни на есть мелодраматичными предосторожностями. За пятнадцать минут до отбытия два «лендровера» с ревом проехались взад-вперед по «подсобной дороге», параллельной ограде, – «обеспечивая коридор безопасности», как выразился Кай. За каждой второй елкой затаились парни с «уоки-токи»; впрочем, папарацци давно сбежали, оставив только пустые коробки из-под пленки, обертки из-под «мосбургеров» да посуду из-под дешевого виски. К тому времени как мальчики убрались, я решила махнуть рукой на завтрак и улеглась обратно в постель – подумала, подремлю часок до начала занятий.

Урок, что называется, провалился с треском. Кеико дулась – я, видите ли, не уделяла ей достаточно внимания. Мичико попыталась сымпровизировать любовную песню для нашего шоу, но на первом же припеве Норико расхохоталась, а Мичико расплакалась. Я отпустила девочек пораньше, что мадам Ватанабе, разумеется, не преминула взять на заметку. После ленча – всей из себя маслянистой рыбины, распластанной поверх горки вчерашнего риса – я отправилась в дальний конец комплекса в дизайн-студию «Изящное речение», на встречу с миссис Янаги из костюмерной и мистером Сасаки, заместителем директора по декорациям и реквизиту.

Миссис Янаги – пухленькая, как ананас, с медного цвета шевелюрой, что торчит во все стороны из-под прихотливой комбинации разноцветных шарфов. Невзирая на расплывчатость моего описания, она тут же схватывает, чего мне надо.

– Ага, только черный и белый, – подтверждает она. – Никто не цветочный нигде.

– И много светотени, – добавляю я.

– Что есть? – Ее нарумяненные щеки раздуваются от сосредоточенности.

– Моделирование цвета и света – не только черный и белый, но все оттенки серого между ними. Как в старых фильмах. Ну, знаете, в фильме черный цвет выглядит как эбеновое дерево или оникс, но порою по текстуре напоминает шерсть или древесный уголь? А белый цвет зачастую кажется серебристым или как слоновая кость, а порою он как мел или шелковистый как холодные сливки.

Она энергично кивает, керамические сережки-«пингвинчики» раскачиваются вовсю.

– Вы хотеть как старый фильма «Парамаунт»?

– Я думала, может, что-нибудь посовременнее. Скорее как французские фильмы шестидесятых.

Миссис Янаги царапает что-то в маленьком блокноте, поднимает глаза.

– Очень экспериментно, Луиза.

– К этому я и стремлюсь.

– Не совсем стиль «Чистые сердец», – предполагает она, сдержанно улыбаясь.

– Именно.

– Приятный разнообразий. Много ночей видеть пастелевый кошмары.

Огромная мастерская с высокими потолками, где изготавливают декорации, этажом ниже костюмерной миссис Янаги. О встрече было условлено заранее, хотя поначалу мистера Сасаки на месте нет. Ассистенты в белых перчатках и подмастерья в фартуках бегают туда-сюда по длинной комнате, выкликая его имя. Вот он обнаружен – скорчившись за макетом Тадж-Махала с нарушенной перспективой, потягивает чай сквозь шафранно-желтые зубы, – но по-прежнему недоступен. Пусть гайдзинская втируша ждет-пождет, а он пока неспешно чайком побалуется. Наконец он вроде бы освободился – прокашливается и отхаркивается на бетонный пол, – однако оказывается ужасно несговорчивым.

Во-первых, ни о каких декорациях речи вообще идти не может, сообщает переводчик в перчатках из свиной кожи до локтя.

– Отчего же, мистер Сасаки?

Сасаки-сан сердито супится на меня: того и гляди плюнет снова. Вместо того бормочет что-то ассистенту на ухо.

– Нет бюджета для гайдзинского проекта, – сообщает ассистент. – Нет бюджетного кода, нет номера утверждения.

Даю залп из самой своей мощной пушки.

– Аракава-сан сказал, я могу получить все, что мне понадобится, в разумных пределах, конечно.

На то, чтобы втолковать это мистеру Сасаки, ассистенту требуется не одна минута и не две. Мистер Сасаки отвечает гортанным восклицанием и фразой: «Аракава-сан».

Вижу, мы слегка продвинулись. На соседний чертежный стол выкладываю наспех сделанные наброски нужных мне декораций: современный гостиничный номер с большими прямоугольными окнами с зеркальными стеклами, вид на улицу в круговерти неоновых огней, интерьер ночного клуба под названием «Оазис».

Мистер Сасаки скользит по ним презрительным взглядом и тупым карандашом выправляет полустертые линии на изображении ночного клуба, бормоча что-то себе под нос. Мне удается расслышать одно-единственное вразумительное слово: «Шоу-бизнес».

Ассистент поворачивается ко мне, в глазах его – неизбывная печаль от необходимости произносить слова столь устрашающие:

– Сасаки-сан говорит, ваши рисунки невозможно воплотить в жизнь, это – каракули пятилетнего ребенка, талантом обделенного и сцены не чувствующего. Даже если он и сконструирует такие декорации – что невозможно в любом случае, – на них никто не захочет смотреть. А если кто и посмотрит, так только в ужасе, поскольку ваши декорации нарушают все принципы школы «Чистых сердец», противоречат традициям и условностям дизайна бутафории и, наконец, раз и навсегда доказывают: у вас нет призвания к шоу-бизнесу.

Низко, очень низко кланяюсь ассистенту, еще ниже – мистеру Сасаки.

– Будьте так добры, поблагодарите мистера Сасаки за его помощь и поддержку. Я уверена: наше сотрудничество окажется весьма плодотворным.

И, не успевает ассистент доперевести до конца ответ мистера Сасаки, как я уже выхожу из гулкой комнаты.

Иду прямиком обратно в бунгало, намереваясь заползти в постель и оставаться там по меньшей мере до ужина, но обнаруживаю на веранде сидящую на пятках Гермико. Она окидывает взглядом дыру в ширмах-сёдзи и одеяло в розочках, что колышется на прохладном ветерке.

– Ну и погуляли же вы вчера, Луиза.

– Новости разносятся быстро.

– Быстрее, чем ты думаешь. – Она встряхивает японской газетой. На первой странице сразу над сгибом фотография меня, любимой: я лежу на спине, болтая ногами в воздухе, Кай и Кей без рубашек тянут меня за руки, на заднем плане отсвечивает детским маслом Стив. Чуть в стороне Оро настороженно смотрит прямо в камеру.

Разворачиваю газету. В нижнем правом углу – фото принцессы Уэльской в дурацкой шляпке, цветное, между прочим.

– Гермико, что это за газета? И почему принцесса Ди – в цвете, а мне достался зернистый черно-белый вариант?

– Это – «Старри Джампо», японский эквивалент «Нэшнл инквайрер». Никто не сознается в том, что его покупает, но все знают содержание каждого номера от корки до корки. Этот я купила в здешнем магазине подарков.

– Думаешь, и все остальные с ним ознакомились?

– Я видела, как твои ученицы дрались за номер в гостиной «Кокона» после ленча. Мистер Аракава очень обеспокоен.

– Он тоже прочел?

– Вот поэтому я и здесь. – Гермико касается моего плеча, давая понять, чтобы я села на пятки, или уж как смогу, рядом с ней. – В качестве его неофициального посланца. Мне поручено оценить нанесенный ущерб и тактично предложить тебе впредь воздержаться от того, чтобы развлекать своего знаменитого приятеля и его буйных друганов на территории школы «Чистых сердец».

– Ох, Боже ты мой, Гермико, я себя такой идиоткой чувствую. Ни о какой вечеринке речь вообще не шла. Я пригласила Оро, а он…

– …Притащил с собою полный штат прихлебателей. Я-то знаю, каков он, но ведь ты понимаешь, в каком положении оказался мистер Аракава?

– Конечно, понимаю.

Гермико глядит мне в глаза.

– Тебе нужно быть очень осторожной, знаешь ли. Ради тебя самой, точно так же, как и ради школы. Оро – своего рода громоотвод, молнии к себе так и притягивает. Бульварные газетенки вечно его выслеживают. Настало время жениться – ему уже под тридцать, видишь ли, – а он все никак, и в ряде интервью отзывался о браке крайне пренебрежительно. Журналисты и миллионы его почитателей изнывают от любопытства. Слухи ходят самые странные.

Под тридцать?

– А я думала, он у нас – Джеймс Дин, он может делать что хочет.

– Он может делать что хочет – до тех пор, пока его не поймают на месте преступления.

– Понятно. – Еще раз изучаю фотографию себя, любимой, дрыгающей ногами в воздухе. – А это за «поимку на месте преступления» считается?

– Оро полагается избегать романтических связей с одной определенной дамой. Его менеджеры утверждают, это наносит урон билетной кассе. В то же время, чтобы развеять сомнительные слухи, он обязан выходить в свет с целым набором звезд и старлеток. И даже когда он решает с кем-то встречаться серьезно, ему приятно думать, будто эту часть жизни он может сохранить в секрете.

– Ну, удачи ему. Ты можешь перевести, что написано под фотографией?

Мгновение Гермико изучает текст.

– Ты уверена, что и в самом деле хочешь знать? Ладно, посмотрим: «Буйная оргия на горной вилле загадочной гайдзинки: сюрприз для суперзвезды. Большая женщина разложена на земле для удовольствия Оро усилиями прославленных каскадеров Кая и Кея Фудзимори».

– Черт побери, Гермико, и из-за этого «Чистые сердца» могут расторгнуть мой контракт?

– У тебя нет контракта. И ты это знаешь. Здесь все делается по взаимной договоренности, через рукопожатие или, если на то пошло, обмен поклонами.

– Мистер Аракава стоял на ушах?

– Скорее он был озадачен. Он воспринимал тебя как «милую, тихую девушку».

– Идти паковать чемоданы?

– Вряд ли сейчас есть такая необходимость. Ты – иностранка, тебе делают определенные скидки. От иностранцев ждут всевозможных ляпов – считается, что это часть вашего яркого экзотического обаяния.

– Приятно слышать. Гермико усмехается.

– Ну, я так понимаю, ты развлеклась на всю катушку?

– Судя по тому, что помню, да.

– Я позвонила в службу по эксплуатации насчет ремонта ширм-сёдзи.

– Спасибочки. Не зайдешь ли выпить чайку или еще чего? Правда, бардак в доме страшный.

– С удовольствием.

Футоны все еще расстелены на полу, одеяла свалены на татами.

– Бог ты мой, – восклицает Гермико, – ты что, с ними всеми спала?

– В некотором роде. – Включаю электрочайник, начинаю убирать со стола вчерашний мусор.

Гермико обнаруживает на видеомагнитофоне наполовину полную бутылку коньяка.

– Забудь про чай.

Щедро наливаю нам обеим по стакану, и мы устраиваемся на футонах. Гермико, наклонившись ближе, убирает у меня со лба прядь влажных волос.

– Чего пригорюнилась?

– Не знаю. Я…

– Только не принимай упрек мистера Аракава чересчур близко к сердцу. Через неделю все позабудется.

И ты ведь вполне можешь продолжать встречаться с Оро, только у него. – Она смеется. – Или вы можете отправиться в отель любви [106]106
  Отели любви (рабу-хотэру) – сеть специальных отелей, куда приходят парочки именно для занятий любовью.


[Закрыть].

Посреди ночи звонит телефон.

– Оро?

– Как ты узнала?

– Кому еще звонить в такой час?

– Мне очень жаль.

– Ага, как же. На самом деле тебе по фигу. Он фыркает от смеха.

– Что ты делаешь завтра?

– А тебе-то что?

– Ты разозлилась? – Судя по его голосу, он страшно собою доволен.

– Оро, ты втравил меня в жуткие неприятности.

– Фотка в газете?

– Помимо всего прочего. Он смеется.

– Классная фотка.

– Ты вышел неплохо. А я – прямо блудница Вавилонская.

– Ноги в воздухе. Грязная сумасшедшая девчонка.

– Так знай: больше такого не повторится.

– Никогда?

– По крайней мере не у меня в доме. Я могу без работы остаться.

– Ох. Вот это очень серьезно. Извини, пожалуйста. Забавно: я так и вижу, как он кланяется.

– Так что же у нас завтра?

– Сюрприз.

Боюсь, что еще одного я не переживу.

– Ты будешь один или с мальчишками?

– Один.

– Киото?

– Токио. В час за тобой заедет машина. Ничего?

– Ничего.

– Ну, увидимся завтра вечером. – В трубке что-то потрескивает.

– Оро, ты где?

– Нигде.

– Где?

– На пляже.

– А разве не холодно?

– На пляже на Фиджи.

– Ну, не важно. Я ложусь обратно спать. Я, между прочим, сама себе на хлеб зарабатываю.

– Я тоже. – Он хихикает. – Увидимся завтра, большая загадочная гайдзинка.

– Оро?

– Да, Луиза?

– Иди на фиг.

«Мазерати» мчится по широкому, обсаженному деревьями бульвару: в этой части Токио я еще не бывала. Наклоняюсь вперед и окликаю водителя:

– Где мы?

– Между Хараюку и Сибуей, – сообщает он и продолжает цыкать зубом.

Беру на заметку. Модный район. Около миллиона девушек с семнадцатидюймовой талией и с пакетами «Ха-наэ Мори» [107]107
  Японский Дом моды, основанный в 1949 г.; Ханаэ Мори стала первым японским дизайнером, принятым в Парижский Синдикат Высокой Моды.


[Закрыть]в руках.

Огибаем огромный лиственный парк и гигантскую арку уложенного бетона.

– Стадион «Ёёги», – сообщает мне водитель. – Олимпиада в Токио.

– Мы почти приехали?

Он резко тормозит, оборачивается ко мне, широко усмехается.

– Мы уже приехали.

Длинная площадь, в конце ее – большое массивное современное здание. На нем вывеска: «Концертный зал NHK». На площади – ни души. В этот самый миг садится солнце – разом, как это водится в Японии, точно на выключатель нажали.

– Вы уверены, что?..

Он нажимает на кнопку, моя дверь распахивается. Выхожу, поправляю вуаль на шляпке – идея Гермико, равно как и темно-фиолетовое вечернее платье и черный парчовый жакет. Обычно я стараюсь не носить фиолетовых тонов, но сейчас волосы мои по большей части забраны под шляпку, а вуаль – «в целях безопасности», выражаясь словами Гермико – закрывает выбившиеся пряди.

Я уже на полпути к парадному входу, когда Оро выбегает мне навстречу. Инкогнито, в темных очках и костюме, шикарном – клейма негде ставить.

– В жизни бы тебя не узнала, малыш-звезда экрана.

– Красивая шляпка, Луиза. И красивый… как это называется? – Он проводит рукой по глазам.

– Вуаль.

– Верно, вуаль. Я и сам бы от такой не отказался. Отличная идея.

– Вообще-то они для женщин, но отчего бы и тебе такой не обзавестись.

– Ты хорошо долетела?

– Немного трясло. – На маленькой серебристой вертушке вместо большой и черной.

– Мне ужасно жаль.

– А «мазерати», Оро! Темно-синий цвет – это так тривиально, ты не находишь?

– В самом деле? Я хохочу.

– Я тебя за нос вожу. – Он дотрагивается пальцем до носа, проверяя, так ли. – Ну, дразнюсь.

Он кивает.

– Я не понимаю.

– Не важно.

– Нам надо быстро-быстро. – Он берет меня за руки и увлекает меня через площадь.

– Мы идем на концерт?

– На репетицию.

За застекленными дверями фойе материализуются дюжина мужчин в темно-синих костюмах. Смятенная пантомима: ни один не догадался принести ключ.

Наконец мы внутри, крейсируем по подземным коридорам вслед за синими костюмами. Перед матово-черными двойными дверями наши провожатые останавливаются. Двери распахиваются, оттуда льется музыка. Костюмы расступаются, мы с Оро входим. Помещение размером со школьный спортзал, у дальней стены втиснут оркестр в полном составе и хор – сотни и сотни хористов на ступеньках, спиной к нам.

Мы бочком-бочком пробираемся вдоль стены, мимо кланяющихся служителей, переступая через открытые, обитые плюшем футляры от инструментов с бирочками «МСО, ТУРНЕ В ЯПОНИЮ». Находим парочку складных стульев, рядом с альтами, что уже мрачно вовсю пиликают. Мы садимся – и тут, едва нас не опрокидывая, вступает хор. Мы оборачиваемся поглядеть, я зацепляю рукавом пустой пюпитр. Сверкнув серебром, он клонится к полу. За секунду до того, как пюпитру удариться о паркет, я ловлю его одним пальцем. Поднимаю глаза, сконфуженно улыбаюсь – я бы поклонилась, да без того почти лежу ничком – стене пузатых зомби с бледными, одутловатыми лицами: у всех открыты рты, и все вовсю жуют, точно пожирают задний ряд хора мальчиков, выстроившегося перед ними. Только тогда до меня доходит, что первые три ряда внушительного хора – это безупречно сложенные мальчики-японцы в аккуратных черных туниках, лица пылают и трепещут, точно пламя свеч в полумраке комнаты. А ряды и ряды взрослых певцов за ними – все гайдзины, и вовсе они не жуют, а поют как одержимые, их огромные bouches [108]108
  рты (фр.).


[Закрыть]то открываются, то закрываются. Дирижер, лысеющий тип в синей нейлоновой ветровке, обрывает их в самый разгар пережевывания и элегантно отчитывает хористов на смеси французского и английского.

– Оро, – шепчу я, – что это?

– Монреальский симфонический оркестр, турне по Японии, – расплывается в улыбке он.

Канадцы! Вот почему они смотрятся так кошмарно! О’кей, это только репетиция, но почему одни из них сидят, другие стоят, и все так ужасно одеты? Ну ладно, будем справедливы: не столько ужасно, сколько слишком. В комнате тепло и душно, однако все так закутаны, словно только и ждут приказа Пири [109]109
  Пири Роберт Эдвин (1856–1920) – американский адмирал и полярный исследователь, 6 апреля 1909 г. на собачьих упряжках первым достиг Северного полюса.


[Закрыть]тащиться на север. Мужчины – в твидовых куртках поверх застегнутых на все пуговицы кардиганов поверх водолазок с воротником «хомут». Женщины – в модельных свитерах такого размера, что в один такой среднестатистическую японскую семью упихнуть можно. А кожа, кожа! И кому первому пришло в голову назвать эту расу белой? Да они же серые, как газетная бумага, землистые, как гренки, желтовато-бледные, как сальные свечи, – ничего общего с какими бы то ни было оттенками белого. Кое у кого из тех, что помоложе, розовые щеки, кое у кого из тех, что постарше, красные носы – от пьянства или мороза. Мать моя женщина, ну и жуткое же сборище! Толстопузые, кривоногие, с прогнутыми спинами, неуклюжие, бесформенные – на живодерню таких оттащить, да и только.

Лысый тип постукивает палочкой по возвышению. – Numero soixante-cinq, s’il vous plait. Помните: legato [110]110
  Номер шестьдесят пять, будьте добры. [Помните: ] легато.


[Закрыть]. В тонкий узор гобоев хромом вливаются валторны. Три дамы на закате зрелости – они сидели на складных стульчиках в первом ряду взрослого хора – решают, что ради этой части они, пожалуй, встанут – и поднимаются, производя шум и грохот, шурша юбками и приглаживая волосы – все, как говорится, по полной программе. Знаю я этих дам, с их плиссированными юбками до полу, с их скрипучими кожаными ботинками, скверным «перманентом» и модельными очками с линзами размером с ветровое стекло. Прежде чем до них доходит очередь, одна резко садится опять и, пока хор мальчиков выводит мелодию флейты, извлекает из сумочки пластмассовый ингалятор. Смена часовых поясов, или жуткая загрязненность Токио, или стресс, или и то, и другое, и третье спровоцировали приступ астмы. Она вставляет рыльце в рот, брызгает один раз, другой. Вот так-то лучше. Поднимается на ноги – как раз к моменту, когда надо петь.

Я к этому не готова. Глубокие, грудные взрослые голоса затапливают комнату. Мои дамы не красивы, зато теперь они – часть красоты, вот уж не ждала от них такого. Разумеется, каждую я расслышать не могу. Возможно, у кого-то голос невыразительный, у кого-то – резкий, у той чересчур сильное вибрато, а эта блеет, как овца. И тем не менее они – часть той волны, что обрушилась на зал, нахлынула на нас с Оро, и, когда их партия заканчивается, мои дамы кажутся бледными и измученными, и даже оторопевшими, словно знают: только музыка спасает их от самих себя. Эта борьба за sauvetage [111]111
  спасение (фр.).


[Закрыть]с каждой новой пропетой нотой набирает силу. При этом внутренний колодец вычерпывают ведрами – и опрокидывают ведра на нас, создавая волну. А пополняться колодцу неоткуда, он лишь иссякает. Когда женщины поют, сознают ли они, что однажды ведро поднимется сухим, совсем сухим? Красота утра становится выбеленными костями к вечеру, мир меняется без конца. Но они все равно поют, не прекращают петь: тоже храбрость своего рода. Дирижер вмешивается еще раз, он недоволен.

– Это Малер [112]112
  Малер Густав (1860–1911) – австрийский композитор и дирижер, автор симфоний и кантат, в т. ч. «Песни об умерших детях» (1901) – трагического вокапьного цикла на стихи Рюккерта, и грандиозной Восьмой симфонии (премьера состоялась в 1911 г.), которая требует для исполнения около тысячи участников – оркестрантов, певцов-солистов и хористов.


[Закрыть], я знаю – но что именно?

Оро запускает руку в нагрудный карман пиджака и достает серебряную записную книжку с крохотным механическим карандашом на цепочке. Открывая ее, читает: «Восьмая симфония, известная также как «Симфония тысячи», Густава Малера, написанная в 1906 г. за шесть недель. «Вообразите, что вселенная запела. Мы больше не слышим человеческих голосов, мы слышим голоса вращающихся планет и солнц».

– Оро, где ты это взял?

– Записную книжку? В Венеции, два года назад.

– Нет, про симфонию.

– Ассистент расстарался.

– Еще что-нибудь?

Он сверяется с книжкой.

– После того они сыграют «Kindertotenlieder», «Песнь об умерших детях». Для оркестра и соло. «В песне оплакиваются не только дети, умершие во младенчестве – братья Малера и его дочь, – но также и утрата чистоты и неведения в восприятии жизни».

– А можно, мы останемся послушать? Это одно из моих самых-самых любимых.

Он касается моей руки – и тут оркестр начинает играть снова.

– Мы останемся до самого конца, Луиза. Это тебе подарок из Канады.

* * *

Двенадцать «костюмов» выводят нас из концертного зала «NHK». Длинная площадь пуста, фонари на изогнутых столбах отбрасывают овальные озерца света. А в следующий миг она уже не пуста. Трое парней с видеокамерами на плечах выскакивают из кустов, обрамляющих площадь, и вовсю дуют к нам, на ходу включая прожекторы. Еще человек тридцать-сорок мужчин и женщин рысят через площадь. У одних – кинокамеры с мощными вспышками, у других – серебристые микрофоны. Дергаю за кисточку сбоку шляпки, и вуаль опускается вниз, точно занавес на сцене. Я вижу их, но они не видят меня – мир кажется шероховатым, как изображение в старых фильмах. Чувствую себя до странности спокойной, недосягаемой.

Оро оглядывается, берет меня за руку.

– Не бойся, пожалуйста, – говорит он и тут замечает вуаль. Он улыбается. – Очень хорошо. Не беги. Мы пройдем шагом, спокойно. Головы подняты, глаза открыты.

Еще несколько метров, и они обрушиваются на нас, точно зловонные миазмы. По запаху могу определить, что рядом стоящий ел на ужин или скорее вместо ужина. «Оро, Оро», – кричат они, а затем – вопросы, которых я не понимаю. Ноги мои отрываются от земли, меня и его несет толпа.

Женщина с остреньким личиком и в желтой куртке подходит к самой вуали и дышит на нее. Ее влажные губы оставляют темный круг на полупрозрачной ткани под самым моим носом.

– Луиза, – говорит она, – вас ведь так зовут, верно? Иду с видом как можно более бесстрастным, кожа лица – словно вторая вуаль.

– Поговорите со мной, Луиза. – Она пытается подпихнуть серебристую трубку магнитофона под вуаль. – Расскажите мне, как вы добились Оро, расскажите моим слушателям, что вы такое делаете, чтобы очаровать японскую звезду экрана номер один.

Нас несет вперед, кинооператоры бегут в обратном направлении чуть впереди от нас.

– Луиза, Луиза, – вкрадчиво мурлыкает она. – Пожалуйста, расскажите нам свои любовные секреты. Вся Япония желает знать… – Парень с портативной телекамерой отшвыривает ее с дороги, но она сей же миг возникает вновь и одной рукой вцепляется в лацкан моего жакета. – Япония должна узнать, Луиза, как гайдзинская дылда вроде вас сумела зачаровать японского Джеймса Дина!

Вдалеке уже различаю «мазерати». Задняя дверца автоматически распахивается.

Эта женщина начинает действовать мне на нервы. Пытаюсь равняться на Оро; тот шагает вперед точно загипнотизированный. Папарацци со всех сторон его облепили, а он словно не здесь.

– Луиза, покажи нам свое лицо. Покажи нам свою безобразную гайдзинскую рожу. – Она хватает за вуаль и резко дергает.

Я даю сдачи – о, всего-то навсего легкий толчок в солнечное сплетение. Но женщина такая маленькая, «в легком весе»; наверное, надо было соизмерить силу. Отшатнувшись, она падает на парня в куртке-«сафари», который пытается поймать в кадр мои громаднющие титьки с наилучшего ракурса. Вот она распростерлась на бетоне. И – в отключке.

Вуаль моя висит на одной Ниточке. Щелк. Щелк. Щелк. Я хочу задержаться, поглядеть, не скопится ли под ее головой лужица медленно сочащейся крови, как это бывает в кино, но Оро схватил меня за одно плечо, водитель за другое, они тащат меня оставшиеся двадцать ярдов к машине, а вокруг беснуется толпа.

Дверь хлопает, мы утрамбовываем улицу высококачественной резиной «Мишлен».

Лицо Оро – совсем рядом с моим.

– Что ты сделала, Луиза? Что ты сделала?

– От души ей вмочила.

– Вмочила?

Водитель, оглянувшись через плечо, хохочет.

– Ну, толкнула ее самую малость. Оро хмурит брови.

– Очень плохо. О, это очень плохо, Луиза. – Хлопает меня по плечу. – Новый Мухаммед Али.

– Али Мухаммед, – сдавленно фыркает водитель.

Когда я наконец встаю, длинный верстак из начищенной стали, что служит Оро обеденным столом, уже завален газетами. Практически во всех макет примерно одинаковый. Слева – зернистый увеличенный снимок моей потрясенной физиономии с черно-белой фотографии: ну, той, где я валяюсь, опрокинутая навзничь, на веранде в «Чистых сердцах». В середине – цветное фото меня же, вуаль сбилась на сторону, так, что виден один глаз – и зыркает свирепо, точно у загнанного в угол зверя. Помада размазалась, рыжие кудри торчат из-под шляпы во все стороны. Справа – фотография забинтованной-перебинтованной головы, сбоку свисает капельница для внутривенного вливания.

Оро выходит из-за гигантского, от пола до потолка, аквариума, где дно покрыто слоем аквамариновых стеклянных шариков толщиной фута в три и снуют лимонные карпы. На нем короткий белый шелковый пеньюар, в руках – кофейник с «эспрессо».

– Доброе утро, Луиза.

Показываю на красный газетный заголовок над фотографиями в одной из тех газетенок, что выглядят по-бульварнее прочих.

– Что тут говорится?

Мгновение он внимательно изучает буквы.

– Здесь говорится «Кто такая леди «Вечерний лик»?»

– Это такой изящный японский способ обозвать меня шлюхой?

– Это из старой книги. Да уж, не сомневаюсь.

– А внизу что написано?

– Много всего. Не важно. Хочешь кофе? Я киваю.

– Так чего – всего?

– Всякие глупости. Отвратительно.

– Какие же?

– О том, кто ты. Что ты делаешь. – Он долго молчит. – Как ты выглядишь.

– Переведи, пожалуйста.

– Луиза, это все очень отвратительные вещи. Я не…

– Заткнись и переводи.

– Автор говорит, ты – как безобразная ведьма, с огромной пастью и зубищами, как косточки в маджонге [113]113
  китайское домино.


[Закрыть]. Она говорит, Оро ждать так долго, чтобы влюбиться, а теперь вот это. Он отвергает всех японских женщин ради женщина-гайдзинка, а она даже не красивая гайдзинка, не блондинка, например. Это оскорбление всем японским женщинам. Гайдзинка большая и толстая, в два раза, может, в три раза больше нашего Оро, японской кинозвезды номер один.

– Спасибо.

Он пододвигает мне чашку «эспрессо».

– Они говорить такие вещи, потому что они злятся. Ты не толстая и не безобразная. Гайдзинка, да. Большая, да. Мне нравится, когда большая, нравится, что чужестранка и варвар. Не такая, как маленькие тоненькие японочки. Ты другая, Луиза. В Японии все одинаковые. Я тоже другой. Вот почему я люблю.

Прежде он этого слова не произносил. А я так вообще никогда не произнесу.

– А моя здоровенная, безобразная западная пасть, мои огромные зубищи – что ты о них думаешь?

– Очень красивые, очень другие. Я люблю… – Он умолкает, подливает себе еще «эспрессо», выпивает его одним махом. – Я люблю их. Я люблю тебя, Луиза.

– Нет, не любишь.

Он изумленно вскидывает глаза.

– Нет? Я никого не любил прежде. Думал, этого со мной никогда не произойдет. А теперь ты мне говоришь, я тебя не люблю. Ты хочешь сказать, это ты меня не любишь?

– Тебе нравится быть со мной, мне нравится быть с тобой. Весело. Классно. Клевый секс.

– Клевый секс, – кивает он и задирает сзади подол своего короткого пеньюара, освежая мои воспоминания о его ягодицах.

– И задница у тебя очень милая.

– Номер один во всей Японии.

– Но любовь – это как оказаться запертым в плохой пьесе: каждый вечер произносишь одни и те же реплики, изо дня в день, а не то вся эта штука рассыплется в прах. Я хочу тебя, Оро, я просто не хочу ничего большего, о’кей?

Он отворачивается и проходит квартиру из конца в конец, что занимает некоторое время. Квартира представляет собою одну громадную комнату. Выглядит – точно многоярусная парковка, бетонный пол выкрашен грязновато-золотой краской, мебель – та, что есть – начищенная до блеска нержавейка. Ряды высоких скользящих стеклянных дверей выходят на террасу вокруг квартиры, но терраса такая широкая, а мы так высоко, что изнутри видны только недвижные серые облака в небе над Токио.

Возвратившись, Оро бросает: «О’кей», – и снова исчезает за аквариумом.

Звонит телефон. Он долго разговаривает. Когда выходит, он обнажен, напрягшийся ствол торчит вперед дюйма на четыре. Шрам, разделивший торс надвое, мерцает янтарным светом.

– Журналистка, которой ты вмочила, в коме. Надо сейчас же уезжать. Не сейчас же. Сперва я тебя отымею, но никакой любви, о’кей?

– Усекла.

Черный вертолет высаживает нас на пустынном причале, что вдается в гавань Кобе. Спускаясь на землю, Оро указывает на низко сидящее в воде суденышко того же темно-синего цвета, как и его «мазерати».

– Судно на подводных крыльях. Вертолет распугает мартышек.

Как скажете. Позади на крутых холмах раскинулся Кобе, сонный провинциальный город, столь же непохожий на Киото, как Киото не похож на Токио. Славно было бы погулять по нему часок-другой, поглазеть на достопримечательности, выпить где-нибудь кофе или пивка. Однако для Оро, для нас с Оро, ничего из этого невозможно. Обычное и привычное исключается целиком и полностью, и, надо сказать, мне отчасти жаль. Мне вдруг приходит в голову, что Оро, чего доброго, вообще никогда ничего подобного не знал.

Юнец в белой куртке с золотыми пуговицами помогает мне подняться на борт. Оро идет следом. Мы уже отчаливаем, когда на пирс влетает девица на золоченом мотороллере. Она тормозит у сходней, кланяется лодке и отстегивает от багажника небольшой чемоданчик красной кожи.

– Кто это? – спрашиваю я Оро, когда чемоданчик заносят на борт.

– Ассистентка, – отвечает он.

– Как ее зовут?

– Ассистентка. Мне откуда знать? Она работает на меня, живет в Кобе. Чемодан – для тебя.

– Для меня?

– Там все, что тебе понадобится для уик-энда на острове.

Очень часто возникает ощущение, будто он вовсе и не здесь, будто он парит над нами всеми, воплощением отрешенности и замкнутости. Может, оттуда перспектива лучше: он ничего не пропустит. Мне вдруг приходит в голову, что больше всего мне нравится в Оро именно это – он недосягаем, однако не холоден, во всяком случае, со мной.

Еще один юноша в белой куртке придерживает для нас дверь каюты. По обе ее стороны – полосы окон с темными стеклами, из меблировки длинные диваны черной кожи. В центре каюты – декоративная песочница, прямоугольник в обрамлении черного мрамора и полный мелкого серого песка; песок разровняли граблями и придали ему очертания правильного квадрата: «Рот» – вспоминаю я единственный известный мне японский иероглиф. Дверь наружу. Выход. Очень полезно в метро или при пожаре.

По другую сторону от песочницы группа мужчин постарше, в деловых костюмах, окружила женщину средних лет в шелковом платье с бесчисленными оборочками и рюшами, все в золоте и темно-коричневых листьях. В пышные черные волосы вплетены листья из золотой фольги и россыпь золотых монет. Она ловит мой взгляд – от японской женщины этого никак не ждешь – и улыбается. Один из мужчин в костюмах оборачивается: это мистер Аракава из «Чистых сердец».

– Оро, – шепчу я, – что это? Я думала, мы уедем одни.

– Мы будем одни. Но сперва у меня деловая встреча. – Он берет меня за руку. – Луиза, мистера Аракава, главу школы «Чистых сердец», ты уже знаешь. Пожалуйста, познакомься с мистером Кобаяси, директором сети универмагов «Идея-фикс», с мистером Синода, президентом корпорации игрушек и развлечений «Комори энтерпрайзез», с мистером Нарусе, президентом «Закусочных “Карри-как-на-Пожаре”», и мистером Анака, управляющим инвестиционным банком «Комакай». А это – миссис Анака…