Текст книги "Наглядные пособия"

Автор книги: Уилл Айткен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Уилл Айткен
Наглядные пособия (Realia)

Эта книга посвящается Сюзанне и Александру Гринхо, а также Грэму Каллану и Робину Уилсону, гражданам иной маленькой островной нации.

Опустошенная сестрица, ешь досыта!

Изречение на японском пенале.

ЭВРИДИКА

Красавица Эвридика, лесная нимфа, была женой Орфея, прославленного песнопевца, чей голос звучал так сладостно, что дикие звери ложились на землю и внимали его песням, а цветы и деревья колыхались в лад его мелодиям. Жили супруги во Фракии, на склоне горы Олимп. Однажды Эвридика купалась в реке со своими подругами, речными нимфами; ее ужалила гадюка, и она умерла. Орфей горевал о ней до тех пор, пока поток слез не принес его в подземный мир, где, заиграв на волшебной лире, он умолил темных владык позволить Эвридике возвратиться вместе с ним к дневному свету. Темные согласились исполнить его просьбу, но с одним условием: выводя жену из царства теней, он не должен оборачиваться и глядеть на нее до тех пор, пока они не переступят порога мира живых. Сопровождать Эвридику приставили крылатого Гермеса, вестника богов. Обратный путь оказался долог; охваченный неодолимой страстью, Орфей обернулся посмотреть, Эвридику настигла вторая смерть, и Гермес отвел ее обратно вниз.

Понесший двойную утрату Орфей искал забвения в вине и песнях. Говорят, будто с тех пор он чурался женщин и окружил себя пригожими юношами. Они встречались по ночам в накрепко запертом доме и постигали священные мистерии, знание о которых поэт принес из подземного мира. Фракийские женщины, в ярости оттого, что им закрыт доступ в дом, к мистериям, музыке и поэзии, напали на Орфея из засады и расчленили его. А куски побросали в ту самую реку, в которой погибла Эвридика. Его отрубленную голову подхватило течением; она плыла к морю – и пела…

1
«Акасака Перл»

В отеле «Акасака Перл» все говорят по-английски. Никаких проблем. Сию минуту. Я бегу по плавным извивам коридоров. Да где ж у них этот гребаный льдогенератор? Горничные уступают мне дорогу: ныряют за тележки и кланяются. С губ их срывается ликующее «охайо» [1]1
  Доброе утро, добрый день (ял.) – приветствие, употребляемое, когда видишь человека первый раз на дню. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]– или что-то в этом роде. «Охайо!» – откликаюсь я, чувствуя себя на подсобной роли в мюзикле Роджерса-Хаммерстайна [2]2
  Ричард Роджерс (1902–1979) – американский композитор; Оскар Хаммерстайн (1895–1960) – либреттист, автор текстов песен; в соавторстве ими создан ряд американских классических мюзиклов: «Оклахома!», «Карусель», «Звуки музыки» и т. д.


[Закрыть]. Похоже, для таких, как я, на каждом этаже отведено особое пространство – слева от лифтов. Нет, не обязательно для приезжих с Запада; для тех, кто одевается на западный лад. Насколько я могу судить, в «Акасака Перл» из «западников» – только я, причем все упорно стараются этого не замечать. Что ж, плачу любезностью за любезность. Однако льда все-таки хотелось бы. Я знаю, что сейчас семь утра, да только не по моим часам, черт подери. Мне бы здоровенное пластиковое ведерко со льдом для бутылки коньяка, добытой в дьюти-фри.

Предпочитаю коньяк охлажденным.

Бронзовые двери лифта расходятся. Мне навстречу, поправляя плоскую шляпку, выходит посыльный. «Лед, – кричу я ему. – Лед!» Он улыбается, кланяется, удаляется по коридору. Я семеню за ним по пятам: наверняка льдогенератор где-то здесь, в каких-нибудь нескольких ярдах! Дойдя до середины коридора, посыльный стучится в дверь. Лед… Дверь распахивается. Тип в сине-белом халате протягивает пару черных мужских туфель. Дверь захлопывается, посыльный кланяется темному дереву, оборачивается и обнаруживает меня: я вопросительно гляжу на него сверху вниз. «Лед», – заверяет он меня. И, низко поклонившись, улепетывает прочь.

Возвращаюсь к себе, звоню в «обслуживание номеров».

–  Охайо, – отвечает женский голос.

–  Охайо. Вы говорите по-английски?

– Миньютечку.

Трубку не вешаю. Синтезатор наяривает «Дом на просторе» [3]3
  Гимн штата Канзас, воспевает жизнь на американском Западе.


[Закрыть].

– Чем могу служить? – На сей раз мужчина: да мы явно прогрессируем!

Излагаю свою нехитрую потребность.

– Только лед?

– Только лед.

– А. – Со странным всхлипом втягивает в себя воздух. – Будьте любезны, подождите.

– «Дом, дом на просторе…»

– Чем могу служить? – На сей раз голос другой. Во всяком случае, мне так кажется. А может, все это – часть замысловатой игры, в которую принято играть с иностранцами.

– Будьте добры, мне бы немного льда.

– И что еще?

– Ничего. Просто большое ведерко со льдом. У вас ведь есть лед, я надеюсь?

– Сию минуту пришлю.

– Спасибо вам огромное.

Изучаю тоненькую зеленую брошюрку на туалетном столике. «Ваши действия в случае стихийного бедствия». Инструкции касательно землетрясений. Совсем из головы вон, что они тут бывают. Вот, значит, зачем тяжелый хромированный электрический фонарь в ящике столика. А также, возможно, и два одинаковых тома в переплете, на одном – название по-английски: «Учение Будды».

В дверь стучат. Тот же самый коридорный. Наверное. Тащит серебряный поднос, на нем – чаша для омовения пальцев, доверху наполненная кубиками льда, и две бутылки содовой.

Торжественное вручение счета.

Не веря глазам своим, я пялюсь на четыре цифры перед значком иен. Прикидываю в уме, что за две бутылки газировки и жалкую горсточку льда с меня дерут двадцать четыре доллара.

– Содовую никто не заказывал.

Коридорный придвигается ближе, по-прежнему отгораживаясь от меня подносом.

– Лед, – улыбается он.

Тыкаю пальцем в каждую из запотевших бутылок по очереди и яростно мотаю головой.

– Содовая – нет.

– Надо.

Рассветное солнце играет на серебристых пробках.

– Надо?

– Чтобы лед, – тонкий указательный палец указывает на чашу, – надо напиток.

– А. – Беру предложенную ручку, внизу счета небрежно вывожу свои каракули.

Коридорный ставит поднос на туалетный столик и направляется к двери.

– Минуточку. – Вкладываю в его ладонь монету в пятьсот иен.

Он внимательно изучает раскрытую ладонь – и возвращает монету.

– Чаевые нельзя.

Сажусь на постель, на подносе передо мной искрятся прохладные бутылки. Открываю одну, залпом выпиваю. До чего ж приятно! Наконец-то – не дома!

Тип за длинным столом зеленого стекла в бюро по трудоустройству «Мияко» пытается сосредоточиться на лежащей перед ним анкете, но внимание его то и дело отвлекает странной формы пресс-папье рядом с корзиной для входящих бумаг. Приглядываюсь повнимательнее. Для пресс-папье эта штуковина кажется слишком уж легкой. Металл, пластмасса, камень – шут его знает. Темно-серая и мерцает вроде как опал.

Он замечает мой взгляд.

– Курите?

Надо думать, вопрос из анкеты.

– Изредка, – отвечаю я, сверкнув зубами и деснами в похабной улыбочке: даю понять, что за ситуация имеется в виду.

До собеседника не доходит. Или, может, так только кажется. И мистер Окуда, выпрямившийся за столом, и тот, второй, что рябит кверху ногами в зеленом стекле поверхности стола, абсолютно непроницаемы. Хороший английский, только пойди его разбери.

Берет пресс-папье в руки. Оно открывается, как устрица.

– Сигарету?

Смеюсь громче, чем следовало бы.

– А мне подумалось, это пресс-папье.

Собеседник улыбается. Зубы мелкие, расстояние между ними почти незаметно. Интересно, что там застревает.

– Красивая вещица.

Не успеваю выбрать сигарету, как он захлопывает портсигар и перебрасывает его мне через стол.

Портсигар ложится в мою ладонь точно гладкое прохладное яйцо. Все равно не могу понять, из чего он сделан. Возвращаю законную собственность владельцу.

– Мне в жизни ничего подобного не встречалось.

– Подарок от жены. У нее отменный вкус. – Да уж, оно и видно.

И тут происходит нечто странное. Минуту-две мы просто сидим и пристально смотрим на портсигар; никто не говорит ни слова.

Но вот чары развеиваются, он открывает портсигар, я беру сигарету, он – тоже. В его руке появляется блестящий бледно-золотой шар. Он протягивает зажигалку через стол, дает мне прикурить.

– В наши дни в Японию приезжает все больше американцев.

– Я из Канады.

– А, Канада! – Оказалось, «Канада» – волшебное слово. Он разводит руками: – Канада такая огромная, – затем сводит их вместе, точно аплодировать собрался, вот только ладони самую малость не соприкасаются, – а Япония совсем махонькая.

Я одобрительно смеюсь. Так ли нам нужно говорить о Канаде? «Hoy-доз» [4]4
  «No-Doz», лекарственный препарат из серии стимуляторов, способствует восстановлению работоспособности и избавлению от сонливости.


[Закрыть], как назло, остались в другом бумажнике.

– А из какой части?

– Э?

– Из какой части Канады?

– Альберта.

Если бы он не сидел за столом, так небось затанцевал бы по комнате.

– Канадские Скалистые – ух, до чего высокие!

Высокие, это точно. Даже из Летбриджа видно. Собственно, ничего другого из Летбриджа и не видно, а он мне про «махонькую» Японию втолковывает!

– Вы бывали в Скалистых горах?

– Мы там медовый месяц провели. Пять… нет, шесть лет назад. Банф, Лейк-Луиз, Джаспер. Природа какая! Повезло вам там родиться.

И кто же устоит перед такой природой?

– В Скалистых горах театров маловато.

Он возвращается к позабытой анкете. Влажно втягивает воздух сквозь крохотные пробелы между зубами, глубоко вздыхает.

– Вы хотели бы обосноваться в Токио?

– Токио очень мил. Но боюсь, большие города меня не слишком прельщают.

– Никакой природы, – хмыкает он.

– Вот Киото звучит заманчиво.

– Киото! – И снова – волшебное слово. – Я сам из Киото.

Я кланяюсь, радостно отдавая должное этому факту.

– А знаете, что говорят про жителей Киото? Ну же, выкладывай.

– Люди в Токио суховатые, работают день-деньской, шевелись-шевелись-шевелись, быстро-быстро-быстро. А в Киото люди «с перчиком», как и еда. Никуда не спешат.

– Похоже, местечко как раз для меня.

На краткое мгновение он встречается со мной взглядом.

– Но театр, с английским языком… трудновато будет.

– Не обязательно театр; просто это моя квалификация.

Он сверяется с анкетой. – Труппа «Воображаемый театр»? Ни до кого не доходит. Вот уж правда удачное название.

Выхожу из бюро по трудоустройству «Мияко» – и попадаю точнехонько в рот. Стена передо мною сверху донизу заклеена огромными объявлениями. На каждом – черно-белые улыбающиеся рты. Под каждым из ртов – незатейливая черная буква вроде квадратика. А под ним – слово «ОРО». Чего рекламируют – зубную пасту или печенье?

2
Чай у миссис Накамура

Миссис Накамура, миссис Анака, миссис Минато и миссис Флиман заваривают чай. Вон сколько их на это дело требуется. Вообще-то заваривает чай только миссис Накамура: легкими круговыми движениями водит помазком по внутренней поверхности небольшой серой чаши. А миссис Анака, миссис Минато и миссис Флиман наблюдают, открыв рот, и дивятся ее сноровке. Большим и указательным пальцами миссис Накамура поворачивает серую чашу на тридцать градусов против часовой стрелки, причем не выпуская помазка. Миссис Минато улыбается, изумленно вздыхает. И так – несколько раз.

К тому времени мои ноги, и икры, и колени, и бедра, и моя здоровенная американская задница совершенно «отключились», и голова мечтает сделать то же самое. Когда они сказали «чайная церемония», мне послышалось «чай», а дамы со всей очевидностью имели в виду «церемонию». Тело постепенно немеет – начиная с копчика. А я ведь даже не стою на коленях, как эти четыре. Шести секунд оказалось достаточно: ноги свело судорогой и на то, чтобы меня «распутать», потребовалось их три (миссис Накамура, расставлявшая чайные принадлежности, сделала вид, будто ничего не заметила). Затем миссис Анака показала мне позу более удобную – не столько стоишь на коленях, сколько полулежишь, – дабы освободить ноги от тяжести моего чудовищного зада. Нет, вслух она этого не сказала. Зато хихиканья из-под руки – хоть отбавляй. Сидеть ногами к кому-то, объяснила миссис Анака, в высшей степени неприлично.

Ну наконец-то миссис Накамура покончила с этим гребаным чаем! Она пододвигает ко мне чашу, развернув ее этак самую малость. Я залпом выпиваю чай до дна, прежде чем мне приходит в голову, что, возможно, одна чаша предназначалась для всех пятерых. Ну извините, умираю, пить хочу, в конце-то концов! Угораздило ж меня сойти не на той станции метро и сесть не на тот автобус. Выбираюсь не из того автобуса, сажусь на тот автобус, а он битком набит, так что сойти удалось, только проехав три лишние остановки, и то лишь стряхнув с задницы пальцы лысоватого коротышки, что по нечаянности там застряли. Кроме того, в киотском отделении «Мияко» мне и не подумали сообщить, что миссис Накамура живет на полпути к вершине горы и что тащиться туда придется все вверх и вверх по узкой каменистой тропке вдоль здоровенного дождевого водостока. Ну, и кто же навернулся с тропы и порвал ремешок левой сандалии, как не я!

Это как раз не важно. Когда я, прихрамывая, вхожу в миссис-Накамуровскую прихожую, сандалии приходится оставить на каменных плитах – только после этого ступаю на дощатый настил, уводящий в гостиную, где дожидаются дамы. Все они, как я замечаю, в колготках; по контрасту облупившийся темно-бордовый лак на моей босой правой ноге (обе накрасить времени не было) полыхает неоновым светом.

Что за милая комнатка. Акры и акры соломенных циновок, стены цвета лимонного чая, в одном конце комнаты – низкая полочка с одной-единственной простой глазурованной чашей. Над ней висит один из этих их свитков с начертанным на нем огромным черным японским иероглифом. Небось означает «анус». Мать вашу.

Мы сидим на жестких плоских подушечках. Миссис Накамура шуршит помазком, заваривает еще чаю, потому что Великанша с Запада одна заглотила первую порцию. Едой и не пахнет. Вообще-то плотно завтракать я не привыкла, но разумно ожидать, что для полуденного урока английского языка такая богатая женщина, как миссис Накамура – на шее ожерелье из жемчужин размером с коренной зуб каждая! – заготовит сандвичи, или чипсы с соусом, или хоть что-нибудь.

После того как остальные выпили по наперсточку пенного чая, миссис Накамура встает, раздвигает громадные створки. Сад – широкий прямоугольник, выложенный дугообразными рядами камней. Камни поросли мхом, для каждого камня – свой оттенок. Солнце освещает мох, он искрится, точно мокрая губка, вот только дождя сегодня не было. Есть там и прудик размером с коврик для ванной, и цветы – сама вульгарность! – всех мыслимых и немыслимых оттенков зеленого, как в наборах для раскрашивания по пронумерованным клеточкам, где, взявшись за раскидистое дерево, ты вынужден открывать все крохотные пластмассовые баночки подряд с 19-й по 41-ю. Этот фанатически упорядоченный покой нарушает лишь стук молотка где-то поблизости, хотя и «стук молотка» не совсем передает смысл; скорее это осторожное такое, деликатное «тук-тук-тук», с минутными промежутками между ударами.

Все мы сидим на дощатом настиле, что проложен вдоль двух сторон садика, слушаем, как у миссис Минато бурчит в животе. Дамы улыбаются мне. Я ухмыляюсь в ответ. Урок начинается.

Английскому кто угодно может учить. Если говоришь на языке все свою жизнь, не вижу причины, отчего бы не суметь показать другому, как это делается. Поэтому я без зазрения совести сообщила мистеру Окуде из агентства, что, дескать, целый год проучилась в международной лингвистической школе в Онтарио. Вообще-то я время от времени трахалась с парнем, который в ней числился – имя из головы вылетело, но вот-вот вспомню. В жизни такого толстенного хрена не видела. Ну, почти. Как бы то ни было, мы с ним достаточно долго тусовались по барам, так что жаргона и ужимок я поднахваталась. Эзра, вот: акцент его – штат Джорджия во всей красе! – появлялся и исчезал в зависимости оттого, учил он или дрючил.

Достаю бумажник, выкладываю перед нами на доски три купюры по тысяче иен.

Миссис Минато и миссис Флиман нетерпеливо подаются вперед. Миссис Накамура слишком хладнокровна, чтобы выказать живой интерес. У миссис Анака вид какой-то сонный.

– Вот небольшое упражнение – я хочу проверить уровень вашего восприятия со слуха.

Все кивают: пока понятно.

– У одного мужчины было три любовницы. Миссис Накамура шумно выдыхает.

Я беру ту банкноту, что слева.

– Он дает тысячу долларов первой любовнице и говорит: пусть делает с ними, что хочет.

– Что хочет? – У миссис Флиман загораются глаза.

– Что хочет.

Миссис Минато шепчет что-то по-японски миссис Флиман, и обе всласть хихикают, закрываясь ладонями, пока миссис Накамура не бросает в их сторону предостерегающий взгляд.

– Первая женщина берет деньги, идет в супермаркет и покупает себе красивый костюм и чудесную пару туфель.

Миссис Анака резко выпрямляется.

– На тысячу иен?

– На тысячу долларов, – поясняет миссис Флиман.

– А.

Я беру ту банкноту, что в середине.

– Мужчина дает второй любовнице тысячу долларов. Она идет в depaato [5]5
  Depaato, искаж. англ. department store – универмаг.


[Закрыть], тратит пятьсот на новую шляпку. Берет оставшиеся пятьсот долларов и выгодно помещает их, удвоив свой капитал.

Миссис Анака аплодирует. Я беру последнюю банкноту.

– Третья любовница берет деньги и выгодно помещает их все, утроив сумму.

Миссис Минато поднимает руку.

– У меня один вопрос.

– Да?

– А надо им возвращать деньги? Я в недоумении.

– Ну, мужчине, – поясняет миссис Флиман.

– Нет. Деньги – их, они могут делать с ними все, что пожелают.

Миссис Флиман одаривает миссис Минато взглядом из серии «я же тебе говорила».

– Внимание: вопрос, – продолжаю я. – Которая из любовниц – американка?

Миссис Минато поджимает губы. Миссис Накамура смотрит безмятежно, словно уже знает ответ. Миссис Анака кивает.

– Повторите, пожалуйста.

– Что повторить?

– Все с начала.

Миссис Минато жалобно стонет. Выхватив три банкноты у меня из рук, миссис Накамура швыряет их на деревянный настил и пересказывает весь анекдот по-японски – быстро, захлебываясь словами. Наверное, мне следует сказать что-нибудь насчет того, что «говорим только по-английски», но я не хочу выступать против миссис Накамура.

– Знаю, – смеется миссис Анака.

Миссис Накамура снисходительно улыбается самым краешком губ.

– Американская любовница всю деньгу потратить, – возвещает миссис Анака. И вскидывает глаза на меня, дожидаясь подтверждения.

Я с многозначительным видом качаю головой. Миссис Флиман уверена, что уж она-то догадалась правильно.

– Нет же, американка экономить деньги… она… три раза… нет, утраиватьденьги!

– Неверно. Миссис Накамура, ваша очередь. Миссис Накамура надолго задумывается и наконец изрекает:

– Честно говоря, я не люблю играть в загадки. Кульминация временно откладывается. Миссис Анака вцепляется мне в руку и трясет ее.

– Кто же американка? Кто? К черту!

– Та, у которой во-от такие сиськи. Молчание. Кто-то где-то вколачивает очередной гвоздь. Миссис Минато и миссис Флиман в полном недоумении, словно не веря собственным ушам. Глядят на миссис Накамура, не подскажет ли чего. Миссис Анака любуется на свои ногти в ярком солнечном свете. Миссис Накамура, похоже, обдумывает вопрос со всех сторон. Вздергивает подбородок, прижмуривается, беззвучно смеется сквозь зубы – точно кошка чихает.

Такого рода шутка способна разбить лед где угодно, в любом уголке мира.

3
«Берлога»

«Берлога» сойдет за «добрый старый английский паб», только если знать, что ее владелец вот уж тридцать лет как не был дома. В зависимости от света – в «Берлоге» его, по счастью, мало – Мел смахивает на Марту Грэхем [6]6
  Грэхем Марта (р. 1894) – американская танцовщица и хореограф, основательница школы современного танца в Нью-Йорке.


[Закрыть]в неудачный день или на Джона Херта [7]7
  Херт Джон – британский киноактер, получил номинацию «Оскара» за роль в «Полуночном экспрессе» и в «Человеке-слоне».


[Закрыть]в удачный: сморщенное обезьянье личико, плоский череп, паучьи лапки, испещренные темно-коричневыми пятнами.

Видимо, потому, что я тут новенькая, Мел любой разговор начинает с формулы: «Чем дольше живу в Японии, тем лучше понимаю…» До сих пор варианты окончаний наблюдались следующие:

«…что с каждым днем все меньше знаю о японцах».

«…что никогда не почувствую себя здесь дома».

«…от европейцев и впрямь разит прогорклым кухонным жиром».

«…от геморроя только иглоукалывание и помогает».

Хозяйственными хлопотами Мел себя особо не утруждает. Вкалывают его бармены, Слим и Флосси, парочка местных шалопаев с черными волосами, прям как из-под резца скульптора: либо Мел их трахает, либо они его. Я лично ставлю на второе: Мел с членом наперевес – это ж нечто неописуемое, от такого просто наизнанку вывернет. Слим – весь такой скукоженный, и пахнет от него как от рекламок из серии «сотри-понюхай» в модном журнале. У Флосси с габаритами все в порядке; поздно вечером так даже за человека сойдет – когда в «Берлогу» понабьется эмиграшек и уродов обоего пола. Если Флосси и Мел поцапаются, есть шанс, что счета тебе так и не подадут. А вот если Слим взбеленится, так, чего доброго, накашляет туберкулезными палочками прямо в твой джин.

Мел закуривает, выпускает вверх струйку дыма.

– Ну, как там уроки? Я пожимаю плечами.

– Учеников поприбавилось?

Я объясняю, что мои богатые дамы в горах – вот и все, да плюс еще какой-нибудь университетский студентишка порою откликнется на мое объявление в «Канзай камикадзе», местной дешевой газетенке на английском.

– И тебе хватает?.. – Вопрос его захлебывается в мощном фуговом кашле.

– Да скриплю помаленьку.

Про Мела того же не скажешь. Дважды пытается продолжить и дважды натыкается на стену мокроты.

– Я тут хотел тебя познакомить с одной. Тоже уроки дает.

Не успеваю я остановить его, как он уже машет женщине за столиком у камина.

– Бонни! Щи познакомься с Луизой. Она в городе недавно. Английский преподает, как и ты.

Так и не успеваю сослаться на врожденную неспособность находить общий язык с людьми, одевающимися исключительно в коричнево-земляные тона. Бонни уже уселась на табуретку напротив. Наклоняется совсем близко, не то морщится, не то улыбается.

– Как давно вы здесь, Луиза?

Сообщаю, что три недели; она шумно поражается моим способностям «устраиваться». Горбится, снова морщится. Может, это и не улыбка вовсе, а нервный тик.

– А как вы здесь оказались?

– Японские авиалинии.

– Да нет же, глупышка, я имею в виду, как вы отыскали «Берлогу»?

Просто пошла по пятам за первым же встречным лохом– гайдзином [8]8
  Иностранец в уничижительном смысле, «чурка» (яп.).


[Закрыть].

– Случайно проходила мимо…

– Вы ведь из Британии, верно? Ваш акцент – просто прелесть что такое…

– Вообще-то я канадка.

– Канада. Ох, как вам повезло! – Похоже, заметила, как меня перекосило. – Такая чудесная страна…

Как говорится, Иисус прослезился.

– У вас есть Национальный совет по вопросам кино [9]9
  Национальный совет по вопросам кино (The National Film Board) был создан федеральным правительством в Оттаве в 1939 году для съемки фильмов, отражающих менталитет канадцев, доя показа их в стране и за границей.


[Закрыть]– они такие замечательные документальные фильмы снимают.

Я уже собираюсь спросить ее, видела ли она доку-менташку про слепого эскимосского резчика по мыльному камню, «Холодные руки, горячее сердце» называется, но за ней разве угонишься?

– Как мне жаль, что в Америке нет ничего похожего!

– А уж мне-то как жаль, Бонни. Вы, я вижу, интересуетесь кинематографией?

– Так я же здесь именно поэтому. Я приехала снять серию документальных фильмов о японских ремеслах.

– Да что вы говорите.

– Первые три уже закончены – лакированные изделия, изготовление вееров, окраска тканей. Но не успели мы дойти до традиционных упаковок, как грант иссяк, и мы теперь пытаемся найти альтернативные источники финансирования.

– Какая жалость.

– О, на самом деле я даже и не огорчаюсь ничуть. Я в Японию просто влюблена, а вы? – Прицельно смотрит на мой бокал. Что, здесь так принято – мне полагается поставить выпивку старожилу, не наоборот?

– Любовь – не совсем то слово, что первым приходит на ум. – Я тянусь к хрустикам из морских водорослей, что поставил передо мною Флосси.

– Тяжко вам приходится? – Бонни наклоняется совсем близко, глаза с поволокой.

– Да нет, в общем-то.

– А с японским у вас как?

– По нулям.

Она запускает руку в лоскутный ридикюль.

– У меня тут где-то завалялась мейшизамечательной сенсэйпо языку.

– Говорите как белый человек, милочка.

Она извлекает из бумажника стянутую резинкой пачку визиток.

– Ну, визитная карточка одной изумительной преподавательницы японского.

Я гляжу прямо в ее выразительные глаза.

– Не интересуюсь.

– У нее учиться так весело, особенно если один на один. А еще она дополнительно преподает каллиграфию и раз в месяц, в выходные, приглашает особо отличившихся студентов на чайную церемонию.

– Я вообще не хочу учить японский. Бонни резко выпрямляется.

– Не хотите?

– Смотрите сюда, Бонни. – Я машу Флосси, указываю на мой бокал, улыбаюсь, затем указываю на Бонни. – Видите, как все просто?

Бонни втолковывает что-то Флосси по-японски, тот коротко отбрехивается, она тараторит еще несколько минут, бурно жестикулируя, в голос ее закрадываются угодливые нотки. Флосси обрывает поток ее излияний коротким кивком и гортанным восклицанием, что в странах Средиземноморья предвосхищает отхаркивание.

Не прошло и десяти секунд, как мой джин-тоник уже на стойке. Слим, Флосси и Мел совещаются в дальнем углу: с напитком для Бонни, похоже, возникли проблемы.

– Но как же вы обойдетесь, не уча японского? – Бонни вновь закапывается в ридикюль и извлекает на свет пачку гвоздичных сигарет непальского производства.

– Будьте добры, не курите. – Для вящей убедительности кладу руку на ее пухлое запястье.

– О, но это вовсе не табак…

– Будь это табак, я бы стрельнула у вас сигаретку. А от запаха тлеющей гвоздики меня тошнит.

– В самом деле?

Залпом осушаю свой дж-т наполовину.

– Еще воспитываясь в Канаде, я учила языки: английский – в Альберте, французский – когда перебралась в Монреаль поступать в университет. В Вене, во время годичной стажировки, выучила немецкий. Так что видите, Бонни, я учила языки всех мест, где когда-либо жила, и знаете что?

Расстроенная Бонни пытается привлечь внимание Слима, который вдруг решил, что самое время заново аккуратно сложить все скатерти.

– Что?

– Сама я, хоть убей, никого не понимала, и никто так ни черта и не понял насчет меня. Так что, еще летя в самолете, я решила, что в Японии начну все сначала.

Бонни щелкает пальцами, глядя на Флосси, тот щелкает пальцами в ответ. Мел замечает, что происходит – нет, он отнюдь не всегда слеп и глух! – и отвешивает Флосси смачный шлепок; тот, всхлипывая, бежит на кухню.

– Но если вы здесь хоть сколько-то пробудете, все равно основ поднахватаетесь.

– Всеми силами постараюсь этого избежать. Бонни смеется пронзительным, металлическим смехом.

– А вы большой оригинал, Луиза.

Мел наклоняется к ней с огромной дымящейся кружкой какого-то напитка. Запах – прямо как от сгнившей на корню люцерны.

Бонни склоняет голову набок: косит под чью-то ненаглядную сорокалетнюю девочку.

–  Аригато [10]10
  Спасибо (яп.).


[Закрыть], Мел.

– Это еще что такое? – Я локтем подталкиваю кружку ближе к Бонни.

Она пододвигает кружку обратно – прямо мне под нос.

– Изумительный местный чай: его здесь из прошлогоднего риса готовят. Вы только понюхайте.

– Спасибо, я уже.

– А где вы остановились?

– В гостинице «Милый котик», рядом с «Серебряным павильоном».

– Гинкаку? Какая вы счастливица, это один из моих любимых храмов. Не правда ли, чудо что такое? Такая суровая простота…

– Вообще-то я в Киото за китчевкой приехала. Сады, где песок граблями выравнивают… Хотите, скажу вам одну вещь.

Бонии сдвигается на самый краешек табуретки, рисовый пар клубами окутывает ее розовые щеки..

– Это все на туристов рассчитано. Здесь – культура скупости, не эстетики. Суровая простота должна окупаться.

– Район вокруг Гинкаку очень мил, – роняет она, отсмеявшись. – Хотя довольно дорогой. У вас комната с ванной или просто комната?

– Комната с ванной, плюс завтрак в кафешке «Тигра и Винни-Пух» по соседству.

– И во сколько вам это обходится? Я называю цифру.

Челюсть у нее отвисает.

– Но это же непомерно дорого, даже для такого района.

– Зато в номере есть еще мини-бар и цветной телевизор.

– Вы там обосновались лишь до тех пор, пока не подыщете квартирку?

– Наверное. Вообще-то я никуда не тороплюсь.

– Должно быть, дела у вас идут в гору. Сколько у вас учеников?

– Четверо.

– И на это можно жить?

– У меня кое-что есть в заначке. Вы слыхали когда-нибудь про неудачников, живущих на переводы из дому?

Бонни качает головой.

– Это когда ваша семья вам платит, чтобы вы на родину носа не казали.

– Ваш случай? Я киваю.

– Как печально. И обратно вы не собираетесь?

– Только не в Альберту.

– Что же вы такого натворили, чтобы так настроить против себя своих близких?

– Родилась.

Бонни надолго присасывается к рисовому чаю.

– Прямо и не знаю, Луиза, шутите вы или нет.

С этой женщиной явно надо что-то делать. Когда я иронизирую, она убийственно серьезна, а когда я серьезна, она со смеху лопается.