Текст книги "Наглядные пособия"

Автор книги: Уилл Айткен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Камилла Анака, дипломированная медсестра, выходит вперед, прижимает меня к своей однобокой груди, украдкой лапает мою задницу.

– Луиза, сколько лета, сколько зима. Когда опять приходить в купальни? – Поворачивается к мужу, миниатюрному коротышке с блестящей коричневой макушкой и изрядно тронутыми сединой усами. – Луиза учить меня английский в Киото. Очень хорошая учитель. С Луизой мы смеемся и учимся.

Моей рукой завладевает мистер Аракава.

– Луиза учить наших девочков в «Чистых сердцах» больше, чем английский. Она учить жизнь.

Все обмениваются поклонами и смеются, воздавая должное моим разнообразным талантам. Все так весело, так мило, что я почти забываю почуять недоброе. И тут следует одна из тех затянувшихся пауз, что японцы якобы находят более чем уместными и даже успокаивающими; меня они с ума сводят. Всякий раз я внушаю себе, что ни за что не заговорю первой, однако в итоге не выдерживаю.

– А как так вышло, что вы все знакомы с Оро? – спрашиваю.

Общий смех, означающий: «Эта гайдзинка – просто прелесть что такое, хотя ужасно бестактна, вы не находите?»

Мистер Аракава подводит меня к длинному дивану.

– Луиза, вы знаете Оро как талантливого певца, как японскую кинозвезду первой величины, возможно, знаете также и телесериал «Маку Хама». Он…

– Оро эстрадник, крупная шишка шоу-бизнеса, а в придачу и большого бизнеса тоже, – вклинивается мистер Анака. – Нашего бизнеса, – он кивает в сторону мистера Аракава, мистера Кобаяси, мистера Синода и мистера Нарусе, – потому что все вместе мы образуем конгломерат развлечений «Сиру». Миссис Анака улыбается мне.

– Самый важный конгломерат шоу-бизнеса во всей Японии.

– Во всей Азии, – поправляет ее супруг.

– А что такое сиру? – спрашиваю я у Оро. Он глядит в потолок.

– Такая коричневая штука, которой рис поливают.

– Соус, – поясняет мистер Анака.

– Подливка, – добавляет миссис Анака.

Судно встало на подводные крылья и скользит над водой. Мимо проносятся мелкие скалистые островки. Внутреннее море больше похоже на широкий канал, нежели на настоящее море, вода – там, где не вспенивается попутный поток – спокойная, тускло-серая.

– Мы вовсе не хотим нарушать ваши с Оро каникулы, – говорит мистер Кобаяси. – Оро много работает, Оро заслужил отдых, но нам важно прийти к соглашению о том, как… – Он пытается потактичнее выразить свою мысль по-английски.

– Снизить убытки? – подсказываю я. Все глубокомысленно кивают.

– Скандал – это хорошо, – встревает мистер Нарусе, улыбаясь и облизывая губы. – До определенного предела.

– Когда мы контролируем рекламу – это хорошо, – отмечает мистер Синода. – Когда реклама контролирует нас – жди неприятностей.

До сих пор Оро сидел очень тихо, сцепив ладони под подбородком, не сводя глаз с них, не сводя глаз с меня.

– В том, что случилось, Луиза не виновата. Леди-журналистка споткнулась и упала.

– Никто не говорить, Луиза – проблема, – отвечает мистер Анака. – Леди журналист – нехороший фрукт. Всегда устраивать неприятности.

– Так ей и надо, – фыркает миссис Анака.

– У нас есть видео, которое доказывать, она не в коме, – продолжает мистер Анака. – Газета ее помещала в частный санаторий, чтобы раздуть историю. С головой у нее полная порядка, только большая шишка. Бинты для фотографии намотать.

– Ради пикантной истории они что угодно делать, – подтверждает мистер Синода. – Лгать, врать, воровать, деньги платить.

– Но если «леди журналист» не проблема и я не проблема, так в чем же проблема? – В сомнительной ситуации моя роль здесь – совершать промах за промахом, размахивая тупым инструментом.

– Проблема, – роняет мистер Кобаяси, соединяя подушечки пальцев, – это общественное восприятие.

– Восприятие? – шепчет миссис Анака мужу.

– У нас есть основания полагать, – объясняет мистер Кобаяси, – что значительную часть зрителей Оро глубоко задевает его связь с… – он делает паузу и набирает в грудь побольше воздуха, – с иностранкой. Вы все помните, как три года назад Оро имел романтические отношения с той старлеткой… как ее звали?

– Тьюсдей Харада, – бурчит мистер Синода.

– Тьюсдей Харада? – непроизвольно повторяю я.

– Тьюсдей наполовину японка, наполовину американка, – объясняет мистер Кобаяси. – Синие глаза, но черты лица – японские. И даже здесь мы обнаружили, что поклонницы Оро сочли, будто их предали, а ведь Тьюсдей – наполовину японка, бегло говорит по-японски и очень красива.

Раз, два, три – и я вылетаю.

– Стало быть, какая у меня альтернатива: депортация или радикальная косметическая операция?

Никто не смеется, кроме Оро, да и тот умолкает под взглядом мистера Анака.

Мистер Анака, опираясь ладонями о колени, подается вперед.

– Мы здесь для того, чтоб помогать. Часть уик-энда – на то, чтобы обсудить эту проблему. Вы нам нравиться на все сто процентов, Луиза. Но нам надо найти решение, чтобы вы с Оро могли быть вместе, а карьера его продолжалась, как прежде.

Когда большое, организованное общество единомышленников начинает обсуждать варианты решений, паранойя ли это – впасть в паранойю?

Судно на подводных крыльях по дуге входит в гавань.

– Мы прибываем. – Оро встает на ноги. Встают и остальные. Судно резко подпрыгивает, и миссис Анака падает обратно на диван, золотые монеты в ее волосах звякают.

– Держитесь, миссис Анака, – говорю. – Сейчас нас немного порастрясет.

Наша усеченная автоколонна – «бентли» для директоров конгломерата «Сиру», старинный «ягуар ХКЕ» для нас с Оро и универсал «альфа-ромео» для персонала и провизии – переправляет нас в глубь острова по дороге, что петляет между невысоких, заросших кустарником холмов. Проезжаем рощицу деревьев с веерообразными кронами; на мелких серебристых листочках играют солнечные блики.

– Это оливы? – спрашиваю у Оро. Он выглядывает в окно и кивает.

– Вот уж не знала, что в Японии растут оливы.

– Только здесь. «Сёдосима» означает «Оливковый остров».

– А оливы в Японии – местные жители?

– Это как, местные жители?

– Ну, они здесь всегда были? Он качает головой.

– Завезены из Греции много лет назад. Местность становится все более неровной и сухой.

Проезжаем узкое ущелье в гряде красноватых перпендикулярных скал, что, точно часовые, воздвиглись над неглубокой долиной. «Бентли» сворачивает на гравийную дорогу, перед деревянным частоколом дорога резко заканчивается. Раздается гудок, высокие ворота распахиваются. По обе стороны от подъездной дорожки – оливковые рощи. Листва мерцает и шелестит под ветерком. В воздухе пахнет солью и сухой землей.

Дом длинный и приземистый, смахивает на гасиенду, крыша крыта блестящей синей черепицей. По всей длине – веранда, под свесами крыши на равном расстоянии – полупрозрачные раздвижные ширмы.

– Вот здесь я родился. – Оро паркует «ягуар» рядом с «бентли». Универсал тащится в объезд к черному крыльцу.

– Здесь очень красиво. Просто и со вкусом.

– Моя мать спроектировала. Традиционная японская усадьба.

– Твоя мать – архитектор?

– Моя мать была певицей, японской знаменитостью шестидесятых. И кинозвездой. Сейчас умерла.

– А твой отец занимался шоу-бизнесом? Он отворачивается.

– Отец тоже умер.

– Мне очень жаль. – Я вовсе не хочу кланяться, само собою как-то получается.

– А мне нет, – говорит он, улыбаясь краем губ. И касается груди. – Этот шрам – его рук дело. А еще он основал конгломерат развлечений «Сиру».

Миссис Анака и остальные выходят из «бентли».

– Чудесно, просто чудесно, – восклицает она, хлопая в ладоши.

Оро кланяется ей и приглашает всех в дом.

Остаток дня он по большей части проводит на совещании, куда меня не зовут. Какое-то время сижу в нашей комнате в дальнем конце дома, пытаясь читать «Беда меня преследует» Росса Макдональда. От его немногословной лаконичности разнервничалась еще больше. Ширмы-сёдзи приоткрыты дюймов на шесть, виден узенький кусочек сада. Раздвигаю их до конца, так что четвертая стена исчезает вовсе, открываю ширмы в противоположном конце комнаты. Эти выходят на широкую полосу песка, взрыхленную так, чтобы наводить на мысль о томно колыхающемся море в стиле «модерн». Пожалуй, я предпочитаю сад с прудиком неправильной формы, где плавают карпы, под сенью декоративных деревьев, с изогнутым деревянным мостиком и с нагромождением вертикально поставленных терракотового цвета камней в дальнем конце пруда, напоминающим застывший водопад. Пытаюсь ими проникнуться, пытаюсь преисполниться умиротворения и покоя, но думать могу только о том, что мужчины в деловых костюмах говорят обо мне Оро в трех-четырех комнатах отсюда, если идти вдоль веранды.

Наконец незаметно пробираюсь вокруг дома к парадному крыльцу. Оро оставил ключи в замке зажигания. Да, японских водительских прав у меня нет – и что с того? Права гайдзинки – это вообще поэтическая вольность. Пытаясь управиться со сцеплением, осыпаю веранду фонтаном гравия. Пусть теперь его выкладывают каким-нибудь изящным узором. С востока надвигаются свинцовые тучи. Дорога пустынна. Набираю скорость и мчусь вперед, подскакивая на ухабах, перемахиваю через бугор – и едва не впечатываюсь сзади в огромный бордовый туристский автобус. У искривленного дерева, что торчит прямо из скалы, автобус сворачивает к морю и въезжает на небольшую стоянку, а я паркуюсь рядышком.

Из автобуса выходит молодая женщина в темно-синем костюме, с маленьким зеленым флажком. Талию ей стягивает тяжелый кожаный пояс, на поясе болтается набор аккумуляторных батарей. В одной руке она держит микрофон, витой гибкий шнур соединяет его с аккумуляторами. Сотни три пожилых японок – ну хорошо, не три сотни, может, пятьдесят – толпой вываливаются из автобуса, все в одинаковых зеленых противосолнечных козырьках, и вереницей тянутся за гидом вверх по склону. Кое-кто из них пятится задом, чтобы получше рассмотреть здоровущую гайдзинскую девку, что плетется за ними на почтительном расстоянии. Гид, рассказывая что-то в микрофон, проводит туристок между гигантскими плитами серого и пурпурного камня. Мне удается разобрать только два слова: «Хидеёси» и «Осака».

Дамы-японки резвятся среди огромных камней, восторженно взвизгивая. Наконец нахожу маленькую табличку на английском:

Камни, не отправленные в Осакский замок.

В 1583 году великий правитель и объединитель Японии Хидеёси Тоётоми отрядил около тридцати тысяч человек на строительство Осакского замка. В это время с Сёдосимы привозили немало гранитных плит. Эти камни, оставленные здесь, зовутся «ЗАНСЕКИ», «покинутые камни», или «ЗАНЕНН ИСИ», «камни, которым очень жаль, что они опоздали к погрузке.

Это камни, не пошедшие на постройку замка, который я видела мельком, когда Гермико везла меня в Оса-ку на концерт Оро – давно, в далеком прошлом.

Гид шагает мимо меня, флажок потрескивает на ветру.

– До свидания, – кричит она в микрофон. – Сайонара.

– До свидания, – по очереди выкликают дамы под зелеными козырьками, исчезая в автобусе. – Сайонара. Сайонара. Сайонара.

Холодает. Темнеет. Вытягиваюсь на одной из гигантских плит, еще теплой – столько солнца в себя вобрала. Долго лежу, глядя, как облака мчатся к морю, размышляю про себя, как зовется камень, на котором я устроилась, – ЗАНСЕКИ или ЗАННЕН ИСИ?

Хлопает дверца машины. На пустынной стоянке – Оро, тут же – универсал.

– Луиза, что ты затеяла? Достопримечательности объезжаю. Вот это – камни, которые не успели к…

– Я знаю. Я тут родился. И сто раз видел эти дурацкие камни. Все встревожились – ты исчезла.

– А что я должна была делать – киснуть в комнате и слушать хруст татами, пока вы с советом директоров решаете, как повернее от меня избавиться?

Он скрещивает руки на груди.

– Мы говорили вовсе не об этом. Мы планировали мои весенние гастроли, запуск нового компакт-диска, два художественных фильма.

– А обо мне – так-таки ни слова? Оро качает головой.

– Ну, может, одно-единственное коротенькое словечко, – признается он.

– И что же это за словечко, могу ли я узнать?

– «Такт». От нас ждут осмотрительности, Луиза. Ана-ка-сан говорит, ты «слишком импульсивна». Я говорю, вовсе нет, и тут ты берешь мою машину и уезжаешь невесть куда. Как это выглядит?

– Извини, Оро. Я что-то перенервничала.

– С бизнесом пока покончено. Я отослал их в кинодеревню «24 глаза» [114]114
  Бывшая съемочная площадка фильма «24 глаза» (режиссер – Киносита Кейсуке), теперь – место паломничества туристов («Twenty-Four Eyes Movie Village»). Автор романа, по которому поставлен фильм, Цубои Сакаи, была женой местного поэта Цубои Сигедзи, в честь которого поставлен «Памятник поэту» (в ее честь поставлен «Памятник прозаику»).


[Закрыть], а потом на ужин к Сюнгэцу Икуте, у «Памятника поэту». Вернутся они очень поздно.

– Отлично. Так какие у нас планы?

– Я хотел показать тебе кое-что. – Оро распахивает пассажирскую дверцу универсала. – Залезай.

Я открываю дверь «ягуара».

– Нет, это ты залезай.

– Есть, сэр! – смеется он.

Мы гоним что есть духу по узкой петляющей дороге.

– Ты хорошо водишь. Только немножко слишком быстро.

– Я сама научилась, практиковалась на проселочных дорогах Альберты. Там можно целыми днями напролет ехать, ни одной машины так и не встретить.

– Осенью в Сёдосиме довольно тихо. Не так много туристов или… – он складывает ладони, точно в молитве, – как называются религиозные туристы?

– Засранцы?

– Я серьезно.

– Паломники? Сюда приезжает много паломников?

– Весной. Посетить восемьдесят восемь святилищ и храмов.

– Это мы туда едем?

Он состраивает гримаску.

– В храм? Отвратительно. Мы едем в мое любимое место.

Выглядит оно как полуразвалившийся зоопарк, из тех, где можно зверюшек погладить и приласкать, вот только ограды толком никакой нет, лишь несколько проржавевших зарешеченных клеток. Большинство из них пусты, хотя в двух-трех – относительно редкие породы. У одной жмущейся друг к другу парочки – пышная черная шерсть с белой полосой, как у скунсов; и еще один, странный такой, глазастый, весь из себя пухленький, с черными кругами вокруг глаз, смахивает на Симону де Бовуар [115]115
  Де Бовуар Симона (1908–1986) – французская писательница, представительница экзистенциализма, жена П. Сартра.


[Закрыть]. Но большинство мартышек – а со своего места я вижу их сотни и сотни – в зоопарке диких обезьян занимаются ровно тем, чего от них ждешь: бегают на свободе. Застенчивые мамочки шуршат в кустах, малыши возятся в грязи. Вот их старших братишек и отцов лучше бы остерегаться. С серебристой шерстью, размером со стандартного пуделя, они рыщут по окрестностям, ухмыляясь и утробно урча. Ослепительно пунцовые мешочки мошонок раскачиваются, точно маятники. Я делаю шаг в их сторону – и мартышки разбегаются. Я отворачиваюсь – и они крадутся за мной след в след, я даже слышу, как они сопят.

Оро они приветствуют точно давно утраченного друга. Может, так оно и есть. Они бегают за ним по пятам, хватают его за руки, дергают за них, карабкаются по его ногам, обнимают его за шею длинными тонкими лапами.

Мы поднимаемся на гору, что сразу за зоопарком. На одном плече у Оро восседает мартышка, двух других он ведет за лапы. Еще двадцать-тридцать неумолчно тараторят у нас за спиной. Матери и младенцы выглядывают из придорожных кустов, прослеживая наш путь. Пытаюсь подружиться со здоровенным малым, что шествует во главе когорты рядом со мною, но всякий раз как я оборачиваюсь и пытаюсь поймать его взгляд, он пригибается или отворачивается. Стоит ли удивляться, если в Японии даже мартышки, и те японцы?

Тропа сужается, подъем делается круче. Проходим участок голой земли, обнесенный низкой каменной оградой. Из земли торчит с полдюжины махоньких каменных фигурок. Приглядевшись повнимательнее, вижу: это толстенькие каменные пенисы, наряженные в кукольную одежку – в бумазейные юбочки или переднички, в крохотные чепчики с оборочками. У основания одного из них – усохший апельсин.

Волоски на моих предплечьях и загривке встают дыбом.

– Это что такое?

Оро оглядывается через плечо.

– Святилище мертвых младенцев.

– Здесь похоронены мертвые младенцы?

– Может, и нет. – Он на мгновение задумывается. – Святилище, посвященное абортам японских женщин. Не мертвым младенцам, нет.

На нас наползает синий туман. Сквозь просветы в низкорослом лесочке промелькивает серое море. Внутри частокола почти у самой вершины стоит розовый храм размером с кукольный домик, с улыбающимся каменным Буддой в дверях. Странно в храме вот что: в громадное лиственное дерево, росшее снаружи у самой ограды, попала молния, оно рухнуло, сокрушив ворота, и жухлые листья – у самых ног Будды. Вместо того чтобы убрать ствол, кто бы уж тут ни распоряжался, увенчал и ворота, и его изящной деревянной аркой, так что теперь мертвое дерево тоже стало частью храма, как гиены у Кафки: они так часто вторгались в святилища, что их набеги стали частью ритуала.

– Мне этот храм нравится, – говорю Оро, подныривая под арку и перебираясь через шероховатый, затянутый лишайником ствол. – Мне кажется, есть в этом что-то правильное: дерево уничтожено почти под самый корень, но самим своим уничтожением становится частью чего-то другого.

Оро стоит на краю пропасти, неотрывно глядя вдаль.

– Чудесный вид, – роняет он.

Зажигаю ароматическую палочку, оставляю монету в 500 иен в жестянке из-под зеленого чая «Твайнингз Ганпаудер» на алтаре. Переступаю через ствол обратно, наклоняюсь, проходя через арку, присоединяюсь к Оро на краю. Весь мир словно поделен на пласты: синий туман, пеленой повисающий в воздухе, медленно клубящиеся пурпурные облака, серые зубчатые очертания Внутреннего моря и низкие синие горы Хонсю за ними.

– Оро…

– Мой отец…

А в следующий миг земля у нас под ногами превращается в желе. Она волнуется, колышется, извиваясь, уходит из-под ног. Предводитель моей когорты, забыв о застенчивости, вспрыгивает на меня и обвивает мой таз лохматыми серебристыми лапами.

– Оро, что?..

С вершины горы доносится скрежет. Серая глыба размером с фургон срывается с места и медленно катится в нашу сторону. Камешки поменьше и щебень с грохотом сыплются вниз точно затвердевший дождь. Ряд елей на хребте над нами вибрирует и с треском рушится. Мама-мартышка с малышом на спине цепляется за мою лодыжку.

Я абсолютно спокойна. Даже счастлива. Чтобы встретить смерть, место не из самых худших.

Оро открывает рот и поет: «Bleu, bleu, l’amour est bleu…» [116]116
  Синий цвет, синий, любовь – синего цвета… (фр.)


[Закрыть]

Душещипательная французская песенка времен моего отрочества. Поднимаю глаза на него: земля ходит ходуном вверх-вниз.

– Откуда ты ее знаешь?

– Это один из хитов моей матери.

Глыба отскакивает от скального выступа над нашими головами и обрушивается на землю в нескольких футах от нас. И хотя земля еще колеблется и прогибается, валун стоит смирно, не рыпается. Камни и галька со свистом проносятся мимо и срываются в пропасть.

Земля под нашими ногами снова недвижна – и кажется еще более необъятной, чем прежде.

– Славное землетрясение, – говорит Оро, пока мартышки с него слезают. – Не особо сильное.

– Славная песенка, – отвечаю я. Мой парнишка отпускать меня, похоже, не собирается. Скалит белые зубы, когда я сдвигаю его левую лапу с того места, где ей не место.

После ужина Оро провожает меня по крытой галерее, что ведет от основного строения к маленькому деревянному павильону без окон. Мы, должно быть, смотримся ужасно по-японски: семеним по свистящим доскам в лунном свете в наших белых юката, испещренных темно-синими квадратиками. Внутри – суровая простота: кедровые, с выбранными пазами стены и наклонный потолок, дверь на колышках, вдоль одной стены – скамейка, а в центре – деревянная бочка высотой почти с меня; к ней подводят ступеньки. К потолку тянется дым. На верхнюю ступеньку кто-то поставил поднос с керамическим кувшином и двумя лакированными блюдцами.

Оро извлекает из складок одежды небольшую блестящую коробочку. Открывает ее, выкладывает на скамейку стеклянную трубочку, наполненную серебристой жидкостью, и набор шприцев.

– Мы ведь не ширяться собрались? – спрашиваю.

– Только не в вену, – уверяет Оро. – В мышцу. Безопасно, но приятно. С «Пустотой» так лучше всего. Сразу забирает.

– Не знаю, Оро. Я не игловая.

– Я тоже. Это очень просто. Ты же знаешь, как колоть витамины?

Я качаю головой.

– Витамины я пью в таблетках.

– Все о’кей. Не хочу тебя пугать.

До чего странно. С Питером, – как ему шло его имя! – я в жизни не испытывала потребности разделить ширево. Это был его кусок радости, а я – так, «на подхвате». А теперь вот, даже если Оро предложит мне колоться внутривенно, так я завсегда. Хочу быть с ним, остальное не имеет значения. А ведь он даже этого не просит.

Наконец говорю: «Пустота – это все», – и оголяю бедро.

Оро вставляет иглу в конец трубки, смотрит, как стеклянный цилиндрик наполняется серебром. Ногтем указательного пальца постукивает по стеклу, выбрасывает несколько капель в воздух и вводит иглу мне в плоть. Чувствую, как жидкость вливается в меня и, пульсируя, растекается под кожей.

Спустя какое-то время он указывает на перед моего юката. Опускаю глаза. Над обеими моими грудями – влажные круги.

Оро развязывает на мне пояс и распахивает ткань. Соски сочатся вязкой жидкостью, прозрачной, точно слезы.

Он проводит языком по левому соску.

– Молоко, – говорит и вновь принимается сосать. – Восхитительно, – молвит несколько минут спустя и переходит ко второму, не менее округлому.

Когда молоко иссякает, Оро вытирает губы и широко усмехается. Берет шприц, вводит остаток «Пустоты» себе в ногу.

– Ох, хорошо.

Развязывает пояс на себе, сбрасывает кимоно. Теперь моя очередь пососать. На вкус он – как море.

– Мы пойдем в купальню? – спрашивает Оро.

– Нет, если я обварюсь там до костей.

Он стягивает кимоно с моих плеч, одежда беспорядочной грудой падает на пол. Поднимаюсь вслед за Оро по недлинной лестнице.

– Все будет хорошо, – обещает он и нажимает на кнопку в панели, вделанной в бок бочки. Потолок раскалывается надвое, раздвигается, взгляду предстает длинное облако, что вот-вот пронзит полную луну.

– Смотри. – Оро указывает на прозрачную дымящуюся гладь воды. – Даже луну видно.

Все, что я вижу, – это отражение его лица в воде, подсвеченное луной.

– Что ты чувствуешь? Эта шутка уже устарела.

– Ничего.

– Ныряй быстро, как угорь.

С открытым потолком ощущение такое, будто входишь в неподвижность самой знойной летней ночи – погружаешься и словно растворяешься. Слишком горячо, просто не выдерживаешь, слишком поздно, уже и не двинешься.

Он рядом со мной, он внутри меня, уткнулся в мою грудь под водой. Я кормлю его грудью, думаю, что он вот-вот вынырнет, чтобы отдышаться. Тут меня осеняет: может, ему это и ни к чему.

Просыпаюсь одна, в нашей комнате, его половина футона ровная, прохладная. Желудок сводит от голода – одно из побочных действий «Пустоты». Набрасываю халат, раздвигаю полупрозрачные ширмы – самую малость, только чтобы выскользнуть наружу, – ступаю на голые доски. Луна в черном небе висит совсем низко. Крадусь на цыпочках, рисуя в воображении недоеденные суши, может, миску холодного пряного тофу.

Перед блестящими ширмами останавливаюсь как вкопанная: кто-то громко рыгает. А потом – жадное чавканье. Кому-то – Оро? – в голову пришла та же самая мысль, и он жадно наворачивает макароны. В кои-то веки я постараюсь не вести себя импульсивно. Ширмы задвинуты неплотно. Всматриваюсь в щелочку. Все директора конгломерата развлечений «Сиру» там: мистер Анака, мистер Синода, мистер Нарусе, мистер Кобаяси, мистер Аракава. И все они тянут что-то через длинные бамбуковые соломинки. Опускаю взгляд к основанию соломинок. Оро лежит на спине на длинном алом лакированном столе, глаза открыты, глядит в никуда. Шрам, рассекающий его торс по центру, тоже открыт: зияющий темно-красный рот. Бамбуковые соломинки взбалтывают его до дна, вытягивают сиру.

В памяти всплывают слова Гермико, произнесенные в забегаловке-барбекю в Роппонги: «Все эти люди, наделяющие его властью… они им питаются».

Спотыкаясь, бреду обратно в комнату. Причиндалы в коробочке, рядом с жесткой Оровой подушкой. И стеклянная трубочка тоже, все еще полная серебра где-то на треть. Забираюсь под низкий столик, отделяющий фу-тон от гостиной как таковой. Так оно безопаснее… я чувствую себя безопаснее, забившись в нору, и под колпаком.

Пустота. Чувствую, что на сей раз заслужила всей полноты эффекта.