Текст книги "Озерные арабы"

Автор книги: Уилфрид Тесиджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

18. Восточные озера

Следуя совету Дайра, я остался еще на один день. Затем, как полагается, попросил у Маджида разрешения уехать и направился в Эль-Кубаб с Амарой и Сабайти, которые приехали накануне вечером и ночевали в мадьяфе. Они тоже были потрясены смертью Фалиха. Когда наша таррада повернула к озерам, Амара сказал:

– Фалих был нам как отец. Друзья моего друга – так он звал нас. Он посылал за нами каждый раз, когда приезжал в нашу деревню, чтобы узнать, все ли у нас в порядке.

Слезы текли по лицу Амары. Весь этот год люди, жившие в отдаленных друг от друга местах, с глубоким сожалением говорили о смерти Фалиха.

– Ведь ты был другом Фалиха? – порой спрашивал меня незнакомый человек и принимал меня еще более радушно. Я и не подозревал, какой доброй славой пользовался Фалих, как глубоко его уважали.

Мы собрались провести следующие шесть недель на восточных озерах. Один раз мы заночевали в мадьяфе Саддама. В отсутствие отца роль хозяина выполнял его младший сын. В Эль-Кубабе тоже оплакивали Фалиха. Несколько человек, зашедших в мадьяф, были немногословны и вскоре ушли. На следующее утро к нам присоединились Ясин и Хасан, и мы направились к племени аль бубахит. Целых два дня я без устали оказывал медицинскую помощь в маленьких деревнях. Пройдя под мостом, по которому пролегало шоссе Басра – Амара – Багдад, мы достигли Тигра ниже Эль-Азайра и пошли вверх по течению мимо гробницы Эзры.[20]20
  Эзра – один из предводителей религиозной общины древних иудеев.


[Закрыть] Купол гробницы выложен зелеными и голубыми изразцами, она окружена пальмами. К ней примыкал ветхий дом для паломников. Сам Эль-Азайр – неказистый поселок, в котором останавливались грузовики и автобусы. На протяжении нескольких миль за поселком пустынные берега усеивали массивные печи для обжига кирпича, похожие на жертвенные алтари. Быть может, в подобных печах обжигали кирпичи, из которых возводился Вавилон… Кирпич шел на постройку домов в окрестностях Басры.

Мои размышления прервал Ясин:

– Говорят, недавно в этих местах на человека в реке напала акула и отхватила у него полноги.

Я знал, что в Басре на купающихся иногда нападают акулы, но Эль-Азайр расположен в восьмидесяти милях выше по течению и в ста пятидесяти милях от моря. Когда я выразил удивление, мои гребцы стали уверять, что у Эль-Азайра дурная слава из-за акул. Когда я был здесь в другой раз, один из жителей рассказал мне, что во времена, когда еще жил его отец, в период спада воды какая-то огромная рыба буквально перегородила своим телом реку. Пришлось рубить ее на куски прямо в реке.

Пока мы шли дальше, я стал расспрашивать, встречаются ли акулы на озерах. Хасан сказал, что несколько лет назад забили острогой небольшую акулу. Амара прервал его:

– А ты знаешь, что, пока ты отсутствовал, одного человека прикончила гиена? Он спал в поле за Маджаром. Гиена схватила его за лицо. Когда его нашли, он был мертв. Его опознали только по одежде.

Я сам видел гиену три года назад. Это была полосатая гиена; пятнистые гиены, более крупные, водятся только в Африке. В этих краях еще сорок лет назад встречались львы, но они были истреблены, когда у местных жителей во время первой мировой войны появились современные винтовки. Один из старых слуг Фалиха как-то сказал мне, что видел трех львов недалеко от Маджара, а другой описал охоту на льва вблизи Амары, в которой он некогда принял участие. Один из охотников когда-то убил льва из шомпольного ружья. Еще кто-то видел двух львят, которых группа маданов принесла своему шейху. Многие старики помнили те времена, когда по ночам в этих местах слышался львиный рык.

Мы повернули в широкий проток, ведущий к восточным озерам, и повстречались с большой двухмачтовой лодкой, доверху нагруженной тростниковыми циновками, которую гребцы с натугой вели на шестах по направлению к Тигру. Позже мы видели большой плот из сухого тростника длиной в сорок и высотой в десять футов. Плот лежал на берегу, оставленный на время без присмотра. Когда уровень воды поднимется, эта огромная связка тростника будет сплавлена вниз по течению – может быть, до самой Басры; там тростник разберут и продадут.

Байдат-эль-Нуафиль, где мы провели ночь, – самая большая деревня, которую мне довелось видеть на озерах: шестьсот сорок домов, но при этом ни одного мадьяфа. Дома стояли группами на полосах сухой земли, разделяемые водой. Когда уровень воды в Тигре был особенно низок, протоки совсем высыхали, и тогда Жители оставляли свою деревню и временно обосновывались на берегах Тигра. Вместе со своими соседями, аль буганам на севере и аль бубахит на юге, нуафиль вставляли шадда – большую, непокорную ветвь племени аль бу-мухаммед. Нуафиль держат буйволов, но их основное занятие – изготовление циновок, которые они вывозят на продажу. Большие парусные лодки – одну из них мы уже видели – вывозят циновки, когда вода поднимается достаточно высоко. В тот год стояла особенно высокая вода.

Мы остановились у старосты. Накормили нас очень плохо, и я был недоволен, так как перед этим оказывал помощь нескольким больным членам семьи старосты. Я решил, что жители деревни все отчаянные скупердяи и без сожаления расстался с ними. Мои товарищи полностью разделяли мои чувства – хозяин не дал нам на завтрак молока, подал только два стакана не слишком сладкого чая и хлеб. Ясин с отвращением сказал:

– Даже слюна не появилась!

Это была острота: по-арабски «выделить слюну» и «позавтракать» обозначаются одним и тем же словосочетанием. Однако утро было прекрасное, и мои гребцы скоро пришли в хорошее расположение духа. Воздух был бодрящий, свежий, с севера дул легкий ветерок, солнышко ласково пригревало, перистые облака испещряли голубое небо. Мы вели тарраду по цепочке узких проходов, которые вились по открытой равнине, покрытой сухой осокой. В центральной части озерного края, за исключением отдельных заводей, заросли тростника всегда ограничивали видимость – иногда до нескольких шагов. Здесь вид открывался на мили. Земля высохла за зиму, и сейчас в местах, еще не покрытых растительностью, она была серого цвета и твердая, как обожженная глина. В других местах поднявшаяся вода покрывала ее на несколько дюймов, и образовавшаяся жижа имела цвет и густоту растопленного шоколада.

Мы спугивали разных болотных птиц. Некоторые поодиночке с пронзительными криками поднимались в воздух, другие плотной стаей кружили над водой и выбеленной солнцем осокой. Я различил по крайней мере два вида кроншнепов, травников, веретенников, турухтанов, шилоклювок, ходулочников и разнообразных ржанок. Здесь были и утки, но они взлетали задолго до того, как мы подходили на расстояние выстрела; были серые и белые цапли, ибисы и колпицы. Один раз мы видели вдалеке стаю журавлей. Хасан устраивал вылазки за каждой птицей, которую он считал съедобной, но ему ни разу не удалось подойти достаточно близко. Его возвращение каждый раз встречали грубоватыми замечаниями по поводу его охотничьей квалификации. Между тем Ясин и Сабайти подталкивали тарраду шестами, идя по обоим берегам. Ширина прохода в некоторых местах едва равнялась ширине лодки, а иногда он поворачивал под прямым углом. В таких случаях мне казалось, что придется возвращаться назад – ведь наша таррада имела тридцать шесть футов в длину, но в конце концов гребцы всегда ухитрялись как-то провести ее.

На мне была длинная арабская рубаха, и, когда я шлепал по воде, чтобы помочь им, я подворачивал ее до пояса. Я всегда подозревал в склонности к самолюбованию тех путешественников, которые без особой необходимости нацепляли на себя одежду местных жителей. Арабская одежда, в частности, не слишком удобна для тех, кто не привык к ней. Я же носил ее в течение пяти лет, проведенных мной в Южной Аравии, поскольку иначе мои спутники просто не приняли бы меня как своего. В Ираке арабы привыкли видеть европейскую одежду (все чиновники тщательно следят за тем, чтобы не появляться на людях в другом обличье), и я во время первого путешествия по озерам носил европейскую одежду. Позже, когда я почувствовал, что принят местными жителями, я стал носить куфию и длинную арабскую рубаху, поскольку они были явно удобнее. Поверх рубахи я надевал куртку – эта мода приобретала все большую популярность и среди маданов. Когда сидишь в лодке или в доме, рубаха хорошо защищает ноги и ступни от мух и комаров. Но, посещая официальных лиц или уезжая в город, я всегда переодевался в европейскую одежду.

Мы пересекали Авайзидж – полосу земли, затапливаемую только во время разливов. Она тянулась на двадцать с лишним миль, отделяя Тигр и болотистые низины, окаймлявшие его в некоторых местах, от обширной озерной территории на востоке. Поскольку здесь озера и болота были в основном слишком глубоки, чтобы держать буйволов, маданы чаще всего строили свои деревни вдоль Авайзиджа или севернее, в устьях Чахлы и Машарии. Осенью кочевники рабиа, часть племени ферайгатов, пересекают Тигр с большими стадами буйволов, разбивают становья и зимуют здесь. Весной они уходят обратно, за Тигр, медленно передвигаясь вдоль Вадийи на север, пася своих буйволов по пути к Маджару на сжатых полях ячменя и пшеницы; им это разрешают, так как буйволы оставляют на полях навоз. Затем они откочевывают на запад, к Джиндале, чтобы провести лето на тучных пастбищах, оставляемых спадающим разливом, но за это шейхи взимают с них довольно высокую плату.

Амара принадлежал к рабиа, и мы рассчитывали найти его родственников в Абу-Лейла, самом большом из зимних становищ рабиа, лежавшем на нашем пути. Приблизившись к нему, мы увидели стада буйволов, охраняемые мальчиками-пастухами. Я разглядел одного почти белого буйвола и несколько пестрых. Пораженный размерами стад, я спросил, сколько буйволов имеет обычная семья кочевника.

– От двадцати до тридцати, – сказал Амара.

Но Хасан настаивал, что большинство имеют гораздо больше, и назвал по имени одного из рабиа, у которого было сто пятьдесят голов.

– А в каком возрасте первый раз телится буйволица?

– Обычно на четвертый год, – ответил Амара и добавил: – Они вынашивают телят одиннадцать месяцев. Хорошая буйволица приносит до пятнадцати телят.

Зная, что бедуины обычно сразу убивают новорожденных верблюжат-самцов, чтобы иметь больше молока для себя, я спросил, поступают ли маданы так же с новорожденными бычками,

– Да. Но если у хозяина совсем мало буйволов, он обычно оставляет бычка на продажу. Если хозяин забивает теленка, берут теленка другой буйволицы, и его кормит не только мать, но и оставшаяся без теленка буйволица; тогда он быстрее растет.

– Сколько можно выручить от продажи буйвола?

– Джаллаба в прошлом месяце платили по пятьдесят динаров за хорошую буйволицу и тридцать пять за буйвола.

Джаллаба – торговцы, которые разъезжают по деревням маданов, скупая буйволов. Торговцы скупают также шкуры животных, которые погибают во время периодических эпидемий геморрагической септицемии – болезни крупного рогатого скота, которая буквально косит стада. Жители озер знают, что такие шкуры – источник инфекции. Но это не мешает им продавать их – хотя они возмущаются, если торговец привозит зараженные шкуры в их собственную деревню.

– Несколько лет назад, – сказал Хасан, – была большая эпидемия ящура. Болели многие наши буйволы, болели даже кабаны. Мы часто находили кабанов, которые не могли ходить – так сильно у них были поражены болезнью ноги.

В Абу Лейла проток расширился до тридцати ярдов. Там и сям стояли буйволы, одни в воде, другие на берегу. Много лодок, в большинстве своем очень больших, были вытащены на берег. По воде на камышовых плотиках сновали дети. По обоим берегам было разбросано около сотни домов. Небольшие сами по себе, лишь в пять арок, они выглядели карликовыми по сравнению с пристроенными к ним укрытиями для буйволов, называемыми ситра, которые достигали в длину сорока ярдов. В отличие от домов, чьим продолжением они являлись, ситры имели форму шатра и не покрывались циновками. Образующие стену стебли касаба ставили под наклоном и привязывали наверху к продольному коньковому шесту, представляющему собой связку стеблей касаба. Кучи навоза и истоптанного хашиша лежали вдоль обеих стен.

Мы остановились у одного из двоюродных братьев Амары, высокого спокойного юноши по имени Бадаи. Он радостно обнял Амару (они были добрыми друзьями), потом принес коврики и подушки. Мы сели на солнце у входа в его ситру, которая, как туннель, вела к дому. Жена и сестра Бадаи стали толочь рис, чтобы потом сварить его на завтрак. Отец Бадаи умер несколько лет назад, и он являлся главой семьи, состоявшей из матери, жены, сестры и двух младших братьев, которые в этот момент пасли буйволов.

Бадаи враждовал с семьей человека по имени Радави, который жил неподалеку. Хасан, один из сыновей Радави, любил жену Бадаи; прежде он надеялся на ней жениться. Но Бадаи, как ее двоюродный брат со стороны отца, имел преимущественное право на девушку и, настояв на своем праве, женился на ней. Хасан поклялся, что он все равно заполучит ее, даже если ему придется убить Бадаи. За несколько недель до нашего прибытия эти двое молодцов случайно встретились и подрались, но их разняли. Все сидевшие с нами согласились, что Хасан не имеет никаких прав на девушку. Какой-то старик воскликнул:

– Он сын Радави. Каков отец, таков сын. Все они необузданные, плохие люди. Разве не убил уже Радави двух человек, которые мешали ему?

Амара убедил трех старейшин пойти с ним в дом Радави и попытаться уладить ссору. Они вернулись вечером ни с чем, и Амара с отвращением сказал:

– С ними никто не сможет сладить, даже сам сейид Сарват. Они твердят, что Бадаи должен развестись с женой – или, мол, пусть пеняет на себя.

Он предупредил Бадаи:

– Держись подальше от них, и пусть винтовка твоя все время будет под рукой, особенно ночью. От них всего можно ждать.

Когда солнце село и в воздухе разлилась прохлада, последние буйволы – в сумраке они казались темными пятнами на фоне темнеющей равнины – двинулись к деревне. Прозрачные облака, на которых играли разноцветные отсветы, плыли в небе высоко над головой. Утки стая за стаей проносились на запад. Мы вошли в дом, а длинную ситру стали заполнять буйволы; над их мощными телами вздымались толстые изогнутые рога.

Амара принадлежал к этим кочевым ферайгатам. Благодаря этому, а также благодаря моему врачеванию нас радушно приняли и в других становищах. Не привязанные к какому-либо определенному месту, вооруженные до зубов, эти рабиа были гордыми, необузданными людьми. Чтобы обеспечить молодую поросль на корм своим буйволам, они выжигали тростник, который служил жителям Байдат эль-Нуафиля основным материалом для изготовления циновок. За это их ненавидели. Рабиа постоянно враждовали с маданами племени суайдитов – пародом столь же необузданным, как они сами, жившим близ границы с Ираном. Рабиа и суайдиты похищали друг у друга буйволов, как только представлялась такая возможность.

Покинув ферайгатов, мы остановились на ночлег в Турабе, большой деревне, жители которой, подобно жителям Байдат-эль-Нуафиля, занимаются изготовлением циновок. Они, однако, принадлежат к племени аль буганам. Находясь среди кочевников, я удовлетворялся пищей, состоявшей из риса и молока. Здесь же, по моему мнению, они могли бы по крайней мере зарезать для нас курицу; так что, когда наш хозяин стал без устали поносить ферайгатов, я защищал их как мог. Наутро какой-то человек из окрестностей Чахлы попросил нас подвезти его. Мы были рады взять его с собой, так как он уверенно повел нас по тростниковым зарослям. Ясин накануне спрашивал, как нам идти, но ему сказали, что без проводника мы заблудимся. Наш путь пролегал среди высоких тростников и мелких заводей, найти проход было нелегко. Помню, что именно во время этого путешествия я впервые услышал крик выпи. Четыре часа ушло, чтобы добраться до деревни Дибин, расположенной в устье Чахлы, куда мы и направлялись.

Мои спутники легко запоминали дорогу, и за годы, проведенные со мной, они узнали озерный край так хорошо, как, возможно, никто другой. Но даже там, где они никогда не бывали, ими отлично руководил инстинкт. Это было особенно заметно, когда они обнаруживали среди тростников и маленьких островков по краям заводи узкий вход в какой-нибудь нужный нам проток, который не отличался от сотен других, никуда не ведущих. Приобретенный с детства опыт позволял им также выследить плывущего кабана, отличить одну рыбу от другой по оставляемому на воде следу, с одного взгляда узнать лодку, которую они видели всего один раз. Но, как ни странно, они очень плохо запоминали имена. Страдая и сам тем же недостатком, я всегда раздражался, когда ни один из четверки не мог вспомнить имени хозяина, принимавшего нас вчера.

Когда мы шли на лодке, кто-нибудь из моих спутников время от времени просил нас остановиться, запускал руку в воду и выдергивал молодой побег бирди – так они называют камыш. Они ели хрустящую, бледную прикорневую часть стебля; по-видимому, только определенные побеги бирди годились в пищу. Иногда они жевали тщательно выбранный ими стебель касаба, как жуют сахарный тростник. Весной женщины маданов собирают колоски камыша и делают нечто вроде твердого желтого сдобного хлебца, который считается лакомством; мне его слабо выраженный вкус казался неприятным.

Мы провели несколько ночей в Дибине, каждое утро отправляясь на обследование озер Хавайзы. Мы обнаружили скрытые массивами тростника озера, по величине не уступающие Зикри, но ни разу не отважились уходить далеко от берега, опасаясь внезапного шторма. Пока мы плыли по еле различимым проходам, которые, казалось, чуть ли не на каждом шагу упирались в глухую стену тростника, наш проводник просил меня держать винтовку наготове, приговаривая:

– Нас здесь могут убить бандиты, и никто никогда даже не узнает об этом.

Эти озера были естественным заповедником для птиц. Нигде мне не приходилось видеть такого их количества. Водное пространство казалось черным от сидевших на воде птичьих стай, а когда взлетала даже небольшая часть этого скопища, в воздухе стоял сильный шум. Кроме случайных контрабандистов, мало кто беспокоил птиц.

Но вообще число уток и гусей на озерах уменьшалось с каждым годом. В 1951 году на сжатые рисовые поля близ Сайгала на закате прилетали кормиться такие огромные утиные стаи, что они напоминали мне стаи саранчи. Когда я в 1958 году покидал озерный край, такого уже не было и в помине. В этот период в Ирак ежегодно ввозили до миллиона патронов, и большинство людей, которые использовали их, надеялись одним патроном убить хотя бы одну птицу. Большой ущерб наносили пернатой дичи профессиональные охотники, которые ловили ее сетями, по сотне с лишним штук за раз. Они платили шейхам за право охотиться на некоторых водоемах и разбрасывали там зерно для приманки. В частности, вокруг Амары было много таких, как бы сданных в аренду, небольших водоемов.

Дикие гуси – серые, с белой грудью – обычно прилетали на озера в октябре. Они появлялись с севера, возвращаясь из своих гнездовий в Сибири, где они выращивали птенцов. В их крике мне чудился призыв диких, нетронутых мест. Стаи гусей, растянувшиеся треугольниками по бледному небу, следовали одна за другой, а я с грустью думал о том дне, когда исчезнет последний дикий гусь, когда не станет львов в Африке…

Каждое утро, перед тем как отправиться в путь, мы одалживали у нашего хозяина в Дибине чайник, стаканы и блюдо и покупали у лавочника чай, сахар, соль и муку. Когда мы хотели сделать привал, мы выбирали подходящее место на краю озера, ломали и утаптывали тростник, чтобы образовалась площадка, которая удерживала бы нас на поверхности воды, и готовили еду. Хасан жарил на тростниковом вертеле дичь, которую нам удавалось подстрелить, а Сабайти выпекал на углях лепешки из муки; они всегда были сырые, всегда были покрыты золой. Потом мы заваривали и пили чай до тех пор, пока не кончался сахар. Я наблюдал за утками на озере или за зимородками, стрелой проносившимися мимо нас. Однажды мы видели двух выдр, резвившихся примерно в ста ярдах от нас. Хасан потянулся за ружьем и спугнул их; несколько секунд они как бы стояли в виде, вытянувшись во весь рост, уставившись на нас, потом нырнули и исчезли. Я был рад, что они заметили нас, ведь Хасан обязательно попытался бы подстрелить их. Шкурка выдры стоит здесь один динар. Дядя Хасана в Бу Мугайфате однажды за два месяца настрелял сорок выдр.

Хасан сказал мне, что вокруг озера Зикри много выдр. Они плодятся на плавучих островках иногда уже в январе, но чаще в феврале и марте. Через три года, в 1956 году, Гэвин Максуэлл, который хотел написать книгу об озерном крае, приехал со мной в Ирак, и я семь недель возил его по озерам в своей тарраде. Он всегда мечтал приручить выдру и держать ее у себя дома, и я наконец нашел для него детеныша европейской выдры, который, к сожалению, умер через неделю, уже в конце пребывания Гэвина в Ираке. Когда Гэвин находился в Басре, готовясь к отъезду домой, мне удалось достать другого детеныша, которого я и послал ему. Эта выдра, шести недель от роду, с очень темным мехом, оказалась представительницей какого-то нового вида. Гэвин увез ее в Англию, и этот вид выдры был назван его именем.