Текст книги "Лучший из лучших"

Автор книги: Уилбур Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Лили, я еще приду к тебе.

Прежде чем ответить, она сложила губы сердечком и быстро, привычным движением, обвела их помадой, наблюдая за Ральфом в зеркале.

Он уже изменился: стоял выпрямившись, развернув плечи, гордо вскинув голову. Милая застенчивость ушла, смущение испарилось. Час назад он сказал бы: «Мисс Лил, можно, я снова приду к вам?»

Она улыбнулась ему в зеркале – широкой сияющей улыбкой, в которой насмешливо блеснул бриллиант.

– В любое время, дорогой, – как только заработаешь десять гиней.

Удивительно, что сообщение о вылазке Ральфа в сады Венеры далеко не сразу дошло до Зуги Баллантайна: каждый вечер в баре Бриллиантовой Лил языки работали не переставая, и Барри Леннокс с энтузиазмом повторял эту историю любому, кто готов был слушать.

– Джентльмены, вы говорите о старшем сыне одного из столпов нашего города, – кокетливо упрекала их Лил. – Не забывайте, что майор Баллантайн – член не только клуба Кимберли, но и комитета старателей.

Она знала, что в конце концов кто-нибудь не удержится от искушения донести эту историю до ушей Зуги.

«Напыщенный, высокомерный ханжа! – втайне думала она. – Интересно, что он скажет? Наверняка вскипит от злости, даже если в его жилах течет ледяная кровь».

– Шлюхи и сводники! – сказал Зуга, стоя в тени на широкой веранде: палатку сменил дом из необожженного кирпича с крышей, покрытой соломой.

Ральф стоял на улице, щурясь от яркого солнца.

– Если ты не уважаешь свою семью, не уважаешь имя Баллантайна, то неужели тебе наплевать и на себя тоже? Наплевать на собственное тело?

Зуга преградил сыну вход в дом. Солнце играло с непокрытыми золотистыми волосами, превращая их в сверкающий боевой шлем. Аккуратно подстриженная бородка подчеркивала сильную линию челюсти. В руке он держал длинную рукоятку шамбока, кончик которого свисал до пола.

– Что скажешь? – негромко спросил Зуга ледяным тоном.

После работы в шахте Ральф был с ног до головы покрыт густой красной пылью – пыль осела на волосах, на кончике носа и в уголках глаз. Чтобы хоть на минуту отвести взгляд, юноша вытер лицо рукавом и стал пристально рассматривать грязное пятно на ткани.

– Отвечай! – прежним тоном потребовал Зуга. – Или я вышвырну тебя за порог этого дома – навсегда.

Джордан не выдержал: лучше разозлить отца, чем потерять брата!

Мальчик бегом бросился к Зуге и схватил его за руку, державшую хлыст:

– Папа! Пожалуйста, папа, не выгоняй его!

Не оглядываясь, Зуга отмахнулся – от удара в грудь Джордан отлетел, врезавшись спиной в стену веранды.

– Джорди-то чем виноват? – сказал Ральф так же тихо, как говорил отец.

– А, так ты разговаривать умеешь? – сердито спросил Зуга.

– Джорди, не вмешивайся, – велел Ральф. – Это не твое дело.

– Джордан, останься, – приказал Зуга, не сводя глаз со старшего сына. – Постой здесь и послушай о шлюхах и о тех, кто к ним ходит.

На Джордане лица не было: он посерел, как угли потухшего костра, губы побелели. Мальчик понял, о чем шла речь: услышал однажды, как Базо и Ральф вслух фантазировали, и, заинтересовавшись, по секрету расспросил Яна Черута – ответы привели его в ужас и вызвали отвращение.

«Но ведь не как животные, верно? Не как собаки или козы?» Задавая вопросы, Джордан говорил в общем, о мужчинах и женщинах, не имея в виду конкретных людей, которых знал и любил. До него не сразу дошел смысл полученных ответов. Лишь через много дней он с ужасом осознал, что слова Яна Черута касаются всех мужчин и женщин, включая отца – образец благородства, силы и справедливости, – и мать – милое, нежное создание, от которого остались призрачные воспоминания. Отец и мать тоже… Нет, только не они! Они не могли… Живот скрутили невыносимые спазмы, его затошнило. Зуге пришлось лечить сына серой и патокой.

Теперь отец и брат говорили об этой ужасной вещи, которую Джордан изо всех сил пытался забыть. Два самых дорогих для него человека открыто обсуждали это, используя слова, которые он никогда не слышал, а читая в книгах, краснел до ушей. Отец и брат говорили скверные слова вслух, и воздух дрожал от стыда, ненависти и отвращения.

– Ты, как свинья, возился в той же грязи, где до тебя побывали тысячи свиней, – в вонючей выгребной яме между ляжками этой шлюхи!

Держась за стенку, Джордан отошел в угол веранды – дальше идти было некуда.

– Если тебе не стыдно барахтаться в том же корыте, то подумай хотя бы, что все эти свиньи оставили там после случки!

От слов отца в воображении Джордана возникли такие яркие картинки, что тошнота подступила к горлу – мальчик зажал рот рукой.

– Дурная болезнь – это проклятие Господне за похоть и разврат! Если бы ты только видел больницу в Гринвиче, где лежат спятившие идиоты, у которых сифилис съел половину мозгов! Посмотрел бы на их слюнявые подбородки, на беззубые рты с гнилыми зубами! Вместо носа – черная гнойная дыра, слепые глаза закатываются под череп…

Джордан согнулся пополам, его вырвало прямо под ноги.

– Перестань, – попросил Ральф. – Джорди от тебя тошнит.

– От меня тошнит? – тихо переспросил Зуга. – Это от тебя приличного человека наизнанку вывернет!

Зуга спустился по ступеням в пыльный двор и взмахнул рукой – шамбок со свистом распорол воздух.

Упрямо выпятив подбородок, Ральф не двинулся с места.

– Папа, если ты ударишь меня плетью, я буду защищаться.

– Ты смеешь бросать мне вызов? – Зуга замер.

– Плеть – для животных.

– Да, – кивнул Зуга. – А ты и есть животное!

– Папа, я тебя предупредил.

Зуга, склонив голову набок, сосредоточенно вгляделся в стоявшего перед ним юношу.

– Прекрасно. Раз ты человек, тогда докажи это! – Небрежно отшвырнув шамбок, Зуга встал напротив сына.

Ральф приготовился защищаться: перенес тяжесть тела вперед, сжал опущенные руки в кулаки.

Удара он не заметил – на мгновение показалось, что ударили не в лицо, а врезали дубиной по затылку, да так, что в черепе загудело. Ральф отшатнулся. Нос потерял чувствительность и в то же время чудовищно распух. Что-то теплое защекотало верхнюю губу – юноша невольно провел по ней языком: солоно. Он утерся тыльной стороной ладони и недоуменно посмотрел на оставшееся на ней кровавое пятно. Внезапно в нем вспыхнула необузданная ярость, будто дикий зверь проснулся внутри. Ральф зарычал, не узнавая собственного голоса, и бросился вперед.

Отец стоял прямо перед ним – юноша изо всех сил замахнулся, целясь в это красивое холодное лицо, предвкушая треск высокомерного носа с высокой горбинкой и хруст выбитых зубов. Кулак пролетел по воздуху, не встретив препятствия, и замер на уровне глаз Ральфа. В плече хрустнуло. Череп снова загудел, как колокол, зубы клацнули, голова откинулась назад. В глазах потемнело, вспыхнули яркие искорки, потом зрение прояснилось – на Ральфа наплывало лицо Зуги.

До этого момента юноша относился к отцу с уважением, страхом и глубокой любовью – и вдруг откуда-то из потемок души выплеснулась яростная, ужасающая ненависть. Ральф ненавидел отца за все: за бесчисленные наказания и обиды, запреты и правила, с которыми приходилось мириться каждый божий день; за почтительное уважение окружающих, которые ожидали, что сын будет вести себя столь же безупречно, тогда как Ральфу это не под силу; за непомерное бремя сыновнего долга, который невозможно сбросить с плеч; за украденную любовь – любовь, которую мать щедро отдавала отцу, а не сыну; за смерть матери, которую отец не смог предотвратить. А больше всего за то, что волшебное переживание отец превратил в нечто грязное, постыдное и тошнотворное.

Ральф бросился на отца, однако беспорядочное махание кулаками не достигало цели, в то время как от ударов Зуги треск стоял такой, словно топором рубили дерево.

Зуга ловко уклонялся от выпадов, прикрываясь руками, подныривал под летящий на него кулак и небрежно бил в ответ только левой – будто отмахивался. Тем не менее эта легкость была обманчива: от каждого удара у Ральфа клацали зубы, кровь текла из носа и распухших губ, превращая лицо в кровавое месиво.

– Перестаньте, пожалуйста, прекратите! – умолял Джордан, скорчившись возле стены. Его рубашку покрывали пятна рвоты. – Прошу вас, перестаньте!

Мальчик хотел закрыть лицо руками, чтобы не видеть драки, крови и жуткой ненависти, – и не мог. Ужасная сцена завораживала: он жадно наблюдал за каждым безжалостным ударом отца, за каждой каплей крови, пролитой братом.

Точно бык на корриде, Ральф наконец выдохся – остановился, широко расставив дрожащие ноги, слабо помотал головой, чтобы избавиться от дурноты и стряхнуть залившую глаза кровь. Руки он по-прежнему стискивал в кулаки, однако поднять их выше пояса сил уже не оставалось. Тяжело дыша, юноша покачивался и невольно переступал на месте, чтобы не упасть, – ослепленный, он не видел своего мучителя.

– Я здесь, – тихо сказал Зуга.

Ральф бросился на звук. На этот раз Зуга впервые ударил правой: коротким, точным движением кулак врезался чуть ниже уха. Ральф повалился навзничь и лежал неподвижно, с каждым дыханием выдувая красное облачко пыли.

Джордан слетел по ступенькам во двор, рухнул на колени, перевернул голову брата набок, чтобы тот мог свободно дышать, и принялся безуспешно вытирать ладонями кровь с лица.

– Ян Черут! – позвал Зуга.

Он ничуть не запыхался, лишь щеки порозовели. Выступившие на лбу мелкие капельки пота Зуга вытер шейным платком.

– Ян Черут! – раздраженно повторил Баллантайн.

На этот раз коротышка готтентот поднялся со своего места и сбежал по ступенькам веранды.

– Воды! – велел Зуга.

Ян Черут плеснул из ведра на голову Ральфа. Тот судорожно вздохнул и попытался подняться. Слуга подхватил его под руку. Джордан подставил плечо под другую руку, и вдвоем они поставили юношу на ноги. Ральф был гораздо выше их обоих и висел между ними, будто грязное одеяло на бельевой веревке. С него капали кровь и вода одновременно, оставляя розовые пятна на рубашке.

Зуга закурил, внимательно осмотрел пепел на кончике, чтобы убедиться, что сигарета горит ровно, затем подошел к старшему сыну. Пальцем оттянул нижние веки, всматриваясь в зрачки, и удовлетворенно хмыкнул. Осмотрел ссадину над бровью, взялся за нос и аккуратно подвигал, проверяя, не сломан ли. Удостоверился, что зубы целы, и отступил.

– Ян Черут, отведи его к доктору Джеймсону. Пусть зашьет ссадину над бровью и даст пригоршню ртутных пилюль от сифилиса.

Готтентот уже собрался увести Ральфа, когда Зуга добавил:

– На обратном пути зайдите в гимнастический зал Барнато – надо записать этого недотепу на занятия боксом. Если он не научится драться, мозги ему вышибут, прежде чем они сгниют от сифилиса.

По дороге домой Ральф и Ян Черут вели серьезный разговор.

– Как ты думаешь, почему его прозвали Бакела, то есть «кулак»? – спросил готтентот.

Ральф болезненно поморщился. Распухшее лицо украшали багрово-синие синяки, – точно тучи на летнем небе. Разорванную бровь и разбитую губу стягивали швы. Ссадины на коже, не успев покрыться корочкой, розовели, как клюквенный джем.

Ян Черут улыбался и сочувственно покряхтывал, а затем задал вопрос, который вертелся у него на языке все утро:

– Ну и как тебе розовый сахарок? По вкусу пришелся?

От такого вопроса Ральф остановился как вкопанный. Подумал и ответил, с трудом двигая поврежденной губой:

– Еще как по вкусу!

Ян Черут восторженно хихикнул и обхватил себя руками.

– Вот что я скажу тебе, парень. Твой папаша мне как родной, мы с ним столько лет вместе, что я со счету сбился. Ты отца слушай, он дело говорит – почти всегда. Но лично я в жизни не упустил случая полакомиться сладким пирожком – хоть старуха, хоть молодуха, уродливая, как обезьяна, или такая красотка, что сердце разрывается. Каждый раз, когда мне это предлагали, и множество раз, когда не предлагали, старина Ян Черут свое брал.

– И благополучно остался в живых, – подвел итог Ральф.

– Да без этого я бы подох!

Ральф снова зашагал вперед.

– Надеюсь, Базо выставит Инкосикази в следующее воскресенье. К тому времени мне позарез будут нужны десять гиней.

Луна висела низко над горизонтом, затмевая бледные звезды. Хотя до полнолуния еще оставалось несколько дней, на веранде было достаточно светло, чтобы читать, – возле любимого стула Зуги валялась развернутая газета «Даймонд филдс эдвертайзер». В тишине слышалось лишь отдаленное тявканье – ошалевшая собака лаяла на луну – да шелестели крыльями летучие мыши, которые носились высоко в небе или влетали на веранду за своей добычей – мотыльками.

Входную дверь оставили распахнутой настежь, пропуская свежий ночной воздух в дом. Джордан потихоньку выбрался на веранду. Он был босиком, в ночной рубашке, которая досталась от Зуги и свисала до самых колен. В дальнем конце веранды возвышалась статуя каменного сокола, перед которой и остановился Джордан. Косые лунные лучи падали сбоку, и птицу наполовину скрывала непроглядная, загадочная темнота. Глиняный пол холодил босые ступни, но мальчик дрожал не только от холода.

Джордан воровато оглянулся: в предрассветный час лагерь Зуги спал глубоким сном.

Растрепанные со сна кудри мальчика светились под луной, будто нимб, а глаза оставались в тени, точно пустые глазницы черепа. Всю ночь Джордан не сомкнул глаз, лежа на узкой постели и прислушиваясь, как тяжело дышит брат через распухший нос. От недосыпания голова слегка кружилась, окружающие предметы выглядели какими-то призрачными.

Мальчик развернул обрывок газеты, спрятанный с вечера под подушку. Положив пригоршню риса и ломтик жареной баранины у подножия статуи, он отступил назад и снова оглянулся: никого. Джордан встал на колени, прижимая к груди книгу, и склонил голову.

На синем кожаном переплете золотилась тисненая надпись: «Религии американских индейцев».

– Приветствую тебя, Великий канюк, – прошептал Джордан, крепко зажмурившись.

«Индейское племя акагчемем, проживающее в Калифорнии, поклоняется Великому канюку». Книга, которую мальчик прижимал к груди, стала для него бесценным сокровищем. Правда, вспоминать, как она попала к нему в руки, не хотелось: он никогда в жизни ничего не крал, а за этот грех вымолил у богини прощение.

«Великий канюк когда-то был женщиной, молодой и прекрасной, которая убежала в горы, где бог Чинигчинич превратил ее в птицу».

Джордан абсолютно точно знал, кого описывают эти строки: мать была молодой и прекрасной женщиной, которая убежала на Черную гору смерти, оставив его здесь.

Открыв книгу, мальчик склонился над страницей. В темноте мелкий шрифт не разобрать, но обращение к богине Джордан знал наизусть.

– Зачем ты убежала? – прошептал он. – Здесь тебе было бы лучше. Мы так любили тебя! Лучше бы ты осталась с нами вместо того, чтобы превратиться в канюка. Если принести тебе в дар рис и мясо, может быть, ты вернешься к нам? Посмотри на наши подношения, о Великий канюк!

Подул приятный утренний ветерок – ветка деревца верблюжьей колючки зашуршала по крыше, теплый воздух мягко взъерошил волосы.

Джордан еще крепче зажмурился, по коже побежали мурашки восторга. Богиня разными способами проявляла свое присутствие – впервые она пришла как теплый ветерок.

– О Великий канюк, я не хочу возиться в грязи, как Ральф. Не хочу нюхать корыто, в котором барахтались тысячи свиней. Не хочу сойти с ума, не хочу, чтобы зубы сгнили и выпали, – горячо шептал мальчик. Из-под зажмуренных век потекли слезы. – Пожалуйста, спаси меня, о Великий канюк! – молил Джордан, изливая перед статуей священной женщины весь свой ужас и отвращение. – Они били друг друга, и кровь… столько крови…

Наконец он умолк, дрожа всем телом, поднялся на ноги и впервые посмотрел прямо на изваяние. Идол слепо уставился на него, но Джордан склонил золотистую головку набок, словно прислушиваясь. Его белая кожа сияла в лунном свете.

Крепко прижимая к себе книгу, мальчик осторожно двинулся вдоль веранды. Едва он отошел подальше, из теней рванулись покрытые шерсткой тельца: негромко попискивая, летучие мыши стали драться за угощение.

Джордан открыл дверь кухни – в ноздри ударил запах дыма, специй и карболового мыла. Нагнувшись над закопченной железной печкой, мальчик раздул угли, и они засветились красноватым светом. Джордан просунул сквозь решетку длинный вощеный фитиль и поднес его к углям – на кончике фитиля вспыхнул голубоватый огонек. Прикрывая пламя рукой, Джордан осторожно пронес его через кухню и зажег огарок свечи, воткнутый в горлышко бутылки из-под шампанского. Он погасил фитиль, поставил свечу на чисто выскобленный стол и сделал шаг назад.

Постояв несколько секунд в нерешительности, мальчик задрал до самых плеч подол выцветшей, заштопанной рубахи и посмотрел на себя – детский жирок сошел, впадинка пупка темнела посреди гладкого, подтянутого живота, стройные ноги переходили в крепкие, как незрелые яблоки, ягодицы. Кожа была гладкой и безволосой, не считая золотистого пушка между ног. Волоски, пока еще слишком редкие, чтобы виться, походили на тонкие шелковые ниточки в коконе шелкопряда. Посреди паутины волос свисал вялый пенис. За последние месяцы он невероятно вырос, и Джордан с ужасом представлял себе день, когда эта штука станет толщиной с руку – постыдное и тяжелое бремя, которое придется носить всю жизнь.

Сейчас пенис выглядел мягким, белым и невинным, но по утрам становился горячим и твердым, как кость, пульсируя сладкой, греховной болью. Хуже того, в последние недели он раздувался и твердел в самые неожиданные моменты: за обеденным столом, когда напротив сидел отец; в классе, когда новая учительница склонилась над Джорданом, чтобы исправить ошибку в тетради; за сортировочным столом рядом с Яном Черутом; от трения о седло при поездках верхом – каждый раз ужасная штука начинала выпирать из штанов.

Джордан взял пенис в руку – такой мягкий и беспомощный, словно новорожденный котенок, но это обман. Погладь его, и – вот, пожалуйста! – он мгновенно изменяет форму.

Мальчик поспешно разжал пальцы.

Остатки ужина лежали на деревянном столе, прикрытые стальной сеткой от мух. Приподняв ее, Джордан увидел остатки бараньей ноги и охотничий нож отца с рукояткой из оленьего рога. Девятидюймовое лезвие, на котором застыл холодный бараний жир, изящно сужалось, переходя в острый кинжальный кончик.

Мальчик взял нож.

Вчера вечером отец заточил клинок. Джордан любил наблюдать за процессом заточки: отец всегда держал лезвие острием к себе – так и пальцы отрезать недолго. Впрочем, Зуга – мастер своего дела: острый как бритва нож с легкостью рассекал баранину.

Джордан посмотрел на длинную белую штуку внизу живота. Кожа на кончике наполовину сжалась, выставляя напоказ розовый желудь. Прижав подол рубахи подбородком, чтобы высвободить обе руки, Джордан схватил себя за корень, зажав в ладони сморщенный мешочек плоти с чувствительными шариками внутри, и потянул вперед, словно подставляя шею осужденного под удар палача. Другой рукой он прижал лезвие к животу, чуть выше линии, где начинался тонкий золотистый пушок.

От ледяного прикосновения лезвия мальчик невольно содрогнулся, бараний жир оставил жирное пятно на коже. Джордан глубоко вздохнул, собираясь с духом, и начал медленно опускать лезвие, чтобы избавиться от позорного выроста.

– Джорди, что ты делаешь? – раздался голос за спиной.

Вскрикнув от неожиданности, мальчик бросил нож на стол и опустил подол рубахи, прикрывая наготу.

– Джорди!

Он поспешно обернулся, судорожно вздохнул – в дверях стоял Ральф, одетый лишь в мешковатые шорты. От предрассветного холода его грудь покрылась гусиной кожей.

– Что ты делал? – повторил старший брат, подходя ближе.

– Ничего. Ничего я не делал! – отчаянно потряс головой Джордан.

– Сам с собой развлекался, да? – с ухмылкой сказал Ральф. – Ах ты, маленький развратник!

Джордан, подавляя рыдания, выскочил за дверь. Ральф хихикнул и покачал головой. Охотничьим ножом с рукояткой из оленьего рога он отрезал толстый ломоть холодной баранины, подцепил лезвием горчицу из горшочка, приправил мясо и принялся жевать, разводя огонь в очаге, чтобы сварить кофе.

В следующее воскресенье на белом песке арены Инкосикази умерла мучительной смертью в объятиях меньшего по размеру, но более ловкого противника. Базо страдал так, словно потерял любимую девушку. Камуза присоединился к его погребальной песне: со смертью Инкосикази казна отряда матабеле похудела на двадцать соверенов. Возвращение с рыночной площади в лагерь Зуги напоминало бегство Наполеона из Москвы. Ральф и Базо несли корзинку с останками Инкосикази.

Возле заведения Бриллиантовой Лил Ральф на мгновение остановился, с тоской разглядывая окна на другой стороне улицы и прислушиваясь к доносившемуся изнутри хохоту, – кажется, там звонко смеялась Лил.

Они вернулись в покрытую травой хижину матабеле, и Камуза протянул Ральфу глиняный горшок с пузырящимся пивом.

– Хеншо, сколько ты потерял?

– Все, что было, – удрученно ответил Ральф. – Сам смысл жизни.

Он приложился к густому, похожему на жидкую кашу пиву.

– Это плохо. Только глупец держит всех своих коров в одном краале.

– Камуза, ты так умеешь утешить, – горько сказал Ральф. – Я недостоин твоей мудрости – придержи ее для себя.

Камуза довольно повернулся к Базо:

– Теперь ты понимаешь, почему я не согласился поставить пятьдесят золотых соверенов.

Базо глянул на Ральфа. Не говоря ни слова, приятели слаженно перешли к действиям: Ральф дружеским жестом положил руку на плечи Камузы, на самом деле удерживая его железной хваткой; другой рукой он оттянул переднюю часть набедренной повязки жертвы. Базо вынул из корзинки мягкий шелковистый трупик гигантского паука и бросил его в образовавшуюся щель.

Камуза в ужасе взвился, как необъезженный жеребец, впервые почуявший седло и шпоры. С дикими воплями он обеими руками бил себя по низу живота.

От хохота Базо едва не рухнул в горящий очаг посреди хижины – к счастью, Ральф успел его подхватить.

Камуза ушел почти три года назад. Когда Базо вместе с остальными подписал контракт на третий срок, Камуза был единственным, кто попросил Бакелу «бала иситупа», то есть расплатиться согласно договору, и ушел на север, в Матабелеленд.

Базо по нему очень скучал – скучал по язвительным советам, по интуитивному пониманию мыслей белых, в которых Базо так и не научился разбираться.

Хеншо тоже был другом: долгие годы он работал с ними плечом к плечу, они вместе охотились, ели из одного котелка, пили пиво из одного кувшина. Хеншо с легкостью говорил на исиндебеле: искусно копировал интонации, пользовался поэтическими образами – в темноте возле угасающего костра его можно было принять за чернокожего. И все же Хеншо не мог заменить Камузу: он не был матабеле, не разделил с Базо обряды инициации, не участвовал в сражениях вместе с отрядом, не видел струи алой крови из тела врага, проткнутого ассегаем.

Базо очень обрадовался, услышав, что Камуза возвращается. Один из матабеле прошептал эту новость, когда они выстроились возле входа на охраняемую территорию.

«Камуза пришел как посланец короля, – шептались вокруг костров с уважением и даже страхом. – Камуза теперь советник короля».

За последние годы многие юноши-матабеле пришли работать на Умгоди какулу, Большую дыру. Каждый месяц появлялись все новые пришельцы, измученные долгой дорогой, – они приходили группами по десять – двадцать человек, иногда парами или тройками, а порой и поодиночке.

Сколько всего добралось до Кимберли? Кто его знает, никто не считал. Не меньше тысячи, а то и двух тысяч человек – каждый получил от короля разрешение покинуть пределы Матабелеленда, ведь иначе их проткнули бы сверкающие ассегаи боевых отрядов, охранявших все подступы к великому краалю короля под названием Табас-Индунас – Холмы Вождей.

Даже вдали от родины молодые матабеле были тесно связаны с племенем. Каждый вновь прибывший с севера приносил новости, длинные послания от вождей и отцов, в точности воспроизводя сказанное. Точно так же, покидая прииск – по завершении трехгодичного контракта, от тоски по родине или потому, что нарушил непонятные и бессмысленные законы белых, – каждый матабеле уносил устные вести, полагаясь на феноменальную память человека, незнакомого с письменностью.

От матабеле к матабеле со скоростью лесного пожара разносилась новость: «Камуза вернулся». Раньше на это никто бы и внимания не обратил: Камуза ничем не выделялся из тысяч других. Теперь он пришел как посланец короля, и, называя его имя, говорящий почтительно понижал голос.

Базо проводил дни в поисках друга, всматриваясь в лица работающих на подъемниках и вагонетках; по ночам лежал без сна возле затухающего костра, надеясь услышать шепот из темноты. Базо дожидался много дней и ночей – и вот Камуза, согнувшись, вошел в низкую дверь хижины.

– Я вижу тебя, Базо, сын Ганданга.

Базо подавил вспыхнувшую радость и невозмутимо ответил на приветствие:

– И я вижу тебя, Камуза.

Сидевшие вокруг костра потеснились, давая гостю место и стараясь не прижиматься к нему слишком близко, ведь теперь на коротко остриженной голове Камуза носил черный обруч – знак индуны, советника короля Матабелеленда. К нему обращались с почтением, и даже Базо тихонько хлопнул в ладоши, приветствуя друга, и передал ему кувшин с пивом.

После того как Камуза подкрепился, Базо расспросил приятеля о доме, скрывая нетерпение за маской невозмутимости.

Камуза возмужал – все они возмужали: годы пролетели и юноши стали мужчинами в расцвете сил. Черты лица, более резкие по сравнению с истинными матабеле линии занзи, выдавали в Камузе примесь крови тсвана – менее воинственного, но проницательного и хитрого племени короля Кама. Бабушку Камузы девочкой взяли в плен во время набега боевых отрядов короля Мзиликази, и она стала женой индуны, командовавшего отрядом. От бабушки Камузе достались иссиня-черная кожа и египетский разрез глаз, узкие ноздри и тонкий изгиб губ.

Мало кто из матабеле мог проследить свою родословную до чистокровных занзи, потомков зулусских вождей Чаки и Дингаана, сыновей Неба, – Базо был одним из них. Тем не менее обруч индуны красовался на голове Камузы.

Во времена Мзиликази король велел воину надеть на голову «исикоко», только если возраст и мудрость посеребрили волосы избранника, а коровьи хвосты, повязанные на локтях и коленях, доказали его подвиги в битве. Лишь тогда жены счастливца вплетали обруч в волосы и навсегда закрепляли его там с помощью глины, смолы и бычьей крови – обруч становился почетным знаком, дававшим носителю право заседать в совете племени матабеле.

Те времена минули. Лобенгула, сын Мзиликази, отличался хитроумием, а не доблестью в битве и потому искал себе таких же хитроумных помощников. Мзиликази был настоящим воином, прожил жизнь, не расставаясь с ассегаем. Лобенгула, хотя и принимал участие в кровавых схватках, воином не был и презрительно относился к прямодушию и прямолинейности бойцов. Ряды седобородых советников отца редели, места доблестных воинов занимали люди, которые думали так же быстро, как старики управлялись с копьем.

Лобенгула не выносил ностальгии стариков по уходящему миру, выискивая молодых, с проницательным взглядом – людей, которые вместе с ним видели собирающиеся, будто предвестники летней грозы, черные тучи на южных границах. Король выбирал тех, кто чувствовал, что наступает время перемен и ужасных потрясений, о которых предупреждали колдуны и его собственные гадания: очень скоро несчастья обрушатся на землю матабеле, точно пожар, уничтожающий тростниковые заросли вдоль берегов реки Замбези в конце сухого сезона.

Лобенгула, великий Черный Слон, от чьих шагов дрожала земля и от чьего голоса небеса раскалывались пополам, выбирал молодых, способных видеть и слышать.

Так Камуза получил обруч индуны. Люди, сидевшие вокруг костра, внимательно слушали Камузу – он говорил шепотом, сверкая раскосыми глазами, черными и блестящими, как у мамбы.

Отдавая дань важности принесенных с севера новостей, Камуза начал совет с пересказа истории народа матабеле. Каждый из присутствующих знал эту историю с младенчества, впитал ее с молоком матери, но и сейчас слушал с живым интересом, закрепляя в памяти все детали, чтобы, когда придет время, рассказать ее своим детям.

История начиналась с вождя боевых отрядов зулусов Мзиликази – несравненного воина, верного товарища и близкого друга короля Чаки. Чака сошел с ума от горя после смерти матери, Нанди, и объявил траур на целый год: под страхом смерти запрещалось сеять, доить коров и спать с женой. Безумный Чака горевал в своей хижине, выискивая малейший предлог, чтобы обрушиться даже на самых близких и верных. Тогда-то и пришли к юному вождю Мзиликази посланцы короля. Он возвращался из набега, ведя за собой пять тысяч искуснейших и храбрейших воинов Зулуленда, все еще не остывших после битвы, и захваченную добычу: молодых красивых девушек, связанных веревкой за шею, и стада коров.

На головах посланцев, подтверждая их полномочия, покачивались длинные голубые перья райского журавля.

– Король обвиняет индуну Мзиликази! – начал первый посланник.

В его высокомерном взгляде Мзиликази прочел свой смертный приговор.

– Король обвиняет Мзиликази в краже королевской доли добычи!

Потом заговорил второй посланец, и в его словах звучало эхо королевского безумия. Слова короля Чаки кружили над головами воинов Мзиликази, как стервятники кружат над полями сражений.

Если бы смертный приговор был вынесен ему одному, то Мзиликази, возможно, пришел бы к Чаке и с достоинством встретил свою участь. Однако пять тысяч воинов, которых он считал сыновьями, тоже были осуждены на смерть. Мзиликази схватил королевских посланников – на мгновение земля пошатнулась под ногами: прикоснуться к тем, кто украшен голубыми перьями журавля, означает прикосновение к самому королю! Острым как бритва лезвием ассегая Мзиликази срезал голубые перья и бросил их в лицо дрожащим от страха посланцам.

– Вот мой ответ Чаке: он мне больше не король!

Так начался великий исход на север. Сидя у костра, Камуза, советник короля, вновь пересказывал эту историю: и об успешных сражениях отступника Мзиликази, и о том, как Чака послал свои самые прославленные отряды вдогонку за беглецами, и как Мзиликази встретил погоню – в лучших традициях военной тактики племен нгуни, выбрав для схватки труднопроходимую местность.

Камуза напомнил, как Мзиликази обхватил «буйволиными рогами» отряды Чаки, как его воины, протыкая врагов, кричали «Нги дхла! Я насытился!». Слушатели в темной хижине шептались и ерзали, их глаза сверкали, а руки подергивались, сжимая воображаемые копья. После битвы оставшиеся в живых воины Чаки пришли к Мзиликази и на коленях поклялись в преданности новому вождю – Мзиликази из отступника превратился в правителя. Он повел свое войско на север, по дороге покоряя мелких царьков, и стал великим королем.