Текст книги "Горящий берег (Пылающий берег) (Другой перевод)"

Автор книги: Уилбур Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

SE5a через один из разрывов вырвался из облака.

Майкл закрыл руками глаза, защищаясь от яркого света, потом огляделся. Он на правильном курсе к аэродрому: вот дорога, и железнодорожная ветка, и своеобразной формы поле между ними. Еще шесть минут полета, по его расчетам. Вид земли позволил ему снова сориентироваться. Он восстановил контакт с реальностью и посмотрел вверх. И увидел их. Они кружили, как стервятники над добычей льва, дожидаясь, когда он появится из облака. Они тоже его заметили. Майкл увидел, как они поворачивают к нему на своих радужных крыльях, но погрузился в облако с противоположной стороны, и холодный влажный туман окутал его, скрыл от их жестоких глаз.

– Я должен сдержать слово, – прошептал Майкл.

Потеря контакта с землей смутила его. Он почувствовал, как на него снова обрушиваются волны головокружения, позволил SE5a постепенно спуститься к нижнему краю облака и снова вышел на свет. Внизу знакомая местность, гряда и линия фронта остались далеко позади, впереди лес, деревня, церковный шпиль – все такое мирное, идиллическое.

«Сантэн, я возвращаюсь», – подумал он, и его охватила ужасная слабость, придавила какая-то огромная тяжесть, прижала к кабине.

Он повернул голову и увидел шато. Розовая крыша, как маяк, неодолимо манила, и нос самолета, как будто помимо его воли, повернул туда.

– Сантэн, – прошептал он, – я иду, подожди.

Тьма обступила его. Он словно оказался в длинном темном туннеле.

В ушах ревело, точно прибой обрушивался на морской берег. Майкл собрал последние силы и, глядя вперед, сквозь тьму, в сужающийся туннель, искал ее лицо, пытался сквозь гул прибоя в ушах расслышать ее голос.

– Сантэн, где ты? О Боже, где ты, любовь моя?

* * *

Перед зеркалом в тяжелой позолоченной раме из каштана Сантэн с серьезным видом разглядывала свое отражение.

– Завтра я буду мадам Мишель Кортни и никогда больше Сантэн де Тири. Разве это не великолепно, Анна? – Она притронулась к вискам. – Как ты думаешь, я буду чувствовать себя по-другому? Конечно, такое значительное событие должно меня изменить, я больше никогда не буду прежней.

– Очнись, дитя, – подтолкнула ее Анна. – Еще столько нужно сделать! Не время мечтать.

Она взяла просторную юбку и через голову надела на Сантэн, потом, стоя сзади, закрепила пояс.

– Я гадаю, смотрит ли на меня мама. Знает ли она, что я надеваю ее платье, радуется ли за меня?

Анна хмыкнула, опускаясь на колени, чтобы проверить подол. Сантэн пригладила на бедрах тонкие старинные кружева и прислушалась к приглушенным мужским голосам и смеху, доносившимся из большого зала на первом этаже.

– Я так рада, что пришел генерал. Правда, он красивый мужчина, точно как Майкл? Эти глаза… ты заметила?

Анна снова хмыкнула, но на этот раз более выразительно; она вспомнила генерала, и руки ее дрогнули.

«Вот это настоящий мужчина», – сказала она себе, глядя, как Шон Кортни выходит из «роллса» и поднимается по лестнице в шато.

– Он такой душка в мундире и с медалями, – продолжала Сантэн. – Когда Майкл станет старше, я настою, чтобы он отрастил такую же бороду. Производит такое впечатление! – Снизу послышался новый взрыв смеха. – Они с папой понравились друг другу, как ты думаешь, Анна? Только послушай!

– Надеюсь, они оставят немного коньяка другим гостям, – проворчала Анна, поднимаясь на ноги; прижав руку к спине, она остановилась: ей в голову пришла новая мысль.

– Надо было достать синий дрезденский сервиз, а не севрский. Он красивее, с розами.

– Надо было думать об этом вчера, – быстро оборвала ее Сантэн. – Я не собираюсь проходить через все это снова.

Весь предыдущий день и почти всю ночь они вдвоем работали, наводя порядок в большом зале, который простоял закрытым с бегства слуг. Занавеси запылились, высокий потолок зарос паутиной, так что украшавшие его мифологические сцены стали почти не видны.

С красными глазами, чихая, они закончили уборку и принялись за столовое серебро, почерневшее, все в пятнах. Нужно было вымыть и вытереть вручную каждый предмет красно-золотого севрского обеденного сервиза.

Многословно протестовавший граф: «Ветеран Седана и армии Третьей империи вынужден работать, как простой лакей», – под их мощным напором принялся помогать.

Наконец все было сделано. Зал снова великолепен, сложный наборный паркет отмыт и натерт, на сводчатом потолке снова танцуют, проказничают и гоняются друг за другом нимфы, богини и фавны, серебро блестит, и первые выращенные Анной в теплице розы сверкают в свете ламп, как самоцветы.

– Надо было напечь больше пирогов, – тревожилась Анна, – у солдат волчий аппетит.

– Они летчики, – поправила ее Сантэн, – а еды у нас столько, что хватит накормить всю армию союзников, а не только одну эскадрилью. – Сантэн смолкла. – Слушай, Анна!

Анна подошла к окну и выглянула.

– Это они! – воскликнула она. – Так рано!

По длинной гравийной подъездной дороге, пыхтя, приближался тусклый армейский грузовик, казавшийся на своих высоких узких колесах чопорным и старомодным; в кузове сидели все свободные от полетов офицеры эскадрильи, а за рулем – адъютант, с трубкой в зубах и выражением ужаса на лице; грузовик вилял от одного края широкой дороги к другому, а адъютант громко подбадривал пассажиров.

– Ты закрыла кладовую? – с тревогой спросила Анна. – Если это племя отыщет еду раньше, чем мы начнем подавать…

Анна привлекла подруг из деревни, тех, что не успели убежать от войны, и кладовка превратилась в пещеру Аладдина, полную холодных пирогов с мясом, паштетов, замечательных местных блюд, окороков, пирогов с яблоками, заливных свиных ножек с трюфелями и десятков иных деликатесов.

– Они приехали так рано не за едой. – Сантэн присоединилась к Анне у окна. – Ключи от погреба у папы. О них позаботятся.

Ее отец уже наполовину спустился по мраморной лестнице навстречу гостям, и адъютант затормозил так резко, что два пилота свалились с переднего сиденья, переплетясь руками и ногами.

– Вы, должно быть, веселый старый граф! – с явным облегчением снова обретя подвижность, воскликнул адъютант. – Мы передовой отряд, или, как говорят по-французски, le d’avant-garde, понимаете?

– А, конечно! – Граф стиснул его руку. – Наши храбрые союзники. Добро пожаловать! Добро пожаловать! Могу я предложить вам стаканчик чего-нибудь?

– Видишь, Анна, – Сантэн с улыбкой отвернулась от окна, – беспокоиться не о чем. Они понимают друг друга. Твоей еде ничего не грозит, по крайней мере пока.

Она взяла с кровати фату, накинула на голову и стала разглядывать свое отражение.

– Это должен быть самый счастливый день моей жизни, – прошептала она. – Ничто не должно его испортить.

– И не испортит, дитя мое.

Анна подошла к ней сзади и принялась расправлять на плечах прозрачную фату.

– Ты будешь прекраснейшей из невест. Какая жалость, что никто из дворян тебя не увидит!

– Хватит, Анна, – мягко сказала Сантэн. – Никаких сожалений. Все в порядке. Я и не хотела бы, чтобы было по-другому. Анна!

Ее лицо оживилось.

– В чем дело?

– Ты слышишь? – Сантэн отвернулась от зеркала. – Это он. Мишель. Он возвращается ко мне.

Она подбежала к окну и, не в силах сдерживаться, запрыгала, затанцевала, как маленькая девочка перед витриной магазина игрушек.

– Слушай! Он летит сюда!

Она узнала отчетливый рокот мотора, который так часто слышала раньше.

– Я его не вижу.

Анна стояла за ней, заслоняя глаза и глядя вверх, на рваные облака.

– Он должен лететь очень низко, – начала Сантэн. – Да! Да! Вот он, прямо над лесом. Я его вижу.

– Он летит на аэродром в саду?

– Нет, не при таком ветре. Я думаю, он летит сюда.

– Это он? Ты уверена?

– Конечно, уверена. Разве ты не видишь, какого он цвета? Mon petit jaune [34]34
  Мой желтый малыш ( фр.).


[Закрыть]!

Остальные тоже услышали. Снизу донеслись голоса, и с десяток свадебных гостей через французское окно выбрались на террасу.

Впереди всех Шон Кортни в полной полевой форме английского генерала и граф, еще более великолепный в сине-золотом мундире полковника гвардии Наполеона III.

У всех в руках были стаканы, все голоса звучали возбужденно и приподнято.

– Да, это Майкл! – воскликнул кто-то. – Бьюсь об заклад, он потреплет нас низкой посадкой. Снимет крышу с шато, вот увидите!

– Заключительный победный полет, учитывая, что его ждет впереди!

Сантэн смеялась вместе со всеми и хлопала в ладоши, глядя на приближающуюся желтую машину, и вдруг ее ладони застыли не соприкоснувшись.

– Анна, – сказала она, – что-то не так.

Теперь самолет достаточно близко, чтобы можно было заметить, как неправильно он летит: опустив одно крыло, ныряет к вершинам, потом резко поднимается; крылья закачались, и машина стала заваливаться в противоположную сторону.

– Что с ним?

Тональность возгласов на террасе сменилась.

– Боже, он в беде… кажется…

SE5a качался и бесцельно поворачивался. Все увидели поврежденный фюзеляж и рваные крылья. Машина походила на тушу большой рыбы, на которую напали акулы.

– Он тяжело ранен! – крикнул кто-то из пилотов.

– Да, ему досталось.

SE5a круто повернул и опустил нос, едва не задевая деревья.

– Он пробует вынужденную посадку!

Кое-кто из пилотов перепрыгнул через стену террасы и побежал по газону, лихорадочно сигналя поврежденному самолету:

– Сюда, Майкл! Не опускай нос!

– Не тормози! – крикнул другой. – Сорвешься в штопор! Прибавь газу! Открой дроссель!

Все выкрикивали бесполезные советы, а самолет тяжело снижался к открытой лужайке.

– Мишель! – выдохнула Сантэн, сжимая пальцами кружево фаты и чувствуя, как та рвется. – Мишель, иди ко мне.

Остался последний ряд деревьев, старые буки, на которых только начали лопаться почки. Они окаймляли самый дальний от шато газон. Желтый SE5a опустился за них, мотор заглох.

– Вверх, Майкл! Подними его! Проклятье!

Все кричали, и Сантэн добавила свою мольбу:

– Пожалуйста, Мишель, перелети через деревья. Приди ко мне, дорогой.

Мотор снова взревел, и все увидели, как машина взвилась, точно большой желтый фазан, взмывающий из укрытия.

– У него получится.

Все видели – нос чересчур задран, машина словно зависла над темными безжизненными ветвями, они тянулись к ней, как когти чудовища. Потом желтый нос снова опустился.

– Перелетел! – воскликнул один из пилотов, но тут колесо шасси задело тяжелую кривую ветвь, SE5a перевернулся в воздухе и упал.

Он ударился о землю на самом краю лужайки, приземлившись на нос. Вращающийся пропеллер разлетелся белыми осколками, затрещали деревянные рамы корпуса, и вся машина сложилась, раздавленная, как бабочка; ярко-желтые крылья согнулись вдоль фюзеляжа, и Сантэн увидела Майкла.

Он весь был в собственной крови, залившей даже лицо. Запрокинув голову, он свисал из кабины на ремнях, как человек на виселице.

Офицеры бежали по лужайке. Сантэн видела, как генерал бросил стакан и перепрыгнул через стену террасы. Он бежал во весь дух, неровной из-за хромоты походкой, но догонял молодых людей.

Первый из них уже почти добежал до разбитого самолета, когда того с волшебной внезапностью охватило пламя. Огонь с ревом и грохотом взвился вверх, бледное, но увенчанное черным дымом, и бегущие остановились, замешкались и стали отступать, закрывая лица от жара.

Шон Кортни прорвался сквозь них; он бежал прямо в огонь, не обращая внимания на волны жара, но четверо молодых офицеров бросились вперед, схватили его за руки и плечи и оттащили назад.

Шон с такой силой рвался из их рук, что, чтобы удержать его, пришлось подбежать еще троим. Шон издавал низкий нечленораздельный рев, как попавший в западню буйвол, и пытался дотянуться сквозь пламя до человека, застрявшего в разбитом корпусе желтого самолета.

Потом внезапно рев оборвался, и Шон обмяк.

Если бы его не держали, он осел бы на колени. Руки его повисли вдоль тела, но он продолжал смотреть в огонь.

Несколько лет назад, в гостях в Англии, Сантэн со страхом зачарованно смотрела, как дети хозяев жгут на костре в саду чучело английского убийцы по имени Гай Фокс. Чучело было изготовлено очень искусно; когда его охватило пламя, оно почернело – и задергалось, как живое. Впоследствии Сантэн много недель просыпалась по ночам в поту: ей снился кошмар. Теперь, выглядывая из верхнего этажа шато, она услышала поблизости чей-то крик. Ей показалось, что кричит Анна. В этом крике звучала страшная боль, и Сантэн обнаружила, что дрожит, как былинка под сильным ветром.

Все было как в том кошмаре. Она не могла оторвать взгляд от чучела, которое почернело и начало сморщиваться, его руки и ноги дергались и медленно сгибались в жару. Крик заполнил ее голову, оглушил. И только тут Сантэн поняла, что кричит не Анна – кричит она сама. Полные боли звуки рвались из ее груди; жесткие, как осколки разбитого стекла, они терзали ее горло.

Она почувствовала, как сильные руки Анны поднимают ее, уносят от окна. Она отчаянно боролась, но Анна оказалась для нее слишком сильна.

Она уложила Сантэн в кровать, прижала ее лицо к своей обширной мягкой груди, заглушая дикий крик. Когда, наконец, девушка затихла, Анна погладила ее по волосам и начала мягко укачивать, напевая, как делала, когда Сантэн была маленькой.

* * *

Майкла Кортни похоронили на кладбище в Морт-Омме, на участке, отведенном семье де Тири.

Хоронили его ночью при свете фонарей. Офицеры выкопали могилу, и священник, который должен был венчать молодых, прочел поминальную молитву.

– Я есмь воскресение и жизнь, – сказал Господь [35]35
  Евангелие от Иоанна 11:35.


[Закрыть].

Сантэн стояла об руку с отцом, ее лицо было закрыто черной вуалью. За другую руку ее держала Анна.

Сантэн не плакала: после того как она перестала кричать, у нее не было слез. Как будто пламя выжгло ее душу, и там стало сухо, как в Сахаре.

– Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай… [36]36
  Псалмы 24:7.


[Закрыть]

Слова доносились издалека, словно из-за преграды.

«У Майкла не было грехов, – думала она. – Он не совершал преступлений, и да, Господи, он был молод, так молод. Почему он должен был умереть?»

Шон Кортни стоял по другую сторону наспех вырытой могилы, а в шаге за ним – его шофер и слуга Сангане. Сантэн никогда раньше не видела плачущего чернокожего. Его слезы блестели на бархатной коже, как капли росы на лепестках темного цветка.

– Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями [37]37
  Иов 14:1.


[Закрыть].

Сантэн смотрела в глубокую грязную яму, на жалкий гроб, наспех сколоченный из сырых досок в мастерской эскадрильи, и думала: «Это не Мишель. Это не взаправду. Это все еще какой-то ужасный кошмар. Скоро я проснусь, и Мишель прилетит ко мне, и мы с Нюажем будем ждать его на холме».

Ее привел в себя резкий, неприятный звук. Генерал шагнул вперед, и один из офицеров протянул ему лопату. Комья земли посыпались на крышку гроба, и Сантэн подняла голову. Она не хотела на это смотреть.

– Мишель не там, не внизу, – зашептала она за темной вуалью. – Тебе там не место. Для меня ты всегда будешь небесным созданием. Для меня ты всегда будешь там, в небе… – и потом: – Au revoir, Мишель, до новой встречи, дорогой. Глядя на небо, я всякий раз буду думать о тебе.

* * *

Сантэн сидела у окна. Когда она набросила на плечи фату, Анна, сидевшая рядом с ней на кровати, начала возражать, но сразу осеклась.

Обе молчали.

Снизу из зала доносились голоса мужчин. Только что кто-то очень недолго и очень плохо играл на пианино, но Сантэн сумела узнать похоронный марш Шопена; остальные подпевали, отбивая такт.

Чутьем Сантэн понимала, что происходит: особое прощание с товарищем. Но ее оно не трогало. Позже она услышала, что голоса становятся все более хриплыми.

Летчики опьянели. Она знала, это тоже часть ритуала. Потом послышался смех, пьяный смех, но в нем тоже чувствовалась печаль, потом пение, хриплое и немелодичное, а она по-прежнему ничего не чувствовала. Сидела с сухими глазами при свете свечей, и смотрела, как вспыхивают на горизонте артиллерийские разрывы, и слушала пение и звуки войны.

– Ты должна лечь, дитя, – один раз сказала Анна, сказала мягко, как мать, но Сантэн покачала головой, и Анна не стала настаивать. Она прикрутила фитиль, укрыла пледом колени Сантэн и принесла из зала холодный пирог и стакан вина. Теперь еда лежала нетронутой на столе возле локтя Сантэн.

– Нужно поесть, детка, – прошептала Анна. Ей не хотелось вмешиваться. Сантэн медленно повернула к ней голову.

– Нет, Анна, – сказала она, – я больше не ребенок. Эта часть меня умерла вместе с Мишелем. Никогда больше не называй меня деткой.

– Обещаю.

Сантэн снова повернулась к окну.

Церковные часы прозвонили два раза, а чуть позже они услышали, как уходят офицеры эскадрильи. Некоторые были так пьяны, что товарищам пришлось нести их на спине, точно мешки с зерном. Потом грузовик уехал в ночь.

В дверь негромко постучали. Анна встала с кровати и открыла.

– Она не спит?

– Нет, – тоже шепотом ответила Анна.

– Могу я поговорить с ней?

– Входите.

Шон Кортни вошел и остановился возле стула Сантэн.

Она слышала запах виски, но генерал был устойчив, как гранитный утес, а его голос звучал негромко. Генерал определенно владел собой. Несмотря на это, она чувствовала, что он воздвиг в душе стену, за которой скрывает свое горе.

– Я должен ехать, моя дорогая, – сказал он на африкаансе, и Сантэн встала со стула, уронив плед на пол, и с фатой на плечах остановилась перед ним, глядя ему в глаза.

– Вы его отец, – сказала она, и генерал на мгновение утратил самообладание, пошатнулся, ухватился рукой за стол и посмотрел ей в глаза.

– Откуда вы знаете? – прошептал он. Сантэн увидела, как вышло на поверхность его горе, и, наконец, позволила себе почувствовать свое горе и смешать с его. У нее полились слезы, плечи опустились. Он раскрыл объятия, Сантэн пошла в них, и генерал прижал ее к груди.

Оба долго молчали. Постепенно ее всхлипывания притихли и, наконец, совсем прекратились. Тогда Шон сказал:

– Я всегда буду думать о вас как о жене Майкла, как о дочери. Если я вам понадоблюсь, где бы и когда бы это ни было, только пошлите за мной.

Она быстро закивала, моргая; он разомкнул объятие, и она отступила.

– Вы сильны и смелы, – сказал он. – Я понял это сразу, когда мы впервые встретились. Вы выдержите.

Он повернулся и, хромая, вышел из комнаты; несколько минут спустя Сантэн услышала хруст гравия на подъездной дороге: это отъезжал «роллс» с шофером-зулусом.

* * *

На рассвете Сантэн была на холме над шато, сидела верхом на Нюаже и, когда пролетел утренний патруль, высоко поднялась в седле и помахала самолетам.

Маленький американец, которого Мишель называл Хэнком, летел первым. Он качнул крыльями и помахал ей в ответ, и она рассмеялась и еще раз помахала; слезы бежали по ее щекам, пока она смеялась. Эти слезы на холодном утреннем ветру казались на лице сосульками.

Они с Анной все утро хлопотали: снова закрывали зал, прикрывали мебель пыльными чехлами, упаковывали посуду и серебро. Втроем позавтракали на кухне тем, что осталось с вечера. Хотя Сантэн была бледна, под глазами у нее темнели круги и она едва притронулась к еде и вину, говорила она как обычно, обсуждала дела, которыми следовало заняться во второй половине дня. Граф и Анна с тревогой, но незаметно поглядывали на нее, не зная, как воспринять это неестественное спокойствие, и в конце трапезы граф не сдержался.

– Как ты, малышка?

– Генерал сказал, что я выдержу, – ответила она. – Я хочу доказать, что он прав. – Она встала из-за стола. – Через час приду помогать тебе, Анна.

Она взяла пучок роз, убранных из зала, и пошла на конюшню. Поехала на Нюаже вдоль дороги, и длинные колонны одетых в хаки людей, горбящихся под ранцами и оружием, окликали ее, она улыбалась и махала рукой, а они печально смотрели ей вслед.

Она привязала Нюажа к ограде кладбища и с охапкой цветов прошла к поросшей мхом стене церкви. Над семейным участком де Тири распростер ветви темно-зеленый тис, но недавно вспаханная земля была грязной и утоптанной, и могила походила на одну из овощных грядок Анны, только не такая прямоугольная и аккуратная.

Сантэн взяла из-под навеса в дальнем конце кладбища лопату и принялась за работу. Закончив, она разложила розы и отступила. Юбка у нее была грязная, и под ногтями грязь.

– Вот так, – довольно сказала она. – Так гораздо лучше. Как только найду каменщика, закажу могильный камень, Мишель. И завтра принесу свежие цветы.

* * *

Весь день она работала с Анной, без перерывов, не отвлекаясь от дел, и только в сумерках поехала на холм смотреть, как с севера возвращаются самолеты. Сегодня в эскадрилье не хватало еще двоих, и, возвращаясь, она горевала не только о Мишеле, но и об этих двоих.

После ужина, как только они с Анной перемыли посуду, Сантэн ушла в спальню. Она знала, что устала и должна поспать, но горе, которое она весь день сдерживала, сейчас, в темноте, обрушилось на нее, и она укрылась с головой, чтобы приглушить плач.

Но Анна услышала, потому что слушала.

Она пришла в своем кружевном чепце и ночной рубашке, со свечой в руке. Задула свечу, забралась под одеяло и обняла Сантэн, приговаривая, и не отпускала ее, пока та, наконец, не заснула.

На рассвете Сантэн снова была на холме. Дни и недели пошли повторяться, и она почувствовала себя беспомощной, в ловушке отчаяния и рутины. Эту рутину лишь изредка разнообразили какие-нибудь мелочи: дюжина новых SE5a в патрулях эскадрильи, еще в тусклой фабричной краске; их ведут пилоты, каждое движение которых говорит Сантэн, что они новички. А число ярко раскрашенных машин, которые она знала, с каждым днем уменьшалось. Колонны людей, оборудования и пушек, движущиеся по главной дороге мимо шато, становились все гуще, чувствовалось нарастающее напряжение, тревога, заразившие и троих обитателей шато.

– В любой день, – повторял граф, – может начаться. Вот посмотрите, прав ли я.

Потом однажды утром маленький американец сделал круг над холмом, где стояла Сантэн, далеко высунулся из кабины и что-то бросил. Это был небольшой пакет с прикрепленной приметной длинной, яркой лентой. Сверток упал за вершиной холма. Сантэн заставила Нюажа спуститься и нашла ленту, зацепившуюся за нижние ветви живой изгороди. Она достала ее, и когда Хэнк снова сделал круг, показала, что посылка доставлена. Он помахал и стал подниматься в сторону хребта.

В уединении своей комнаты Сантэн вскрыла пакет. В нем оказалась пара вышитых крыльев КВС и медаль в красном кожаном футляре. Она погладила блестящий шелк, на котором висел серебряный крест, а потом повернула его и прочла выгравированное имя Майкла и дату. Третьим предметом в бумажном конверте оказалась фотография. На ней, выстроившись крыло к крылу перед большим ангаром в Бертангле, широким полукругом стояла эскадрилья самолетов, а на переднем плане группой застенчиво улыбались фотографу пилоты. Безумный шотландец Эндрю стоял за Майклом и едва доходил ему до плеча; Майкл был в пилотке и сунул руки в карманы. Такой веселый и беззаботный, что у Сантэн сжалось сердце и она почувствовала удушье.

Она поместила эту фотографию в такую же серебряную рамку, что и снимок матери, и держала у кровати. А медаль и эмблемы КВС положила в шкатулку, где хранила драгоценности.

Теперь каждый день после полудня Сантэн проводила час на кладбище. Она выложила могилу красным кирпичом, который нашла возле навеса с инструментами.

– Только до тех пор, пока не найдем каменщика, Мишель, – объясняла она ему за работой, сидя на корточках. Сантэн обрыскала все поля и леса в поисках диких цветов – их она приносила ему.

По вечерам она проигрывала запись «Аиды» и разглядывала страницы атласа, где Африканский континент изображался в виде лошадиной головы, на которой преобладали пространства красного цвета – собственность империи. Или читала вслух английские книги – Киплинга или Бернарда Шоу, которые брала в спальне матери на втором этаже, а граф внимательно слушал и исправлял ее произношение. Никто не упоминал Майкла, но все помнили о нем каждую минуту; он казался частью атласа, и английских книг, и торжественных аккордов «Аиды».

Когда Сантэн убеждалась, что у нее совершенно не остается сил, она целовала отца и уходила к себе.

Однако стоило ей задуть свечу, как горе снова обрушивалось на нее. Через несколько минут неслышно открывалась дверь, входила Анна, обнимала ее, и все начиналось сначала.

Однажды ворвался граф. Он заколотил в дверь спальни Сантэн, разбудив их в те предутренние часы, когда силы человека почти иссякают.

– Что случилось? – сонно спросила Анна.

– Идем! – ответил граф. – Сами увидите.

Торопливо набросив платья на ночные сорочки, они прошли за ним в кухню и оттуда на мощеный двор. Здесь они остановились и удивленно воззрились на восточную часть неба: хотя луны не было, небо заливал странный, дрожащий оранжевый свет, как будто где-то за горизонтом Вулкан распахнул двери кузницы богов.

– Слушайте! – приказал граф, и они услышали как легкий ветер принес шуршание; казалось, сама земля под ногами дрожит, так силен этот далекий пожар.

– Началось, – сказал граф, и только тут они сообразили, что это артиллерийская подготовка большого нового наступления союзников на западном фронте.

Остаток ночи они просидели на кухне, пили черный кофе и время от времени выходили во двор посмотреть на буйство зарева, как на какое-то астрономическое явление.

Граф возбужденно описывал им, что происходит.

– Это массированная артподготовка, она разрушает проволочное ограждение и уничтожает окопы противника. Бошам крышка. – Он показал на огненное небо: – Кто выдержит такое?

* * *

Тысячи артиллерийских батарей стреляли каждая на участке фронта в сто ярдов и на протяжении следующих семи дней и ночей ни на мгновение не прекращали огонь. Сама тяжесть метала, который они обрушивали на немецкие укрепления, стирала с лица земли брустверы и траншеи и перепахивала землю.

Граф пылал воинственным патриотизмом.

– Мы живем внутри истории. Мы свидетели величайшей битвы всех столетий!

Но для Сантэн и Анны семь дней и семь ночей был слишком долгий срок; первоначальное изумление перешло в равнодушную незаинтересованность. Они занимались в шато повседневными делами, больше не обращая внимания на далекую канонаду, и ночами спали, невзирая на «фейерверк» и призывы графа «Идите, посмотрите!» Потом на седьмое утро, за завтраком, даже они заметили перемену в звуках и интенсивности обстрела.

Граф выскочил из-за стола и с набитым хлебом с сыром ртом и с чашкой кофе в руке снова выбежал во двор.

– Слушайте! Слышите? Начался подвижной заградительный огонь.

Артиллерийские батареи перемещали огонь вперед, создавая подвижный барьер из взрывов, который не позволял продвинуться вперед или отступить ни одному живому существу.

Теперь смелые союзники были готовы к решительному наступлению. Они ждали под брустверами в передовых английских траншеях, каждый солдат – в полной выкладке весом почти шестьдесят фунтов.

Грохот разрывов укатился вперед, оставив после себя звон в ушах и ошеломление. По траншеям зазвучали свистки командиров, все поднялись и столпились у подножия осадных лестниц. Потом, как полчище леммингов в хаки, выбрались из своих нор на поверхность и ошеломленно принялись разглядывать окружающее.

Они стояли на преобразившейся опустошенной земле, так измочаленной снарядами, что не осталось ни стебелька травы, ни ветки на деревьях. Только разбитые древесные пни торчали перед ними из мягкой грязи цвета испражнений. Этот страшный пейзаж заволакивал желтоватый дым сгоревшей взрывчатки.

– Вперед! – прозвучал приказ, и свистки командиров снова погнали солдат.

Держа перед собой длинные ружья «Ли-Энфилд» с примкнутыми штыками, погружаясь по щиколотку, а то и по колено в мягкую землю, сползая в перекрывающиеся воронки и выбираясь из них, они двигались вперед; строй изгибался и выпячивался, клубящийся туман ограничивал горизонт сотней шагов.

Они не видели ни следа вражеских траншей. Брустверы были уничтожены, сровнены с землей. Над головой непрерывно проносились снаряды, каждые несколько секунд в их плотные ряды попадал снаряд из своих орудий.

– Сомкнуться в центре!

Брешь, проделанную снарядом, заполняли другие безликие тела в хаки.

– Держать строй! Держать строй!

Непрерывный гул пушек почти заглушал приказ.

Потом сквозь дым они увидели впереди блеск серой стали. Это была невысокая стена из металлических, смыкающихся друг с другом чешуй, что напоминало спину крокодила.

У немецких пулеметчиков было семь дней на подготовку, и когда огонь английской артиллерии перекатился через них и ушел дальше, они извлекли оружие из блиндажей и установили на треножниках на краю разрушенных траншей. Каждый пулемет «максим» был снабжен стальным щитом для защиты расчета от ружейного огня, и пулеметы стояли так близко друг к другу, что эти щиты соединялись.

Английская пехота шла по открытой местности прямо на стену пулеметного огня. Увидев пулеметы, первые ряды с криком устремились вперед, чтобы достать противника штыками. И наткнулись на огонь.

Солдат уверяли, что артиллерия разнесет проволочные заграждения в клочья. Этого не случилось. Взрывы нисколько не повредили проволоке, только спутали ее и превратили в еще более непреодолимую преграду. Пока солдаты барахтались в колючей проволоке, немецкие пулеметчики открыли огонь.

Пулемет «максим» выпускает 500 пуль в минуту. Он слывет самым надежным и мощным из всех когда-либо созданных пулеметов и в те дни доказал, что он – самое смертоносное оружие человека. Ряды английских солдат, плечом к плечу выходящие из порохового тумана, старавшиеся сохранить жесткий строй, оказались для «максима» прекрасной целью. Сплошная стена огня прошлась по рядам солдат, как серп жнеца. Это была неслыханная, невиданная в военной истории бойня.

Потери были бы еще больше, если бы у наступавших под пулеметным огнем не возобладал здравый смысл и они не сломали бы строй. Вместо того чтобы продолжать тяжело двигаться вперед, они попробовали продвигаться ползком и небольшими группами, но и эти группы отбрасывал пулеметный огонь.

Новое грандиозное наступление союзников на Западном фронте захлебнулось, едва начавшись, и немцы, удерживавшие гряду напротив Морт-Омма, перешли в контратаку.

* * *

Сантэн постепенно поняла, что далекий катаклизм завершился, сменившись непривычной тишиной.

– Что случилось, папа?

– Английские войска заняли артиллерийские позиции немцев, – возбужденно объяснил граф. – Я хочу поехать туда и взглянуть на поле битвы. Хочу стать свидетелем коренного перелома в истории…

– Вы не сделаете подобной глупости! – решительно сказала ему Анна.

– Глупая баба! Да пойми ты, сейчас, в эту самую минуту, пока мы тут болтаем, союзники идут вперед, сминая немецкий фронт.

– Я другое понимаю: нужно накормить корову, а из подвала убрать навоз…

– А история тем временем проходит мимо, – капитулировал граф и отправился в подвал.