Текст книги "Зеница ока"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Не директор, но отец. Отцов не назначают, отцами становятся. Вы уже им стали. Это ваша семья, и заботьтесь о ней по-отечески, Ержан Сержанович!

– Заботиться, конечно… – все еще не придя в себя, согласился Сержанов. – Я обязан заботиться как заместитель…

– Как отец, – поправил Даулетов. – Роль же снохи прошу оставить мне… Теперь перейдем к делу!

Даулетов поискал глазами председателя профкома и, обнаружив его у окна, спросил:

– Толыбай Тореевич, сколько домов в ауле не обеспечено газовыми плитами?

Лицо председателя профкома, ничего не выражавшее до этого, стало вдруг сосредоточенным. Веснушки, а их было великое множество, торопливо собрались к носу, отчего он стал красным, так как веснушки у председателя профкома были ярко-красными.

– Не помню точную цифру.

– А если неточную? – попытался все же что-то установить Даулетов.

– И неточную не помню…

– Попробуйте уточнить в течение дня, а завтра мне доложите. Садитесь, пожалуйста!

Профорг плюхнулся на стул, вытянул из кармана платок и стал старательно вытирать лицо. Больше всего он тер нос, разгоняя собравшиеся на нем веснушки.

– Еще одно дело, – сказал Даулетов. – Старый Худайберген выразил пожелание, чтобы кладбище было огорожено. Я проезжал мимо и видел, как скот топчет могилы ваших близких. Верно ведь, надо поставить ограду…

«Что он несет? – снова забеспокоился Сержанов. – Томятся посевы без воды, гибнет живое дело, а он – о покойниках!»

– Товарищи! – прервал директора Сержанов. – Сделаем перерыв. Оставьте нас с Жаксылыком Даулетовичем на пять минут. Да, да, оставьте…

Прервать производственное совещание и прогнать людей из кабинета – такого еще не было. Кое-кто моментально вскочил по инерции. Привыкли без рассуждений выполнять повеления Сержанова. Другие остались сидеть. Сержанов все-таки не директор и кабинет не его. Сотрудники озадаченно переглянулись, не зная, как поступить. Ждали, что скажет Даулетов.

А Даулетов, как это ни странно, был невозмутим. Улыбался, но не насмешливо, как делал до него Сержанов, а мягко, непринужденно. Улыбка понравилась людям, а то, что потом сказал Даулетов, насторожило.

– Сделаем, товарищи, небольшой перерыв. Воля родителя, сами знаете, закон.

– Не надо мной надо смеяться, – сказал Сержанов, когда подчиненные вышли и за последним захлопнулась дверь, – а над вами рыдать, товарищ, – он произнес это слово как бы передразнивая Жаксылыка, – Даулетов. Сперва вы себя назвали снохой, потом, как и положено снохе, начали заботиться о газовых плитах и кончили оплакиванием покойников… Кем вы предстали перед людьми? Не увидели они директора. А не увидели – значит, слушаться не станут. А не будут слушаться – конец работе. Без работы развалится дело. Хозяйство погибнет, которое не вами создано и не вам принадлежит. Оно – наше, и мое прежде всего.

– Если ваше, зачем было отказываться от личной собственности? – прежним полушутливым тоном спросил Даулетов.

– Не то говорите, товарищ Даулетов! Я подал заявление об уходе, чтобы передать хозяйство в более умелые, более крепкие руки.

– И ошиблись?

– Не я ошибся. Ошиблись те, кто назначил вас. С первого шага спотыкаетесь и шагаете не туда. Газовые плиты – бытовой вопрос, его в два счета решит Завмаг, а вы, директор, выдвигаете его как проблему. Проблема же для совхоза – сберечь посевы, заложить основу богатого урожая. Вот с чего надо начинать руководство хозяйством… А кладбище?! – Он махнул рукой с досады. – Не знаю, почему вы так поступаете? Думаю, виной всему неумелость и близорукость. Но равнодушно смотреть на все это не могу. Примите сказанное как желание помочь молодому руководителю, предостеречь его от ошибок…

– За совет спасибо! – Даулетов приложил руку к сердцу, выражая этим традиционным жестом благодарность и уважение. Затем, отведя руку, нажал кнопку и вызвал секретаршу: – Попросите людей, продолжим совещание.

Они вошли и остановились у порога. Неуверенность какая-то поселилась в них после странного распоряжения Сержанова. И не только неуверенность. Обида. Можно ли так с людьми – ведь не отара овец? Гони туда, гони сюда… Даулетов поднялся с кресла и произнес виновато:

– Прошу извинения, товарищи, за внезапный перерыв. Рассаживайтесь, продолжим работу. В четверг на собрании у меня кто-то спросил: «Должен ли-руководитель знать больше, чем народ?» Я ответил и от слов своих не отрекаюсь, но тогда, видимо, не до конца понял смысл вопроса, поэтому сейчас хочу добавить вот что: если директору есть что скрывать от людей, то такого руководителя, по-моему, нужно гнать взашей. Дело общее – следовательно, каждый, кто в деле участвует, может и должен знать все. Поэтому я секретничать не буду и признаюсь, что во время этого перерыва Ержан Сержанович отчитал меня за неверное ведение планерки и неправильное, на его взгляд, начало работы. А теперь продолжим. Итак: с газовыми плитами все ясно, – подытожил он начатое еще до перерыва. – Завтра, Толыбай Тореевич доложит о количестве недостающих плит. Ограждением кладбища займутся строители. Есть у нас такая бригада? Выделить одного каменщика для руководства работой и найти двух-трех пенсионеров, способных класть стену. Организуйте это дело, товарищ Мамутов. Желательно начать работу сегодня же.

Секретаря парткома Даулетов направил на ограждение кладбища. Спятил, что ли, новый директор? Так подумали люди. Возможно, не все усомнились в умственных способностях Даулетова. Некоторые лишь. Сержанов, тот наверняка усомнился. Открыв испуганно глаза, он бросал тревожные взгляды то на Даулетова, то на Мамутова, то на председателя профкома, этого веснушчатого Толыбая Тореевича. Настойчивее всего сверлил глазами Мамутова: «Что молчишь? Язык отнялся или проглотил его? На кладбище тебя посылают. На кладбище! Не в клуб, не на полевой стан вести работу с народом. К могилам, просвещать покойников».

Вряд ли дошло до Мамутова это страшное обвинение Сержанова. Ни покойники, ни внимание к ним начальства его сейчас не занимали. Принял он просьбу директора как общественное поручение. Как необходимость сделать для людей что-то нужное.

– Хорошо… Хорошо… – закивал Мамутов. – Организуем сегодня же. Не беспокойтесь.

– Спасибо, – поблагодарил Даулетов. – С простым покончили, перейдем к сложному. Сегодня мы начинаем полив. Распоряжение дано, вода начнет поступать на отводной канал во второй половине дня. Надеюсь, карты[5]Note5
  Карты – здесь: поливные участки.


[Закрыть] уже подготовлены? Как, Ержан-ага?

Вздрогнул Сержанов от неожиданности. Никогда еще не спрашивали его о положении дел в хозяйстве. Он спрашивал. И только он.

– Подготовили… – сквозь зубы процедил он.

Подготовлены ли в самом деле карты, было ему неведомо. За подготовку отвечал и главный агроном, и бригадиры. Что они сделали, кто знает? Но ставить себя в положение обвиняемого Сержанову не хотелось. Еще получишь замечание, как Тореев.

– Нужно будет проследить, Ержан Сержанович, чтоб экономно расходовалась вода.

Даулетов повернулся к начальнику планового отдела. Тот, не зная еще, спросят или нет его, снял очки, надел запасные, предназначенные для работы, развернул папку. Он был всегда готов к докладу.

– Юсуп Абдуллаевич, во что нам обходится центнер риса, хлопка, тонна мяса, овощей?

Можно было ответить сразу, в голове плановика цифры стояли, как на параде, называй любую. Но он предпочел оперировать цифрами, написанными на бумаге. Так они выглядели солиднее, убедительнее. Торопливо прошел со своей папкой к столу, вынул из нее во много раз сложенный лист, развернул его, как скатерть, и застелил этой скатертью огромный директорский стол.

Цифры строем двинулись на Даулетова. Было их неимоверное количество, но он – не зря ведь экономист – быстро нашел то, что хотел.

– Ого! На Кубани расходуют на производство центнера риса четыреста пятьдесят – пятьсот кубометров воды. Вы всего триста пятьдесят – четыреста. Похвально!

– Применяем передовые методы, – с достоинством ответил плановик и снова сменил очки.

– А я слышал другое, – пожал плечами Даулетов. Сержанова будто ужалил шмель. Он даже подскочил на стуле.

– Одно дело слышать, другое – видеть. Перед вами документ!

– Документ – великая вещь. Однако будем все же бороться за триста пятьдесят кубометров воды на центнер, – не реагируя на вспышку недовольства своего заместителя, сказал Даулетов.

– Добиваться уже завоеванного смешно, – нервно пожал плечами Сержанов. – Смешно.

– Когда смешно, веселее работать. Я – за веселую работу. Давайте рассмотрим, что у нас есть еще веселого в плане. Подходите ближе, товарищи! Плановые и реальные показатели должны знать все.

Неторопливо люди стали подниматься со своих мест и, стоя кто поодаль, кто вблизи, вглядывались в бумажную скатерть, покрывавшую директорский стол.

Сержанову подниматься не надо было, он сидел рядом. Повернуть голову лишь требовалось. Но он не повернул. Смотрел в окно упрямо. Смотрел, хотя ничего не видел. Глаза застилала какая-то мутная влажная пелена. А Даулетов продолжал:

– Зимой, когда я анализировал работу совхоза, открылась любопытная картина. – И вдруг повернулся к главному зоотехнику: – Жолдас Осанович! Допустим, есть у вас на откорме бычок. Жрет он, как говорится, в три горла, а в результате – ни привеса, ни прироста. Что скажете?

– Скажу, что болен.

Главный зоотехник смотрел недоуменно. Не с бычка же неведомого начинать «любопытную картину», благо животноводство самая нерентабельная отрасль хозяйства, и бывший директор если и обращался к главному зоотехнику, то в последнюю очередь.

– А чем болен?

– Так трудно сказать. Нужен диагноз.

– А может быть, – все допытывался Даулетов, – теленок тот вырос уже давно. Просто порода такая, ну карликовая, скажем?

– Ну что ж я, быка от телка не отличу? Что я, совсем, что ли?.. – главный зоотехник даже обиделся.

– Вот и я думаю, что мы не мелкой породы, что наш «Жаналык» может еще расти и вес набирать, – сделал непредвиденный вывод Даулетов. – А, как показывает анализ, хозяйство вот уже несколько лет потребляет все больше, отдача же не возрастает. В чем причина, я и сам еще не до конца разобрался. Теперь будем разбираться вместе.

Не навещал своих подчиненных Сержанов, да и к себе никого из аульчан никогда в гости не звал. Не было у него такого обычая. И не потому, что скуп и нелюдим, – в этом его и недоброжелатели не упрекнули бы. Заносчив – да. Но и не заносчивость тут причиной. Просто особое это занятие – директорствовать в ауле. Не чета он городским начальникам. Приходится соседствовать с подчиненными и командовать соседями. Посидишь за чьим-то дастарханом, а завтра, глядишь, радушный хозяин к тебе в кабинет опохмеляться придет. Кумовство да панибратство разводить – хуже нет, мигом авторитет улетучится.

Не переступал Сержанов чужого порога, даже когда хозяева звали-умоляли. А вот теперь сам отворил чужую дверь – незваный, нежданный, неприглашенный.

Едва зашло за степь солнце и занялись сумерки, явился Сержанов к секретарю парткома. В такой час аульчанам не до гостей. Надо умыть, накормить и уложить в постель детишек, овец впустить в хлев, подоить корову, гусей и кур пересчитать, загнать в сарай. Всем этим занимались Мамутов и его жена, когда отворил дверь Сержанов. Отворил, значит, стал гостем.

Гостя как встречают: поклоном, улыбкой. Поклоном и улыбкой встретили Мамутовы заместителя директора.

Сержанов заметил, как поклонились, как улыбнулись Мамутовы. Заметил и принял. Вздохнул горестно: вот что значит не директор. Сегодня приняли с кислой улыбкой, завтра примут без улыбки, послезавтра совсем не примут.

Надо бы не переступать порог мамутовского дома, не прикладываться к чаше унижения, да нельзя не переступить и к чаше нельзя не приложиться. Испить придется чашу до дна.

– Вот так идет наша жизнь, – сказал Сержанов, поудобнее устраиваясь на кошме и оглядывая стены комнаты. – Как говорят степняки, кувырком: с верблюда на коня, с коня на осла, с осла на собственные ноги…

– Да, да, – кивнул Мамутов, еще толком не разобравшись, в чем дело и куда клонит бывший директор. Да и не отошел он еще от домашних забот, не переключился на разговор.

– И вот когда человек оказывается на собственных ногах, мир предстает перед ним таким, каков он есть на самом деле, – продолжал Сержанов. – С верблюда человек кажется черепахой, с коня – ягненком, с осла – овцой, с собственных ног – человеком…

– Да, да, – опять закивал Мамутов. До него все еще плохо доходили слова Сержанова. Он воспринимал их как звуки окружающего мира: скрип двери, шум ветра, блеяние отары. Привычные, обязательные звуки.

– Увидел я тебя, Мамутов, Мамутовым, – заключил Сержанов.

Перестал кивать секретарь. Не те слова пошли, что не трогают ухо, другие, занозистые какие-то. В них надо вникнуть. Брови Мамутова насупились. Краска бросилась в лицо, из красного оно стало багровым.

– А раньше? – недоуменно произнес он.

– Раньше, когда я на коне был, ты казался ягненком. Добрым малым, симпатягой…

– А сейчас?..

– Нет, братец, сейчас ты не ягненок. Добрый малый не бросит того, кому он многим обязан.

– Разве бросил? – изумился Мамутов.

– Он еще спрашивает. Не только бросил, предал.

– Ой-бой!

– Да, да, предал. И не меня, дело наше предал! И самого себя заодно.

– Зачем такие слова, Ержан-ага!.

– Ты ответь лучше, зачем секретарь парткома совхоза «Жаналык» благоустраивает кладбище, руководит бригадой могильщиков. Ты коммунист, Мамутов, – вздохнул огорченно Сержанов. – Никто не может тебя заставить идти против совести, против убеждений партийца. Я возражал Даулетову, когда мы остались с ним в кабинете, предупреждал его не затевать эту опасную канитель с кладбищем. И ты, парторг, должен был протестовать. Но нет, ты согласился. И побежал собирать строителей, снимать их с объектов. Неужели не видишь, что подставляет тебя Даулетов под выговор. Сейчас с религией строго, а ты добровольно стал уполномоченным Азраила. За это в райкоме спасибо не скажут.

Во дворе раскудахтались переполошенные кем-то куры. Громче всех верещала одна, за стеной.

«Ловят на суп, – сморщился Сержанов. – Прежде для меня закололи бы барашка. Да и не перестарка, а молоденького…»

– При чем тут религия, Ержан-ага? При чем Азраил? Можно подумать, что лежат там одни муллы да имамы. Нет, атеисты там же. И нас с вами – придет час – мимо не пронесут.

– Кур-то у тебя небось мало? – спросил Сержанов.

– Кур?! – Не понял Мамутов, почему гость интересуется птицей. – Есть куры… Хватает…

– И остального хватает?

– И остального.

– К чему обезглавили пеструху? Если для меня, то зря. Тороплюсь я, забежал на минуту всего… Дело простое.

– Дело делом, а ужин ужином, – сказал Мамутов. – Курица разговору не помешает.

– Курица не помешает, а хозяйка – может.

– Не зайдет жена без спросу, – заверил Мамутов гостя.

– Зайти пусть зайдет, только бы не забыла выйти. Сержанов покосился на дверь: верно ли говорит хозяин?

Створки были распахнуты, и за ними никого не угадывалось. – Дело вот какое. Ты слышал, утром на совещании Даулетов к воде придрался. Зачем, думаешь?

– Пока не знаю.

– А затем, что нужно ему всех разогнать. Ищет повод. А повода нет, он и ухватился за воду. У нас в отчетах одно записано, а у него, видите ли, другие данные.

– На самом-то деле как?

– Ох, Мамутов, Мамутов. Кто ж ее мерил, эту воду? Ты про себя знаешь, сколько за день пьешь? То-то. И я про себя не знаю. А тут целый совхоз. По нормам положено четыреста кубов на центнер. Ну, мы скостили малость, записали триста пятьдесят и документально оформили. Цифирьки всё это, бумажки. Они там сидят в своих райуправлениях, делать им нечего, отчетностью завалили. Скоро не только воду, но и воздух, и кизяки по аулам начнут пересчитывать. А ты пиши им справки. Написал – уже документ. А документ, сам знаешь, – бумага официальная. Чуть что не сошлось – отвечай. Вот Даулетов за документ и схватился.

– С водой-то все же как? – переспросил Мамутов.

– Тугодум ты, Мамутов, тугодум. – Сержанова начала раздражать непонятливость хозяина. – Говорю же, не воду Даулетов ищет, а наши ошибки. Думаешь, мои только? Нет, братец, наши. Цифирьки те красовались не в одних лишь моих отчетах, но и в твоих тоже. А ты их с трибун произносил, когда нам премии да вымпелы вручали. А запиши мы в справке шестьсот кубов на центнер – были бы премии? Как же, жди! Мы с тобой, ладно, обойдемся и без премий. Люди мы состоятельные. Ты вот курицы для гостя не пожалел, – съязвил Сержанов. – А рабочим что скажем? Их за что обижать? Кому как не нам, руководителям, о своих людях позаботиться? Подумай над этим, Мамутов.

– Думаю, – отозвался секретарь. Слово произнес медленно и протяжно. Похоже, и впрямь задумался.

– Подумай, подумай! Потом возьми листок бумаги, сядь и напиши в райком, а хорошо бы еще и в газету.

– Что писать? – Мамутов встрепенулся.

– Вот это самое и пиши. Как новый директор начал с недоверия к коллективу, с подозрительности, с желания опорочить все многолетние достижения хозяйства. А сам сосредоточился на решении бытовых вопросов, будто он не директор, а завхоз, чем ставит государственные планы под угрозу срыва.

– Складно у вас выходит, Ержан-ага. Может, без меня обойдетесь, сами и напишете?

– Мне нельзя. Неужели не понимаешь, как это воспримут, что люди скажут? – Сержанов уже не шутя злился на Мамутова. Мямля, телок. Нет, это не боец. Да что там, был бы бойцом, не взял бы его к себе Сержанов, не сделал бы секретарем. Знал, кого назначал, вот теперь и расхлебывай.

Знать-то знал, но не до конца. Был прежде Мамутов учителем. Историю преподавал в местной школе и хотя не достиг никаких высот – ни в директора, ни даже в завучи не вышел, но дело свое знал и любил. Любил возиться с ребятами, делать с ними стенгазеты и монтажи к праздникам, организовывать всяческие сборы и слеты, мастерить с учениками наглядные пособия, ходить с ними в походы. Сержанов переманил его в совхоз, согласовав с райкомом, выдвинул в секретари. Говорить человек умеет, писать – тоже, в наглядной агитации разбирается. Чего еще? Ничего другого от совхозного парторга прежний директор и не требовал.

Мамутов долго колебался, понимая, что при директоре «Жаналыка» он будет чем-то вроде тамады. Но Сержанов обещал жилье, – учительская квартира стала тесновата, все же семеро детей да сам Мамутов с женой, – и зарплата секретарская побольше учительской ставки. Тоже не густо, но побольше. Поколебавшись, Мамутов сдался, еще и то принимая в расчет, что не простит Сержанов оскорбления – а любой отказ он считал для себя личным оскорблением, и только так, – не простит и отыщет способ выместить обиду.

Согласился. Жалел ли потом? Некогда было жалеть. Закрутила текучка. То одно, то другое, то просьба, то поручение, а Мамутов был человеком исполнительным и добросовестным.

Вошла хозяйка. Внесла блюдо, а на нем дымилась малиново-желтая, сверкающая маслеными боками курица, только-только из котла.

– Не гневайтесь на хозяйку, дорогой Ержан-ага! – повинилась женщина, опустив блюдо на кошму у ног Сержанова. – Руки у меня не быстрые, хоть и торопила их.

«Хороша пеструха! – глянул аппетитно на блюдо Сержанов. – Однако все же не барашек».

– Прости, келин! – сдерживая все еще кипевшую в душе злость, сказал Сержанов. – Не до угощения мне сегодня. Времени в обрез. В другой раз как-нибудь. Прости уж…

Он встал. И когда выпрямился во весь свой рост, то едва не уперся головой в потолок. Не для Сержанова был этот дом. Маленьким людям здесь жить.

Не оглядываясь, пошел к двери. Мамутову бросил через плечо:

– Разговор пусть здесь останется.

– Язык проглочу, – шутил Мамутов или серьезно – не разберешь.

– Не глотай язык. Он тебе еще пригодится.

В тот же день и почти в то же время на другом конце аула входил в чужую дверь и Даулетов. Он явился к старому Худайбергену и принят был, как велит обычай, вежливо, но не более того.

– Высокий гость – честь для хозяина, – сказал Худайбер-ген, но не приметил Жаксылык, чтобы старик особенно гордился этой честью.

– Уважаемый Худайберген, не называйте, пожалуйста, гостем того, кто пришел одалживаться.

– Да, да, – кивнул старик. – Понимаю. Сам приехал, жену еще не перевез. Один без хозяйки. Муки? Соли? Чаю?

– Нет, нет. Мне бы мозгов, – Даулетов улыбнулся. – Хотел занять у вас, аксакал, ума-разума. Знания ваши мне нужны. Вы один из старейшин, кто лучше сможет рассказать об ауле, о людях, о совхозе.

Даулетов вежливо поклонился, считая, что теперь очередь Худайбергена. Но старик молчал, понуждая Жаксылыка продолжать разговор самому. Хуже нет, если приходится говорить, когда надо бы уже слушать. Тут того и гляди скажешь какую-нибудь чушь. Но делать нечего, и Даулетову пришлось продолжать.

– На недавнем собрании вы один, уважаемый Худайберген, выступили против Сержанова…

Ну вот и сказанул. Ведь слова эти можно было истолковать и так: собираю, мол, улики против своего заместителя, а у вас, судя по всему, на него обида, так не поможете ли мне? Неудобно получилось. Понял это Даулетов и заторопился, скороговоркой-скороговоркой стал выпутываться из неудобного положения.

– Я к тому, что, значит, были у вас веские причины. Хотя, казалось бы, совхоз благополучный, по производству основных видов продукции план выполняет. Но вы, Худайберген-ата, с вашим умом и опытом, видимо, знаете что-то такое, чего другие еще не поняли. Я же человек новый, мне эти знания очень нужны. Потому и хотел занять их у вас.

– Не дам, – отрезал старик. – Не вернешь потому что.

– Зачем вы так, Худайберген-ата? Не водится за мной такого. Долги всегда отдаю аккуратно.

– Не водится, не водится, – пробурчал старик. – Вот я пчел держал, а потом гусениц шелкопряда. Так их я заводил. А тараканы сами завелись, не знаю, как избавиться. Не водится – заведется. Дрянь – она такая, сама собой берется.

Не клеилась беседа. Чувствовал это Даулетов, но не знал, как ее наладить.

– Вы за что-то сердитесь на меня, аксакал? Право же, не знаю, за что?

– Сердиться мне на тебя, директор, пока не за что. А только не нужен тебе мой ум. Живи своим, коль сможешь.

– Ум хорошо, а два – лучше. Разве не так?

– Не так. Это огурец с солью – хорошо, а дыня с солью– плохо.

Опять замолчали. Не выстраивался разговор, не выстраивался ни в какую, и все тут, рушился у основания. Ничего не попишешь, значит, надо откланиваться да идти восвояси.

– Извините, если что не так сказал… – начал прощаться Даулетов, но старик оборвал его:

– Вот именно – не так. Сказал – ладно, думаешь не так – вот беда. Говоришь «производство», «продукция»…

– Да, – быстро 'согласился Даулетов, обрадовавшись появившейся надежде на продолжение беседы. – Да, это бумажные слова. Но верьте, аксакал, я понимаю, что росток хлопка – не винтик. К нему мало подходить с одной лишь технологией, к нему с душой надо.

– Это само собой, – Худайберген отклонял попытку директора предугадать ход его мыслей. – Душа везде нужна. Другое важно. Нас уже зачислили в рабочие. Так и говорят – рабочий совхоза. А мы не рабочие, мы – дехкане, земледельцы. Понимаешь, директор? Земледельцы. Мы делаем не хлопок и не рис. Мы землю делаем, а уж она родит. Рабочий испортит деталь. Жалко, но ничего. Бери, делай другую. А если дехканин землю испортит? Другую где взять? Понимаешь?

– Да, да, – кивнул Даулетов. Это-то он понимал, и даже лучше старика, не зря же был экономистом. Понимал, что и в промышленности все не так просто, как кажется Худайбергену. Запорота деталь – загублен в ней общественный труд, загублен материал – ну это еще ладно, можно и в переплавку пустить, но энергия и общественно полезное время теряются безвозвратно. И землю испорченную можно восстановить: промыть солончаки, внести удобрения и прочее, и прочее. Можно, хоть, конечно, дольше это, хлопотнее и дороже, чем исправить деталь или даже отремонтировать машину. Все понимал Даулетов, но не ради же прописных истин пришел он сюда.

– Не понимаешь, значит, – Худайберген сокрушенно покачал головой. – Не понимаешь, директор, и не спорь. Слушай лучше, я тебе легенду расскажу.

«Легенда – так легенда, – подумал Даулетов, – пусть будет вечер народного творчества».

Старик встал, пересел со стула на кошму и, поджав под себя ноги, повел рассказ длинно и велеречиво, что удивило Даулетова, поскольку Худайберген не из говорунов. Видимо, передавал он предание так, как слышал от других, и был убежден, что нельзя ничего в нем менять, хоть манера сказа и не вязалась с его складом речи.

– Создал всевышний небо, землю, воду, птиц, зверей и рыб, и прочую тварь божью, и Адама создал, и дождался, когда от потомков его произойдут люди многочисленные, и людей в народы соединил, и каждому народу дал отдельное имя, и каждого землей наделил, и сел править сотворенным им миром.

И однажды к дворцу его небесному приходят неизвестные люди. И удивился бог и спросил: «Кто вы такие?»

И говорят ему неведомые люди: «Господи, мы и сами не знаем, кто мы есть, поскольку не дал ты нам имени».

И рассердился бог и спросил: «Где же вы были, когда я всем народам имена давал?»

Люди неведомые ему отвечают: «Прости, всесильный, но надеялись мы на твою милость и не осмелились презренной просьбой утомлять твои уши».

И ответил им владыка мира: «Сундук имен пуст. Раньше надо было приходить. Сами виноваты. Уж очень вы робкие. И очень неприглядные, незаметные. Наденьте, что ли, черные шапки,[6]Note6
  Черная шапка – каракалпак.


[Закрыть] чтобы в следующий раз мог я вас опознать. Решу ваше дело, сам позову. А пока идите!»

Люди же ему говорят: «Куда идти нам, господи? Нет у нас земли».

Совсем прогневался бог и крикнул: «Я не мог ошибиться! Есть и для вас, ротозеев, земля. Только забыл где. Вот идите и ищите. И чтоб я вас больше не видел. Прочь!»

И пошли «черные шапки» искать свою страну. Много ходили по миру, много стран перевидели, но у каждой земли были хозяева. Одни злые, они кричали: «Убирайтесь отсюда, не то хуже будет!» Другие добрые, они пускали погостить, но уступать свою страну пришельцам тоже не собирались.

И бродили по свету черношапочники и сто, и триста, и тысячу лет, и привел их наконец Маман-бий в эти степи. Пришли сюда люди, оглянулись и ужаснулись: куда они попали? Слева Барса-Кельмес, справа Барса-Кельмес,[7]Note7
  На территории Каракалпакии есть два места с одинаковым названием – «Пойдешь – не вернешься» – район пустыни и остров в Аральском море.


[Закрыть] спереди Каракумы, сзади Кызылкумы.

И собрались старейшины родов, и вызвали они Маман-бия, и стали кричать ему: «Куда ты нас завел?! Мы все здесь погибнем!»

И ответил им мудрый и отважный Маман-бий: «Я привел вас домой. Эта страна отныне станет родиной каракалпаков. Забытый богом народ нашел забытую богом землю, значит, край этот для нас и был предназначен, и никто уже не прогонит нас отсюда».

И сказали старейшины родов Маман-бию: «В этой стране нет земли, один песок. Где нам пасти скот? Где сеять джугару? Что будем класть в очаги? Что будем класть в котлы? Чем наполнять пиалы?»

И ответил им мудрый Маман-бий: «Арал будет нашим общим котлом. Аму – общей пиалой. Прибрежный тростник даст огонь очагам. А землю будем делать сами».

– Все, – вдруг закончил старик. – Когда это прожуешь, приходи еще.

Однако вновь встретиться не довелось…

Беда обрушилась внезапно.

За аулом на шоссе машина сбила Худайбергена. Когда узнавший об этом Даулетов примчался на своем «Москвиче», старик лежал на обочине, окруженный толпой сбежавшихся людей. Двое поддерживали его голову, остальные стояли, тихо переговариваясь, либо бестолково суетились, не зная, чем помочь. Участковый милиционер тщетно искал свидетелей: голубой самосвал видели все, но номера никто не запомнил.

– Где врачи? – крикнул Даулетов.

– Звонили уже в райцентр. Говорят, машин нет, – отозвался высокий, спортивного вида парень, наверное из студентов, присланных на прополку. – Две на ремонте, а на третьей главврач уехал на похороны, – продолжал зачем-то пояснять он.

«Главврач на похоронах! Что за идиотизм!» – думал Даулетов, возвращаясь бегом к своему «Москвичу» и подкатывая на нем к обочине, где лежал старик. «Врач на похоронах? Врач?»

– Помогите кто-нибудь!

Несколько рук сразу подхватили Худайбергена.

– Не довезут, – всхлипнула какая-то сердобольная женщина.

– Похоже, что так… Однако если быстро… – ответил ей мужской голос.

– Да аккуратней вы! Потише! – Жаксылык нервничал, видя, как втискивают старика в кабину, как укладывают его на заднее сиденье.

– Мамутов, со мной! – не попросил, а буквально приказал стоящему тут же секретарю.

– Зря, – раздалось в толпе. – И сами измучаются, и старика измотают напоследок.

Но этого Даулетов уже не слышал.

Сидя в своем кабинете, Сержанов услышал, что в конторе поднялся переполох. Когда вышел в коридор, спросить, что случилось, было уже не у кого. Он выглянул на улицу и, увидев людей, бегущих к шоссе, направился следом.

На полпути ему повстречался Завмаг.

– Э-э! – укоризненно произнес он, – Что ж вы, Ержан-ага, опаздываете на похороны?

– Чего городишь? Какие еще похороны?

– Обыкновенные. По мусульманскому обряду – до захода солнца.

– Солнце в зените… Говори толком.

– Солнце-то в зените, а покойник уже на пути в царство Азраила. Худайбергена машина сбила.

Сержанов вообще не любил шуток, а кощунственных тем более. Как бы он ни относился к старику, но если с тем и впрямь беда, то нельзя об этом говорить со смешком.

– Ты вот что, Завмаг. Когда в следующий раз кланяться будешь, руку покрепче к груди прижимай.

Тот понял намек:

– Хотите сказать, чтоб камень из-за пазухи не выпал? Зачем же камень ронять, если его и кинуть можно… Еще пророк Иса учил, что всему свой срок: есть время, чтоб собирать камни, есть время, чтоб бросать их.

– Замолчи!!

– Хорошо, замолчу. Только кому это поможет? А вот если стану говорить, то принесу пользу некоторым уважаемым людям. Вам, Ержан-ага, например… – последние слова сказал тихо, как спичку чиркнул, но любопытство разжег.

– Что там еще?.. Ну говори, не тяни!

– Я не тяну. Готов раскрыть хурджин слов.

– Так раскрывай!

– Открыть-то недолго. Да хурджин не при мне. Дома он, Ержан-ага!

– О, лиса! Хвост твой так след и заметает!

– Напрасно вы так. Виден след. К дому ведет. Зашли бы. Прежде сколько раз зазывал, двери настежь отворял, мимо проходили. А сегодня, думаю, можно и заглянуть.

Обиделся Сержанов. Ведь намекает Завмаг, что, дескать, уже не директор.

– Домой иду. Обед ждет.

– И у меня стол не пустой. Вместе и пообедаем. Сержанов колебался. Любопытство тянуло, а душа противилась. Брезглив Сержанов. С души его воротит от каждого прикосновения к засаленному пиджаку Завмага. Сколько лет знакомы, сколько раз Завмаг выручал его, но протянуть руку этому замызганному замухрышке или похлопать его по плечу Сержанов никогда не мог – противно. Однако любопытство пересилило брезгливость.

– Ладно, пойдем. А то залежится в твоем хурджине словесный товар. Сгниет еще.

Жил Завмаг в маленьком глинобитном домишке, окруженном высоким глиняным забором. Хибара не хибара. Развалюха не развалюха. Стоит же, сколько помнит ее Сержанов, не разваливается, даже вроде и не покосилась за это время, хоть, правда, и так все сикось-накось. Углы осыпались. Маленькие кривенькие окошки занавешены каким-то тряпьем. Все закрывают окна от солнца, но не таким же хламом! Над большинством домов в ауле давно уже шиферные крыши, а над Завмаговой халупой все ещек-арха.[8]Note8
  Ещек-арха – полукруглая глиняная крыша, «ишачья спина».


[Закрыть]