Текст книги "Зеница ока"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

А может, в том дело, что очевидным, общеизвестным великолепием все восторгаются, но в душе-то всякий мечтает найти красоту, которая открылась бы только ему, ему одному и никому, кроме него…

– Шарипа! – крикнул Даулетов, и она обернулась и тоже мгновенно узнала его, и казалось, что тоже узнала раньше, чем обернулась, узнала по голосу.

Время меняет, всех меняет. Хоть и есть лица, что с возрастом становятся выразительнее, но обычно годы редко красят человека, чаще стирают краску, порой до неузнаваемости. Помнишь одно, а видишь другое. Помнишь весну, а видишь осень. Глядя на Шарипу, можно думать о весне, пусть поздней, но все же весне.

– Жаксылык Даулетович! – она бежала изумленная, радостная, как будто вот-вот бросится ему на шею. Но, не доходя шагов трех, остановилась и уже тише повторила: – Жаксылык Даулетович! Вы?!

Все как тогда, в то ташкентское лето. Она называла его на «вы», а он ее – на «ты». И опять они стремились друг к другу, но теперь их разделяли всего три шага и… целых пятнадцать лет. Странное чувство: встречаешься с человеком, у которого – ты убежден в этом – нужно многое спросить, многое узнать, выяснить, и еще больше рассказать ему, но вот свиделись наконец, и понимаешь, что, кроме банального «Ну как ты?», спросить-то, собственно, и нечего.

– Так ты гидролог, – констатировал он зачем-то, хоть это и так им обоим было ясно.

– А вы?

– А я теперь большой начальник. Владею землей размером если не с Бельгию, то с Люксембург – уж это точно… Ты замужем?

– Да что вы?! Кто же возьмет жену, которая будет месяцами пропадать по экспедициям и неделями не вылезать из воды? – У нее. это получилось как-то лихо, весело и беспечно. Но тут же, чуть посерьезнев, добавила: – А вы женаты, слышала.

Разговор оборвался, и оба не находили связи, чтоб продлить его. Потому что пятнадцать лет, которые разделяли теперь Жаксылыка и Шарипу, протекли не мимо, не сбоку где-нибудь, а через жизнь каждого из них, и за это время человек, некогда бывший близким, мог измениться так, что от прежнего осталось лишь имя. И каждый из них понимал, что и сам-то он за тот же срок переменился – сильно или нет, судить трудно, но другому это сразу бросится в глаза и он, волей-неволей, выскажет разочарование. В такой момент двое людей, бывших когда-то близкими, боятся произошедших в них перемен, боятся не узнать друг друга, не признать того, что их связывало, сближало когда-то, боятся впечатлением минутной встречи испортить то, что пятнадцать лет хранили в душе, в памяти. Боятся. И вместо того, чтобы спросить о главном, говорят о чем-то постороннем, второстепенном. И оба понимают это, и обоим от этого становится неловко.

– Слушай, – спохватился Даулетов, – а не твоя ли статья об Аму и Арале в сегодняшней газете?

– Моя. А вы читали?

Он читал, но конечно же не подумал, что Шарипа Сержанова – это именно она, та самая Шарипа, с которой он расстался пятнадцать лет назад. Сержановы – не самая популярная фамилия в их местах, но и отнюдь не из редких; скажем, как у русских Сергеевы.

– Уж не родня ли тебе Ержан Сержанович Сержанов?

– Да. Это брат моего отца.

– Вот оно что? – Жаксылык на этот раз был искренне удивлен. – А я теперь директором в «Жаналыке» вместо него. Ты недовольна?

Разговор вновь оборвался.

«Что за чертовщина такая, – думал Даулетов, – стою я рядом с дорогим мне человеком, но при этом мне почему-то проще изложить ей целую научную теорию, нежели рассказать, что у меня на душе. Неужто я такой уж деловой? Или такой бездушный?»

– Так вы читали? Как вам моя статья?

Она явно подсказывала возможную тему дальнейшего разговора, и Даулетов ухватился за подсказку.

– Интересно, по-моему. Живо. Как у нас говорят, с пафосом. Но кое-что непонятно. Например, ты споришь с неким ученым. А кто он такой? Что предлагает? Ничего не сказано, просто «некоторые специалисты считают…».

– О, у него грандиозный проект, – воскликнула Шарипа. – Сам он из Института пустынь. Он рекомендует осушить Арал. Вы понимаете – осушить! Будто речь не о море, а о болоте каком-то. Осушить и на освободившейся площади посеять хлопок и рис. Ему уже видятся вместо Арала райские кущи. Все посчитал. Сколько выручим за собранную соль, сколько посеем, сколько пожнем. Площадь Арала шесть с половиной миллионов гектаров.

– Да, – прикинул Даулетов, – с нее можно взять двадцать миллионов тонн хлопка. Солидная, скажу я тебе, цифра. Может, и есть резон?..

– Взять?! Резон?.. – смуглое лицо Шарипы заострилось, высокие брови сдвинулись к переносью. – Ну, конечно, для вас все резон, что побольше да подешевле. Для вас моря нет, одна вода. И вода соленая, ни на питье, ни на полив, ни на, как вы говорите, «технические потребности» – никуда не годна. Так пусть пропадает. Что от нее проку? Так?! – Шарипа не кричала. Напротив, голос ее стал тихим, глухим, а слова отрывистыми. – Пропадай соленая вода. Ее и так три четверти планеты. Девать некуда. Да?! Не будет райских кущ. На лбу себе это запишите. Будет ад. Пекло. Вторые Каракумы будут. Будет сплошной Барса-Кельмес.[4]Note4
  Барса-Кельмеc– «Пойдешь – не вернешься», название острова в Аральском море.


[Закрыть]

Она говорила «вы», но Даулетов понял, что это «вы» относится не лично к нему, а ко всем им – людям, копающимся в земле, людям «от земли», готовым уничтожить ее море. Вода – не только специальность Шарипы. Это ее судьба, ее жизнь, любовь, призвание. Ее страсть. И Даулетов видел перед собой женщину, страстно бьющуюся за свою судьбу, свою любовь. Она кидалась на врага, как Аму на дамбы или шквальная волна на берег.

– Вы посмотрите, что сделали с Аму? Нет, посмотрите, посмотрите! Она же по собственному руслу мечется, как больной по мятой простыне. А вы присосались к ней, как пиявки к вене, и готовы тянуть, тянуть и тянуть ее кровь, пока сами не лопнете…

Нет. Это было уж слишком. И Даулетов как можно спокойнее, не* строго оборвал ее:

– Перестань! Перестань, Шарипа. Злость ума не прибавляет. Ты несешь чушь. Говоришь – вторые Каракумы. Но ведь и пустыня не сама здесь появилась. Не ветром песок надуло. Лучше меня знаешь, что это Аму за тысячелетия намыла пески. И теперь ее же, Аму, люди заставили отдать воду, чтоб оживить мертвые земли. В этом есть справедливость. Есть своя логика.

– Оживить? – так же глухо переспросила Шарипа. – Что ж, на жизнь и воды не жалко. Но чем солончаки лучше песков? А мертвые озера минерализованной воды? А гнилые болота в степи? Чем они лучше песков? Вы посмотрите на свои поливы. Посмотрите. Да знаете ли вы, директор Люксембурга, что в вашем драгоценном «Жаналыке» ежегодно полуторный, а то и двойной перерасход воды. Двойной – понимаете? За это судить надо. Неправильный полив, переувлажнение приводят к засолению почв. Сперва выгоняете соль а потом требуете воды для промывки полей. Взяли влагу, использовали и бросили куда попало. Что, это тоже чушь? Вы губите землю той самой водой, без которой гибнет море, – как это назвать? Хватит собственное разгильдяйство прикрывать природой. Хватит! Хотите хлопка и риса – дай вам бог! Только своими руками, своими мозгами, а не за счет Арала.

– Мне самому жаль море, – снова стал успокаивать ее Даулетов. – Но Арал не лужа. Ни за год, ни за два не пересохнет. А наука когда-нибудь найдет способ спасти его…

– Когда-нибудь – значит никогда. Спасать надо сегодня. Сейчас. Треть стока Аму должна попадать в Арал.

Треть стока. И это она говорит сейчас, когда еще весь оазис корчится от жажды. Отдать треть воды Аралу значит отрезать треть поливного клина. Выкинуть треть оазиса. Тут еще вопрос: что дороже – море или земля, в которую вложены средства, да если бы только средства. Труд, труд вложен, и не одного поколения! Что дороже? Что ценнее? Что роднее и ближе?

Так думал Даулетов, но спросил он кратко:

– А земля?

– Что земля?

– Ну как же с поливом?

– А кто говорит об отмене поливов, об отказе от поливных земель? Орошайте, но не устраивайте потоп в пустыне. По нашим данным, перерасход влаги – тридцать-сорок процентов. Сорок процентов пропадает в каналах. Уходит в песок. Бетонируйте. Дорого? Поверхность тысяч каналов, водохранилищ и арыков в тысячу раз превышает зеркало Аму. Отсюда, посчитайте, соответственно испарение. Нужны закрытые арыки. Дорого?! Не сбрасывайте воду в степь. Проведите коллекторы к морю. Постройте очистные сооружения. Дорого?! Но жить всегда дорого. Зато помереть можно ни за грош.

– Ладно, – сказал Даулетов примирительно, поскольку понял, что не переспоришь ее, да, честно говоря, и не хотелось ему переспоривать, права она; может, не во всем, но во многом права.

– Ладно, – повторил он, меняя тему. – Где ты сейчас? Шарипа помолчала минутку. Она успокаивалась, и по глазам было видно, как затухает в ней вспышка гнева, – искры в зрачках гасли и зрачки становились все темнее, печальней. Чуть остыв, она посмотрела на Даулетова, посмотрела устало и ответила равнодушно, как говорят о чем-то безразличном:

– Живу в райцентре. Но все время здесь да на море пропадаю.

В этом «пропадаю» ему почудился второй смысл, тот, что часто проскальзывает в словах многих одиноких женщин. Может, и не было его, второго смысла, может, и впрямь лишь почудилось, но Даулетову вмиг сделалось как-то не по себе, неловко, и от этой неловкости он поспешил распрощаться с Шарипой и простился опять-таки неловко, скоропалительно и невнятно.

По дороге домой он вспомнил то ташкентское лето. Думал о себе и Шарипе. Потом об Арале и опять о Шарипе. Об Аму и вновь о Шарипе. Когда-то про себя он называл ее «индийской богиней». Почему? И сам не знает, ни одной индийской богини ни разу в жизни не видал. Наверное, ему просто представлялось, что если выточить из сандалового дерева лицо богини, то она будет вылитая Шарипа. Он чувствовал, что его опять влечет к этой девушке. Да нет, уже женщине. Значит, не опять, значит, это что-то совсем новое. Нет, не только новое, ибо вырастало из прежнего. Был бутон – стал цветок. Но тут вспомнилась Светлана и маленькая Айлар, застыдился Даулетов собственных мыслей и не без издевки над собой вспомнил поговорку: «Сорок не исполнится – джигит не успокоится».

Джигиты, батыры, гусары… Что же это творится с нами под сорок? Куда ж это шайтан нас заносит? Чего ж это нам неймется? Чего ищем? От хорошего – лучшее, что ли?

Вот такая диалектика, друг Даулетов. Так ведь уже скоро сорок. Не про тебя пословица. А может, права не эта, а русская поговорка: «Седина в бороду – бес в ребро»? Не знаю, не знаю. Бороды никогда не носил.

Он прибавил газа. Надо пораньше лечь спать. Завтра с утра планерка, а ему от города до совхоза ехать и ехать.

4

Домой Шарипа вернулась затемно. Ей очень хотелось попасть в город до заката солнца, чтобы застать отца еще бодрствующим и вместе поужинать. Редко в последнее время они виделись. Река со своими капризами доставляла немало хлопот всем и больше всего гидрологу. Шарипа дневала и ночевала у воды. Отец знал это, мирился с этим, но все же каждый вечер, до сумерек, ждал ее, сидя у крыльца на опрокинутой вверх дном лодке, которую неведомо зачем привез с Арала на удивление всему городку.

Лодка была видна издалека, уже с начала улицы, и, возвращаясь домой, Шарипа всегда искала глазами отца – сидит ли? И если не находила, то огорчалась и корила себя за промедление – могла бы поторопиться, могла бы приехать на полчаса или час раньше. Грустно и больно, поди, отцу коротать дни в одиночестве.

И сегодня, спрыгнув с машины, Шарипа глянула вдоль улицы, надеясь все же, несмотря на темноту, увидеть сгорбленную фигуру отца. Три дня не было Шарипы дома, обеспокоенный отец мог и допоздна ждать дочь. Не ждал, однако. Это успокоило и чуточку огорчило Шарипу. Тревога отцовская была бы ей приятней.

Но у самого дома спокойствие покинуло Шарипу. В окнах их квартиры горел свет, и довольно яркий. Видимо, зажжена была люстра. Поздний и яркий свет в доме мог означать или большое торжество, или большое несчастье. Несчастья и боялась Шарипа.

Не взбежала, влетела она на второй этаж и забарабанила кулаками в дверь – так громко и так обеспокоенно, что всех в доме переполошила.

– Отец! Отец, откройте!

Послышались шаги за дверью, твердые, тяжелые, но не отцовские. Отец ходил на протезе, и протез стучал и скрипел, как скрипит мертвое дерево. Шаги еще больше встревожили Шарипу.

– Отец!

Дверь распахнулась, и она увидела чужого человека. И не сразу признала в нем дядю, но это все же был он, дядя Шарипы, Ержан-ага Сержанов. Высокий, грузный, занявший весь дверной проем.

– Что с папой? – проталкиваясь между косяком и дядей, спросила испуганная Шарипа. Даже поздороваться забыла.

Сержанов засмеялся:

– А что с папой? Ничего! С рыбаками на суше ничего не случается…

Слова успокоить не могли. Успокоил смех. При несчастье люди не смеются.

Посторонился, пропустил племянницу Сержанов, и она кинулась к отцу, сидевшему в углу в кресле.

Старый рыбак истолковал порыв дочери как просьбу извинить ее за опоздание и успокоил кивком головы:.

– Ладно… Ладно… Знаю, что занята.

– У нас гости, папа? – спросила Шарипа извиняющимся и одновременно удивленным голосом. Извинялась за невежливость – не успела поздороваться, удивлялась необычности визита. Между братьями – старшим и младшим – сложились не больно добрые отношения. И сложились давно.

– Навестить решил нас Ержан в новой квартире. И подарок принес, – отец показал на диван, гле лежал полуразвернутый ковер. Дорогой ковер.

– Ах! – вскрикнула Шарипа. Подарок полагалось принимать восторженно, каким бы он ни был. А этот был и впрямь хорош. – Рисунок чудный…

Она подошла к дивану и развернула ковер во всю длину. Голубые и малиновые краски узора заиграли как цветы в весенней степи.

– Угодил? – посмотрел на племянницу вопросительно Сержанов.

– Угодили. Прекрасный узор.

– Чую. Вкус-то у нас один, как и кровь. Одинаковы мы, Сержановы!

Отец посмотрел на брата, щуря глаза, и прищур этот был жестким, настороженным каким-то, словно рыбак пытался найти в лице брата ту самую черточку, которая роднила бы их. Слушал рыбак тоже настороженно.

– Сколько их, Сержановых? – неведомо к кому обратился отец. – Настоящих сколько?

– Немного, – ответил дядя. – По пальцам начнешь считать, больше восьми не загнешь…

– Говорю, настоящих, – отбросил счет Ержана рыбак. У него, наверное, был свой счет.

– Если настоящих, то – два. Двое осталось Сержановых, ты и я.

Рыбак вздохнул невесело:

– А может, не два. Один всего лишь.

– Себя только считаешь! Не щедр, однако.

Желваки заходили сердито на скулах Сержанова. Старший брат по-прежнему отказывался от младшего. По-прежнему перечеркивал родство.

– Не себя. Я уже гость на этом свете…

– Но и не меня.

– И не тебя.

– Так кого же?

– Дочь мою… Шарипу. Расхохотался Сержанов.

– Нет, брат, Шарипа, конечно, красавица и умница. Ученая. Но коли о фамилии речь – женщина не в счет. Какой ни была бы чистой кровь ее, она растворится в крови мужа. И не станет фамилии Сержановых. Какая-нибудь другая будет… Далекая от рода нашего.

Шарила, поняв, что спор принимает слишком острый характер и, разгоревшись, опалит и ее, сказала:

– Отец, дядя с дороги проголодался, поди… Рыбак похлопал '-себя ладонью по лбу:

– Стар, стар я стал. И правда, чем угощаю гостя – словами. Накрой-ка стол, дочка!

Выпорхнула Шарипа из комнаты, и тотчас зазвенели пиалы на кухне, загремел чайник, застучали ножи. Как музыка были эти звуки для Сержанова. Он успокоился и весело глянул на брата:

– Бог с ним, родом Сержановых. Каждый теперь живет по-своему, не оглядываясь на отцов и дедов. Время такое, брат мой.

– Время, верно, другое, – грустно согласился рыбак. – Однако жаль. Живительно молоко рода.

– Живительно, но не крепко. Мало в нем силы. По наследству-то нам досталась робость, боязнь обидеть сильного. С робостью да со страхом далеко не уйдешь, ничего не добьешься. Многого ли ты достиг, Нуржан, помаленьку вытягивая рыбешку из моря? Ни разу не взял большой улов.

– Обесплодить Арал?!

– А его и так обесплодили. Выпили всю воду из Аму – и нет твоего Арала, нет твоей рыбы. А ведь давно знал, что кончается рыба. Так и рискнул бы? А? Для кого же ты берег ее?

Задумался рыбак. Верно ведь говорил брат. Погибает Арал, погибает и все живое в жем.

– Коли так судить, – после минутного молчания ответил Нуржан, – то и отцов не следует беречь, кормить не следует. Умрут ведь. Все когда-то должно умереть…

– Состарился ты, Нуржан, а слова твои все из детства.

– Так я ведь кем с детства был, тем и остался. Был Нур-жаном и теперь имя менять не собираюсь.

– Имя, может, и не надо менять, а мысли сменить надо. По-иному пора мыслить.

– Поздно, да и не хочу, – отверг требование брата рыбак.

С чайником, пиалами, хлебом и сахаром вбежала Шарипа, расставила и разложила все на столе перед гостем. – Дядя Ержан, как вы нашли наш дом? – улыбаясь, спросила она, желая отвести братьев от трудных и небезопасных поисков истины. Уж больно воинственно они были настроены. – Адреса-то ведь не знали?

– По лодке. Во всем городе нет ни одного дома с лодкой у входа.

– Да… Наш дом особенный.

– Вот-вот, особенный. Морской. Глаза Шарипы озорно сверкнули:

– Аральский. Мы же дети Арала.

Продолжая весело переговариваться с гостем, Шарипа перенесла из холодильника на стол мясо и фрукты.

– Дети Арала, а едите баранину, – пошутил Сержанов. – Лососину надо есть, сазана жареного. Выходит, только и осталось морского, что эта лодка… Слушай, брат, зачем ты в самом деле взял ее с собой? Морока одна…

Как на такой вопрос ответишь? Изобретательная мысль легко подсказала бы объяснение, да не с головой советовался старый Нуржан, когда грузил лодку на самосвал, когда вязал ее к бортам веревкой, чтоб не разбилась, не раскололась в дороге.

– Зачем? Для здоровья…

– Да что ты на ней по городу плавать будешь?

– Для. душевного здоровья, брат, для душевного!

– Душа-то в теле. В лодку душу не посадишь.

– Отчего же! Лодка настоящая, рыбацкая, аральская. Таких теперь и не делают. Один человек, которому врачи посоветовали лечиться морем, предлагал мне за нее пять лет назад «Жигули».

– Ха! – замахал руками Сержанов. – Теперь за нее никто и велосипеда не даст.

– А я и не продам. Даже на «Волгу» не обменяю.

– Только нелепо это все же, брат Нуржан. Люди небось смеются. Райцентр – не Венеция., где, говорят, по улицам даже вместо такси лодки ходят.

– Да, дочка, – повернулся старик к Шарипе, – а правду ли слышал, что эта самая Венеция теперь тонет?

– Правда, папа! Во всем мире ученые решают, как спасти город. Конкурс объявлен.

– Конкурс, говоришь. А я вот все думаю: у нас море опускается, а у них поднимается… Может, одна беда другую родит? Люди-то прежде верили, что нет дна у Арала.

Улыбнулась Шарипа наивности отца, но и разочаровывать старика не хотелось, а потому сказала:

– Ты прав пока в одном – в природе все связано. Но это все же разные явления: у них не море поднимается, а проседает почва, и у нас море не опускается, а высыхает. И дно у Арала есть. Даже два дна.

– Это как же?

– Под Аралом ученые нашли как бы еще одно море – толща меловых отложений насыщена водой на глубине до пятисот метров.

– Арал-то ваш, выходит, с двойным дном, – засмеялся дядя Ержан. – С подвалом, значит, море.

– Не с подвалом, – возразил отец, – а двухэтажное. Особенное у нас море. А что, дочка, – вдруг оживился он, – если город всем миром спасают, может, и нам объявить конкурс? Может, решат люди, как спасти Арал?

– Думаем, отец, думаем, ищем.

– Дай бог! – посмотрел рыбак на дочь с сочувствием и благодарностью. – А лодка пусть все же стоит у дома. С ней легче найти старого Нуржана, если кому-нибудь он понадобится. Ведь и ты, Ержан, по ней меня отыскал.

– Пошутил я, – признался Сержанов. – Нажимов квартиру вам давал. Нажимов меня и оповестил о вашем переезде. Он и адрес сообщил.

– Ну, ты у нас с начальством дружен. А другим как меня найти? Вот в ауле нашем жил рыбак Оспан. Хороший рыбак и человек хороший. Поступил, однако, нехорошо, бросил море, уехал в город и никому ничего не сказал. Понадобился как-то Оспан племяннику, свадьбу решил тот сыграть, а без дяди не принято вроде. Послал гонца в город. Гонец два дня искал Оспана, не нашел и вернулся в аул. Вернувшись, сказал: «Хоть бы с ума сошел на худой конец Оспан, что ли. Спросил бы, где дом Оспана-сумасшедшего, всякий показал бы. А просто Оспана никто в городе не знает».

– Сумасшедшего только и запомнят! – раскатился своим густым басом Сержанов. – Однако Оспан не сумасшедший. Правильно сделал, что в город подался. Устроится на хорошую работу – ценить его будут, и главное – детей выучит. Учеными они станут. А без науки теперь никуда. Вот Даулетов, что сейчас вместо меня директором в «Жаналыке», подался в город подростком. Сирота, а институт окончил, ученое звание получил. А я – кто? Аульчанин-деревенщина, не пришлось выучиться как следует, об ученом звании и мечтать не могу. Значит, посторонись! Я поднял совхоз, сделал его знаменитым, людей сделал зажиточными, а вот образования нет – и уходи!

– Так это что ж, всякий, бросивший в детстве аул, становится директором, да еще ученым…

– Директором – не всякий, а ученым – каждый.

– Что же ты не стал ученым, Ержан?

– Говорю же, поздно ушел в город.

Рыбак помолчал, снова ему понадобилось время, чтобы разобраться, что есть истина и что неистина. Что правда, а что неправда. Не разобрался, однако.

– Ученым, ладно. А становится ли добрым человек от того, что бросил отца с матерью, бросил друзей детства, оставил родительский очаг, то место оставил, где впервой и в песке барахтался и о жантак укололся?

Сержанов нахмурился, и старик это заметил.

– Не про одного тебя речь. Про всех. И про твоего директора, не знаю, как его звать…

– Жаксылык Даулетов.

– Жаксылык! Имя-то хорошее. Доброта. В самом деле, он добр?

– А ныне все добрые. Теперь вон, пишут, и волк добрый. А как же – санитар природы.

– Он-то, может, и волк, но и ты-то, Ержан, не из ягнят… – рассудил рыбак. – У самого клыки не хуже джульбарса.

– Не из ягнят, верно, – самодовольно улыбнулся Сержанов. – А насчет джульбарса ты мне, братец, польстил. Был бы джульбарсом, не сошел с дороги.

– Все вы там клыкастые, как погляжу, – просто и спокойно сказал рыбак.

– Папа! – умоляюще посмотрела на отца Шарипа. – Как ты можешь говорить о людях, которых совершенно не знаешь?

– В самом деле, брат Нуржан, ты же не видел моих жаналыкцев. Такие, скажу тебе, джигиты и батыры! Одно слово-народ! Приехал бы посмотреть. Я ведь звал тебя, и не раз. К народу прибиваться надо, к стае, брат… А что, Нуржан, если мы твою лодку перевезем в совхоз? Ближе к Аралу, глядишь, иногда и на море съездить сможешь. Машину-то я всегда обеспечу. Да и двое нас осталось – двое. Хочешь ссорься, хочешь мирись, брат, а двое – ты да я, вот и весь наш сержановский род, – тихо, печально сказал Ержан, даже как-то не похоже на него. – В общем, как затоскуешь по родне да по воде, кликни нас. Пришлем машину за лодкой… Ну, будь здоров, брат Нуржан. Пора домой…

Сержанов протянул обе руки старику, как это делают, прощаясь со старшими в роду, и, поймав дряхлую, костлявую ладонь брата, крепко пожал ее.

– Проводи меня, племянница! – позвал он Шарипу, направляясь к двери.

Шарипа встала и пошла следом за Сержановым. Внизу, у входа, он задержался, чтобы дать совет.

– Ковер постели на пол, племянница… Хоть и одна нога у отца твоего, но и она нуждается в ласке.

– Отец, – спросила она, вернувшись, – ты действительно намерен перебраться к дяде Ержану?

– Не знаю, дочка. Разве что погостить, а то нехорошо как-то получается. Какие ни есть, а все родня.

Шарипа знала, что скоро ей ехать в экспедицию на месяц, а то и на два. Отцу в одиночестве будет, конечно, и скучно и трудно. Но, с другой стороны, там, в «Жаналыке», Даулетов, и, навещая старика, она может встретиться с новым директором. Хочет ли она этого, Шарипа еще не решила. Вернее, уже знала, что хочет, но нужно ли? Нужно ли ей? Да и ему?

– Разве дядя Ержан уже звал тебя?

– Звал, и не раз, – нахмурился отец. – Сдуру чуть было не поехал, да мать твоя остановила. Хотел Ержан из старшего брата сделать своего дворового пса.

Застыла Шарипа в удивлении. Слово поразило ее своим гадким смыслом. Пес! К отцу-то оно никак не могло относиться.

– Не нужно так, папа!

– Отчего же не нужно, если псом дворовым брал меня Ержан в свой совхоз. И конуру обещал. Правда, называлась она коттеджем, да и в самом деле была коттеджем.

– Коттедж не конура, – возразила Шарипа: не могла она слышать собачьи слова, – По-братски поступал Ержан-ага.

– В том-то и дело, что братом я не должен был называться. Даже дальним родственником запрещалось именовать себя. Чужой, совсем чужой человек. С чужим люди будут искренни, будут делиться тем, чем никогда не поделятся с начальником. Слушать, смотреть, вынюхивать должен был старый Нуржан и доносить младшему брату. За это полагались дворовому псу конура, миска турамы и белая лепешка…

– Не может быть! – не поверила Шарипа.

– Не может. Однако было.

Не понял тогда Нуржан брата, точнее не до конца понял. Конечно, и сведения не помешали бы директору, но главное было в другом.

Катилась тогда по району крутая волна – борьба с семейственностью. И Сержанов охотно включился в кампанию. Сам-то он был чист, но под эту музыку мог турнуть либо приструнить многих своих противников и недоброжелателей. И надо же – непостижима душа человеческая, уму непостижима, наперекор ему устроена, – в это самое время вдруг понял Сержанов, что одинок он на свете. Старость, видать, подступила, не иначе. Дочери скоро разлетятся, уже разлетаются. Жена Фарида? Слова худого о ней не мог бы сказать, но жена не родня. Тогда-то и затосковал по родству, и вспомнил о брате, и решил перетащить его к себе поближе. Тогда и придумал хитроумный план: кто догадается, что это брат, если сам Нуржан не растрезвонит? Внешне они совсем не похожи. А фамилия?.. Да мало ли Сержановых?

Огромным был директорский кабинет. Это Даулетов заметил сразу, еще в тот приезд. Но сегодня он показался Жаксылыку прямо-таки непомерным. Непомерным было и кресло. Вроде бы уменьшился сразу Даулетов, и его сухое тело стало еще суше, и ростом он будто поубавился, когда в первое свое рабочее утро он сел за директорский стол.

«Черт знает что! – огорчился он. – Не для меня здесь все предназначено. Изволь приспосабливаться, друг Даулетов. Да как тут приспособишься, когда и опереться не на что, мимо подлокотников локти ложатся».

Таким маленьким, незаметным, а следовательно, и незначительным увидели его подчиненные, явившись на производственное совещание в девять утра. Первое даулетовское совещание было назначено ровно в девять, и никто не посмел ни опоздать, ни тем более отказаться от участия в нем. Сержанов приучил аппарат к точности и беспрекословному подчинению. Сам Сержанов вошел без пяти девять и сел у приставного столика, рядом с Даулетовым.

Директорский стол и Даулетов вместе с ним оказались заслоненными от собравшихся людей мощной глыбой Сержанова. Сержанов словно бы по-прежнему властвовал в директорском кабинете и знал, что властвует.

«Его, его это место, – размышлял Даулетов, пока входили и рассаживались на стульях, вытянутых цепочкой вдоль стен, сотрудники. – Не может он без него. И зря подал заявление. Остался бы, попробовал перестроить работу. А теперь, уйдя, не ушел и уйти уже не сможет. Будет ревниво смотреть на кресло, ждать момента, когда оно снова освободится… Напрасно я согласился оставить его заместителем. Обоим теперь несладко придется…»

– Товарищи! – начал Даулетов, когда люди наконец расселись и затихли. – Первое наше знакомство уже состоялось на собрании, более близко познакомимся в работе. Не только познакомимся, но и, надеюсь, сдружимся. Дело у нас общее, задачи – тоже общие, следовательно, делить нечего, ссориться тем более нет нужды.

Начало жаналыкцы встретили спокойно: ни удивления, ни разочарования, ни настороженности оно у них не вызвало. Вот только обращение «товарищи» показалось им казенным. Раньше все было значительнее: «Друзья!», «Братья!», а то и «Дети мои!». Важность и душевность в каждом слове. А тут – «товарищи». Ни уму ни сердцу. Ну да бог с ним, со словом. Не потревожило оно никого. Пусть себе летит, коль сорвалось с уст!

– Я думаю, что директор – это первая должность и последняя инстанция. Конкретное дело каждый из вас знает лучше меня, опыт у вас велик, сил достаточно. Не ждите поэтому приказаний на каждый день. Задача перед вами поставлена, график на руках, объем работы известен. Придерживайтесь того, что намечено, добивайтесь запланированных результатов. Трудимся-то и живем одной семьей. Мне выпало счастье переступить порог вашего дома. Я вхожу в него – не обессудьте за, может быть, не очень удачное сравнение, но другого не подберу – как новая сноха. И от семьи теперь зависит, сумеет ли сноха быстро приобщиться к хозяйству, вести умело домашний очаг. Помощь каждого из вас мне нужна. За добрый совет буду искренне благодарен…

Не больно ловко начал свое директорство Даулетов. Если обращение «товарищи!» ничего не сказало жаналыкцам, не стало им от него ни тепло ни холодно, то теперь холодком повеяло. Сравнение со снохой и впрямь большинству показалось неуместной шуткой. А откровенная просьба о помощи была расценена одними как слабость, другими как хитрость, а третьи – вот уж на что вовсе не рассчитывал Даулетов – сочли ее попросту глупостью.

Сержанов, так тот аж поежился от слов Даулетова. Беспокойство охватило его. Не пустит ли под откос новый директор и заведенные порядки, и само хозяйство. Не умеешь руководить, не берись, не способен твердо сидеть в директорском кресле, не занимай его! Остановить надо неумеху, поправить, пока не напортачил.

– Семья, верно вы сказали, Жаксылык Даулетович. И дружная семья, работящая. Но у каждой семьи есть глава. В его советах, в его помощи нуждаются домочадцы, к его авторитету прибегают, когда возникает спор. Таким отцом должны быть вы, Жаксылык Даулетович. Не снохой новой, которая входит в дом, не ведая, что хорошо и что плохо, не зная, за что взяться, с чего начать. Пока будут учить сноху и советы ей давать, дом придет в запустение. Пропадет дом. Так что отец нужен семье, Жаксылык Даулетович…

– Второй отец, что ли? – с наивной улыбкой спросил Даулетов.

– Почему второй? Один отец полагается в семье. Откинулся на спинку кресла Даулетов и глянул смеющимися глазами на Сержанова:

– Один отец есть! Вы, Ержан-ага. И второго пока не надо. Так ведь? – Он обвел взглядом, все тем же смеющимся взглядом, застывших в растерянности сотрудников. – Так?

Жаналыкцы не знали, как отнестись к сказанному. – Постойте, постойте! – растерялся и Сержанов. – Я же не директор…