Текст книги "Зеница ока"
Автор книги: Тулепберген Каипбергенов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
6
Сегодня Даулетов все же решил добраться до последнего поля в той стороне, что граничит со степью. Ну, добрался и что увидел? Да, в сущности, ничего особенного. Слева – пески, изредка утыканные саксаулами, справа – хлопковая карта, такая же, как и прочие, то есть тоже не больно-то густо засеянная. Определить, далеко ли она отодвинулась за официальные пределы хозяйства, чрезвычайно трудно – ни ориентиров, ни примет. Что человек примечает в степи? Деревья. Одинокий джузгун или турангиль, кучка ягодных зарослей – джиде. Видны они и отсюда, но на плане-то не обозначены.
Надо бы, конечно, прямо спросить у Сержанова или главного агронома. Но, с другой стороны, если ни они и никто другой до сих пор и словом не обмолвился о лишних гектарах, то, значит, одно из двух: либо знают, но не скажут, либо и не знают вовсе. Даулетов допускал и такую вероятность. Коли рисоводческая бригада за наличные да за бутылку могла нанять грейдериста, чтоб перепланировать чеки, то почему хлопководческая бригада за такую же мзду не могла уговорить мелиораторов? А то и того проще. В самом совхозе техники достаточно. Столковался, допустим, Елбай с экскаваторщиком. Тот подогнал «Беларусь» с навесным ковшом: два выходных да неделька после смены – вот тебе и сто – сто пятьдесят метров арыка. Лет за десять столько накопать можно, что ой-ей-ей.
– Как ты считаешь, – Даулетов повернулся к Реимбаю, который тихо покуривал в тени «газика», пока директор озирал окрестности, – сколько отсюда до центральной усадьбы, если по прямой?
– Да примерно километров двадцать. Да, двадцать, пожалуй, будет.
– Вот и мне так кажется, – согласился Даулетов. – А то и побольше.
Если двадцать, следовательно, километров на пять за границу вылезли, но реимбаевское «примерно» и его собственное «кажется» могли стать поводом к размышлениям, но отнюдь не доводом, побуждающим к немедленному перемеру угодий. А размышления – да. Куда от них денешься? Что бы там ни служило причиной избыточной запашки – повеление Сержанова, давление Нажимова либо самодеятельность бригадиров, – но цель Даулетову была уже ясна в общих чертах.
Чтобы получать по тридцать центнеров с гектара, нужны, как сказал Жалгас, просто усердие и добросовестность. Вот их почему-то и не хватало постоянно. Надежнее вроде было брать по пятнадцати центнеров с двух гектаров. А если выйдет по двадцать, то, глядишь, и оперативный запасец образуется. Парадокс, право слово, парадокс, да и только: лень понудила к дополнительной работе. Оказывается, проще два раза сделать тяп-ляп, нежели один – на совесть. И ведь так не только тут. За месяц до назначения в совхоз Даулетов купил цветной телевизор. Тот недельки две поработал и замолк. Пришлось нести в ремонт. Очередь в гарантийной мастерской неописуемая. Можно подумать, что половина города сюда съехалась. День просидел Даулетов. День! Отремонтировали, и разумеется, даром, правда, уже здесь, в совхозе, телевизор опять заглох, и теперь Даулетов не без страха думает, что придется вновь наведаться к ремонтникам. Выходит, что и промышленности удобней два раза бесплатно чинить, чем один раз добросовестно изготовить. Но там еще хоть как-то если не оправдать, то объяснить можно. Производят одни, чинят другие. Да и бесплатным гарантийный ремонт можно назвать лишь по неведению: средняя стоимость его заложена в цену телевизора. А вот откуда у того же Елбая лишние семена? Как расплачиваются с трактористами, вспахавшими вдвое больше, чем запланировано? С комбайнерами, убравшими два поля вместо одного? Откуда дополнительное горючее? Тайна сия велика есть. Обычным умом почти непостижима.
Петляя между участками, по узкому проселку «газик» пробирался обратно к центральной усадьбе, к конторе. Встречную машину заметили издали по облаку пыли.
– Кого ж это сюда несет? – спросил Даулетов, спросил просто так, чтобы прервать молчание. Его водитель не любил ездить молча и сейчас сидел явно огорченный. – Черт гонит или бог шлет? А, Реимбай?
– Подъедем, поглядим.
При сближении оба «газика» сбросили скорость и остановились дверца к дверце – обычай степных шоферов. Во-первых, перекинуться хоть парой слов, расспросить, как там дорога впереди. А во-вторых, подождать, пока осядет пылища, – кому в нее нырять охота?
– Жаксылык Даулетович! – голос был звонким, возглас неожиданным, и не успел Даулетов опомниться, как перед радиатором машины увидел смеющуюся женщину.
– Шарипа!.. – он выскочил из кабины. – Каким ветром?
– Морским, Жаксылык Даулетович, морским. – И тут же пояснила: – На Арал в экспедицию.
– То-то я гляжу – принарядилась, как на свидание.
На Шарипе было простенькое голубое платье, но с большим отложным воротником, чем-то напоминавшее матроску. В таких нарядах разгуливали девушки в фильмах по чеховским рассказам. Ныне такой покрой, кажется, не в моде (впрочем, что касается женской моды, то тут Даулетов полный профан – он и сам знал об этом и, честно говоря, почему-то даже немного гордился своей неосведомленностью), но Шарипе платье шло.
– Нравится? – она засмеялась и на секунду приняла какую-то манерную позу. – Сама шила.
– Прямо невеста. Невеста Арала.
Шарипа вмиг сникла, погрустнела, и Жаксылыку стало неловко: вот ненароком задел женщину, напомнил, что заневестилась, засиделась в девках, а ведь, может, и не без его вины, хотя в чем та вина, он и сам не знал, но подозревал тайком, что есть она. Но на сей раз ошибся.
– Невеста – хорошо! – сказала Шарипа. – Вдовой бы не стать.
– До этого, надеюсь, не дойдет.
– И я надеюсь. Но годы просидеть рядом с умирающим – тоже не радость, согласитесь.
– Уже лечим, Шарипа. – Тут Даулетов по-армейски вытянулся и, приложив руку к полям шляпы, отчеканил: – Разрешите доложить, товарищ гидролог. Ваше приказание выполнено: расход воды в «Жаналыке» доведен до нормы.
– Благодарю за службу, – подхватила она шутку. – Знаю, Жаксылык Даулетович, и действительно благодарна.
Сидевший в кабине Реимбай ерзал и маялся. Разговор происходил рядом с открытой дверцей, и он чувствовал себя так, будто подсматривает и подслушивает что-то недозволенное. Жаксылыку и Шарипе казалось, что они не говорят ничего такого, но Реимбаю, человеку постороннему, по мельчайшим приметам – интонации, мимике, жестам, взглядам, пере-минаниям с ноги на ногу, да мало ли по чему (он бы и сам не смог ответить – почему именно) – было ясно: нечто давнее, скрытное, запретное связывает директора с этой красивой веселой женщиной. И за каждым словом их разговора таится другой, невысказанный смысл.
– Так, значит, на море? Надолго ли?
– Месяца на два.
– Ничего, Арал близко.
– Южный близко, а Северный вон где. Да, кстати, – переменила тему Шарипа, – как там мой дядя Ержан-ага?
– Ого! Теперь уже дядя, а то был просто «брат отца». Помирились они?
– Возможно, отец на какое-то время переберется к дяде. Я даже рада буду. – И тут же поспешила пояснить свои слова, поскольку во взгляде Даулетова увидела и вопрос, и надежду, и настороженность: – Рада потому, что отцу одному и скучно и, главное, трудно. А тут все-таки и люди, и уход. Вернусь, заберу его обратно. – И заторопилась: – Ну, прощайте. Пора.
– До свидания.
Эту обычную прощальную фразу Даулетов произнес так, что выделил слово «свидание». Он не собирался этого делать, как-то само собой вышло. Шарипа уловила второй смысл сказанного. Посмотрела удивленно, но была в ее взгляде и надежда и даже благодарность. Или это лишь почудилось? Как бы там ни было, но ответ ее прозвучал, как показалось Даулетову, печально.
– Теперь уж не скорого.
– Но и не так долго ждать – два месяца.
– Сколько воды утечет, – оба рассмеялись двусмысленности выражения и расселись по своим машинам.
Давно исчезли, растворились в знойной дымке и голубое платье в окне «газика», и сам «газик», и пыль, поднятая его колесами, а Даулетов все как бы продолжал разговор, досказывая, переиначивая, домысливая и то, чего не было. После прошлой их встречи он думал о Шарипе. Не очень часто – дела, суета, текучка, – но все же думал. И, вспоминая ее, грустил, как грустят о несбывшемся когда-то, а теперь уже несбыточном. И грусть была ему приятна. Видимо, человеку для ощущения полноты жизни нужны не только приобретения и находки, но и упущения, и безвозвратные потери. Нужно человеку, чтоб было в его судьбе нечто такое, о чем можно сожалеть, печалиться, за что можно и корить себя, но вот вернуть утраченное уже нельзя. И даже если отыщется вдруг пропажа, то все равно не надо ее возвращать. Не надо. Так лучше. Лучше, уверял себя Даулетов, потому что порой вспыхивало в мозгу шальное «а вдруг?., а если?..» и тут же обволакивала душу сладкая тревога, манящая боязнь, как перед обрывом, как перед узким и низким подоконником открытого окна на пятнадцатом этаже гостиницы.
Сейчас в его мыслях о Шарипе опять промелькнуло дразнящее «а вдруг?..», но тревоги оно почти не вызвало. Это-то и озадачило и испугало Даулетова.
– Слушай, Реимбай. Не в службу, а в дружбу, давай сделаем крюк. Знаешь холм на дороге к райцентру?
– Знаю. На нем еще кладбище.
– Вот-вот. Туда и поедем.
– Давайте, раз хотите. Только зачем?
– Сам же сказал – кладбище. – И, заметив недоумение на лице водителя, добавил: – Там у меня мать и бабушка.
Однако и этим Даулетов не успокоил своего шофера. На Востоке не принято навещать усопших когда вздумается, для этого есть определенные дни в году. А без надобности бродить по погостам… К тому же Реимбай, как большинство людей его профессии, был малость суеверен. Дорога непредсказуема, она учит верить приметам, доверять интуиции, а интуиция у многих шоферов развита.
Не хотелось Реимбаю к кладбищу, но объясняться с директором, а тем паче спорить не стал. Вырулил к каналу – так прямиком короче всего до шоссе.
Что произошло, Даулетов не понял, не видел, не следил он за дорогой. Одной рукой по привычке держался за скобу на панели, а когда его бросило на водителя, второй машинально схватился за ручку двери.
– Прыгайте!! – крикнул шофер.
Куда прыгать? Вверх, что ли? Да и дверцу Даулетов тянул на себя.
Реимбай продолжал крутить баранку, но уже без толку: «газик» опрокинулся набок и медленно сползал по откосу канала. Видно было, как погружается в воду правое крыло, но, когда первая мелкая рябь пробежала по краешку лобового стекла, машина вдруг остановилась.
– Вылезайте, Жаксылык Даулетович! Вылезайте! Надо было вылезать. Но как? Пока он нащупывал ногой
хоть какую-то опору, над дверцей просунулось чье-то лицо.
– Живы-здоровы. Ну, слава богу! Давайте помогу.
В помощнике Даулетов не сразу признал Завмага. Тот суетился и даже собирался, кажется, отряхнуть ладонью брюки директора, хотя не были они испачканы грязью. Вообще Даулетов не почувствовал боли, видимо, обошлось без ушибов и ссадин, вот только ноги дрожали и кружилась голова.
– Вот и хорошо! Вот и хорошо! – приговаривал Завмаг, заходя то справа, то слева и осматривая Даулетова, как осматривают упавшую вещь – не отломилось ли что-нибудь?
Жаксылык не заметил, как выбрался из кабины Реимбай, и увидел своего шофера лишь в тот момент, когда он, рванув к себе Завмага, резко, почти без замаха всадил кулак в улыбающуюся физиономию. Всадил, казалось, аж по запястье.
– Не я! Не я! – взвизгнул тот, мгновенно сжался и присел, поэтому второй удар пришелся куда-то между ухом и затылком, от чего толстенький человечек тыркнулся в землю и упал на четвереньки.
– Проклятье твоему роду, подонок! – Реимбай занес кулак и в третий раз, теперь уже намереваясь врезать с разворота, с высоты из-за плеча.
– Стой! Разве можно! – Даулетов хотел перехватить руку Реимбая.
– Можно. Еще и не так можно, – огрызнулся Реимбай, но не ударил, а продолжал стоять с поднятым кулаком.
– Эй! Руки некуда приложить? Так приложи их к своей жене! – От стоящего впереди «ЗИЛа» подходил парень, похожий лицом на Завмага. В правой руке он держал монтировку. Шел медленно, не больно-то поспешал на выручку.
– Что? – Реимбай на секунду опешил от наглости.
– То. Жену, говорю, колоти, если руки чешутся.
– Ах ты…
– Это сын мой, это сын, – вновь залебезил Завмаг. – Вот помогает мне… Сын, сын…
– Вы видели, что он сделал? – теперь Реимбай смотрел на Даулетова. – Видели?
Жаксылык не видел, но теперь все понял. «ЗИЛ» и сейчас еще стоял, наискось перегораживая узкую дорогу.
– Ты что, разве не заметил нас?
– Всяко бывает, – неохотно ответил парень.
– Может, пьян?
– Не пьет! В рот не берет, – встрял Завмаг и прикрикнул на сына: – Иди! Марш в кабину! Быстрей! – Потом опять медовым голосом повторил: – Не пьет он.
– Ладно… Живы-здоровы, и то хорошо! Надо машину вытащить.
Завмаг с сыном все сделали сами. Подогнали «ЗИЛ», зацепили тросом «газик», вытянули на дорогу. Не только Жаксылыку, но и Реимбаю не пришлось участвовать в этом. Когда машина вновь оказалась на дороге, Завмаг, прихватив ведерко, сбегал к воде и протер запачканный борт.
Он суетился, заискивал, бормотал, причитал, виновато улыбался и каялся. Он унижался. Сам знал, что унижается, и не стыдился этого. Но в его унижении было что-то издевательское и устрашающее, что-то злобно-глумливое.
– Ну, поехали.
– Куда? – шофер глядел хмуро. Зажигание он включил, но стартер еще не трогал.
– Туда же, Реимбай, туда же.
– А может, уже не надо?
– Надо.
Не нравился сегодня директор своему шоферу. Явно не нравился, и он не собирался это скрывать. Неправильно себя вел, не по-командирски, да ладно уж с командирством, не по-мужски.
– Вы что? Собираетесь так и оставить это дело?
– Это? – переспросил Даулетов, хотя понимал, что речь об аварии. О чем же еще? – Это, пожалуй, да.
Реимбай помолчал угрюмо. Слова подпирали, но крепился… Не выдержал:
– Добрым хотите казаться?
– А если не казаться, если быть – разве плохо?
– Когда как. А то и плохо… – И, переждав секунд пять, выпалил: – Кто Худайбергена сбил? Нашли?
– Нет пока. Показаний мало. Свидетели номер не запомнили.
– А мы нырни в канал, так их бы и вовсе не было, свидетелей-то.
– Но и мы с тобой, – объяснял Даулетов, – не свидетели. Мы потерпевшие. Поди-ка докажи, кто виноват. Он поперек дороги вывернул или ты на обгон пошел? Кому ГАИ верить будет?
– Вы же директор. Авторитет же у вас должен быть.
– Там нет директоров. Там истец и ответчик. И если Завмаг нечаянно – значит, нечаянно. Если подстроил – значит, все продумал. Тут его не накроешь. Он себе лазейку заранее заготовил. Не мог он кровного сына подставить. Не мог.
– Ну, как знаете, – буркнул Реимбай. – А я…
– И ты не дури.
– Не бойтесь. К вам жалоба не придет.
Запущенные погосты везде унылы, но на Востоке особенно: ни деревца, ни кустика, ни травинки – сухой песок, сухой жантак.
Под здешним солнцем зеленеет лишь орошенная земля. Ее мало. Ее дехкане извечно берегли для жизни. В нее клали зерно, а сами ложились в неудобицу.
Песок местами ополз или просел, и идти приходилось медленно, осторожно, не то угодишь ногой в яму. Найдя могилу старой Айлар, Жаксылык присел перед ней на корточки. Легкий порыв ветра тут же крутнул столбик пыли и бросил ему в лицо.
«За что сердишься, бабушка? За то, что долго не появлялся, хоть и рядом теперь живу? Или за то, что пришел в неурочный день? Не серчай. Ты же знаешь, что тебя я всегда любил и любить буду, а обряды никогда соблюдать не умел.
Трудно мне, бабушка, трудно. Тут вот какое дело…» – и осекся. Мыслью осекся Жаксылык. Не о делах же говорить со старой Айлар. Ты ей еще расскажи про «лишние гектары», про рис и ферму. Назови цифры и показатели. Эх, Жаксылык, Жаксылык, друг Даулетов, совсем ты, видать, заработался. Хотел было сказать о Шарипе, но тоже не решился. Не поймут они, бабушка и мать (мать, которой он не помнит и не видел ни разу – даже фотокарточки ее в доме не было, но чувствовал Даулетов, что при любой его беседе с бабушкой мать тут же рядышком, слушает, но молча), не поймут и не примут они Шарипу. И ни о ком, кроме Светланы и маленькой Айлар, они и слышать не захотят. Знал. Не решился. «Тогда о чем же сказать тебе, бабушка? Опять о добре. Опять о зле. Можно и о них. Их тоже вдосталь. Помнишь, ты говорила, что родина добра и зла – наш аул. Я тогда не понимал этого, да и теперь не до конца понимаю, но кажется мне, что ты вот о чем думала: зло и добро, с которыми сталкиваемся, не со стороны являются к нам. Нет. Здесь же, в ауле, и творятся. Так? А я добавлю: зло с добром так перепутаны, что не сразу и разберешь, где кончается одно и начинается другое. Они не только в одном ауле, они в одном человеке порой уживаются. В одном поступке.
Меня только что чуть не убили. Да-да. Только-только. Получаса не прошло. Может, нечаянно… Реимбай считает меня тряпкой. Он тоже чуть не погиб со мной. Видишь, бабушка, щадя одного, я обижаю другого. Делая для одного добро, другому приношу зло или, по крайней мере, злю человека.
А может, прав Реимбай. Может, изничтожить их всех – врунов, хапуг, воров, лодырей, подлецов – всех. И не цацкаться. Может…»
Одним рывком ветер сорвал с Жаксылыка шляпу и покатил ее по песку. Она металась, как раненая птица, волоча одно крыло и простирая другое. Легкая плетеная соломка испуганно шарахнулась вправо, потом вверх и, резко свернув, заскользила вниз по склону, чуть не свалившись в полураскрытую могилу, лишь чудом на самом краю зацепившись за верблюжью колючку.
Жаксылык не погнался за шляпой – не велика потеря. Его удивило другое: недовольна чем-то старая Айлар. Сердится на внука. Он встал и пошел вниз по склону, пошел, не простившись, – какое уж прощание, когда тебя гонят, выпроваживают. По пути он как бы оправдывался.
«Ну, не изничтожить, конечно, а увольнять, снимать со всех должностей. Или не так? Что ты хотела сказать? Что человек, названный Жаксылыком, должен оставаться добрым, несмотря ни на что? Или что нет врунов, воров и лентяев, а есть ложь, стяжательство и лень в человеке. Что пороки надо гнать, а человека оставлять? Так?»
И, подумав, сказал вслух:
– А подлецы все же есть. Есть. И их, пожалуй, не исправишь.
Шляпу он все-таки поднял и, отряхнув, снова надел. До аула ехали молча. При въезде на центральную усадьбу Даулетов попросил остановиться.
– Ну все. Спасибо. Тут я на своих двоих. Пройтись охота…
Неправду сказал. Просто ему тоже было сегодня тяжело с Реимбаем.
– Что с тобой, Жаксылык? На тебе ж лица нет! – Вид у Светланы, когда она открыла дверь мужу, был действительно испуганный.
Даулетов и не предполагал, что он выглядит так плохо. Да, устал. Да, не в настроении сегодня. Но ему казалось, что внешне это не должно быть заметно. Он умел сдерживать себя, умел скрывать свое самочувствие.
– Есть лицо, есть. Ты погляди. А так? – он улыбнулся, однако улыбка получилась вымученной.
– Когда ты начинаешь неумело шутить, значит, дела действительно плохи.
– Да, Светлана, и впрямь не ахти… Устал чертовски. Жара… Мотался весь день…
Она протянула руку. Хотела пощупать его лоб – нет ли температуры. Он отвел ее руку. Мягко, но отвел.
Жена обиделась. Знает она, что трудно ему, знает и старается лишний раз не раздражать мужа, но почему он не понимает, что и ей нелегко? Она целыми днями одна. Никого в ауле не знает. Выходит редко. Да и куда тут выйдешь? Работу обещали, но в школе, а значит, только с сентября, точнее с конца августа, а до августа еще целый месяц. Светлана занималась домом: с утра до вечера шьет, вяжет, готовит всякие вкусности – вот уж точно от скуки на все руки. А он будто не замечает ни стерильной чистоты комнат, ни кулинарных способностей жены. Приходит поздно и сразу спать. Впрочем, она не в претензии. Но вот сегодня выбрался с работы пораньше – и что же? Сердитый, раздраженный. Хотела погладить – руку отвел.
– Ты слишком резок с людьми, Жаксылык. Да-да, не удивляйся, слишком суров. Тебя тут все боятся. Ты-то не знаешь, не говорят тебе, а я слышу. И думаешь, приятно это слушать?
«Вот те на! – подумал Даулетов. – Это я-то строг! Реимбай меня почти мямлей считает. Светлана – почти деспотом. Кто из них прав?»
– Светлана, подумай, что ты говоришь. Разве я был когда суровым?
– Не был. Но тут ты словно одичал. Все один да один. Месяц с лишним живем, и знакомых у нас нет. Мы ни к кому не ходим и к нам – никто. Ты полагаешь, что это нормально?
«А ведь верно, – согласился Жаксылык. – Я все делами занимаюсь, а с людьми так и не сошелся. Друзей у меня здесь нет. Ну, друзей, разумеется, за месяц не приобретешь, а вот приятелей, товарищей, единомышленников заводить надо. Без них я – никто. А врагов, оказывается, и за месяц нажить можно».
– Ты прости, Светлана, просто я очень устал. И еще… – он помедлил. Говорить – не говорить? Решил сказать. – Сегодня меня чуть не убили.
– Что?!
Жаксылык сам испугался. Зря сказал. Начал спешно оправдываться.
– В аварию попал… Случайность… Ничего такого – видишь, цел… На дороге всякое бывает, – он повторил слова Завмагова сына и даже не заметил этого.
– Я же говорила!.. – Светлана чуть не плакала. – Тогда еще говорила, что съедят здесь тебя. Разве ты можешь с ними бороться? Нужно вот как людей держать, – она сжала маленький кулачок. – А ты? Ты же мягкий, уступчивый…
– Светлана! – взмолился Жаксылык. – Да где же логика? То я злой, то добрый, то суровый, то мягкий…
– Какая логика?! – перебила она. – Боюсь я за тебя. Понимаешь, боюсь.
Он обнял жену, притянул ее голову к плечу и гладил, гладил по волосам, пушистым, мягким локонам, словно у ребенка. И она сжалась, стала маленькой и легкой – совсем дитя. Жалась носом в шею мужа и всхлипывала.
– Не надо. Не надо, – приговаривал Жаксылык. Он в эту минуту как-то особенно ясно понял многое: и то, что она сильно любит его, и то, что пойдет за ним куда угодно – уже пошла, и то, что она спутница, но не опора, не помощник в дороге.
Почти десять лет прожили, а понял только сейчас. Видимо, прежде просто не задумывался – нужды в помощнике не было.