Текст книги "Закрой последнюю дверь (сборник)"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Если хочешь повидать Райли, он у себя в сарае. И Мод, наверно, там.

– Как, Мод Райордэн?

Тут было чему удивляться. Всякий раз, как я приходил к Райли, он говорил – посидим-ка лучше в сарае, здесь девчонки не будут нам докучать, и прибавлял хвастливо – через этот порог ни одна баба не смеет переступить.

– Она ему читает. Стихи, драмы. Мод совершенно изумительна. Ведь она никогда со стороны моего брата элементарного человеческого отношения не видела. Но она зла не помнит. И потом, мне кажется, после того, как человек был на волосок от смерти, вот как Райли, он становится восприимчивей ко всяким возвышенным вещам. Она читает ему часами, и он слушает.

Сарай стоял на заднем дворе, в тени смоковниц. Важные, как матроны, плимутроки вперевалку прохаживались вдоль порога, выклевывая семечки из упавших подсолнухов. Полустершаяся детская надпись, выведенная когда-то известкой на дверях, еле внятно остерегала: «Берегись!» Я сразу оробел. Из-за двери доносился голос Мод, тот особый замирающий и напевный голос, которым она читала стихи и который так обожали передразнивать всякие обалдуи у нас в школе. Кому бы ни рассказать, что Райли Гендерсон до такого дошел, всякий наверняка подумал бы – не иначе как он повредился в уме, свалившись с сикомора. Я подкрался к окошку и заглянул внутрь: Райли с сосредоточенным видом разбирал часовой механизм, и по лицу его никак нельзя было предположить, что он слушает нечто более возвышенное, чем писк комара. Он сердито повертел в ухе пальцем, как бы давая выход накопившемуся раздражению. Как раз в тот момент, когда я собрался было стукнуть в окошко, чтобы их испугать, он отодвинул в сторону свои винтики и колесики, подошел к Мод сзади и, перегнувшись через ее плечо, захлопнул книгу, которую она читала вслух. Потом, улыбаясь во весь рост, сгреб ее волосы на затылке и зажал их в кулак. Она поднялась – совсем как котенок, которого ухватили за шкирку. И тут мне показалось – их окружает сверкающий ободок, какой-то резкий свет обжег мне глаза. Сразу видно было – целовались они не впервые.

Всего с неделю назад я открылся Райли как человеку опытному в такого рода делах, рассказал ему о своих чувствах к Мод. И вот пожалуйста, полюбуйтесь! Эх, был бы я великаном, сгреб бы этот чертов сарай и разнес его в щепки! Высадить бы сейчас дверь, изругать их обоих! Впрочем, в чем же, собственно, я мог обвинить Мод? Как бы дурно она ни отзывалась о Райли, я-то все время знал, что она неравнодушна к нему. А у нас с ней было не так уже много общего: в лучшем случае, мы были с ней добрыми друзьями, а в последние года два и того не было… Я побрел через двор к дому, и чванные плимутроки с издевкой кудахтали мне вслед.

– Как ты быстро! – удивилась Элизабет. – Что, их там нет разве?

Я ответил – пожалуй, не стоит им мешать, ведь они занимаются такими возвышенными вещами!

Но Элизабет не чувствовала иронии. Хотя по ее сентиментальному виду и могло показаться, что она человек очень тонкий, на самом деле она все понимала страшно буквально.

– Ах, это изумительно, правда?

– Совершенно изумительно.

– Коллин! Господи помилуй, с чего ты вдруг разнюнился?

– Ничего не разнюнился. Просто у меня насморк.

– Ну, надеюсь, до вечеринки у тебя все пройдет. Только смотри приходи в маскарадном костюме. Райли будет дьявол.

– Что ж, в самую точку.

– А ты чтоб был скелет, как мы уговаривались. Я понимаю, конечно, остался всего один день…

Но я и не собирался идти на эту их вечеринку. Придя домой, я сразу же сел писать Райли письмо: «Дорогой Райли!» Нет. «Уважаемый Гендерсон!» Потом я вычеркнул «уважаемый». Сойдет и просто «Гендерсон». «Гендерсон, твое предательство разоблачено». Я марал страницу за страницей, вспоминая зарождение нашей дружбы, ее славную историю, и постепенно во мне крепла уверенность, что это ошибка: нет, такой замечательный друг не мог меня предать. И напоследок я стал исступленно его заверять – он мой лучший друг, мой брат. Кончилось тем, что я бросил этот собачий бред в печку и через пять минут был у Долли в комнате, выясняя, есть ли какой-нибудь шанс завтра к вечеру нарядить меня скелетом.

Портниха из Долли была неважная – она подол не умела подшить. И Кэтрин тоже. Впрочем, Кэтрин считала себя мастерицей на все руки, особенно в тех делах, в которых смыслила меньше всего, – уж такая была у нее натура. Она послала меня в магазин Вирены за семью ярдами самого лучшего черного сатина.

– Уж от семи-то ярдов какие-нибудь обрезочки да останутся, нам с Долли хватит нижние юбки подшить, – заявила она, а потом устроила целый театр: с важным видом принялась снимать с меня мерку. Процедура сама по себе разумная, вот только она понятия не имела, как приложить полученные данные к ножницам и материи.

– Вот из этого кусочка, – говорила она, отчекрыживая целый ярд, – славные выйдут штанишки. А из этого – чик, чик – черный воротничок, он очень оживит мое старое ситцевое платье.

В общем, на мою долю остался такой лоскуток – карлику срама не прикрыть.

– Кэтрин, голубушка, мы ведь не о своих нуждах думать должны, – напомнила ей Долли.

С обеда до самого вечера они трудились не разгибая спины. Судью, явившегося с обычным визитом, заставили продевать нитки в иглы, – Кэтрин говорила, она этого терпеть не может:

– Прямо кровь в жилах стынет, все одно что червяка на крючок насаживать.

К ужину она объявила – шабаш, и ушла в свой домишко, спрятавшийся за шпалерами с каролинской фасолью.

Но Долли загорелось кончить все поскорей. На нее вдруг напала говорливость. Иголка ее металась вверх и вниз, и так же, как швы, которые она делала, фразы ее ложились причудливой, скачущей линией.

– Ты как думаешь, разрешит мне Вирена устроить вечер? Ведь у нас теперь столько друзей! Райли, Чарли, и потом мы бы могли миссис Каунти позвать, и Мод, и Элизабет, правда? Весной. Устроим вечер в саду. И маленький фейерверк. Мой папа – вот у кого был талант к шитью. Жаль, что я не унаследовала его. В прежние времена многие мужчины умели шить. Был у папы один приятель, так он не знаю сколько призов получил за лоскутные одеяла. Папа говорил – это хороший отдых после тяжелой работы в поле и по двору. Коллин, обещай мне одну вещь, ладно? Сначала я была против того, чтобы ты у нас жил. Я считала – не дело это, чтобы мальчик рос среди старых женщин, – ох, уж эти старухи с их предрассудками! Но что сделано, то сделано, и теперь я перестала на этот счет беспокоиться. Ты выйдешь в люди, добьешься в жизни многого. Обещай мне, что не станешь плохо относиться к Кэтрин. Постарайся не отдаляться от нее. Иной раз я ночь напролет не сплю, все думаю – вот останется она одна-одинешенька. Ну так, – Долли взяла мой костюм в руки, – посмотрим, впору ли он тебе.

В шагу он резал, а сзади свисал, будто вытянувшиеся трикотажные кальсоны на старике. Штанины вышли широченные, как флотский клеш, один рукав не доходил до запястья, другой закрывал пальцы.

– Да, вид не слишком стильный, – признала Долли. – Но погоди, – добавила она, – вот когда нарисуем кости… Серебряной краской. Вирена как-то купила немножко, флагшток подновить – это еще до того, как она ополчилась на правительство. Где-нибудь на чердаке стоит – маленькая такая баночка. Пошарь-ка под кроватью, может, тебе удастся обнаружить мои шлепанцы.

Вставать ей не разрешалось – такого не допустила бы даже Кэтрин.

– Если ты будешь брюзжать, все удовольствие пропадет, – объявила она и сама отыскала свои шлепанцы.

Часы на башне пробили одиннадцать, значит, была половина одиннадцатого – глухая ночь для нашего городка, где в солидных домах двери запираются в девять; но нам казалось, что время еще более позднее, потому что в соседней комнате Вирена захлопнула свои гроссбухи и легла спать. Мы взяли в бельевой керосиновую лампу и в ее неверном свете стали на цыпочках подниматься по чердачной лесенке. Наверху было холодно. Мы поставили лампу на бочонок и старались держаться поближе к ней, словно это не лампа, а теплый очаг. Набитые опилками головы, облегчавшие в свое время сбыт шляп-канотье, наблюдали за нашими поисками. Стоило нам к чему-нибудь прикоснуться, как сразу же слышался топоток легких маленьких ног. Мы опрокинули коробку с нафталином, и его шарики, стуча, раскатились по полу.

– Господи боже мой! – со смехом сказала Долли. – Если Вирена услышит, она тут же шерифа вызовет.

Мы откопали уйму кисточек. А краска, которую мы извлекли из-под груды засохших праздничных гирлянд, оказалась не серебряной, а золотой.

– Но ведь так будет еще красивей, правда? Золото – это просто шикарно. Ой, погляди-ка, что я нашла!

В руках у нее была перевязанная шпагатом коробка из-под обуви.

– Мои сокровища, – объяснила она. Поднесла коробку к лампе, открыла ее. Подержала на тусклом свету обломок пустых сот, осиное гнездо, утыканный высохшими гвоздиками апельсин, потерявший от времени запах. Потом показала мне голубое яйцо сойки в колыбельке из ваты.

– У меня были очень строгие принципы. Так что яичко это стащила для меня Кэтрин, это ее рождественский подарок. – Она улыбнулась. Лицо ее показалось мне мотыльком, повисшим над стеклом лампы, – была в нем та же отвага и та же хрупкость. – Чарли сказал: любовь – непрерывная цепь привязанностей. Надеюсь, ты слушал и понял его. Потому что, если ты смог полюбить хоть что-нибудь одно, – она держала в руке голубое яйцо так же бережно и любовно, как судья держал тогда слетевший с дерева лист, – значит, ты сможешь полюбить и другое, а это уже твое достояние, с этим уже можно жить. И ты сумеешь простить все на свете. Ах да, – она вздохнула, – мы же тебя еще не раскрасили. Мне хочется удивить Кэтрин: скажем ей, что, покуда мы спали, гномы докончили твой костюм. Да с ней родимчик приключится!

Часы на башне снова подали весть; она медленно расходилась во все стороны, и каждый звук колыхался, как стяг, над зазябшим, уснувшим городом.

– Я знаю, тебе щекотно, – говорила Долли, выводя кисточкой у меня на груди золотые ребра, – но ты стой тихо, а то я бог знает что натворю. – Потом, окуная кисточку в краску, прошлась ею вдоль рукавов и штанин; получились золотые полоски – руки и ноги. – Ты непременно запомни все комплименты, какие тебе там сделают. Их будет много, – объявила она без всякой скромности, оглядывая свою работу. – Ой, господи! – Она вдруг согнулась, и смех ее весело заплясал в балках. – Видишь, что получилось…

И правда, я был совсем как тот человек, что взялся красить пол и сам загнал себя в угол. Свежевыкрашенный со всех сторон золотой краской, я был загнан в костюм как в ловушку, – словом, здорово влип, в чем не замедлил обвинить Долли, гневно направив на нее указующий перст.

– А ты покружись, – стала она поддразнивать меня. – Будешь кружиться – быстрей обсохнешь. – И, блаженно раскинув руки, пошла медленно и неловко кружить по теням, исчертившим пол чердака. Ее кимоно развевалось, старые шлепанцы болтались на тонких ногах. Вдруг она оступилась, словно столкнувшись с невидимым партнером, одной рукой схватилась за голову, другой – за сердце.

Далеко, где-то на горизонте всех шумов, взвыл паровозный гудок, и тогда я заметил, что глаза ее растерянно замигали, лицо исказила судорога. Я обхватил ее, и непросохшая краска отпечатывалась на ней, и я громко звал:

– Вирена! Кто-нибудь! Помогите!

– Тихо ты, тихо, – прошептала она.

Ночною порой дома возвещают о катастрофе внезапно вспыхивающей скорбной иллюминацией. Кэтрин шлепала из комнаты в комнату и включала не зажигавшиеся годами лампы. Дрожа в своем испорченном маскарадном костюме, я сидел в залитой светом передней на одной скамейке с судьей – он прибежал тотчас же, накинув дождевик на фланелевую ночную рубашку, и теперь при каждом появлении Вирены стыдливо поджимал голые ноги, словно юная девушка. На яркий свет наших окон стали сходиться соседи, они шепотом задавали вопросы, и Вирена, выйдя к ним на веранду, объяснила: с ее сестрой, мисс Долли, случился удар. Доктор Картер никого не пускал к ней в комнату, и мы все подчинились ему, даже Кэтрин; включив последнюю лампу, она встала у Доллиной двери, прислонившись к ней лбом.

В передней стояла вешалка для шляп с многочисленными крючками и зеркалом. Бархатная шляпа Долли висела на ней, и перед самым восходом солнца, когда по дому пробежал легонький ветерок, в зеркале отразилась всколыхнувшаяся вуаль.

И тогда я отчетливо понял – Долли покинула нас. Мгновенье тому назад, незримая, она проскользнула мимо меня, и мысленно я последовал за нею. Она перешла городскую площадь, миновала церковь, и вот она уже на горке, и под ней, на лугу, рдеет индейская трава – сюда-то и лежал ее путь.

Тот же путь мы проделали с судьей следующей осенью, в сентябре. Весь год мы с ним почти не виделись. Как-то раз он встретил меня на площади и сказал – заходи когда вздумается. Я и вправду к нему собирался, но, проходя мимо дома мисс Белл, всякий раз отводил глаза.

Я где-то читал, что жизнь человека – его прошлое и будущее – это спираль: каждый виток уже заключает в себе следующий и направляет его. Может, и так. Но моя собственная жизнь представляется мне в виде нескольких замкнутых кругов, и они вовсе не переходят друг в друга с той же свободой, что витки спирали. Переход из одного круга в другой для меня всегда – резкий скачок, а не плавное скольжение. И меня расслабляет бездействие перед скачком – ожидание той минуты, когда я буду точно знать, куда прыгнуть… После Доллиной смерти я долго висел между небом и землей.

Мне вдруг захотелось весело пожить.

Часами я пропадал в кафе Фила у автоматического бильярда, где выигрышем была кружка пива за счет заведения. Подавать мне пиво было нарушением закона, но Фил рассчитывал, что со временем я унаследую деньги Вирены и тогда, как знать, может, и помогу ему открыть отель. Я напомаживал волосы бриллиантином и гонял на танцульки в соседние города, а по ночам светил девушкам в окна карманным фонариком или швырял камешки в стекло. Я свел знакомство с одним негром на ферме, у которого можно было раздобыть собственной гонки джин под названием «Желтый дьявол». Я обхаживал каждого, у кого была машина.

А все потому, что не хотел проводить ни одной лишней секунды в доме Тэлбо. Воздух там был застоявшийся, сонный – не продохнешь. В кухне у нас водворился чужой человек – цветная девушка с загнутыми внутрь пальцами на ногах. Весь день она напевала. Это было боязливое пенье ребенка, который старается приободрить себя в чужом, мрачном доме. Она была никудышной кухаркой. Она дала пропасть нашей герани. Надо сказать, я поддержал Вирену, когда та решила ее нанять, думал, это заставит Кэтрин снова взяться за дело. Ничуть не бывало. Кэтрин вовсе не проявляла желания обучать новую девушку и окончательно перебралась в свой домишко на заднем дворе. Прихватила с собой приемник и чувствовала себя там очень уютно.

– Я с себя ношу свалила, обратно уже не взвалю. Мне охота теперь побездельничать, – объявила она.

От безделья ее разнесло, ноги распухли – пришлось сделать разрезы на башмаках. Переняв все повадки Долли, она довела их до крайности – например, стала ужасная сладкоежка: ужин ей приносили из аптеки-закусочной – две кварты сливочного мороженого; в карманах у нее шуршали бумажки от конфет. Покуда Доллины платья не перестали на нее налезать, она упорно в них втискивалась, словно этим могла удержать свою подругу при себе.

Бывать у нее стало для меня мукой. Заходил я к ней неохотно и все злился – с какой это стати я должен составлять ей компанию. Как-то я не показывался у нее день, потом три, а потом и неделю. А когда я после таких перерывов снова являлся к ней, мне казалось: и наше затяжное молчанье, и ее небрежное обращение со мной – это все, чтоб меня укорить. Совесть грызла меня, и это мешало мне видеть истину: Кэтрин было решительно все равно, хожу я к ней или нет. И однажды она дала мне это почувствовать: просто выплюнула ватные катышки, подпиравшие ее челюсти. Без ваты речь ее показалась мне такой же невнятной, какой прежде казалась другим. Произошло это в тот момент, когда я выдвинул какой-то предлог, чтобы поскорее уйти. Она сняла крышку со своей пузатой печурки и выплюнула вату в огонь. Щеки ее запали, у нее сразу стал изнуренный вид. Теперь-то я думаю, что это вовсе не было сделано в отместку мне. Она просто дала мне понять, что я свободен от каких бы то ни было обязательств по отношению к ней. Будущее она предпочитала ни с кем не делить…

Райли время от времени подвозил меня на своей машине; впрочем, я не мог твердо рассчитывать ни на него самого, ни на его «альфу»: с тех пор как он заделался бизнесменом, оба они постоянно были в разгоне. Вереница бульдозеров расчищала купленный им на окраине города участок акров в девяносто – он собирался его застраивать. На местных тузов произвел впечатление и другой план Райли: построить на средства города шелкоткацкую фабрику и чтобы все его жители были в этом деле пайщиками. Кроме возможной прибыли, считал он, это нам обеспечит и рост населения. В «Курьере» появилась восторженная редакционная статья по поводу этого проекта. В ней говорилось – город должен гордиться тем, что взрастил человека такой предприимчивости, как молодой Гендерсон. После этого Райли отпустил усики, снял контору и обзавелся секретаршей в лице своей сестры Элизабет. Мод Райордэн поступила в университет штата, и почти каждую субботу Райли возил к ней своих сестер. Считалось, что это делается ради девочек – ведь они так скучают по Мод! Объявление о помолвке мисс Мод Райордэн и мистера Райли Гендерсона «Курьер» поместил в первоапрельском номере.

В середине июня они торжественно обменялись кольцами перед алтарем. Мы с судьей были шаферами. Все подружки невесты, кроме сестер Гендерсон, были девицы из общества, с которыми Мод свела знакомство в университете. «Курьер» назвал их «прелестными дебютантками» – учтивость поистине рыцарская. Невеста была с букетом сирени и жасмина, жених был в гамашах и поглаживал усики. Свадебными подарками был завален целый стол. Я преподнес им шесть кусков душистого мыла и пепельницу.

После свадебной церемонии мы с Виреной возвращались домой под тенью ее черного зонтика. День был мучительно жаркий, зной разбегался волнами, как праздничный перезвон колоколов баптистской церкви, и перспектива долгого лета развертывалась передо мной, безрадостная и безжизненная, как улица в этот полуденный час. Лето, еще одна осень, снова зима… Нет, не спираль, а замкнутый круг. Круг – вон как тень от зонтика. Если уж делать скачок, то… Сердце мое рванулось, я прыгнул:

– Вирена, я хочу уехать.

Мы стояли у нашей калитки.

– Понимаю. Я и сама хочу, – сказала она и закрыла зонтик. – Я все думала вместе с Долли поездить. Показать ей океан.

Раньше Вирена казалась высокой из-за своей властной осанки. Теперь она слегка сгорбилась, голова у нее тряслась. Мне самому было странно, что я мог ее так бояться когда-то, – она стала женственной и пугливой, все опасалась кражи, понаделала уйму засовов на дверях, понатыкала громоотводов на крыше. У нее было издавна заведено – в первый день каждого месяца обходить свои владения, собственноручно взимая всякого рода платежи. Когда же она нарушила свой обычай, город заволновался – люди привыкли каждый месяц ждать черного дня, и теперь им словно бы не хватало чего-то. Женщины говорили – это все потому, что у нее нет семьи; после смерти сестры она как потерянная. А мужчины во всем обвиняли доктора Ритца: он ее наизнанку вывернул и в узел завязал, говорили они, и хоть раньше сами вечно с ней ссорились, теперь осуждали его. Три года тому назад, когда я снова вернулся в этот город, я решил прежде всего навести порядок в имущественных и финансовых документах семейства Тэлбо, и в личных вещах Вирены, среди ключей и карточек Моди-Лоры, обнаружил открытку из Парагвая – она была послана на Рождество, через два месяца после смерти Долли:

«Как мы говорим здесь на юге, Feliz Navidad[4]4
  Счастливого Рождества (исп.).


[Закрыть]. Ты скучаешь по мне? Моррис».

И, читая эту открытку, я думал о том, что в последние месяцы глаза Вирены все время немного косили и такая мука была в их взгляде, словно бы обращенном внутрь; и мне вспомнилось, как тогда, у калитки, ее слезившиеся от нестерпимого света глаза вдруг перестали косить, на мгновенье осветившись надеждой.

– Мы могли бы с тобой совершить большое путешествие. Я как раз подумывала о том, чтобы продать кое-что… Кое-какое имущество. Прокатились бы на пароходе – ведь ты еще океана не видел…

Я выдернул из цветущей изгороди веточку жимолости и стал обрывать с нее листья, и Вирена следила за мною взглядом, словно я рвал на куски ее мечту, ее надежду на нашу поездку.

– О… о… – Она потерла родинку, поблескивавшую у нее на щеке, как слеза. – Ладно, – сказала она уже другим, деловым тоном. – Так какие же у тебя замыслы?

Так вот и получилось, что к судье я выбрался только в конце сентября, и зашел я, чтобы проститься.

Чемоданы были уложены, Амос Легрэнд подстриг меня («Котик, ты только смотри, чтоб тебе не вернуться лысым. Я это в том смысле, что они там с тебя постараются скальп содрать, околпачить по-всякому»); я был в новом костюме, новых туфлях, серой фетровой шляпе. («Да вы просто утеха для глаз, мистер Коллин Фенвик! – встретила меня миссис Каунти. – Решил адвокатом стать? И уже обрядился по-адвокатски! Нет, сыночек, целовать я тебя не стану. Да меня удар хватит, если я эдакую красотищу какой-нибудь липкой дрянью измараю! Так ты нам пиши, слышишь?») В тот же вечер поезд должен был увезти меня отсюда и, с помпой промчав через всю страну, доставить в далекий город на севере, где в мою честь уже развиваются флаги.

У мисс Белл мне сказали, что судьи нет дома. Я нашел его на городской площади, и меня словно бы укололо что-то, когда я его увидел. Сильный и элегантный, с маленькой розой в петлице, он сидел в окружении старичков, которым только и остается, что чесать языки, харкать да ждать. Он взял меня за руку и повел от них прочь, и, пока он по-дружески наставлял меня, вспоминая разные случаи из своей студенческой жизни, мы миновали церковь и пошли по дороге, что ведет к Приречному лесу. Эта дорога и этот платан… В тот раз я закрыл глаза, чтоб унести с собою их образ, – разве мог я подумать тогда, что вернусь, разве мог я представить себе, что мысленно буду бродить по этой дороге, буду грезить об этом платане до тех пор, пока они не заставят меня возвратиться! Ни один из нас словно и не догадывался, куда мы держим путь. С немым удивлением оглядели мы открывающийся с кладбищенской горки вид и рука об руку спустились вниз, на опаленный жарким летом и расцвеченный сентябрем луг. Водопад красок обрушился на высохшие, звенящие листья индейской травы, и мне захотелось, чтобы судья услышал то, о чем говорила мне Долли: арфой звенит трава, она собирает наши истории и, вспоминая, рассказывает их, – луговая арфа, звучащая на разные голоса. Мы стояли и слушали.