Текст книги "Закрой последнюю дверь (сборник)"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

В ответ Кэтрин уставилась на свой нос – даже глаза стали косить. Потом, путаясь языком в катышках ваты, прошамкала:

– Эти мозги Долли взяла, они у ней на тарелке.

– Ох этот мне южный выговор! – с неподдельным ужасом воскликнул доктор Ритц.

– Она говорит, мозги у меня на тарелке, – объяснила Долли, и щеки ее стали краснее, чем румяна Кэтрин. – Но позвольте мне положить их вам.

– Ну, если вы в самом деле не возражаете…

– Нисколько не возражает, – вмешалась Вирена. – И вообще она ест только сладкое. Вот возьми-ка пудинга, Долли.

Вдруг доктор Ритц расчихался.

– Ох… Эти цветы… Розы эти… Давнишняя аллергия…

– О господи! – всполошилась Долли и, увидав, что представился повод сбежать на кухню, схватила хрустальную вазу с розами. Ваза выскользнула и разбилась, розы шлепнулись в соус, соус выплеснулся на нас.

– Вот видишь, – сказала она едва слышно, и слезы выступили у нее на глазах. – Вот видишь, все это безнадежно.

– И вовсе не безнадежно, Долли. Сядь и доешь свой пудинг, – наставительно сказала Вирена, и в голосе ее слышался металл. – И потом, у нас есть для тебя маленький сюрприз. Моррис, покажите-ка Долли наши красивые этикетки!

Доктор Ритц перестал счищать соус с рукава.

– Ладно, дело поправимое, – буркнул он. Потом вышел в холл и вернулся с портфелем. Пальцы его быстро шарили в ворохе шелестевших бумаг, пока не нащупали плотный большой конверт; он извлек его из портфеля и протянул Долли.

В конверте были треугольные этикетки – женщина в пестрой шали, с круглыми золотыми серьгами, а поверху – броская оранжевая надпись: «Зелье старой цыганки изгоняет водянку».

– Первый класс, а? – сказал доктор Ритц. – Сработано в Чикаго. Картинку мой приятель нарисовал, он художник что надо, этот парень.

Растерянно, с опаской Долли перебирала этикетки, пока наконец не раздался голос Вирены:

– Ты недовольна?

Этикетки запрыгали у Долли в руках.

– Что-то я не совсем понимаю…

– Отлично понимаешь, – ответила Вирена с жидкой улыбкой. – Все ясно как день. Я рассказала Моррису давнишнюю твою историю, и он придумал эту замечательную надпись.

– «Зелье старой цыганки изгоняет водянку» – вот это название. Так сразу и прилипает! – сказал доктор Ритц. – На рекламе выглядит колоссально.

– Это вы про мое лекарство? – спросила Долли, все еще не поднимая глаз. – Но мне не нужны наклейки, Вирена. Я сама их надписываю.

Доктор Ритц даже пальцами прищелкнул:

– Нет, это здорово! Отпечатаем этикетки с надписью от руки, ее собственным почерком! Так будет интимней – ясно?

– Мы и без того уже основательно потратились, – бросила Вирена и повернулась к Долли. – На этой, неделе мы с Моррисом едем в Вашингтон – получать авторское право на этикетки. И потом, надо зарегистрировать патент на лекарство. Разумеется, там будет написано, что это ты его открыла. А теперь вот что, Долли: сядь-ка и напиши нам подробно его состав.

Лицо Долли вдруг потеряло обычные очертания. Этикетки упали, рассыпались по полу. Упираясь руками в стол, она медленно поднялась. Постепенно лицо ее стало твердым, она вскинула голову и, прищурившись, посмотрела сперва на доктора Ритца, потом на Вирену.

– Не выйдет, – тихо проговорила она. Подошла к двери, взялась за ручку. – Не выйдет. Не имеешь нрава, Вирена. И вы, сэр, не имеете права.

Я помог Кэтрин убрать со стола. Розы были загублены, торты не нарезаны, к овощам так никто и не притронулся. Вирена ушла из дому вместе со своим гостем. Из окна кухни мы смотрели, как они шли к городу – то покачивали головами, то энергично кивали. Потом мы нарезали обливной шоколадный торт и унесли его в Доллину комнату.

– Тихо ты, тихо! – сказала она, когда Кэтрин принялась крыть эту самую на чем свет стоит. Но, казалось, мятежный шепот, который она заглушала в себе, перешел в хриплый вопль, и ей надо перекричать его, и она все твердила – тихо, ты, тихо, и наконец Кэтрин обняла ее и тоже сказала – тихо!

Мы вытащили колоду карт, разложили их на кровати. Кэтрин, ясное дело, не преминула напомнить, что сегодня воскресенье. Нам-то, может, не так уж опасно заполучить еще одну черную галочку в Книге Страшного суда, а у нее и без того их хватает. Поразмыслив над этим, мы решили гадать по руке.

Уже смеркалось, когда домой возвратилась Вирена. Из холла до нас донеслись ее шага. Она вошла в комнату не постучавшись, и Долли, гадавшая мне по руке, крепко сжала мою ладонь.

– Коллин, Кэтрин, мы вас не задерживаем… – сказала Вирена.

Кэтрин хотела было забраться вместе со мной на чердак, но вспомнила, что на ней нарядное платье. Так что я полез один. В полу была порядочная дыра от выпавшего сучка – как раз над розовой комнатой. Но прямо под дыркой стояла Вирена, и сверху мне была видна только ее широкополая соломенная шляпа с гроздью пластмассовых плодов – она надела ее, еще когда уходила из дому.

– Таковы факты, – говорила Вирена, и пластмассовые плоды колыхались, поблескивая в сизом сумраке. – Две тысячи – за старый завод: Билл Тейтем с четырьмя плотниками уже работают там по восьмидесяти центов в час. На семь тысяч заказано оборудования. Я уж не говорю о том, во что обходится такой специалист, как Моррис Ритц. А ради кого? Все ради тебя!

– Ради меня? – прозвучал голос Долли, печальный и угасающий, как последние отсветы дня. Ее тень передвинулась с одного конца комнаты на другой. – Мы с тобой – одна плоть. И я нежно тебя люблю, всем сердцем люблю. Сейчас я могла бы это тебе доказать – отдать то единственное, что считаю своим. Ведь больше у меня в жизни не было ничего своего… Тогда уже все мое станет твоим. Вирена, прошу тебя, – голос ее задрожал, – не отбирай единственное, что у меня осталось.

Вирена щелкнула выключателем.

– Это ты-то все отдаешь! – Голос ее был резким, как этот внезапный, злой, ослепляющий свет. – Все эти годы я работала как поденщица. Разве я не давала тебе решительно все? И кров, и…

– Да, ты давала мне все, – тихо вставила Долли, – и Коллину, и Кэтрин. Но ведь мы тоже как-то себя оправдывали: старались делать все, чтоб у тебя был уютный дом, разве не так?

– О, не дом, а мечта! – подхватила Вирена и сорвала с себя шляпу. Лицо ее налилось кровью. – Уж вы расстарались – ты и твоя шепелявая дура. А тебе ни разу на ум не пришло – почему я никого не зову в этот дом? Да по очень простой причине: мне стыдно. Ты вспомни, что было сегодня!

Я почувствовал – у Долли перехватило дыхание.

– Прости, – едва слышно выговорила она. – Я ведь правду говорю: я всегда думала, что для нас в этом доме есть место. Что ты хоть немножко нуждаешься в нас. Ну что ж, Вирена, теперь здесь все будет как надо. Мы отсюда уйдем.

Вирена вздохнула.

– Бедная Долли… Бедняжка ты, бедняжка… Ну куда ты пойдешь?

Ответ прозвучал не сразу, неуверенный, как полет мотылька:

– Я знаю такое место…

Потом я лежал в постели и ждал, когда Долли придет поцеловать меня на ночь. В моей комнате, расположенной за гостиной, в самой глубине дома, прежде жил их отец, мистер Урия Тэлбо. Дряхлым, выжившим из ума стариком Вирена привезла его сюда с фермы. Здесь он и умер, не сознавая, где находится. Хотя со дня его смерти прошло лет десять, а то и пятнадцать, матрац и шкаф все еще были пропитаны стариковским запахом табака и мочи, а в шкафу на полке хранилась единственная вещь, которую он привез с собой с фермы, – маленький желтый барабан. Пареньком моих лет он маршировал с полком южан, выбивал дробь на маленьком желтом барабане и распевал песни. Долли рассказывала – девочкой она любила проснуться зимним утром и слушать, как отец ходит по дому, растапливая печи, и поет. С тех пор он успел состариться и умереть, но его пение иной раз слышалось ей среди луга, сплошь заросшего индейской травой… Ветер, – скажет, бывало, Кэтрин; а Долли ей: но ведь ветер – это мы сами и есть, он вбирает все наши голоса, запоминает их, а потом, шевеля листву на деревьях и травы в полях, заставляет их говорить нашими голосами, рассказывать наши истории. Я слышала папу так ясно – ясней быть не может…

В такую вот сентябрьскую ночь осенние ветры волнами пробегают по упругой красной траве, высвобождая давно умолкшие голоса, и я подумал – поет ли вместе с ними и он, тот старик, в чьей постели я сейчас засыпаю…

Я решил, что Долли наконец-то пришла поцеловать меня на ночь, потому что явственно ощутил – она здесь, в комнате, рядом со мной; но уже начиналось утро, первые блики света были как золотившаяся листва за окном, и в дальних дворах громко кричали петухи.

– Ш-ш-ш, Коллин, – прошептала Долли, склоняясь надо мной. Она была в зимнем шерстяном костюме и в шляпе с дорожной вуалью, дымкой застилавшей ей лицо. – Я только хочу, чтобы ты знал, куда мы уходим.

– В дом на дереве? – спросил я, и мне казалось, я говорю во сне.

Долли кивнула:

– Только на первое время. Пока не надумаем, как нам быть дальше.

Она поняла, что я испугался, и положила мне руку на лоб.

– Вы с Кэтрин? А я как же? – Меня бросило в дрожь. – Не можете вы уйти без меня!

На башне суда начали бить часы. Долли словно дожидалась, пока они смолкнут, чтобы только тогда принять решение. Пробило пять, и, когда замер последний удар, я уже стоял на полу, торопливо натягивая одежду. Долли только и оставалось сказать:

– Не забудь гребешок.

Кэтрин поджидала нас во дворе. Она вся согнулась под тяжестью битком набитой клеенчатой сумки; глаза у нее распухли, видно было, что она плакала, а Долли, странно спокойная и уверенная, говорила ей – ничего, Кэтрин, мы пошлем за твоими рыбками, как только найдем, где пристроиться.

Над нами темнели закрытые безмолвные окна Вирены. Мы тихонько прокрались мимо них и в молчании вышли за калитку. Залаяла собака, но улица была пуста, и никто не видел, как мы шли через город. Лишь арестант, которому не спалось, глазел на нас из окошка тюрьмы.

К лугу мы пришли вместе с солнцем. Утренний ветерок поднимал вуаль на Доллиной шляпе. Фазан и курочка, укрывшиеся в индейской траве, взметнулись у наших ног. Их отливающие металлом крылья с силой стегнули багровую, как петушиный гребень, траву. Наше дерево было словно чаша, расцвеченная сентябрем, зеленая и золотая. Вот грохнемся, вот расшибем себе головы, приговаривала Кэтрин, а вокруг нас, куда ни глянь, листья стряхивали росу.

Глава 2

Если б не Райли Гендерсон, едва ли кто-нибудь узнал бы, что мы ушли жить на дерево, – во всяком случае, так скоро.

Клеенчатая сумка Кэтрин была набита остатками воскресного обеда, и мы лакомились цыпленком и тортом, как вдруг по лесу прокатился треск выстрела. Мы так и замерли – торт застрял у нас в глотках. В лесу показалась легавая с лоснящейся шерстью, следом шел Райли Гендерсон: за плечом – ружье, на шее – гирлянда окровавленных, привязанных за хвосты белок. Долли опустила вуаль, словно хотела остаться неузнанной и здесь, среди листвы.

Неподалеку от дерева Райли остановился, его настороженное загорелое мальчишеское лицо напряглось. Вскинув ружье, он повел дулом, словно выжидая, когда покажется дичь. Кэтрин не выдержала напряжения.

– Райли Гендерсон, – закричала она, – не вздумай нас подстрелить!

Дуло опустилось, он резко повернулся, и белки взметнулись вокруг его шеи, как широченное ожерелье. Тут он заметил нас и, помедлив немного, сказал:

– Эй, Кэтрин Крик, привет! Привет, мисс Тэлбо. А что вы, братцы, делаете там, наверху? На дикую кошку охотитесь?

– Просто так сидим, – поспешно проговорила Долли, словно боясь, как бы Кэтрин или я не ответили раньше нее. – А порядочно вы настреляли белок.

– Возьмите парочку, – сказал Райли, отвязывая двух. – Вчера мы зажарили несколько штук на ужин – до чего у них мясо нежное! Минуту, я вам сейчас их доставлю.

– Ну зачем же, кладите прямо на землю.

Но Райли сказал – нет, их съедят муравьи, и полез на дерево. Его голубая рубашка была вся забрызгана беличьей кровью; пятнышки засохшей крови поблескивали и в разлохмаченных волосах цвета ременной кожи. От него пахло порохом; простецкое, четко очерченное лицо загорело до цвета корицы.

– Черт меня побери, настоящий дом на дереве, – удивился он и топнул по дощатому настилу, словно испытывая его прочность.

А Кэтрин сказала – может, это покамест и дом, но коли эдак вот бухать ногами, вскорости от него ничего не останется.

– Это ты его построил, Коллин? – спросил Райли. Я так и опешил от радости, когда до меня дошло – ведь он назвал меня по имени! По правде, я думал, я для него все равно что пыль под ногами. Но я-то знал его, еще бы не знать! Ни об одном человеке в городе никогда еще столько не судачили, сколько о Райли Гендерсоне. Когда о нем заходил разговор, люди постарше удрученно покряхтывали, а те, кто был ближе к нему по возрасту, – взять хоть меня, – не упускали случая обозвать его скотиной и чурбаном. И все оттого, что он позволял нам только завидовать ему, он никому не давал полюбить его, стать его другом.

Вот что вам мог рассказать о нем любой человек в городе.

Родился он в Китае, отец его, миссионер, был убит там во время восстания. Мать была родом из нашего города, звали ее Роза. Самому мне увидеть ее не довелось, но, говорят, она была красавица, пока не стала носить очки; к тому же она была богата – ей досталось большое наследство от деда. Из Китая она вернулась с тремя детьми: Райли – ему было в ту пору пять лет – и двумя девочками моложе его. Поселились они у ее неженатого брата, мирового судьи Хорейса Холтона, тучного, желтого, как айва, человека с повадками старой девы. С годами у Розы Гендерсон появлялось все больше странностей: она грозила притянуть Вирену к суду за то, что купленное у нее в магазине платье после стирки село; чтобы наказать Райли, заставляла его скакать на одной ножке вокруг двора и при этом твердить вслух таблицу умножения; в остальное время он гонял без присмотра, и, когда пресвитерианский священник завел с ней об этом разговор, она объявила ему, что детей своих ненавидит и лучше бы они умерли. Как видно, она говорила это всерьез, потому что однажды утром, на Рождество, заперлась в ванной и попыталась утопить двух своих девочек. Рассказывают, что Райли выломал дверь топориком – что ни говори, дело нелегкое для мальчишки лет девяти-десяти или сколько ему там было. После этой истории Розу увезли куда-то на побережье в психиатрическую лечебницу. Может, она и сейчас там живет; во всяком случае, о ее смерти мне слышать не доводилось. А Райли и его дядюшка Хорейс Холтон не поладили между собой. Как-то вечером Райли угнал машину Хорейса «олдсмобил» и покатил с Мэми Кертис в ресторан «Потанцуй-пообедай»[1]1
  «Потанцуй-пообедай» (Dance-n-Dine) – типовое название недорогих ресторанов с музыкальным ансамблем, которые были популярны в США в 1930-е годы.


[Закрыть]. Мэми была огонь-девчонка и к тому же лет на пять старше Райли – ему в то время было не больше пятнадцати. Ну так вот, Хорейс прослышал, что они развлекаются в «Потанцуй-пообедай», и насел на шерифа, чтобы тот отвез его туда на машине, сказал – Райли следует проучить, и уж он добьется, чтоб его засадили. А Райли и говорит – шериф, не того ловите, кого нужно. И тут же, при всем честном народе, обвинил своего дядюшку в том, что тот прикарманивает Розины деньги, предназначенные для него и сестренок. Потом предложил решить дело дракой здесь же, на месте; Хорейс предпочел уклониться, и тогда Райли подошел и безо всяких дал ему в глаз. Шериф отправил Райли в тюрьму. Но судья Кул, старинный приятель Розы, начал судебное расследование, и тут выяснилось точно и определенно – Хорейс действительно прикарманил Розины денежки, постепенно переводя их на свой счет в банке. Так что Хорейс попросту собрал вещи, сел в поезд и укатил в Новый Орлеан. А через несколько месяцев до нас дошла весть – он объявил себя служителем культа любви и теперь занимается тем, что венчает парочки на прогулочном пароходе, совершающем рейсы по Миссисипи при лунном свете. С тех пор Райли сам себе хозяин. Заняв деньги под будущее наследство, он купил красную спортивную машину и стал лихо гонять по окрестностям поочередно со всеми шлюхами, какие были у нас в городке. Из приличных девушек в красной машине Райли появлялись лишь его сестры – в воскресенье под вечер он их обычно катал: чинно и медленно раз за разом объезжал городскую площадь. Они были прехорошенькие, его сестры, но веселого видели мало – он следил за каждым их шагом, и мальчики просто боялись к ним подходить. Работу по дому у них делала верная цветная служанка, а вообще они жили совсем одни. Со старшей, Элизабет, я учился в одном классе. Отметки она получала сплошь отличные. Сам Райли школу бросил, но он был не из тех бездельников, что вечно крутятся в бильярдной, и ни с кем из них не водил компании. Днем он охотился и удил рыбу; в старом холтоновском доме он многое переделал своими руками – был он хороший плотник и к тому же умелый механик: к примеру, сам смастерил автомобильную сирену, пронзительную, как паровозный свисток; по вечерам с шоссе доносился ее оглушительный вой – это Райли мчал на танцульку в соседний город. Как я мечтал стать его другом! И казалось бы, что тут невозможного – ведь он был всего на два года старше меня. Но мне хорошо запомнился единственный случай, когда он со мною заговорил: элегантный, в белом фланелевом костюме, он зашел по дороге на танцы в Виренину аптеку – я там иной раз помогал в субботу вечером – и спросил один пакетик. Но я толком не знал, что это за пакетик, так что пришлось ему зайти за прилавок и самому его достать: он рассмеялся, довольно беззлобно, но уж лучше бы он разозлился: ведь теперь ему ясно, что я кретин, – значит, нам не бывать друзьями.

– Райли, возьмите торта, – сказала Долли, и тогда Райли спросил – что это мы, всегда устраиваем пикники в такую рань? Потом сказал – это мысль, все равно что купаться по ночам. – Я прихожу сюда затемно, поплавать в речке. Когда опять устроите пикник, подайте голос – я буду знать, что вы тут.

– Приходите в любое утро, мы будем вам рады, – сказала Долли и подняла вуаль. – Думаю, мы тут еще какое-то время пробудем.

Должно быть, приглашение это показалось Райли довольно-таки необычным, но он ничего не сказал – просто вынул пачку сигарет и пустил ее по кругу: Кэтрин взяла одну, и Долли сказала:

– Кэтрин Крик, ты же сроду к табаку не притрагивалась.

Но Кэтрин ответила – как знать, может, она на этом и потеряла:

– Табак – он, наверно, большая утеха; недаром его столько народу нахваливает. А как доживешь до нашего возраста, лапушка, ищешь, чем бы себя потешить.

Долли закусила губу.

– Что ж, я думаю, большого вреда не будет, – сказала она и тоже взяла сигарету.

Есть на свете две вещи (если верить нашему директору мистеру Хэнду, застукавшему меня с сигаретой в школьной уборной), из-за которых любой мальчик непременно повредится в уме; с одной из них – курением – я покончил два года назад; и не оттого что боялся повредиться в уме, а просто подумал – вдруг я из-за этого буду хуже расти. А теперь рост у меня стал нормальный, и Райли, по правде сказать, был не выше меня, хоть и казался выше, потому что двигался с нарочитой угловатостью верзилы-ковбоя. Так что я взял сигарету, а Долли, не затягиваясь, с силой выпустила дым и сказала – наверно, нас стошнит всех разом, но никого не стошнило, и Кэтрин объявила – в следующий раз она бы не прочь попробовать трубку: до чего от нее дух приятный! И тут Долли вдруг сообщила поразительную новость: Вирена курит трубку. А я об этом понятия не имел!

– Не знаю, курит она еще или бросила, только раньше была у нее трубка, и жестянка была с табаком «Принц Альберт» – туда половинку яблока клали. Только вы никому не рассказывайте! – спохватилась она, вспомнив о Райли, когда тот громко расхохотался.

Когда Райли шел по улице или проезжал в своей машине, вид у него был задиристый, напряженный. А тут, на дереве, его точно отпустило: на лице то и дело появлялась очень красившая его улыбка – словно ему хотелось проявить дружелюбие, что ли, даже если он и не собирался заводить с нами дружбу. Долли тоже чувствовала себя с ним совершенно свободно – он, видно, был ей по душе. Она явно его не боялась, – может быть, потому, что мы сидели в древесном доме, а здесь хозяйкой была она.

– Спасибо за белок, сэр, – сказала Долли, когда Райли стал собираться. – И непременно приходите еще.

Он спрыгнул на землю:

– Может, вас подвезти? Моя машина на горке, у кладбища.

– Вы очень любезны, – ответила Долли. – Только, по правде говоря, ехать нам некуда.

Ухмыляясь, Райли вскинул ружье и навел его на нас, и Кэтрин во всю мочь завопила:

– Драть тебя, малый, некому!

Но он рассмеялся, помахал нам рукой и пустился бегом, и легавая с лаем помчалась за ним.

– Что ж, выкурим сигаретку, – весело проговорила Долли.

Он оставил всю пачку нам.

К тому времени когда Райли вернулся в город, там жужжащим роем уже носились слухи – как мы среди ночи сбежали из дому. Оказывается, Долли, ничего не сказав ни мне, ни Кэтрин, оставила Вирене записку, и та обнаружила ее, выйдя к утреннему кофе. Как я понимаю, в записке только и было сказано, что мы уходим и больше не станем ей докучать. Вирена кинулась звонить в отель «У Лолы» своему дружку Моррису Ритцу, и они вдвоем потащились к шерифу, брать его за бока. Этот самый шериф, прыткий, наглый молодчик со свирепой челюстью и бегающими, как у шулера, глазками, получил свою должность при поддержке Вирены. Звали его Джуниус Кэндл. (Можете себе представить – тот самый Джуниус Кэндл, что сейчас сенатором!) Помощников шерифа отрядили нас разыскивать; шерифам других городов полетели телеграммы. Много лет спустя, когда уточнялось имущество семейства Тэлбо, я наткнулся на рукописный текст той телеграммы, составленный, как мне думается, доктором Ритцем: «Объявляется розыск следующих трех лиц, уехавших вместе: Долли Огаста Тэлбо, белая, 60 лет, волосы соломенные, проседью, худощавая, рост 5 футов 3 дюйма, глаза зеленые, возможно, душевнобольная, для окружающих не опасна, описание примет вывесьте булочных, любит сдобное. Кэтрин Крик, негритянка, выдает себя индеанку, возраст около 60, зубов нет, расстройство речи, рост низкий, сложение плотное, сильная, может быть опасной для окружающих. Коллин Тэлбо Фенвик, белый, 16 лет, выглядит моложе, рост 5 футов 7 дюймов, блондин, глаза серые, худощавый, сутулится, углу рта шрам, характер угрюмый. Все трое разыскиваются как беглецы».

– Ну, далеко-то они не удрали, ручаюсь, – сказал Райли на почте, и почтмейстерша миссис Питерс тут же стала названивать по телефону – передавать, что Райли видел нас в Приречном лесу, за кладбищем.

А мы тем временем тихо и мирно наводили уют в своем доме на дереве. Из клеенчатой сумки Кэтрин было извлечено розово-золотистое лоскутное одеяло, вслед за ним – колода карт, мыло, рулоны туалетной бумаги, лимоны и апельсины, свечи, сковорода, бутылка наливки из ежевики и две коробки из-под обуви, набитые всякой снедью: Кэтрин хвасталась, что обчистила кладовую – не оставила этой самой ни одного печеньица к завтраку.

Потом мы спустились к ручью, вымыли лицо и ноги холодной водой. Ручьев в Приречном лесу что прожилок в листе, чистые, звонкие, они, извиваясь, сбегаются к тихой речушке, ползущей через лес, будто зеленый аллигатор. На Долли стоило посмотреть – стоит в воде, подоткнув шерстяную костюмную юбку, а вуаль все колышется, докучая ей, словно рой мошкары. Я спросил ее – Долли, зачем ты надела вуаль? И Долли сказала:

– Но ведь дамам положено надевать вуаль, когда они путешествуют, правда?

Вернувшись к дереву, мы приготовили кувшин очень вкусного оранжада и принялись обсуждать свое будущее. Все наше богатство составляли сорок семь долларов наличными да несколько побрякушек; среди них почетное место занимал золотой перстень с печаткой – Кэтрин обнаружила его в потрохах борова, когда начиняла колбасы. За сорок семь долларов, уверяла Кэтрин, можно доехать автобусом куда угодно. Она знает одного человека, так он с пятнадцатью долларами добрался до самой Мексики. Но мы с Долли были решительно против Мексики, – прежде всего мы языка не знаем. А потом, говорила Долли, разве можно нам уезжать из нашего штата, и вообще мы только туда можем ехать, где лес под боком, – а то как же мы станем приготовлять снадобье от водянки? – По правде сказать, я думаю, надо нам поселиться именно здесь, в Приречном лесу, – задумчиво проговорила она, поглядывая вокруг.

– На этом вот старом дереве? Ну ты это, лапушка, лучше выбрось из головы! – возмутилась Кэтрин. А потом говорит: – Помнишь, мы читали в газете, как один человек купил за океаном замок и весь его, до последнего камешка, перетащил домой. Помнишь? Ну вот, может, и нам тоже погрузить мой домишко на фургон да и приволочь его сюда?

Но Долли сказала – домишко не наш, а Виренин, стало быть, перетаскивать его мы не можем.

– А вот и нет, ягодка, – объявила Кэтрин. – Коли ты стряпаешь человеку, стираешь на него, рожаешь ему ребят, стало быть, вы с тем человеком женаты, и он, человек этот, – твой. Так же вот, коли ты убираешь в доме, и поддерживаешь огонь в печах, и следишь, чтобы не пустовала плита, и все годы делаешь это с любовью, стало быть, вы с тем домом женаты, и он, дом этот, – твой. По моему разумению, оба те дома – наши: да мы бы могли эту самую в шею выгнать и были бы перед Господом правы.

Тут мне пришла одна мысль: ниже по реке стоит брошенная жилая лодка, полузатопленная, позеленевшая от плесени; ее хозяина, старого рыбака, добывавшего себе пропитание ловлей сомов, выгнали из города после того, как он обратился к мировому за брачным свидетельством – хотел жениться на пятнадцатилетней цветной девушке. Мысль у меня была такая: почему бы нам не привести эту лодку в порядок и не перейти туда жить?

Но Кэтрин сказала – ей бы хотелось, если только это возможно, провести остаток дней своих на суше, «как нам и было предначертано Господом», после чего перечислила еще кое-какие его предначертания – например, что деревья предназначены для обезьян и птиц. Вдруг она смолкла и стала подталкивать нас локтями, удивленно показывая вниз, туда, где расступался лес и глазам открывался луг.

Оттуда по направлению к нам чинно и важно шествовала высокая делегация: судья Кул, его преподобие мистер Бастер, миссис Бастер и миссис Мэйси Уилер. Впереди – шериф Джуниус Кэндл, в высоких шнурованных башмаках, на боку болтается пистолет в кобуре. Блики солнца порхали вокруг них, словно желтые бабочки, ежевика цеплялась за их чопорную городскую одежду, распрямившаяся лозина с силой хлестнула по ноге миссис Мэйси Уилер, и та отскочила, испуганно завизжав. Я рассмеялся.

Услышав мой смех, они вскинули головы, и на их лицах отразились смятение и нарастающий ужас – словно пришли люди погулять в зоопарк и забрели ненароком в клетку к зверям. Схватившись за кобуру, шериф Кэндл разболтанной походкой подошел к дереву и воззрился на нас, сощурив глаза, словно глядел на солнце.

– Послушайте-ка, – начал было он, но его тут же оборвала миссис Бастер:

– Шериф, мы ведь договорились поручить это дело его преподобию!

У нее был твердый принцип – мужу ее, как представителю Господа Бога, должно во всем принадлежать первое слово. Его преподобие мистер Бастер откашлялся и стал потирать руки – ни дать ни взять скребущиеся друг о дружку сухие щупальца насекомого.

– Долли Тэлбо, – заговорил он, и голос его оказался неожиданно глубоким и звучным для такого щуплого человечка. – Я обращаюсь к вам от имени вашей сестры, этой доброй, достойной женщины…

– Вот именно, что достойной, – пропела его жена, а вслед за ней, как попугай, подхватила и миссис Мэйси Уилер.

– …которой ныне был нанесен столь жестокий удар…

– Вот именно что удар! – в один голос пропели за ним обе дамы – привычно, словно в церковном хоре.

Долли глянула на Кэтрин, коснулась моей руки, как бы спрашивая – что им нужно, этим людям, бросающим на нас снизу свирепые взгляды, словно свора собак, окружившая дерево с загнанными опоссумами. Машинально, верней всего, просто чтобы было что повертеть в руках, Долли вынула сигарету из пачки, оставленной Райли.

– Ну и срам! – взвизгнула миссис Бастер, вскидывая свою лысоватую головку. Те, кто называл ее старой ястребихой, – а таких хватало, – явно имели в виду не только ее характер: у нее была хищная птичья головка, вдавленная в плечи и непомерно маленькая для такой туши.

– Срам, да и только, – повторила она. – И как же это вы могли так отдалиться от Господа? Залезла на дерево, будто пьяная индеанка, сидит себе, сигаретки покуривает, как последняя…

– Шлюха, – подсказала миссис Мэйси Уилер.

– …шлюха, и это в то время, как ваша сестра лежит, словно пласт, убитая горем.

Может, они и впрямь не ошиблись, утверждая, что Кэтрин опасна для окружающих. Ох и взвилась же она:

– Эй, пасторша, кончай нас с Долли шлюхами обзывать, а то вот слезу сейчас да как трахну – костей не соберешь!

К счастью, никто из них ни слова не разобрал; иначе шериф, чего доброго, прострелил бы ей голову. Можете быть уверены. И многие белые у нас в городе сказали бы – правильно сделал.

Чувствовалось, что Долли потрясена, но держалась она превосходно. Понимаете, она просто счистила с юбки пыль и говорит:

– Поразмыслите-ка минутку, миссис Бастер, и тогда вы поймете: ведь мы к Господу ближе, чем вы, – на добрых несколько ярдов.

– Браво, мисс Долли! Удачный ответ, ничего не скажешь! – Судья Кул захлопал в ладоши и одобрительно рассмеялся. – Ну ясное дело, они ближе к Господу, – продолжал он, ничуть не обескураженный холодными, осуждающими взглядами остальных. – Они-то на дереве, а мы на земле.

Тут на него напустилась миссис Бастер:

– Я думала, вы христианин, Чарли Кул. А по-моему, не пристало христианину насмехаться над бедной полоумной женщиной, да еще подзадоривать ее.

– Вы бы, Тэлма, подумали, кого обзываете полоумной, – ответил судья. – Это тоже не очень-то по-христиански.

Тогда огонь открыл его преподобие мистер Бастер:

– Ответьте-ка мне, судья: разве вы не затем явились сюда вместе с нами, чтобы исполнить волю Божию в духе христианского милосердия?

– Волю Божию? – иронически повторил судья. – Да вам не больше моего известно, в чем она состоит. Может, Господь как раз и внушил этим людям поселиться на дереве. Признайтесь хотя бы в одном: вам-то не было Господнего повеления их оттуда стащить – разве только считать Господом Богом Вирену Тэлбо, а ведь кое-кто из вас готов допустить эту мысль, не так ли, шериф? Нет, сэр, я пришел сюда вовсе не для того, чтобы исполнить чью-то волю. Я здесь по собственной воле – просто мне захотелось пойти прогуляться: лес так красив в эту пору.

Тут он сорвал несколько побуревших фиалок и воткнул их в петлицу.

– К чертям все это… – начал было шериф, но миссис Бастер снова прервала его: богохульства она не потерпит ни в коем случае, вот пусть его преподобие подтвердит. И его преподобие поспешил подтвердить, что да, будь он проклят, если они потерпят.