Текст книги "Закрой последнюю дверь (сборник)"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Глава 5

Назавтра была среда, первое октября, и этого дня мне не забыть никогда.

Все началось с того, что Райли разбудил меня, наступив мне на пальцы. Я чертыхнулся, и Долли – она уже не спала – тут же потребовала, чтоб я попросил у Райли прощения. Быть вежливым, сказала она, всего важней по утрам, особенно когда живешь в такой тесноте. Часы судьи, тяжелым золотым яблоком клонившие ветку книзу, показывали шесть минут седьмого. Уж не знаю, чья это была мысль, но позавтракали мы апельсинами, крекером и холодными сосисками. Судья ворчал, что пока не выпьешь горячего кофе, не чувствуешь себя человеком, и все мы сошлись на том, что кофе нам не хватает больше всего. Тогда Райли вызвался съездить за ним в город, а заодно разузнать, что там делается. Он предложил и меня захватить.

– Никто его не увидит, пусть только ляжет на сиденье и не встает всю дорогу.

И хотя судья стал было возражать, что это просто ребячество подвергаться такому риску, Долли сразу же поняла, до чего мне хочется с ним поехать – ведь я так мечтал прокатиться в машине Райли, – и теперь, когда случай представился, ничто – даже мысль, что меня все равно никто не увидит, – не могло охладить моего пыла. И Долли сказала:

– По-моему, беды никакой не будет. Вот только надо бы тебе рубашку сменить, а то у этой на вороте хоть тюльпаны выращивай.

На лугу не было слышно ни голосов травы, ни осторожного шуршанья взлетающих украдкой фазанов. Листья индейской травы, вытянутые, острые, словно окрашенные кровью, казались стрелами, усеявшими поле битвы; они ломко похрустывали у нас под ногами, пока мы взбирались на горку, к кладбищу. Вид оттуда, сверху, чудесный: бескрайняя подрагивающая поверхность Приречного леса, миль на пятьдесят вокруг – возделанные поля с ветряками, далеко-далеко – островерхая башня суда и дымящие трубы города. У отцовской и материнской могил я задержался. Я редко бывал здесь, меня удручат могильный холод камня, такой непохожий на то, что я помнил о них, – как они были живыми, и как она плакала, когда он уезжал продавать свои холодильники, и как он выбежал раздетым во двор. Мне захотелось наполнить цветами вазы из терракоты, пустевшие на перепачканном, в грязных потеках мраморе. Райли помог мне: он наломал веток японской айвы с распускавшимися бутонами и, глядя, как я ставлю их в вазы, сказал:

– Хорошо, что мать у тебя была славная. В общем-то они суки.

И я подумал – не о своей ли это он собственной матери, бедняге Розе Гендерсон, заставлявшей его скакать на одной ножке вокруг двора и твердить вслух таблицу умножения? Впрочем, на мой взгляд, он успел достаточно вознаградить себя за эти тяжелые годы. Что ни говори, а у него была роскошная машина, – по слухам, он отвалил за нее три тысячи долларов. И это за подержанную, заметьте. Машина была заграничная – «альфа-ромео» («альфа» пылкого Ромео, как острили в городе) – со складным верхом и откидным задним сиденьем; он купил ее в Новом Орлеане у какого-то политика, которого должны были упечь в каторжную тюрьму.

Пока мы мчали к городу по немощеному проселку, я все надеялся, что нам попадется навстречу хоть одна живая душа: если бы кое-кто увидел, как я качу в машине Райли Гендерсона, это было бы мне прямо как маслом по сердцу. Но час был слишком ранний, и на улицах никто не показывался. Завтрак еще стоял на плите, и над трубами проносившихся мимо домов поднимался дымок. У церкви мы свернули за угол, объехали вокруг городской площади и остановили машину в грязном проулке между конюшней Купера и пекарней «Зеленый кузнечик». Тут Райли вышел, наказав мне носа не высовывать из машины, и обещал, что вернется не позже чем через час. И вот, растянувшись на сиденье, я слушал заумную болтовню ворюг-воробьев, промышлявших в яслях конюшни, вдыхал доносившийся из пекарни запах свежего хлеба и смородинно-терпкий дух пряностей. Хозяевам булочной – Каунти была их фамилия – мистеру и миссис Каунти приходилось вставать в три утра, чтобы успеть все приготовить к открытию, к восьми часам. Булочная у них была чистенькая, торговля шла бойко – миссис Каунти могла покупать себе самые дорогие платья в магазине Вирены. Я лежал, вдыхая вкусные запахи, как вдруг задняя дверь пекарни распахнулась и появился мистер Каунти с метлой в руке – он выметал прямо в проулок мучную пыль. Должно быть, он удивился, заметив машину Райли, а потом удивился еще раз, обнаружив, что я там разлегся.

– Коллин, ты что это затеваешь?

– Ничего, мистер Каунти, – ответил я, а сам подумал: интересно, знает ли он о наших мытарствах.

– Слава богу, наконец-то октябрь на дворе, – сказал мистер Каунти и потер пальцами воздух, словно пронизывающая его прохлада ощущалась на ощупь, как ткань. – Летом нам ужас до чего тяжко: от печей и вообще от всего такой жар, прямо душа с телом расстается. Слышь, сынок, там тебя пряничный мальчик дожидается – заходи и расправься-ка с ним как следует.

Нет, не такой он был человек, чтобы зазвать меня, а самому побежать за шерифом.

Его жена так радушно встретила меня в жаркой, пропахшей пряностями пекарне, словно своим появлением я доставил ей величайшее удовольствие. Миссис Каунти понравилась бы хоть кому. Это была плотная женщина с неторопливыми движениями. Ноги – как у слона, руки сильные, мускулистые, на пухлом лице, неизменно пунцовом от печного жара, сахарной глазурью голубеют глаза, волосы белые, словно она обтирала ими кадку из-под муки. И всегда она в длинном, до полу, фартуке. И муж ее тоже. Иной раз я видел, как он, улучив свободную минуту, прямо в этом длиннющем фартуке перебегает дорогу и сворачивает за угол, в кафе Фила, чтобы выпить кружечку пива с завсегдатаями, привалившимися к стойке, – ни дать ни взять клоун, размалеванный, припудренный, весь на шарнирах, угловатый и вместе с тем не лишенный изящества.

Усадив меня и расчистив место на разделочном столе, миссис Каунти поставила передо мной чашку кофе и противень теплых булочек с корицей – Долли обожала такие. Но мистер Каунти сказал – мне, наверно, совсем другого хочется.

– Я тут ему кое-что обещал. А ну-ка, что? Пряничного человечка, вот что.

Его жена шмякнула о стол большой кусок теста.

– Пряники – это для детишек. А он – взрослый мужчина, почти что взрослый. Коллин, сколько тебе сравнялось?

– Шестнадцать.

– Как и нашему Сэмюэлу, – сказала она. Сэмюэл был ее сын, мы все звали его Мюл или попросту Мул; и правда, умом он недалеко ушел от мула. Я спросил, какие о нем вести. Оставшись на третий год в восьмом классе, Мул прошлой осенью сбежал в Пенсаколу и поступил на флот.

– Он в Панаме, последний раз оттуда писал, – ответила миссис Каунти, раскатывая тесто для пирогов. – Не больно-то он балует нас письмами. Я ему раз написала – ты, дескать, Сэмюэл, лучше пиши нам, а то вот возьму да отпишу президенту, сколько тебе по правде годов. Ведь он, понимаешь, обманом на флот попал. Ух, до чего ж я тогда разъярилась, мать честная! Прихожу в школу и давай мистера Хэнда жучить: Сэмюэл, говорю, потому и удрал, что не мог он такого стерпеть – без конца его в восьмом классе оставляют, он уже вон какой вымахал, а другие ребятишки махонькие совсем. Ну а теперь до меня дошло – мистер Хэнд, он прав был, несправедливо было бы перед вами, ребята, если б он Сэмюэла тогда перевел, – парень-то не занимался путем. Так что оно, может, и к лучшему вышло. К. К., – обратилась она к мужу, – покажи ему карточку.

На фоне пальм и самого что ни на есть настоящего моря стояли, держась за руки и глупо ухмыляясь, четыре матроса. Внизу была надпись: «Благослови Господь маму и папу. Сэмюэл». Карточка растравила меня. Мул где-то там смотрит мир, а я… Что ж, может, я ничего и не заслужил, кроме пряничного человечка. Я вернул карточку, и мистер Каунти сказал:

– По мне, что ж, это хорошо, пускай мальчик послужит родине. Одно только худо – как раз теперь Сэмюэл нам бы тут очень сгодился. Терпеть не могу нанимать черномазых. Врут, обкрадывают. Никогда с ними не знаешь, на каком ты свете.

– У меня просто глаза на лоб лезут, когда К. К. начинает такое нести, – сказала миссис Каунти и сердито поджала губы. – Знает ведь, что меня это бесит. Цветные ничем не хуже белых. А некоторые еще и получше. У меня были случаи это нашим здешним ввернуть. Взять хоть историю со старой Кэтрин Крик. Как вспомню, тошно становится. Ну пускай она другой раз блажит, ну чудачка она, да ведь женщина-то какая хорошая, таких поискать. Эх, я же хотела послать ей обед в тюрьму: бьюсь об заклад, у шерифа там стол не больно шикарный.

…Да, раз все в жизни переменилось, прошлого не воротишь… Стало быть, мир знает о нас… Нет, больше нам никогда не согреться… Воображение мое разыгралось: я уже видел – на иззябшее дерево наступает зима, и я плакал, плакал, я разваливался на куски, как истлевшая от дождей ветошка. Выплакаться мне хотелось с тех самых пор, как мы ушли из дому. Миссис Каунти сказала: «Ты уж прости меня, если я что не так говорю», – и принялась утирать мне лицо замызганным фартуком, и оба мы рассмеялись, да и как было не смеяться – я весь был перемазан клейстером из слез и муки, – и меня, как говорится, отпустило: с сердца словно камень свалился. Мистер Каунти, подавленный этим потоком слез, ретировался в булочную, и я понял – это он по-мужски, но мне все равно не было стыдно.

Миссис Каунти налила себе кофе, присела к столу.

– По правде сказать, я не очень-то понимаю, что там у вас происходит. Я так слышала, будто мисс Долли не стала вести хозяйство, потому как у них нелады с Виреной?

Мне хотелось ответить, что на самом деле все гораздо сложнее, но когда я попробовал восстановить ход событий, меня вдруг взяло сомнение – полно, а так ли это?

– Ну вот, – задумчиво сказала она, – может, тебе покажется, я против Долли говорю. Ничего подобного. Я только считаю – всем вам, братцы, надо вернуться домой, и пускай Долли помирится с Виреной. Она и всегда-то ей уступала, а уж теперь, в ее возрасте, ничего не переиначишь. И потом – это дурной пример для всего города: две сестры рассорились, и одна из них залезла на дерево. Ну а судья Чарли Кул – знаешь, первый раз в жизни я пожалела этих его сыночков. Нет, видные граждане, они должны себя достойно держать, а не то все в шаткость придет. Между прочим, видел ты старый фургон на площади? Нет? Так сходи посмотри. Ковбойская семья. К. К. говорит – евангелисты они. Ну а я только одно знаю – тут из-за них такая поднялась буча, и Долли к этому делу каким-то концом приплели. – Сердито попыхтев, она надула бумажный пакет. – Ты ей передай, что я так и сказала: возвращайтесь, мол, домой. На, Коллин, тут для Долли булочки с корицей. Я знаю, она их обожает.

Когда я вышел из пекарни, часы на здании суда пробили восемь. Значит, была половина восьмого. Эти часы всегда спешили на тридцать минут. Однажды откуда-то привезли опытного мастера, чтобы их починил. Проковырявшись неделю, часовщик объявил – единственное, что тут может помочь, это шашка динамита. И все равно муниципалитет решил уплатить ему сполна – в городе все гордились, что часы у нас такие неисправимые.

В разных концах площади лавочники готовились открывать свои заведения: взбивали метлами пыль у дверей, выкатывали мусорные контейнеры, грубо разрывая легкую тишину прохладных улиц. У витрины «Ранней пташки» – бакалеи получше Вирениной лавки «Все на пятак» – двое мальчишек-негров разглядывали консервные банки с гавайскими ананасами. На южной стороне площади, за камышовыми скамейками, на которых в любое время года посиживали тихие, доживающие свой век старички, я увидел фургон – про него-то и говорила мне миссис Каунти. Это был просто старый грузовик, только крытый брезентом, – хитроумная уловка, чтобы придать ему сходство с фургонами первых западных колонистов. Он одиноко маячил на пустынной площади, и вид у него был сиротливый и страшно нелепый. Вдоль верха кабины, словно акулий плавник, протянулся большой самодельный щит с надписью «Дайте Малышу Гомеру Медоу заарканить вашу душу для Господа нашего». На другой стороне щита вспучившейся зеленоватой краской была намалевана ухмыляющаяся физиономия, над ней красовалась ковбойская шляпа с высоченной тульей. В жизни бы не подумал, что тут изображено человеческое существо, но, судя по надписи, это и был чудо-ребенок Гомер Медоу. Больше смотреть было не на что – около грузовика не было ни души, и я зашагал к тюрьме, кирпичной коробке, находившейся по соседству с конторой фордовской компании. Однажды я был там внутри – Верзила Эдди Стовер зазвал туда с десяток взрослых ребят, был с ними и я. В тот раз зашел Верзила в аптеку и говорит нам – пошли все в тюрьму, что я вам покажу! Достопримечательностью оказался смазливый худой цыганенок, они его сняли с товарного поезда. Верзила дал ему четвертак и велел спустить штаны. Мы глазам своим не поверили, и кто-то из мужчин брякнул:

– Эй, парень, чего ж ты сидишь под замком, когда у тебя этакий лом есть?

Долго потом, чуть не с месяц, можно было сразу узнать тех девчонок, которые уже слышали эту шутку: как идут мимо тюрьмы, всякий раз начинают хихикать.

Торцовую стену тюрьмы украшает довольно странный рисунок. Я спрашивал про него Долли, и она сказала – помнится ей, в дни ее молодости это была реклама конфет. Если и так, то надпись уже совершенно стерлась, а то, что осталось, напоминает запачканный мелом гобелен: два трубящих розовых, как фламинго, ангела парят над огромным рогом изобилия, наполненным фруктами, будто рождественский чулок. Этот рисунок на кирпичной стене похож на потускневшую фреску, едва приметную татуировку, и под лучами солнца заточенные ангелы трепещут, словно души арестантов. Я понимал, что мне опасно разгуливать у всех на виду, но все же прошел мимо тюрьмы, снова вернулся, свистнул и позвал шепотом: «Кэтрин, Кэтрин!» – может, она догадается подойти к окну. Я понял, какое окно ее: на подоконнике за решеткой поблескивал аквариум. Потом я узнал, что это была единственная вещь, которую она просила передать ей в тюрьму. Рыбки оранжевыми бликами проплывали вокруг кораллового замка, и мне вспомнилось утро, когда я помог Долли все это найти – и замок, и разноцветные камешки. То было начало, и меня вдруг бросило в дрожь при мысли о том, какой сейчас будет конец, – Кэтрин, холодной тенью глядящая на меня сверху, из окошка тюрьмы; я стал молиться, чтоб она не подходила к окну – она все равно никого бы не увидела: я повернулся и побежал прочь.

Мне пришлось прождать Райли в машине два часа с лишним. Когда он наконец объявился, то был в таком раздражении, что я не посмел показать свое собственное. Выяснилось, что он зашел домой и застал там такую картину: обе его сестры и Мод Райордэн – она у них ночевала – еще нежились в постелях; по всей гостиной валялись окурки и бутылки из-под кока-колы. Мод приняла всю вину на себя: сказала, что это она пригласила кое-кого из мальчиков потанцевать и послушать радио. Но досталось не ей, а сестрам Райли, Энн и Элизабет: он вытащил их из кроватей и здорово отхлестал. То есть как это – отхлестал? – удивился я. А так, говорит, положил к себе на колени и отхлестал теннисной туфлей. Я просто не мог себе такого представить: до того это не вязалось с достоинством Элизабет, а я так остро его ощущал. Уж очень ты с ними крут, с этими девочками, сказал я и мстительно добавил: Мод Райордэн, вот она и вправду испорченная. Он принял мои слова за чистую монету. Да, говорит, он и ее собирался выдрать, хотя бы за то, что она его так обзывала, он этого ни за что никому не спустит; но только он ее не поймал – она отперла заднюю дверь и была такова.

Волосы Райли, обычно взлохмаченные, сейчас были тщательно прилизаны и блестели от бриллиантина, он благоухал сиреневой водой и пудрой. Ему незачем было объяснять мне, что он заходил к парикмахеру и для чего.

В те времена парикмахерскую у нас держал человек совершенно особенный, такой Амос Легрэнд, теперь уж он ушел на покой. Люди вроде шерифа Кэндла – а между прочим, и Райли Гендерсон, да вообще все – называли его не иначе как старая баба. Но говорилось это беззлобно, многие любили поболтать с Амосом, искренне желали ему добра. Маленький, как обезьянка, – чтобы постричь клиента, он становился на ящик, – Амос всегда был возбужден и беспрерывно трещал, словно пара кастаньет. Всем своим постоянным клиентам без различия пола он говорил «котик».

– Котик, – говорил он, бывало, – вам самое время подстричься. А то я уже собирался преподнести вам пачку заколок.

Амос обладал одним сверхъестественным даром: с любым человеком, будь то солидный коммерсант или десятилетняя девочка, он умел завести разговор о том, что тому действительно интересно: и за сколько Бен Джонс продал весь урожай земляного ореха, и кто приглашен на рождение к Мэри Симпсон.

К нему-то, понятное дело, и направился Райли, чтобы узнать новости. Мне он, конечно, потом рассказал только суть, но я так и видел Амоса, так и слышал – вот он стрекочет, словно колибри:

– Да, котик, такие, значит, дела; вон оно как получается, когда деньги валяются где попало. Должно же было такое стрястись, и с кем – с Виреной Тэлбо. А мы-то думали, она как заполучит никель, так сразу же тащится с ним в банк. Двенадцать тысяч семьсот долларов. И сдается мне, это еще не все. Вирена и этот доктор Ритц как будто бы собирались сообща открыть дело, для того она и купила старый консервный завод. Так вот, представьте, Ритц получил от нее десять тысяч на закупку машин, каких – одному Богу известно, а теперь выясняется: ни одного завалящего винтика он не купил. Все прикарманил. А его самого словно ветром сдуло. Теперь лови его в Южной Америке, ищи-свищи. Я не из тех, кто распускал сплетни, будто у них шуры-муры с Виреной. Я всегда говорил – Вирена Тэлбо, она со странностями; и потом, котик, у этого Ритца перхоти – в жизни такого не видел. Но кто ж его знает, хоть она женщина дошлая, а может, и вправду влюбилась. И вдобавок история с ее сестрой, весь этот тарарам, что ж удивительного, если док Картер держит ее на уколах? Но Чарли Кул – вот от кого у меня глаза на лоб лезут. Как это вам понравится, сидит там, в лесу, смерти ищет!

Из города мы выскочили, почти не касаясь земли. Хлоп, щелк – стукались насекомые о ветровое стекло. Вокруг нас свистела тугая накрахмаленная голубизна, на небе не было ни облачка. Но готов поклясться – кости мои всегда чуяли приближающуюся грозу. Обычно это удел стариков, а у молодых бывает сравнительно редко. Чувство такое, будто в суставах глухо ворчит отсыревший гром. По тому, как ныли кости, я уже знал – надвигается ураган, никак не меньше. Так я и сказал Райли, а он говорит – да брось ты, спятил, что ли, глянь на небо. Мы как раз заключали пари, как вдруг на опасном повороте, откуда, кстати, идет прямая дорога на кладбище, Райли вздрогнул и резко затормозил. Машину заносило так долго, что можно было припомнить всю свою жизнь до мельчайших подробностей.

Но Райли тут был совсем ни при чем. По середине дороги с трудом, как охромевшая корова, тащился фургон Малыша Гомера Медоу. Раздался предсмертный лязг обессилевшего механизма, и фургон остановился как вкопанный. Из кабины вылезла женщина – машину вела она.

Была она уже немолода, но в покачивании ее бедер было столько живости, а грудь под тесной персикового цвета кофточкой подпрыгивала так выразительно. На ней была замшевая юбка с бахромой, высокие, до колен, ковбойские сапоги, но зря она их носила: сразу бросалось в глаза, что самое в ней красивое – это ноги, если б их только было получше видно. Женщина прислонилась к дверце кабины. Веки ее опустились, словно не выдержав тяжести ресниц; кончиком языка она облизнула ярко-красные губы.

– С добрым утром, приятели, – сказала она, и голос ее был как запальный шнур с шашкой взрывчатки на конце. – Будьте ласковы, объясните, как мне проехать.

– Да что тут у вас стряслось, черт подери? – спросил Райли, переходя в наступление. – Мы из-за вас чуть не перевернулись.

– Удивляюсь еще, как вы это заметили, – ответила женщина, дружелюбно вскидывая крупную голову. Ее волосы – какого-то диковинного абрикосового цвета – были старательно уложены, и выбившиеся из прически локоны казались примолкшими колокольчиками.

– Уж очень вы гоните, дружок, – с добродушным укором сказала она, обращаясь к Райли. – Я так думаю, против этого должен быть закон. Вообще-то законы есть против всего на свете, особенно тут, у вас.

– А нужен бы закон против этаких колымаг, – огрызнулся Райли. – Куча лома на колесах! И как только разрешают на такой ездить!

– Верно, дружок, – рассмеялась женщина. – Что ж, давайте меняться. Только боюсь, нам не втиснуться в вашу машину; нам и в фургоне-то тесновато. Сигареты у вас не найдется? Вот чудно. Спасибо.

Пока она закуривала, я заметил, что руки у нее увядшие, загрубевшие, ногти без лака, а один совсем черный, – должно быть, она прищемила его дверцей.

– Мне сказали, так можно проехать к мисс Тэлбо. К мисс Долли Тэлбо. Говорят, она живет на дереве. Будьте ласковы, покажите нам где…

В это самое время за ее спиной из фургона выгружался целый сиротский приют: рахитичные карапузы, еле-еле ковылявшие на кривых ножках; белобрысые пострелята, пускавшие длинные сопли; девочки, которым уже впору было носить бюстгальтеры, и целая лесенка мальчиков постарше, среди них и совсем большие. Я насчитал уже десять штук – в том числе двух косоглазых близнецов и грудного младенца (его держала на руках девчушка лет так пяти, не больше), – а они все выскакивали и выскакивали, как кролики из цилиндра фокусника, и множились на глазах, и под конец запрудили дорогу.

– Это все ваши? – спросил я. Мне и впрямь сделалось жутковато: при вторичном подсчете их набралось пятнадцать. Один мальчуган лет двенадцати в маленьких очках в стальной оправе щеголял в ковбойской шляпе с высокой тульей – ни дать ни взять ходячий гриб. Почти на каждом были какие-нибудь ковбойские причиндалы – высокие ботинки или хотя бы шейный платок. Но вид у них был довольно пришибленный, заморенные какие-то, словно годами сидят на вареной картошке и луке. Они сгрудились вокруг машины, безмолвные, как привидения, только самые маленькие лупили по фарам или усердно подскакивали, взобравшись на крылья машины.

– Уж это, дружочек, как есть. Все мои, – ответила женщина и шлепнула крошечную девчушку, карабкавшуюся ей на ногу. – Иной раз мне, правда, сдается – мы подцепили парочку чужих. – Она повела плечами, и дети заулыбались, видно было, что они в ней души не чают. Кой у кого из них отцы померли, у остальных, надо думать, живы – так ли, этак ли. Но нам до них и дела нет. По-моему, вас вчера не было на нашем молитвенном собрании. Так вот, я сестра Айда, мать Малыша Гомера Медоу.

Тут я спросил, который из них Малыш Гомер. Сощурившись, она обежала их взглядом и указала на мальчугана в очках. С трудом удерживая на голове огромную шляпу, он приветствовал нас:

– Слава Иисусу! Свистульку не купите? – И, раздувая щеки, засвистел в жестяную свистульку.

– Берите, – сказала сестра Айда и поправила локоны на затылке. – До чего ими здорово сатану отпугивать! И для других дел сгодится.

– Четвертак, – деловито объявил мальчуган. Рожица у него была озабоченная и белая, как крем для лица, шляпа все время сползала ему на брови.

Будь у меня деньги, я б непременно купил – сразу видно было, что они голодные. Райли тоже понял это, – во всяком случае, он вынул пятьдесят центов и взял две свистульки.

– Благослови вас Господь! – отчеканил Малыш Гомер и тут же стал пробовать монету на зуб.

– Сейчас столько фальшивых денег ходит, – извиняющимся тоном пояснила мать. – Уж, казалось бы, в нашем деле такого бояться нечего, а вот поди ж ты… – Она вздохнула. – Так вы будьте ласковы, покажите, куда нам теперь. А то нам долго не продержаться, бензин почти весь вышел.

Но Райли сказал – она попусту тратит время.

– Там уже никого нет, – бросил он, включая мотор. За нами стояла другая машина, мы закрывали ей путь, и водитель раздраженно сигналил.

– Как, ее уже нет на дереве? – жалобно прокричала сестра Айда, перекрывая нетерпеливый рев мотора. – А где же тогда ее искать? – Она протянула к машине руки, пытаясь удержать ее. – У нас к ней такое важное дело… У нас…

Райли рывком бросил машину вперед. Я оглянулся – они стояли в поднятых нами густых клубах пыли и смотрели нам вслед. У меня стало скверно на душе, и я сказал – все-таки надо было узнать, что им нужно.

– А может, я и так знаю, – ответил Райли.

И правда, он много чего разузнал – Амос Легрэнд очень подробно его информировал насчет сестры Айды. Сама она прежде у нас не бывала, но Амос – он время от времени совершал вылазки в ближние городки – уверял, что видел ее однажды на ярмарке в Боттле, центре нашего округа. Преподобному Бастеру, видимо, тоже было о ней кое-что известно: не успела она приехать, как он разыскал шерифа и стал требовать, чтобы тот именем закона запретил Малышу Гомеру и всей его труппе устраивать у нас в городе молитвенные собрания. Вымогатели, вот они кто, твердил он, а уж так называемая сестра Айда в шести штатах известна как отъявленная потаскуха. Ведь это подумать только – пятнадцать детей, а мужа в помине нет! Амос тоже был совершенно уверен, что она никогда не была замужем, но все же считал, что женщина столь плодовитая заслуживает уважения. А шериф заявил преподобному Бастеру, что с него и своих напастей хватит. И вообще, может, тем пятерым дуралеям правильная пришла мысль: посиживают себе на дереве и не лезут в чужие дела; он и сам готов за пятак все бросить и податься к ним в лес. Тогда старый Бастер ему говорит – раз так, значит, он не годится в шерифы и пускай отдает свою звезду.

В общем, сестра Айда, не встретив препятствий со стороны закона, созвала на площади под дубами молитвенное собрание. У нас в городке возрожденцы[3]3
  Возрожденцы – члены евангелических сект, которые проповедуют необходимость возвращения к истинно религиозному сознанию.


[Закрыть] вообще популярны: у них – музыка, можно собраться на вольном воздухе и попеть. А на долю сестры Айды с семейством выпал особенно шумный успех. Даже Амос, обычно настроенный критически, сказал Райли, что тот многое потерял. У этих деток глотки луженые, ничего не скажешь, а уж Малыш Гомер – просто гвоздь парень: он и плясал, и веревку крутил. Словом, все получили полное удовольствие, кроме преподобного Бастера с супругой. Они только за тем и явились, чтобы затеять свару. А когда ребятишки стали натягивать Бельевую веревку Господа Бога – толстый жгут с прищепками для белья, чтобы было куда засовывать пожертвования, – его преподобие и миссис Бастер окончательно взбеленились: те самые люди, которые сроду ни одного никеля не положили в церковную кружку Бастера, сейчас вешали на веревку долларовые бумажки. Этого Бастер, конечно, стерпеть не мог. Он тут же понесся на Тэлбо-лейн, где имел короткую, но очень дипломатичную беседу с Виреной, без чьей поддержки, как он понимал, ему не добиться от шерифа решительных действий. Амос рассказывал: чтоб раззадорить Вирену, его преподобие наплел ей, что вот-де какая-то шлюха из возрожденцев обзывает Долли богоотступницей, нехристью, и, если Вирене дорога честь семьи Тэлбо, ее долг сделать все, чтобы женщину эту немедленно выгнали из города. Вряд ли сестра Айда в то время хотя бы слышала фамилию Тэлбо. Но Вирена, хоть и была больна, рьяно взялась за дело. Позвонила шерифу и сказала ему – вот что, Джуниус: чтобы эти бродяги сейчас же выкатывались из нашего округа. То был приказ, и старый Бастер взял на себя проследить за его выполнением. Он пошел вместе с шерифом на площадь, где сестра Айда и ее выводок прибирали после молитвенного собрания. Дело кончилось форменной потасовкой, и все из-за Бастера: он объявил, что они провели незаконный денежный сбор, а значит, все, что им понавешали на Бельевую веревку Господа Бога, следует отобрать. И он сам деньги заполучил – вместе с парочкой ссадин. На площади многие вступились за сестру Айду, но это не помогло. Шериф объявил ей чтобы назавтра к полудню духу ихнего в городе не было.

Когда Райли рассказал мне все это, я спросил его – отчего ж он ничем не хотел им помочь, ведь с ними так подло обошлись. Вам в жизни не угадать, что он ответил. Убийственно серьезным гоном он произнес:

– Такая распущенная особа – неподходящее общество для Долли.

Под деревом потрескивал костер из валежника. Райли собирал сухие листья и хворост, судья, щурясь от едкого дыма, хлопотал над обедом. Только мы с Долли бездельничали.

– Боюсь я, – сказала она, сдавая карты, – ей-богу, боюсь, что Вирене этих денег уже не видать. И знаешь, Коллин, по-моему, она больше всего не из-за денег переживает. Уж не знаю почему, но только она ему верила, этому доктору Ритцу. Мне все вспоминается Моди-Лора Мэрфи. Девушка, что работала па почте. Они с Виреной были большие друзья. Боже, какой для нее был удар, когда Моди-Лора сдружилась с этим торговцем виски, а потом вышла за него. Но я ее не осуждаю что ж, так оно и должно быть, раз она его полюбила. А все-таки Моди-Лора и доктор Ритц, они, может, единственные, кому Вирена за всю свою жизнь доверяла, и вот пожалуйста: оба они… Нет, такое кого хочешь доконает. – Она рассеянно перебирала карты. – Ты перед тем что-то сказал про Кэтрин.

– Про ее рыбок. Я видел в окне аквариум.

– А саму Кэтрин не видел?

– Нет, только рыбок. Миссис Каунти ужасно славная – сказала, что пошлет ей обед в тюрьму.

Долли разломила одну из булочек, присланных миссис Каунти, и принялась выковыривать изюм.

– Коллин, а если мы все по-ихнему сделаем, в общем пойдем на попятный? Тогда им придется выпустить Кэтрин, ведь правда? – И, вскинув глаза, она стала разглядывать верхние ветви платана, словно отыскивая просвет в густой листве. – Выходит, я должна сдаться?

– Миссис Каунти считает – нам надо вернуться домой.

– А она не сказала почему?

– Потому что… Ну, она много чего говорила. Потому, что ты всегда подчинялась. Всегда хотела, чтобы в доме был мир и лад, – так она говорит.

Долли улыбнулась, расправила длинную юбку. Пробившиеся сквозь листву лучи солнечными кольцами легли ей на пальцы.

– Да разве у меня был когда-нибудь выбор? А мне как раз этого и хочется – выбирать самой. Сознавать, что у меня могла быть совсем другая жизнь, что я все могла решать за себя сама. Вот тогда в доме и впрямь был бы мир, мир на мой лад.

Она стала смотреть на открывавшуюся нам сверху картину. Райли с треском ломал валежник, судья наклонился над дымящимся котелком.

– А судья Чарли? Ведь пойти теперь на попятный – значит подло предать его. Да, – она переплела свои пальцы с моими, – он очень мне дорог.

Время замедлило ход, казалось, паузе не будет конца. Сердце мое закачалось. Ветви дерева сомкнулись вокруг меня, будто сложенный зонтик.