Текст книги "Закрой последнюю дверь (сборник)"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Мы тут толкуем о любви. Лист, горстка семян – вот с чего надо тебе начать; почувствуй сперва хоть немного, что это значит – любить. Для начала – лист или струи дождя, а потом уже кто-то, кому можно отдать все, чему научил тебя лист, что взросло там, куда пролились струи дождя. Пойми – это нелегкое дело: на то, чтобы ему научиться, может уйти целая жизнь – у меня и ушла, а ведь я так и не овладел им, понял только одно: любовь – непрерывная цепь привязанностей, как природа – непрерывная цепь жизни.

– Если так, – заговорила Долли, порывисто вздохнув, – значит, я всю свою жизнь любила. – Она поглубже зарылась в одеяло. – Впрочем, нет, – упавшим голосом сказала она. – Пожалуй, все-таки нет. Я никогда не любила ни одного… – Долли запнулась, и покуда она подбирала нужное слово, ветер, проказничая, вздувал ее вуаль, – …ни одного джентльмена. Вы можете возразить – просто мне не представился случай: ведь папа не в счет. – Она снова замялась, словно решив, что и так слишком много наговорила. Дымка звездного неба окутывала ее плотно, как стеганое одеяло, что-то – не то разглагольствования лягушек, не то доносившиеся с луга голоса травы – завораживало ее, заставляло ее говорить. – Но зато я любила все остальное. Вот хотя бы розовый цвет: когда я была ребенком, был у меня один-единственный цветной мелок – розовый, и я рисовала розовых кошек, розовые деревья; тридцать четыре года я прожила в розовой комнате. А еще была у меня такая коробка – она и сейчас стоит где-то на чердаке, надо бы попросить Вирену, чтобы сделала доброе дело, принесла ее мне, – как приятно было бы снова увидеть самые первые мои привязанности. Что там было? Обломок сухих сот, пустое осиное гнездо – в общем, всякая всячина, а то вот еще – апельсин, утыканный сухими гвоздиками, и яйцо сойки. Каждое из этих сокровищ я любила, и любовь накапливалась, и выпархивала из меня, и носилась вокруг, как птица над полем с подсолнухами. Только лучше этого людям не показывать, а то им становится тяжело, они чувствуют себя горемыками, даже не знаю почему. Вирена, бывало, бранит меня, говорит – вечно я забиваюсь куда-нибудь в угол. А я просто боюсь, как бы люди не напугались, если я покажу им, что они мне дороги. Вот как жена Пола Джимсона. Помните, он заболел и не смог разносить газеты, и она стала ходить вместо него? Бедняжка, худенькая такая, – бывало, она еле тащится со своим мешком. И вот как-то раз – день был холодный – взошла она на крыльцо, а у самой из носу течет, глаза слезятся от холода. Положила она газеты, а я ей говорю – обождите, постойте-ка, и вынимаю платок, чтобы вытереть ей глаза. Мне хотелось сказать ей, если б я только смогла, что мне так ее жаль, что я ее полюбила. Я коснулась ее лица, а она слабо так вскрикнула, повернулась и бегом по ступенькам вниз. С тех пор она всякий раз швыряла нам газеты прямо с улицы, и когда они шлепались на крыльцо, этот звук у меня в костях отдавался.

– Жена Пола Джимсона! Больно надо из-за эдакой швали переживать, – сказала Кэтрин, прополаскивая рог остатками наливки. – Ну есть у меня золотые рыбки. Так коли они мне по душе, что ж мне теперь, весь мир полюбить? Эдакий кавардак любить – вот еще, скажешь тоже! Говорите себе что хотите, но проку от ваших разговоров никакого, один только вред; и кому это нужно – такое выкапывать, про что лучше забыть. Надо поменьше другим про себя рассказывать. В самом нутре своем люди – они ведь хорошие. Так что же от человека останется, коли он будет направо и налево все самое свое заветное выбалтывать? Вон судья говорит – мы тут потому, что у нас, мол, у всех беда, у каждого своя. Вот еще чушь-то! Мы здесь очень просто почему. Первое дело – этот дом на дереве наш, второе – эта самая и докторишка хотят наше кровное уворовать. А третье – вы все, каждый из вас, потому только здесь и сидите, что вам так хочется, ваше нутро того требует. А мое – нет. Мне надо, чтоб была крыша над головой. Лапушка, ты б поделилась одеялом с судьей – человека так и трясет.

Долли смущенно приподняла угол одеяла, кивнула судье, и судья, ничуть не смущаясь, скользнул под него. Ветви нашего дерева раскачивались, как огромные весла, что погружаются в море, а оно медленно катит свои волны и выстывает под светом далеких-далеких звезд.

Райли, оставшийся в одиночестве, сидел скорчившись, как несчастный сиротка.

– Иди сюда, упрямая башка, озяб, поди, не хуже других, – сказала Кэтрин, знаками предлагая ему пристроиться у ее правого бока, как я пристроился у левого. Но, видно, ему это не очень улыбалось – может, заметил, что запах от нее горький, как полынь, а может, считал, что это телячьи нежности. Тогда я сказал – давай, Райли; Кэтрин теплая и уютная, теплей одеяла. И, помедлив немного, Райли придвинулся к нам. Все молчали уже так давно, что я решил – они спят. Но вдруг я почувствовал – Кэтрин словно вся сжалась.

– А до меня ведь только сейчас дошло, кто мне тогда то письмо послал: никакой это не Билл. Эта самая его мне послала и больше никто, вот не будь я Кэтрин Крик. Сговорилась с каким-нибудь черномазым в Майами, чтоб опустил мне письмо, – небось думала, я как дуну туда, только меня и видели.

Долли сонно пробормотала:

– Тихо, ты, тихо, закрой глаза. Бояться не надо, ведь тут мужчины, они нас стерегут.

Качнулась ветка, дерево вспыхнуло в лунном свете, и я увидел – судья взял Доллину руку в свою. Это было последнее, что я увидел.

Глава 4

Райли проснулся первый и разбудил меня. На горизонте меркли три утренние звезды – свет приближающегося солнца затоплял их. На листьях сверкали блестки росы, в небо черной вереницей устремлялись дрозды – встречать разгорающийся день. Райли сделал мне знак спускаться. Мы молча соскользнули вниз по стволу. Кэтрин храпела вовсю и ничего не услышала; судья и Долли тоже не заметили нашего ухода – они спали щека к щеке, словно двое детей, заблудившихся в темном лесу, где хозяйничает злая колдунья.

Мы двинулись к речке, Райли шел впереди. Его холщовые штанины с шуршанием терлись друг о дружку. На каждом шагу он останавливался и начинал потягиваться, будто долго ехал в поезде. Вскоре мы набрели на муравейник. Рыжие муравьи уже принялись за работу и оживленно шныряли взад и вперед. Райли расстегнул брюки и принялся их поливать. Не скажу, чтоб это мне показалось смешным, но я засмеялся, чтобы не нарушать компанию, и тут он повернулся и обмочил мне башмак. Я, понятное дело, обиделся. Ведь это значит, что он ни капли не уважает меня. Я спросил его – ну зачем же он так?

– Ты что, шуток не понимаешь? – ответил он и закинул руку мне на плечо. Если б можно было в таких делах устанавливать точные даты, я бы сказал – именно с этой минуты мы с Райли Гендерсоном стали друзьями; у него, по крайней мере, как раз в ту минуту зародилось теплое чувство ко мне, и от этого меня еще больше к нему потянуло.

Шагая по бурому вереску, меж бурых деревьев, мы зашли далеко в лес и спустились к реке.

По ее зеленым медлительным водам плыли листья, похожие на багровую пятерню. Из воды торчал конец затонувшего бревна, – казалось, это высунул голову любопытный речной зверек. Мы пошли к плавучему дому, там вода была чище. Корма старой лодки слегка осела. Прелый лист и слой ила, словно густая ржавчина, покрывали крышу каюты и покосившуюся палубу. Но странное дело – внутри каюта оказалась вполне обжитой: повсюду были раскиданы номера приключенческого журнала, на столе, возле керосиновой лампы, выстроился целый взвод жестянок из-под пива, на койке валялось одеяло и подушка с розовыми следами губной помады. Сперва я понял только одно – здесь чей-то тайник; потом по широченной улыбке на простецком лице Райли догадался, чей именно.

– А самое главное – с борта удить хорошо. Только смотри никому не проболтайся.

Я торопливо перекрестил исполненное восторга сердце.

Все время, пока мы раздевались, я словно видел сон наяву. Мне привиделось: лодка идет по реке, на борту – мы все пятеро; парусом полощется на веревке наше белье, в камбузе печется торт из кокосового ореха, в каюте рдеет герань. Мы плывем все вместе, и реки сменяют друг друга, и все новые виды открываются нашим глазам.

Медленно выползавшее солнце еще кое-как разогрелось в остатках летнего тепла, но вода была холоднющая – едва окунувшись, я покрылся пупырышками и, лязгая зубами, полез обратно на палубу. Здесь я постоял, глядя на Райли, – он беззаботно носился от одного берега к другому. На отмели островком зеленел камыш, и стебли его, напоминавшие журавлиные ноги, легонько подрагивали. Райли стал пробираться сквозь камыши, шаря понизу зорким взглядом охотника. Потом подал мне знак. Холодная вода обжигала, но я все-таки спрыгнул с лодки и поплыл к нему. Вода вокруг камышей была чистая, здесь протока разделялась на несколько длинных луж глубиной по колено. Над одной из них наклонился Райли. В мелком бочажке лениво лежал угольно-черный сом – податься ему было некуда. Мы напрягли пальцы, так что они стали твердыми, словно зубья вилок, и с двух концов подвели под него ладони. Сом метнулся и угодил прямо мне в руки. Неистово молотя острыми, словно бритва, плавниками, он глубоко рассек мне ладонь, но у меня хватило соображения не выпустить его. И слава богу, потому что это единственная рыба, которую я поймал за всю свою жизнь. Люди обычно не верят, когда я рассказываю, что поймал сома голыми руками. А я говорю – ну что ж, спросите у Райли Гендерсона. Мы продели сому сквозь жабры камышинку и поплыли обратно к лодке, держа его над головой. Райли сказал, что ему редко когда попадались такие жирнющие сомы, – принесем его к дереву, и раз уж судья нахвастался, что он такой мастер по этой части, пусть зажарит его на завтрак. Но никому так и не довелось полакомиться жареным сомом.

В это время в нашем доме на дереве творилось что-то ужасное. Пока нас не было, снова нагрянул шериф Кэндл, на сей раз с помощниками и с ордером на арест. А мы-то с Райли, ничего не подозревая, лениво брели вдоль берега, сбивали по дороге поганки и время от времени останавливались, чтоб пошвырять камешки по воде.

Еще издали мы услышали возбужденные голоса. Их звуки отдавались в лесу, словно удары топора. До меня донесся вопль Кэтрин, даже не вопль, а рев. Ноги у меня сразу обмякли, я больше не мог поспевать за Райли – он подхватил с земли сук и пустился бегом. Я рванулся в одну сторону, метнулся в другую, повернул совсем не туда, куда надо, и наконец выбежал на край луга. И тут я увидел Кэтрин. Платье на ней было разорвано посередке до самого низа: она была все равно что голая. Три дюжих парня, дружки шерифа – Рэй Оливер, Джек Милл и Верзила Эдди Стовер – волокли ее по граве, осыпая ударами. Так бы и растерзал их! Видно, это же было у Кэтрин на уме, но она не могла с ними сладить, хоть и старалась изо всех сил – бодала их головой, молотила локтями. Верзила Эдди – тот был поганый ублюдок по рождению, так сказать юридически, а вот двум другим, чтобы стать такой поганью, пришлось потрудиться самолично. Верзила бросился на меня, но я хлестнул его сомом по роже.

– Ты мне ребенка не трожь, он сирота! – вскинулась Кэтрин. Потом увидела, что он обхватил меня поперек туловища, и как закричит: – В яйца бей, Коллин! Лягни его, гада, в яйца!

И я лягнул. Верзила разом свернулся, словно скисшее молоко. Тут меня чуть не зацапал Джек Милл (тот самый, которого через год случайно захлопнули в морозильной камере и заморозили насмерть, – что же, поделом ему!), но я рванул через луг и спрятался в самой высокой траве. Впрочем, им было не до меня – с одной Кэтрин хватало хлопот, она дубасила их без передышки, а я все смотрел на нее, и до чего ж мне было тошно – ничем я не мог ей помочь. Наконец все они исчезли из виду за гребнем горки, где начиналось кладбище.

Надо мной с хриплым карканьем пронеслись две вороны и снова вернулись, дважды прочертив в небе крест, словно сулили беду. Я пополз было к лесу, как вдруг совсем рядом, приминая траву, прошагали тяжелые башмаки. Это был шериф Кэндл и с ним его подручный Уилл Харрис – высоченный, как дверь, и здоровый, как буйвол. Этому Харрису прокусила горло бешеная собака. На шрамы было жутко глядеть, но еще страшней был его попорченный голос – детский, писклявый, как у лилипута. Они прошли так близко, что мне ничего не стоило бы развязать шнурки у Харриса на ботинках. Он что-то втолковывал шерифу, и его тонкий, пронзительный голосишко подпрыгнул – я расслышал имена Морриса Ритца и Вирены, но так и не смог разобрать, что к чему, только понял – это имеет какое-то отношение к Ритцу и Вирена послала Харриса за шерифом.

– Да что ей нужно, к чертям, этой бабе, – целую армию, что ли? – возмущался шериф. Едва они скрылись из виду, я вскочил и бросился к лесу.

Неподалеку от нашего дерева я спрятался за опахалом из папоротников – а вдруг здесь рыщет кто-нибудь из подручных шерифа? Но кругом не было ни души, только заливалась одинокая пичуга. И в доме на дереве не было никого. Дымчатые, как призраки, столбы солнца освещали его пустоту. Совершенно пришибленный, подошел я к дереву, прижался к нему лбом, и тут мне снова привиделась лодка: полощется наше белье на ветру, рдеет герань, а река несет свои воды, выносит нас в море, в широкий мир.

– Коллин! – Имя мое упало прямо с неба. – Ты? Ты что, плачешь?

Это Долли меня окликнула, но мне не было ее видно. Только забравшись на дерево, в самую его середку, я увидел высоко над собой ее ногу в детской туфле.

– Осторожнее, мальчик, – раздался голос судьи, сидевшего рядом с ней. – Как бы ты не стряхнул нас отсюда.

И правда, они примостились на самой верхушке дерева, словно чайки на мачте корабля. Долли говорила потом – оттуда такой потрясающий вид, ей просто жаль, что она раньше не удосужилась там побывать. Как выяснилось, судья вовремя заметил шерифа с помощниками, и они с Долли успели укрыться там, наверху.

– Подожди, мы сейчас, – сказала она и, держась за руку судьи, стала неторопливо спускаться, совсем как благородная дама по ступенькам парадной лестницы.

Мы расцеловались. Все еще не отпуская меня, Долли сказала:

– Она ведь пошла тебя искать – Кэтрин. Мы не знали, куда ты девался, и я так боялась, я…

Страх ее передался и мне, у меня похолодели пальцы. Она испытывала то же чувство, что перепуганный, дрожащий зверек, только что вынутый из канкана. Судья сконфуженно поглядывал на нас, все время что-то вертел в руках – видно, чувствовал себя лишним. Думал, должно быть, что предал нас, дав им схватить Кэтрин. Ну а что он, собственно, мог поделать? Если б он бросился ей на помощь, его самого бы схватили, только и всего: они сюда не за тем пожаловали, чтобы шутки шутить, – шериф и остальные. Я один был во всем виноват. Не сойди Кэтрин вниз искать меня, им бы ее вовек не поймать. Я стал рассказывать, что произошло на лугу.

Но Долли ничего не хотела знать. Словно отгоняя дурной сон, она резко отбросила вуаль с лица.

– Я все пытаюсь поверить, что Кэтрин с нами нет, – и не могу. А если б поверила, побежала б искать ее. Пытаюсь поверить, что это все натворила Вирена, – и не могу. Коллин, скажи, как ты считаешь, – может, все-таки мир и вправду плохо устроен? А ночью мне все представлялось совсем по-другому.

Судья посмотрел мне прямо в глаза, – должно быть, хотел внушить мне ответ. Но я и сам его знал. Свой собственный мир всегда хорош по-своему, какие бы страсти ни составляли его, он никогда не бывает грубым и пошлым. Мир самой Долли – тот, который она разделяла со мной и Кэтрин, – сделал ее человеком настолько высоким, что она попросту не ощущала тех вихрей подлости, что бушуют вокруг.

– Нет, Долли, мир вовсе не так уж плох.

Она провела рукою по лбу:

– Если ты верно говоришь, значит, Кэтрин вот-вот появится. Она не нашла ни тебя, ни Райли, но все равно вернется сюда.

– А кстати, – сказал судья, – в самом деле, где Райли?

Он бежал впереди меня, и с тех пор я его больше не видел. Мы с судьей, разом встревожившись, вскочили и принялись громко звать его. Голоса наши медленно облетали лес, но снова и снова наталкивались на молчание. А потом я понял: он свалился в старый индейский колодец. Таких случаев я мог бы вам рассказать сколько угодно. Только я собрался поделиться с судьей своей мыслью, как он предостерегающе приложил палец к губам. Слух у него был прямо собачий: я, например, пока ничего не слышат. Но он не ошибся – кто-то и правда шел по тропинке. Оказалось, Мод Райордэн и старшая из сестер Райли, та самая умница-разумница Элизабет. Они были задушевные подружки и ходили в одинаковых белых свитерах. Элизабет несла скрипку в футляре.

– Послушай, Элизабет, – заговорил судья, и обе девочки вздрогнули от неожиданности: они еще не успели заметить нас. – Послушай, детка, ты своего брата не видела?

Мод опомнилась первая и ответила за подругу.

– Еще бы не видеть, – сказала она с ударением. – Я провожала Элизабет домой после уроков, вдруг мчится Райли на бешеной скорости – миль девяносто, не меньше. Чуть не сшиб нас. Ты бы с ним все-таки поговорила, Элизабет. В общем, он просил нас сходить сюда, передать, чтобы вы не волновались; сказал – он потом сам все объяснит. Понимайте как хотите.

Раньше мы с Мод и Элизабет учились вместе, но они перескочили через класс и в июне окончили школу. С Мод я был знаком ближе – одно лето я учился у ее матери играть на пианино. Отец ее давал уроки скрипки, и Элизабет Гендерсон была его ученицей. Мод и сама чудесно играла на скрипке; как раз за неделю до того я прочитал в городской газете, что ей предложили выступать в Бирмингеме по радио, и порадовался за нее. Райордэны были славные люди – веселые, обходительные. Уроки у миссис Райордэн я брат вовсе не потому, что хотел научиться играть на пианино; просто мне нравилась она сама, такая большая, светлая, нравились умные, душевные разговоры, которые она вела со мной у сверкающего инструмента, пахнущего политурой и усердием. Ну а больше всего мне нравилось, когда после урока Мод звала меня выпить с ней стакан лимонада в тенечке, на задней веранде. Мод была худая как спичка нервная девочка с вздернутым носом и маленьким ушками; от отца она унаследовала черные ирландские глаза, а от матери – платиновые волосы, блеклые, словно раннее утро, и ничем не напоминала свою лучшую подругу, чувствительную и сумрачную Элизабет. Не знаю, о чем они говорили друг с другом, – должно быть, о музыке и о книгах, но со мной Мод болтала о мальчиках и свиданиях, обсуждала услышанные в аптеке сплетни:

– Это же ужас, с какими жуткими девчонками водится Райли Гендерсон, верно? Ах, до чего жалко Элизабет! Но правда ведь, она держится изумительно, несмотря ни на что?

Вовсе не надо было быть гением, чтоб догадаться – Мод неравнодушна к Райли; но все-таки я одно время вбил себе в голову, будто влюблен в нее. Дома я только о ней и говорил, и под конец Кэтрин вскипела:

– Уж эта мне Мод Райордэн – до того тоща, ущипнуть не за что. Да ни один мужчина такой даже «здрасьте» не скажет – разве что полоумный какой.

Однажды я устроил Мод грандиозный кутеж: сам нарвал и приколол ей к корсажу букетик душистого горошка, повел ее в кафе Фила, где нам подали бифштексы по-канзасски, а потом мы пошли танцевать в отель «У Лолы». Но когда я хотел поцеловать ее на прощанье, она сделала вид, что для нее это полная неожиданность:

– А вот это, Коллин, пожалуй, уже ни к чему, хотя с твоей стороны страшно мило, что ты меня пригласил.

Я был очень разочарован, сами понимаете, но старался не киснуть, и в дружбе нашей мало что изменилось. Как-то раз после урока миссис Райордэн против обыкновения ничего не задала мне на дом. Вместо этого она ласково уведомила меня, что лучше нам прекратить уроки:

– Мы тебя очень любим, Коллин, и мне незачем повторять, что в этом доме всегда тебе рады. Но, говоря откровенно, дружок, нет у тебя никаких способностей к музыке. Такое бывает, и мне кажется, было бы не очень честно – и с твоей стороны, и с моей – делать вид, будто все обстоит прекрасно.

Что ж, она была права. И все-таки самолюбие мое было уязвлено – мне все казалось, что меня вытурили; при одной мысли о Райордэнах у меня делалось скверно на душе, и постепенно я предал их забвению – на это потребовалось столько же времени, сколько на то, чтобы позабыть те несколько пьесок, которые я с таким трудом разучил. На первых порах Мод останавливала меня после школы, приглашала зайти, но я всякий раз увиливал под любым предлогом. И вообще уже наступила зима, а в зимние дни я так любил посидеть на кухне с Долли и Кэтрин.

Кэтрин все допытывалась:

– Почему это ты больше не говоришь про Мод Райордэн?

Но я ответил – потому что не говорю. И точка.

Впрочем, хоть я и не говорил о Мод, должно быть, я все-таки думал о ней: вот и сейчас, стоило мне увидеть ее под деревом, как старое чувство сдавило мне грудь. Я впервые взглянул на нашу историю со стороны. Может, и впрямь мы все – Долли, судья и я сам – выглядим просто смешными в глазах Мод и Элизабет? Но обе они держались так, будто встретили нас на улице или в аптеке.

– Мод, как твой папа? – спросил судья. – Я слышал, он что-то неважно себя чувствует.

– Да нет, ему не на что жаловаться. Вы ведь знаете, мужчины – они такие, вечно ищут у себя какие-нибудь болезни. А вы как, сэр?

– Жаль, жаль, – рассеянно ответил судья. – Ну, ты кланяйся от меня папе, передай – я надеюсь, что ему уже лучше.

Мод с готовностью согласилась:

– Спасибо, сэр, передам. Я знаю, ему будет приятно ваше внимание.

Тщательно уложив складки на юбке, она опустилась на мох и усадила рядом с собой упиравшуюся Элизабет.

Никто никогда не называл Элизабет уменьшительным именем. Начнешь говорить ей «Бетти» – смотришь, через неделю она снова «Элизабет», так уж она действовала на людей. Она была томная, вся словно без костей. Черные прямые волосы свисали вдоль сонного лица, и временами оно казалось ликом святой: недаром в эмалевом медальоне, висевшем на ее стройной, как стебель лилии, шее, она носила портрет своего отца, миссионера.

– Посмотри-ка, Элизабет, – правда, у мисс Долли славная шляпка? Бархатная, с вуалеткой.

Долли встала, потрогала голову:

– Вообще-то я шляп не ношу, но мы собирались путешествовать.

– Да, мы слыхали, что вы ушли из дому, – сказала Мод и добавила уже более откровенно: – По правде сказать, все только об этом и говорят. Верно, Элизабет?

Элизабет равнодушно кивнула.

– Господи, до чего же странные слухи ходят! Понимаете, по дороге сюда нам попался Гэс Хэм, так он говорит – эту цветную, Кэтрин Крик (так ее, кажется?), арестовали за то, что она запустила в миссис Бастер банкой из-под варенья.

Долли проговорила замирающим голосом:

– Кэтрин… не имеет к этому… ни малейшего отношения.

– Но кто-то же ее все-таки стукнул, – возразила Мод. – Мы видели миссис Бастер утром на почте, она всем показывает свою шишку – довольно изрядная. И как будто бы настоящая. Верно, Элизабет? – Элизабет зевнула. – Мне-то решительно все равно, кто ее стукнул. Я считаю, тому человеку надо выдать медаль.

– Нет, – со вздохом ответила Долли. – Нехорошо получилось. Никуда это не годится. Всем нам еще о многом придется пожалеть.

Наконец Мод обратила внимание на меня:

– А ты мне как раз нужен, Коллин, – сказала она торопливо, словно пытаясь скрыть смущение – мое, а не свое. – Мы тут с Элизабет затеяли вечеринку на День всех святых, только чтоб костюмы и вправду были страшные-престрашные. И вот мы подумали – здорово будет, если тебя нарядить скелетом и ты сядешь в темную комнату и будешь нам гадать. Ты ведь мастер…

– …сказки рассказывать, – равнодушно докончила Элизабет.

– А гаданье и есть те же сказки, – уточнила Мод.

Уж не знаю, с чего они взяли, что я такой враль. Правда, в школе, когда нужно было выкручиваться, я проявлял сверхъестественные таланты. Я сказал: что ж, вечеринка – это, конечно, здорово, но лучше им на меня не рассчитывать: к тому времени мы, может, окажемся за решеткой.

– Ну, если так… – протянула Мод, как бы принимая очередную мою отговорку: я вечно что-нибудь придумывал, лишь бы не идти к ним домой.

– А кстати, Мод, – сказал судья, нарушив неловкое молчанье. – Ты у нас становишься знаменитостью: я читал в газете, ты будешь выступать по радио?

Словно грезя наяву, Мод стала рассказывать: эта передача – финал конкурса на премию штата; если она выйдет на первое место, то получит стипендию в университете; даже если на второе, и то дадут половину стипендии. – Я сыграю папину музыку – серенаду. Он сочинил ее для меня в тот день, когда я родилась. Только это сюрприз, я не хочу, чтоб он знал.

– Заставьте ее вам сыграть, – сказала Элизабет, расстегивая футляр скрипки.

Мод была добрая, ее не пришлось долго упрашивать. Она нежно прижала к подбородку темно-красную скрипку и стала ее настраивать – раздались глубокие вибрирующие звуки. Нахальная бабочка, усевшаяся было на кончик смычка, вспорхнула и закружилась, смычок помчался по струнам и запел. Это был вихрь летящих бабочек, сигнальная ракета весны, и радостно было слышать ее мелодию в обнажающемся осеннем лесу. Музыка становилась медленнее, печальней, и вот уже серебряные волосы Мод упали на скрипку. Мы зааплодировали, а когда кончили, чья-то таинственная пара рук все еще продолжала хлопать. Из-за папоротников показался Райли, и Мод порозовела, увидев его. Думаю, если б она знала, что он ее слушает, ей бы так хорошо не сыграть.

Райли велел девочкам отправляться домой. Видно было, что им уходить не хочется, но Элизабет не привыкла перечить брату.

– Запри двери, – наказал он ей. – И вот что: Мод, хорошо бы тебе остаться у нас ночевать. Ну а спросит кто-нибудь, где я, скажите – не знаем.

Мне пришлось помочь ему забраться наверх – он притащил ружье и полный рюкзак провизии: бутылку настойки, апельсины, сосиски, сардины, свежие булочки из пекарни «Зеленый кузнечик» и в довершение всего большущую коробку крекера в форме разных зверюшек. По мере того как он доставал эту снедь, настроение у нас повышалось, а крекер вконец растрогал Долли она объявила, что Райли надо расцеловать.

Но от его рассказа лица у всех сразу вытянулись.

Когда мы с ним разлучились, он побежал на голос Кэтрин и очутился на лугу. Тут он стал свидетелем моей схватки с Верзилой Эдди. Я спросил – чего же ты мне не помог? А он говорит – ты и сам с ним отлично справился; теперь Верзила тебя не скоро забудет – бедняга еле тащился, его совсем скрючило. И потом, сказал Райли, он так рассудил: никто ведь не знает, что он теперь наш, что он вместе с нами живет на дереве. Выходит, он тогда правильно сделал, что спрятался, – зато смог поехать следом за подручными шерифа, когда те повезли Кэтрин в город. Они швырнули ее на откидное сиденье старой малолитражки Эдди Стовера и покатили прямо в тюрьму. Машина Райли шла позади.

– Когда мы подъехали к тюрьме, Кэтрин вроде бы успокоилась. Там уже начал собираться народ – ребятишки, старики-фермеры. Вы могли бы ею гордиться: она шла сквозь толпу вот так вот. – И он с королевским видом, слегка склонил голову набок.

Как часто видел я у Кэтрин этот жест, особенно когда кто-нибудь выговаривал ей (за то, что прятала кусочки картинок-загадок, за то, что плела небылицы, за то, что никак не хотела вставлять себе зубы); Долли тоже узнала его и стала сморкаться.

Но только она вошла в тюрьму, как тут же устроила бучу.

В тюрьме всего-навсего четыре камеры – две для цветных, две для белых. Так Кэтрин объявила, что в камеру для цветных не пойдет. Судья потер подбородок, покачал головой:

– А поговорить с ней тебе не удалось? Надо было хоть как-то дать ей знать, что один из нас там, – все-таки ей стало бы легче.

– Я все стоял внизу – думал, может, она подойдет к окошку. Но потом услыхал другие новости.

Вспоминая теперь тот разговор, я просто диву даюсь, как мог тогда Райли так долго молчать об этом. Ведь что оказалось, господи боже мой: наш дружок из Чикаго, этот гнус Моррис Ритц, смылся из города, прихватив из сейфа Вирены на двенадцать тысяч оборотных ценных бумаг и семьсот с лишним долларов звонкой монетой (как мы узнали потом, на самом деле он стибрил в два с лишним раза больше). И тут меня осенило – так вот про что говорил тогда шерифу пискля Уилл Харрис. Что ж удивительного, если Вирена спешно послала за шерифом, – все ее тревоги, вызванные нашим уходом, сразу же отошли на задний план. Мы узнали от Райли и кое-какие подробности. Обнаружив, что дверца сейфа распахнута (дело было в конторе, над магазином готового платья), Вирена стрелой понеслась в отель «У Лолы», а там говорят – Моррис Ритц накануне вечером выбыл. Вирена упала в обморок. Ее привели в чувство, но она тут же упала снова.

Мягкое лицо Долли разом осунулось. Ее все сильнее тянуло пойти к Вирене и в то же время удерживала вновь обретенная воля, новое ощущение, что она – сама по себе. Она посмотрела на меня с сожалением:

– Лучше тебе узнать это сейчас, Коллин, вовсе незачем ждать, пока доживешь до моего возраста: мир и вправду устроен плохо.

И тут с судьей произошло превращение, внезапное, как перемена ветра: он сразу стал выглядеть на все свои семьдесят, стал скучный, осенний, как будто Долли, признав, что на свете есть подлость, тем самым отреклась от него. Но я-то знал, что не отреклась: он назвал ее живою душой, а на самом деле она была живой женщиной. Откупорив бутылку с настойкой, Райли наполнил золотистой, как топаз, жидкостью четыре стакана, подумал и налил пятый, для Кэтрин. Судья провозгласил тост:

– За Кэтрин!

Мы подняли стаканы.

– Ох, Коллин, – проговорила Долли, взволнованная внезапной мыслью, и глаза ее расширились. – Ты да я, только мы двое на всем свете можем хоть слово разобрать из того, что она говорит!