Текст книги "Закрой последнюю дверь (сборник)"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Нынче утром, когда вас тут не было, он просил меня выйти за него замуж.

Словно услышав ее, судья выпрямился, от широкой мальчишеской улыбки его крестьянское лицо разом помолодело. Он помахал нам, Долли махнула в ответ, и как было не почувствовать, сколько очарования было в ней в эту минуту. Будто старый портрет отчистили и, повернувшись к нему, ты неожиданно видишь в знакомом лице блеск живой плоти и чистые краски, которых не замечал до тех пор. Чем-чем, а уж тенью в углу она больше не будет.

– Вот что, зря ты расстраиваешься, Коллин, – сказала она. Решила, должно быть, что я возмущаюсь ею, и теперь выговаривает мне за это.

– Ну, а ты?..

– А я никогда не имела права сама за себя решать. Но если, Бог даст, придется, уж я буду точно знать, что правильно, а что нет. Так кого же еще ты видел в городе? – спросила она, словно бы отстраняя меня еще дальше. Я хотел было что-нибудь выдумать, наплести что попало в отместку ей – ведь, казалось, она уходит в будущее, а я не могу за нею идти, я остаюсь прежним Коллином. Но когда я ей рассказал про сестру Айду, про фургон, про детишек, и почему у них вышла стычка с шерифом, и как они встретились нам по пути и спрашивали про даму на дереве, мы снова слились воедино, словно поток, на какой-то момент разделенный островом. Конечно, скверно вышло бы, если б Райли услышал, как я его продаю, но все-таки я повторил ей даже его слова, что такая особа, как сестра Айда, – неподходящее общество для Долли. Она от души рассмеялась, но потом сразу стала серьезной.

– Но ведь это же подлость – вырывать у детей кусок изо рта, да еще прикрываться моим именем. Стыд и позор! – Решительным жестом Долли поправила шляпу. – Коллин, вставай. Мы с тобой сейчас прогуляемся. Ручаюсь, они до сих пор там, где вы их оставили. Во всяком случае, поглядим.

Судья не хотел отпускать нас, все твердил, что, если Долли желает пройтись, он обязан сопровождать ее. Но ответ Долли утишил мою ревнивую злобу: пусть он лучше присмотрит за стряпней, сказала она, а с Коллином ей ничто не грозит – мы просто хотим размять ноги.

Как всегда, Долли шла не спеша, и торопить ее было бесполезно. Такая была у нее привычка – даже в дождь она неторопливо брела по лесной тропинке, будто по саду разгуливала, и глаза ее постоянно выискивали пахучие лекарственные травки – побеги болотной мяты, кануфера, майорана, разные целебные корешки. Их запахом была пропитана ее одежда. Она все подмечала первая, и, если была в ней хоть капля тщеславия, проявлялось оно только в этом желании – чтобы именно ей, а не вам, удалось углядеть что-нибудь интересное: птичий след в форме браслета, свисающие с карниза сосульки. То и дело она подзывала нас – идите сюда, посмотрите: вон там облако в виде кошки, вон корабль из звезд, а вон злое лицо Мороза. Так и сейчас мы еле плелись через луг. Долли совала в карман то засохшие одуванчики, то фазанье перо. Я уж думал, мы до захода солнца не выберемся на дорогу.

По счастью, нам не пришлось идти так далеко: на кладбище мы увидели сестру Айду со всем семейством оно расположилось лагерем среди могил. Кладбище превратилось в какую-то мрачную детскую площадку: старшие девочки стригли волосы косоглазым близнецам; Малыш Гомер до блеска надраивал ботинки с помощью листьев и слюны; совсем большой парень, привалясь к могильному камню, меланхолически наигрывал на гитаре. Сестра Айда кормила младенца. Он, свернувшись, лежал у ее груди, словно розовое ухо. Заметив нас, она не двинулась с места, и Долли сказала:

– А ведь вы сидите на моем отце!

И правда, это была могила мистера Тэлбо, и сестра Айда, обратясь к памятнику (Урия Фенвик Тэлбо, 1844–1922. Отважному воину. Любимому супругу. Нежному отцу), тихо проговорила:

– Прости меня, воин.

Потом застегнула кофточку, отчего малыш сразу же раскричался, и поднялась.

– Пожалуйста, не вставайте. Я только хотела… представиться.

Сестра Айда пожала плечами:

– Он все равно меня донял, – скатала она и потерла грудь. – Да это опять вы! – Она удивленно уставилась на меня. – А где ж ваш приятель?

– Мне сказали, что… – Долли оторопело умолкла при виде оравы ребятишек, окруживших ее кольцом. – Вы и вправду хотели меня видеть? – снова заговорила она, стараясь не замечать крошечного мальчугана, который успел задрать ей юбку и теперь усердно разглядывал ее ноги. – Я Долли Тэлбо.

Переложив ребенка на другую руку, сестра Айда освободившейся рукой обхватила Долли за талию и сказала сердечно, словно они были задушевными подругами:

– Я так и знала, Долли, что на вас можно рассчитывать. Ребятишки! – Она подняла младенца вверх, будто жезл. – А ну-ка скажите Долли, что мы про нее слова худого не говорили!

Все закивали, загомонили, и Долли явно была растрогана.

– Нам никакими силами из города не выбраться, – сказала сестра Айда. – Уж я объясняла им, объясняла. – И она принялась подробно рассказывать Долли про свои злоключения. Жаль, что их нельзя было сфотографировать вместе: Долли, чинную, старомодную, как ее допотопная вуаль, и сестру Айду с ее яркими, сочными губами, словно созданную для радости.

– Не на что нам уехать, ведь они нас вчистую обобрали. Нет, надо мне было добиться, чтоб их засадили – этого тошнючего Бастера и шерифа, как бишь его: тоже еще, вообразил, будто он невесть кто!

Сестра Айда с трудом перевела дыхание. Щеки ее рдели, как малинник.

– Сказать по правде, мы на мели. А о вас мы и не слыхали раньше. Да если бы и слышали – мы вообще никогда ни о ком ничего дурного не говорим. Нет, мне-то понятно, это они все нарочно, чтобы придраться, но я так подумала – вы бы могли это дело уладить и…

– Ох, что вы, где уж мне! – ответила Долли.

– Так что же мне делать? У меня с полгаллона бензина, а может, и того меньше, пятнадцать ртов и на все про все – доллар и никель! Пожалуй, в тюрьме нам и то было б лучше!

– Постойте, у меня есть друг, – с гордостью объявила Долли. – Умнейший человек, уж он найдет выход. – В голосе ее прозвучала такая радостная уверенность, что я понял: она в этом ни минуты не сомневается. – Коллин, беги-ка вперед, предупреди судью, что у нас гости к обеду.

Я мчал через луг что было духу, хоть трава больно стегала меня по ногам: уж очень мне не терпелось увидеть, какое будет лицо у судьи при этом известии. И я не обманулся в своих ожиданиях.

– Господи боже мой! – воскликнул судья, – Шестнадцать душ! – И, бросив взгляд на жидкое варево, бурлившее на огне, в ужасе шлепнул себя по темени.

Я стал объяснять – специально для Райли, – что Долли наткнулась на сестру Айду совершенно случайно и я тут совсем ни при чем; но он так на меня поглядывал, будто живьем с меня кожу сдирал. Дошло бы до перепалки, если б судья сразу же не заставил нас взяться за дело: сам он быстро раздул огонь, Райли принес еще воды, и мы стали швырять в котелок сардины, сосиски, зеленый лавровый лист – все, что под руку попадет. Всыпали даже коробку соленого печенья – судья уверял, что от этого наша похлебка скорей загустеет. Кое-что, правда, мы бухнули в котелок по ошибке – ну, скажем, кофейную гущу. Нас охватило то радостное возбуждение, какое царит на кухне в дни семейных торжеств. Мы даже имели нахальство поздравить друг друга с удачей. В знак прощения Райли угостил меня дружеским тумаком, и, когда показались первые ребятишки, судья чуть не до смерти напугал их бурными проявлениями гостеприимства.

Они в страхе остановились, никто шагу не хотел сделать, покуда не подошла вся орава. Тогда Долли с некоторой опаской, будто женщина, демонстрирующая дома сделанные на аукционе покупки, подвела их поближе, чтоб познакомить с нами. Словно на перекличке, посыпались имена: Бет, Лорел, Сэм, Лилли, Аида, Клио, Кэйт, Гомер, Гарри, – но тут вдруг мелодия оборвалась: одна девчушка не захотела назвать свое имя. Сказала – это секрет. Сестра Айда не стала настаивать – секрет так секрет.

– Они все у меня такие капризные, – объяснила она, и на судью явно произвели впечатление ее длинные ресницы-травинки и тлеющий, как запальный шнур, голос. Он дольше, чем нужно, задержал ее руку в своей и что-то уж слишком радужно ей улыбнулся, – в общем, на мой взгляд, вел себя весьма странно для человека, каких-нибудь три часа назад сделавшего предложение. И я подумал – если Долли все это заметила, наверно, она приумолкнет. Но как раз в это время Долли проговорила: – Еще бы им не капризничать, они, видно, с голоду умирают. – И судья, весело хлопнув в ладоши, хвастливо показал на котелок и объявил – он это в два счета устроит. А пока, сказал он, недурно бы детям сбегать к ручью, пускай вымоют руки. И сестра Айда торжественно пообещала: они вымоют, и не одни только руки. Скажем прямо, им это было вовсе не лишнее.

Но та девчушка, что не хотела назвать свое имя, опять заупрямилась: она ни за что не пойдет сама, пускай папа несет ее на спине.

– А ты тоже мой папа, – объявила она, показывая на Райли. Он не стал ей перечить, усадил ее на плечи и понес – то-то было радости! Всю дорогу она шалила, закрывала ему глаза ладошками, и, когда Райли сослепу налетел на плети дикого винограда, ее ликующий визг, рассекая воздух, взлетел к небесам. Тут Райли сказал – с меня хватит, а ну-ка слезай.

– Ой, ну пожалуйста, – взмолилась она, – а я за это скажу тебе на ухо, как меня звать.

Я потом догадался спросить его, как ее все-таки звали. Оказалось – Стандард Ойл; потому что ведь это такие красивые слова…

На берегах неглубокого, по колено, ручья глянцевито зеленели полоски мха. Весной белоснежные камнеломки и крошечные фиалки усыпают его, словно цветочная пыльца, ждущая вновь отроившихся пчел, что повисли, жужжа, над водой. Сестра Айда выбрала на берегу место повыше, чтобы наблюдать за купаньем.

– Смотрите, чтоб у меня без обмана! А ну дайте жизни!

И мы дали жизни. Взрослые девушки, совсем невесты, ринулись в воду нагишом; мальчишки, большие и маленькие, крутились тут же в чем мать родила. Слава богу, что Долли осталась с судьей у платана; да и Райли тоже лучше бы не ходить – он до того смутился, что, на него глядя, смутились и остальные. Серьезно. Впрочем, только теперь, когда я знаю, что за человек из него вышел, мне стало ясно, откуда бралась тогда эта его странная церемонность: ему до того хотелось быть безупречно благовоспитанным, что даже любой чужой промах он ощущал как свой собственный.

Знаменитые эти пейзажи – цветущая юность на берегу лесного ручья… Как часто потом, бродя по холодным залам музеев, я останавливался у такого вот полотна и подолгу простаивал перед ним, пока в памяти моей не всплывала сценка из далекого прошлого – но только не так, как это было на самом деле: ватага озябших, покрывшихся гусиной кожей детей плещется в осеннем ручье, – а так, как нарисовано на картине: мускулистые юноши и неспешно бредущие девы, на чьих телах сверкают алмазами капли воды. И всякий раз я думал о том – думаю и теперь, – что же сталось с этой странной семьей, где затерялась она в нашем мире.

– Бет, сполосни-ка волосы! Перестань брызгать на Лорел, это я тебе, Бак, прекрати сейчас же. А ну, ребята, – за ушами хорошенько! Бог знает, когда еще доведется.

Вдруг сестра Айда притихла, оставила ребятишек в покое.

– В такой же день… – сказала она, опускаясь на мох, и глаза ее, обращенные на Райли, засветились во всю свою силу, – Нет, что-то общее все-таки есть: рот такой же и уши торчат. Сигарета найдется, дружок? – продолжала она, совершенно не чувствуя, что внушает ему отвращение. В лице ее появилось что-то очень привлекательное – на мгновение стало видно, какой она была в девушках. – В такой же день, но только совсем в другом месте, печальней этого – кругом ни деревца, и посреди поля пшеницы – дом, один-одинешенек, как пугало на огороде. Нет, я не жалуюсь: со мной были мать, и отец, и сестра Джералдина, и всего у нас было вдоволь, и сколько хочешь щенят и котят, и пианино, и у всех – хорошие голоса. Не сказать, чтоб нам было так уж легко – тяжелой работы невпроворот и только один мужчина в доме. Да он еще хворый был, наш папаша. Наемных рук не найдешь – никто не хотел долго жить в такой глухомани. Был у нас один старичок, мы с ним носились не знаю как, ну а он однажды напился и хотел было дом поджечь. Джералдине пошел тогда шестнадцатый год – она была меня на год постарше и красивая из себя, мы обе были красивые, – вот она возьми и вбей себе в голову: выйду, мол, за такого парня, чтоб отцу был подмогой. Но в наших краях особенно выбирать было не из кого. Грамоте нас обучала мама, сколько пришлось – до самого ближнего города был добрый десяток миль. А назывался тот город Юфрай, по одной тамошней семье. На щите у въезда надпись: «Попадаешь в Юфрай, как из пекла в рай», потому что стоял он на горе и богатые люди туда на лето ездили. И вот в то самое лето, про какое я вспоминаю, Джералдина устроилась подавальщицей в отель «Красивый вид», а я, бывало, в субботу голосну на дороге, доеду до города и остаюсь ночевать. До тех пор ни она, ни я никуда из дому не уезжали. Джералдину вообще-то к городской жизни не больно тянуло, ну а я всякий раз жду не дождусь субботы, будто это мои именины и Рождество сразу. Был там такой павильон для танцев, пускали туда задаром – музыка бесплатная и разноцветные лампочки горят. Я, бывало, помогу Джералдине с работой управиться, чтоб нам поскорее туда поспеть, мы возьмемся с ней за руки – и бегом по улице, а как добежим, я с ходу, не отдышавшись, танцевать начинаю. Кавалеров нам дожидаться не приходилось: на каждую девушку – пятеро парней, а мы были самые хорошенькие. Мальчиками я особенно не увлекалась, для меня главное были танцы. Другой раз все остановятся и смотрят на меня, как я в вальсе верчусь, а кавалеров я даже и разглядеть-то не успевала – так они быстро менялись. После танцев парни за нами гурьбой до самого отеля идут, а потом давай кричать у нас под окном – выдь на минутку, выдь на минутку! – и песни поют, вот дурачье какое. Джералдину из-за этого чуть было с работы не выгнали. А мы с ней лежим, не спим и все, что вечером было, по-деловому обсуждаем. Она в облаках не витала, моя сестра. Она об одном думала: на которого из наших ухажеров можно надежду иметь, что от него дома подмога будет. И выбрала Дэна Рейни. Он был постарше других, ему двадцать пять сравнялось – мужчина. С лица не больно хорош – уши торчком, конопатый, и подбородка вроде бы не видать; да-а, но Дэн Рейки, ох он был удалой парень, хоть и степенный такой; а уж силища – бочку гвоздей поднимал. В страду он к нам домой приехал, помог пшеницу убрать. Папаше он сразу же по душе пришелся, а мама, хоть и сказала – молода еще Джералдина замуж идти, – но шума поднимать не стала. На свадьбе я все плакала, думала, из-за того, что нам теперь не ходить с Джералдиной на танцы и никогда уж не будем мы с ней рядышком на постели лежать. Зато когда Дэн Рейни дома все в свои руки взял, вроде бы дело на лад пошло. Сумел он к земле подход найти – она ему все свое лучшее отдавала, – да и к нам, пожалуй, тоже. Вот только одно – зимою сидим мы, бывало, у очага, и я чувствую вдруг: сейчас сомлею – то ли от жары, то ли еще от чего, сама не знаю. Выбегу во двор в одном платьишке, а холода и не чувствую, ровно сама превратилась в ледышку, потом закрою глаза и кружусь, кружусь по двору, будто вальс танцую. И вот как-то вечером Дэн Рейни меня подхватил – а я и не слышала, как он подкрался, – и давай со мной вместе кружиться, так, шутки ради. Но только это не совсем шутка была. Нравилась я ему. Я это с самого начала почуяла. Но он ничего не говорил, а я и не спрашивала; на том бы и кончилось все, если бы Джералдина не скинула. Дело было весной. Она у нас до смерти змей боялась – Джералдина, – а тут как раз собирала она яйца, и попадись ей змея. Вот через это все и вышло. Да и не змея это вовсе была, а уж, но она до того напугалась, что скинула. На шестом месяце. Не пойму, что за муха ее тогда укусила, до того она стала злющая, вредная. Чуть что – так и взвивается сразу. Хуже всего Дэну Рейни пришлось, уж он старался на глаза ей не попадаться, а ночевать оставался в поле – завернется в одеяло и спит. Я знала – если только останусь… Так что уехала я от греха в Юфрай и устроилась в тот же отель, на место Джералдины. В павильоне для танцев все было такое же, как в прошлое лето, а вот я еще краше стала. Один парень чуть не прикончил другого – заспорили, кому оранжадом меня угощать. Нет, веселиться-то я веселилась, только вот голова у меня совсем другим была занята. Меня в отеле всё спрашивали – где у тебя голова: то я в сахарницу соли насыплю, то вместо ножика ложку подам – мясо резать. И за все лето я дома ни разу не побывала. А как подошло время – такой же был день, как вот сейчас, осенний денек, голубой, словно вечность, – я своих и не известила, что еду, просто вылезла из повозки и отшагала три мили по жнивью меж ометов, пока не нашла Дэна Рейни. Он мне ни слова не сказал, только бросился наземь и заплакал, как малое дитя. И так мне стало жалко его и такая была у меня к нему любовь, никакими словами не передашь.

Сигарета ее потухла. Казалось, она потеряла нить рассказа или, того хуже, решила совсем оборвать его. Меня так и подмывало засвистеть, затопать ногами, как буянит хулиганье, когда в кино обрывается лента. Райли тоже не терпелось услышать, что было дальше, хоть по нем это и не так было видно, как по мне. Он чиркнул спичкой, поднес огонек к ее сигарете; от этого звука она вздрогнула и снова заговорила, но пока длилась пауза, она словно успела уйти далеко-далеко вперед.

– И тогда папаша поклялся, что убьет его. Джералдина сто раз за меня принималась: ты только скажи нам – кто, Дэн его из ружья застрелит. А я хохочу, пока не расплачусь, а не то плачу, пока не расхохочусь. Да ну еще, говорю, мне и самой невдомек: было у меня в Юфрае с полдюжины парней, стало быть, один из них, а почем знать который? И тут мать мне как влепит затрещину. Но поверить они поверили; сдается мне, потом даже и Дэн поверил – уж очень ему, горемыке несчастному, верить хотелось. Все эти месяцы я из дому носа не высовывала. А как раз в это время папаша помер. Так они меня даже на похороны не пустили – людей было стыдно. В тот день оно и случилось: как ушли они все на похороны, осталась я одна-одинешенька, а ветер песком швыряет, ревет, будто слон, – вот тогда мне Господь и явился. Ничем я такого не заслужила, чтобы его избранницей стать. Прежде мама, бывало, сколько меня уговаривает, покуда я стих из Библии выучу. А после того случая я без малого за три месяца их больше тысячи запомнила. Ну так вот, подбирала я песенку на пианино, вдруг – окно вдребезги, вся комната ходуном заходила, потом вроде бы встала опять на место; только чувствую – кто-то тут, рядом со мной. Я сперва думала – это папашин дух. А ветер улегся – тихо так, незаметно, знаете, как весна гибнет, и я поняла – это Он, и я встала, выпрямилась, как Он мне внушил, и раскинула руки, приветствуя Его. Двадцать шесть лет назад это было, третьего февраля, мне в ту пору было шестнадцать, а сейчас – сорок два, и ни разу я в своей вере не пошатнулась. А когда время мое приспело, я никого не стала звать – ни Джералдину, ни Дэна Рейни; лежу и шепчу потихоньку стих за стихом – так ни одна душа и не знала, что Дэнни родился, покуда крика его не услышали. Дэнни – это его Джералдина так назвала. Соседи думали – это ее ребенок. Со всей округи народ понаехал смотреть новорожденного, подарков ей навезли, а мужчины хлопают Дэна Рейни по спине, говорят, – ну и славный сынок у тебя. А я, как только на ноги поднялась, тут же уехала за тридцать миль в Стоунвилл. Он раза в два побольше Юфрая, там большой был горняцкий поселок. Мы вдвоем еще с одной девушкой прачечную открыли, и дела у нас бойко пошли – в горняцком поселке народ-то все больше холостой. Раза два в месяц я домой ездила, Дэнни проведать. Так вот семь лет взад-вперед и моталась. Ведь это единственная моя отрада была, да и та горькая. Всякий раз душа, бывало, переворачивается: до того был хорошенький мальчишечка, ну просто не описать. А Джералдина, так та бесилась прямо, стоило мне до него дотронуться. Как увидит, что я его целую, на стену лезет. И Дэн Рейни тоже не лучше – до смерти боялся, как бы я за него цепляться не стала. И вот приехала я в последний разочек домой и говорю ему – давай с тобой в Юфрае встретимся. А все потому, что втемяшила себе в голову: вот если бы мне еще раз через это пройти, если бы мне опять мальчишку родить, чтобы был на одно лицо с Дэнни… И долго меня это гвоздило. Но только зря я тогда думала, будто оба они могут от одного отца быть. Тому ребенку все равно бы не жить, так мертвый бы и родился… Смотрела-смотрела я на Дэна Рейни (холодюга страшенный был, мы с ним в пустом павильоне для танцев сидели, так, помню, он за все время рук из карманов не вынул), да и говорю – ну, ступай. Так я ему и не сказала, зачем звала. А потом сколько лет все такого искала, чтобы был на Дэна похож. Там, в Стоунвилле, свела я знакомство с одним горняком – веснушки такие же, и глаза рыжие; славный был парень, он меня Сэмом наградил, старшим моим. Сколько помню, отец Бет был просто вылитый Дэн Рейни; только Бет – она девочка и на Дэнни совсем не похожа. Да, забыла сказать: свой пай в прачечной я продала, перебралась в Техас и работала там в ресторанах – в Далласе, в Амарильо. Но только когда повстречалась я с мистером Медоу, стало мне ясно, почему Господь удостоил меня своей милостью и какое мое предназначение. Мистер Медоу – он Верное Слово знал. И как услышала я в первый раз его проповедь, так сразу к нему и пошла. Мы с ним всего минут двадцать проговорили, и он мне сказал – я на тебе женюсь, если ты, говорит, не замужем. А я говорю – нет, не замужем, но есть у меня кое-какая семья – их тогда, по правде сказать, у меня уже пятеро было. Так он даже бровью не повел. И неделю спустя мы с ним поженились – как раз на Валентинов день. Человек он был уже немолодой и на Дэна Рейни нисколечко не похож. Без сапог он и до плеча мне не доставал. Но когда Господь соединял нас, он знал, что делает. Прижила я с ним Роя, и Перл, и Кэйт, и Клио, и Малыша Гомера – почти все они в том самом фургоне родились, что вы на дороге видели. Колесили мы с ним по всей стране, несли Божье слово людям, которые прежде его не слышали, а и слышали, то не так, как мой муж его растолковать умел. А теперь я должна вам рассказать что-то очень печальное – дело в том, что ведь я потеряла мистера Медоу. Как-то утром – было это в Луизиане, в таком подозрительном месте, где каджуны живут, – так вот, пошел он по дороге купить кой-чего из еды, и я его больше не видела. Исчез, словно в воду канул. А что полиция говорит, так я на это плюю – не такой он был человек, чтоб удрать от семьи; нет, сэр, тут дело нечисто.

– А может, это потеря памяти? – сказал я. – Вдруг забываешь решительно все, даже как тебя звать.

– Это у человека-то, который всю Библию назубок знал? И вы считаете, он мог до такого дойти, чтоб позабыть, как его звать? Нет, его один из этих каджунов убил – позарился на перстень с аметистом. После этого у меня, ясное дело, были всякие встречи, да только любви уже не было. Лилли, Айда, Лорел, другие малыши – все они так появились. Так уж оно получалось – непременно нужно мне слышать, как у меня под сердцем новая жизнь толкается. А без этого я вроде бы неживая…

Когда все ребята оделись – кое-кто из них второпях натянул свои одежки наизнанку, – мы вернулись к платану. Старшие девочки стали расчесывать и сушить волосы у костра. Пока мы купались, Долли присматривала за самым маленьким, и теперь ей явно не хотелось его отдавать.

– Вот если б кто-нибудь из нас – моя сестра или Кэтрин – завел в свое время ребеночка!

И сестра Айда сказала – да, они ведь такие забавные, и потом – это большая радость. Наконец мы расселись вокруг костра. Похлебка обжигала – в рот не возьмешь; этим, пожалуй, только и можно объяснить ее шумный успех. Судье пришлось кормить гостей по очереди – в хозяйстве было всего три миски. Он без конца потешал их забавными фокусами, всякой смешной чепухой, и дети веселились вовсю. Стандард Ойл объявила, что ошиблась: на самом деле ее папа вовсе не Райли, а судья. В награду ей был устроен полет в небеса: судья подхватил ее, поднял над головой и стал подбрасывать, приговаривая:

 
Кто на море,
Кто в леса.
А мы – прямо
В небеса!
Оп-ля! Оп-ля!
 

Тут сестра Айда сказала – смотрите, да вы сильный какой, и судья прямо расцвел от этих слов, чуть было не попросил, чтобы она потрогала его мускулы. И все время украдкой поглядывал на Долли – любуется ли она им. Она и вправду любовалась.

Между длинными пиками последних закатных лучей заплескалось гульканье горлицы. Прохладная прозелень и синева растекались в воздухе, словно вокруг нас истаивала радуга. Долли поежилась:

– Приближается гроза. Весь день ее чую.

Я с торжеством взглянул на Райли – ну что я тебе говорил!

– Да и поздно уже, – сказала сестра Айда. – Бак, Гомер! А ну, ребятки, добегите-ка до фургона. Бог его знает, мало ли кто туда мог забраться да все повытаскать. Не то что б у нас было чем поживиться, – ничего там такого нет, кроме моей швейной машины, – тихо добавила она, глядя вслед сыновьям, уходившим по узкой тропинке в густеющие сумерки. – Так как же, Долли? Надумали вы…

– Мы тут все обсудили, – быстро ответила Долли и повернулась к судье, ища у него поддержки.

– В суде вы бы выиграли дело, это бесспорно, – сказал он, и голос его прозвучал сугубо профессионально. – На сей раз закон, как исключение, оказался бы на правой стороне. Но пока суд да дело…

– Пока суд да дело… – подхватила Долли и сунула сестре Айде в руку сорок семь долларов, всю нашу наличность, и в придачу карманные золотые часы судьи. Поглядывая на эти дары, сестра Айда качала головой, всем своим видом показывая, что не должна бы их брать:

– Не дело это. Но все равно спасибо вам.

Над лесом прокатился еще не окрепший гром, и в наступившем зловещем затишье на тропинку, как атакующая кавалерия, ворвались Бак и Гомер.

– Идут! Идут! – хором выкрикнули они. Сдвигая со лба свою огромную шляпу, Малыш Гомер с трудом выдохнул:

– Мы… всю дорогу… бежали.

– Говори толком, сынок: кто идет?

Малыш Гомер глотнул воздух:

– Да эти дядьки. Шериф – это раз, а с ним – ой еще сколько. Через поле топают. С ружьями.

Снова прогрохотал гром. Ветер, озорничая, разметал наш костер.

– Ну вот что, – заговорил судья, беря на себя командование. – Прежде всего не терять головы.

Он словно готовился к этой минуте всю свою жизнь, и я вынужден скрепя сердце признать, что, когда она наступила, он ее встретил с честью.

– Женщины и малыши, поднимитесь в древесный дом. Райли, ты проследишь, чтоб остальные спрятались порознь, – залезайте-ка на другие деревья и прихватите с собою побольше камней.

Мы выполнили его приказы, и он остался внизу один. Упрямо стиснув зубы, он вглядывался в напряженную тишину сумерек – ни дать ни взять капитан, что до конца не покинет тонущего корабля.