Текст книги "Аристократ и куртизанка"
Автор книги: Труда Тейлор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Ближе к концу июня королевское семейство, находящееся после неудавшейся поездки в Сен-Клу в настоящем заточении в Тюильри, предприняло отчаянную попытку бежать из Парижа. Они надеялись пересечь границу и получить поддержку иностранных войск, но побег был организован крайне неумело и только ухудшил положение короля.
Граф, принесший Мадлен эту новость, выглядел более подавленным, чем ей когда-либо приходилось видеть. Он был достаточно хорошо знаком с королем и глубоко сочувствовал его положению. А, кроме того, он считал, что надеждам на конституционную монархию пришел конец.
В последующие несколько дней на улицах Парижа произошли очередные беспорядки. Толпы разъяренных горожан срывали вывески магазинов и гостиниц, где значилось имя короля, и чиновники всех рангов торопились снять эмблемы с геральдической лилией [11]11
Лилия – геральдический цветок в гербе французских королей Эмблема монархии.
[Закрыть]. По словам графа, кто-то даже повесил на воротах Тюильри плакат, гласивший: «Усадьба сдается».
Когда король был возвращен в Париж, Учредительное собрание запретило гражданам оказывать ему какие бы то ни было знаки внимания. «Каждый приветствующий короля будет подвергнут телесному наказанию, – гласили объявления. – Каждый оскорбляющий его будет повешен».
Страсти накалялись. Когда демонстрация на Марсовом поле вышла из-под контроля, Национальная гвардия открыла огонь, и появились первые убитые – в сводках называлось число «тринадцать», но на улицах говорили, что их не меньше пятидесяти. Чтобы предотвратить полную анархию, было объявлено военное положение. Следуя совету де Ренье, Мадлен не выходила из дому. Благодаря ежедневным заботам графа и Жан-Поля она ни в чем не нуждалась, но чувствовала себя настоящей узницей.
Прошло более двух недель после бойни, и Мадлен рассудила, что может выйти на улицу, не подвергая себя опасности. Она знала, что граф не одобрил бы этой вылазки, но ей нужно было купить черную ленту для шляпки. Погода стояла хорошая, Мадлен было даже жарко в длинной мантилье. Выбор ленты не составил труда, но в магазине ей сообщили, что со шляпками дела обстоят гораздо хуже: шляпники бастуют.
После покупки Мадлен захотелось погулять в саду Пале-Рояль. Как хорошо было бы иметь провожатого и ходить где захочется, подумала она. К несчастью, у нее провожатого не было, а идти одна она не решилась и потому с большой неохотой направилась к себе домой. В квартале от своей квартиры она зашла в свечную лавку.
Хозяин, господин Буше, приветствовал ее вполне любезно, но находившаяся там покупательница проявила признаки враждебности. Не успела Мадлен сказать, что ей надо, как та заявила, что не желает находиться в одном магазине со шлюхой. Мадлен напряглась от дурного предчувствия, но заставила себя не обернуться и спокойно ждала, когда встревоженный господин Буше перевяжет свечи куском бечевки.
– Так твой покровитель умер? – взвизгнула женщина. – Хорошо отделался, старый кобель!..
Мадлен больно было слышать такое надругательство над памятью Филиппа, но она благоразумно воздержалась от ответа. Однако, когда она доставала монеты из кошелька, рука ее дрожала.
– Ты слышишь меня, сука? – Женщина схватила Мадлен за плечо и развернула к себе так грубо, что шляпка девушки полетела на пол. Незнакомка была красива грубоватой, чувственной красотой, густые волосы волнами падали на ее пышную грудь, но глаза сверкали такой ненавистью, что смотреть на нее было страшно. – Ты многие годы жила в роскоши, пока я и моя семья умирали от голода, – продолжала она. – Я рада, что старый ублюдок сдох. Без него тебе недолго оставаться гордячкой! – В следующее мгновение женщина приблизила вторую руку к лицу Мадлен и впилась ногтями в щеку, оставляя глубокие царапины. – А теперь ты и не такая смазливая! – прошипела она.
Мадлен стало страшно, но в ней рос и гнев, вызванный режущей болью. Связкой свечей, которую девушка держала в руке, она, не задумываясь, ударила обидчицу по лицу. Посетители магазина отступили к стенам. Женщина как во сне поднесла руку к носу, который уже начал кровоточить.
Мадлен не стала дожидаться дальнейшего развития событий, а устремилась к выходу, оставив свою шляпку лежать на полу. К ее радости, женщина не пустилась за ней вдогонку, но все же девушке пришлось тревожно оглядываться до самого дома.
Когда Мадлен поднималась по лестнице в свою квартиру, сердце ее колотилось, а ноги тряслись. Она боялась, что история с женщиной не закончилась, ее мучили дурные предчувствия и страх. Увидев на своей лестничной площадке графа де Ренье, небрежно прислонившегося к ее двери, она обрадовалась ему так, как ни разу в жизни никому не радовалась. Надменный и своевольный, он все же был воспитанным человеком, и сейчас у нее не было более близкого друга. Хотя Мадлен и не намерена была рассказывать о своем приключении, но все же поддержка ей бы не помешала.
– Где вы бродите? – обрушился граф в своей обычной манере. – О Dieu [12]12
Боже (франц.).
[Закрыть], Мадлен! Я ведь говорил: вам небезопасно выходить без провожатого…
– Я пошла за покупками. – Она сглотнула и постаралась овладеть собой. Однако ее рука дрожала, поворачивая ключ в двери. – А я не видела вашей кареты, – сказала она насколько возможно бодрым голосом.
– Сегодня хороший день, и я решил пройтись пешком.
– Я тоже. – Она говорила, не оборачиваясь и пряча царапины на лице от графа.
Он раздраженно вздохнул.
– Если бы я знал, что вы хотите погулять, то с удовольствием проводил бы вас…
– Я не намерена выслушивать ваши поучения, – заявила она и почти побежала в гостиную, даже не посмотрев, идет ли он следом.
– Мадлен? – В голосе графа звучала тревога.
Она бросила мантилью на стул и, смиряясь перед неизбежным, повернулась, наконец, к нему лицом. Граф побледнел.
– О Боже, – сказал он, потрясенный, – кто это сделал?
– Одна гражданка… там… – начала Мадлен, все еще борясь со слезами. – Она говорила такие ужасные вещи… – Несмотря на присутствие графа, девушка чувствовала себя как никогда одинокой. Ненависть той женщины, потрясшая Мадлен до глубины души, была до сих пор почти физически ощущаема ею. Земля поплыла у нее под ногами.
Граф шагнул к ней, чтобы поддержать, и, очень бережно взяв Мадлен за подбородок, стал разглядывать царапины на ее лице.
– Вам лучше промыть это, – посоветовал он ледяным тоном. – Не думаю, что у этой гражданки чисто под ногтями.
Мадлен кивнула, подавляя нелепое желание прижаться щекой к его ладони. Сейчас ей нужны были забота и поддержка, пусть даже от него.
– Нет ли у вас коньяку? – спросил граф. – Вы бледны как полотно.
Она указала в сторону столика для закусок и присела на кушетку, пока он наливал коньяк. Подойдя к Мадлен, де Ренье буквально втиснул рюмку ей в руку, а затем, опустившись перед ней на колени, снова приподнял ее подбородок.
– Будет больно, – сказал он неожиданно нежным голосом, промакивая кровоточащие царапины своим платком.
Мадлен поморщилась, но не отстранилась. Щеку жгло, будто каленым железом, и она прикусила губу, чтобы удержать слезы.
Сама того, не подозревая, она задела в сердце графа самый потаенный уголок. Никогда в жизни он не испытывал такой настоятельной потребности кого-либо успокоить, приласкать и поддержать. Ему хотелось выбежать на улицу, найти негодяйку, оскорбившую это невинное дитя, и втоптать ее в землю. Любезным тоном он приказал Мадлен выпить коньяк. Она повиновалась. Девушка начинала понимать, хоть и с опозданием, что граф искренне беспокоится о ней.
Когда он сел рядом, Мадлен услышала его протяжный вздох.
– Сегодня я ездил к королю, – сказал после паузы де Ренье. – Получить аудиенцию было нелегко, и нас не оставляли наедине, но я чувствовал себя обязанным заверить Его Величество в своей ему поддержке. Государь спрашивал о моем бретонском друге – разумеется, он имел в виду Филиппа – и был искренне опечален, узнав о его кончине. Я обещал еще раз появиться в Тюильри перед отъездом из Парижа.
– О, вы собрались уезжать? – Мадлен сама удивилась тому, как огорчило ее это известие, и впервые призналась себе, что в последнее время начала во всем полагаться на помощь графа. Его присутствие стало ей просто необходимо. – Мне будет вас не хватать.
– Вы также не можете оставаться в Париже, Мадлен! – решительно заявил он. – Если не хотите ехать в Бретань, позвольте отвезти вас ко мне в Шаторанж. Вы будете там дорогой гостьей. Филипп был бы очень огорчен, узнав, что вы остались здесь одна. Все будет еще гораздо хуже – я уверен в этом. Большинство парижан считают короля предателем, и то же отношение ждет всех заподозренных в сочувствии к нему. Вот почему я не решаюсь долее оставаться здесь.
– Вы считаете, вам грозит опасность? – поинтересовалась Мадлен.
Он пожал плечами.
– Не более чем кому-либо в моем положении, но инстинкт подсказывает мне, что пора уезжать. Помимо прочего, я слишком надолго оставил без присмотра свое поместье. Едемте со мной, Мадлен. Я прошу вас самым настоятельным образом.
Она понимала, сколь трудная жизнь ожидает ее в Париже без графа. Перспектива одиночества пугала.
– Когда вы намеревались уезжать? – спросила она, наконец.
Он мог бы ответить: «Несколько недель назад» – и признаться, что оставался здесь только из-за нее, но благоразумно от этого признания воздержался.
– Через две недели, самое большее через месяц, – сказал он. – Мне бы очень хотелось уехать отсюда до начала осени.
Мадлен выдавила улыбку и с достоинством произнесла, что будет благодарна графу, если он сопроводит ее до своего замка, а оттуда до Бретани – разумеется, при том условии, что он сможет позволить себе такую трату времени…
– Конечно, смогу, – заверил он с таким облегчением, что Мадлен поняла: граф ожидал только ее согласия.
Выходит, Филипп не ошибался в нем, подумала она. Люсьен де Валери показал себя настоящим, верным другом. Хотя сам был чересчур надменен, чересчур отстранен, чересчур резок. Постепенно Мадлен проникалась к нему уважением.
– Я могу быть готова к концу августа, – сказала она.
– Меня это вполне устраивает. Мне еще нужно найти желающего снять мой дом: глупо было бы оставлять его пустым. К счастью, я уже начал поиски, и думаю, что оставшегося времени вполне хватит.
– Надеюсь, ваш арендатор окажется настоящим патриотом, – саркастически заметила Мадлен. – Только в этом случае вы можете не бояться, что дом останется цел.
– Разумеется. – Он улыбнулся широкой, искренней улыбкой, значительно смягчившей суровые черты его лица и оживившей темные глаза.
Ему бы следовало делать это почаще, подумала Мадлен, а потом спохватилась и пожелала обратного: улыбающийся граф становился необычайно привлекательным, а она не хотела воспринимать его с такой точки зрения.
Последующие несколько недель Мадлен была занята сборами в дорогу, решала, какие из вещей следует взять с собой в Бретань, а какие оставить. По просьбе графа к ней пришел господин Леклерк и предложил свои услуги по продаже мебели после ее отъезда. Он уверял, что это не составит ему труда, а вырученные деньги явятся существенной прибавкой к ее наследству. Подготовка к отъезду и улаживание прочих дел оказались менее утомительным мероприятием, чем Мадлен ожидала, и она со всем управилась вовремя.
В первый день сентября Мадлен и граф были готовы к отъезду. Кортеж Люсьена де Валери остановился у дома Мадлен на рассвете. Он состоял из кареты графа и более тяжелого старомодного экипажа, доверху нагруженного вещами, которые он не хотел оставлять на произвол судьбы.
Сам де Ренье сидел верхом на превосходном жеребце, проявлявшем горячий нрав. Благородное животное нетерпеливо косило глазом, пока сундуки Мадлен – два с одеждой и два с прочими вещами – грузились в экипаж. Эту работу осуществляли форейтор и Жан-Поль. Последний помог Мадлен взойти в экипаж и изящно раскланялся с ней. Она была удивлена тем, что он не едет с ними, и решила спросить о причине у графа при первой же возможности.
В этот ранний час улицы были тихи и пустынны, и путешественники продвигались без препятствий. Однако, достигнув городской стены, они увидели у старых ворот солдат. Стража остановила кортеж и придирчиво посмотрела на багаж.
– Проклятые аристократы, – услышала Мадлен слова одного из стражников, – бегут, как крысы с корабля, и увозят с собой свои богатства.
– Я не покидаю страну, – холодно сообщил им граф, не потрудившись спешиться. – Я просто возвращаюсь домой, в Нормандию. Если вам недостаточно моего слова, то у меня есть письмо от господина де Лессэ, подтверждающее это. – (Упомянутое имя принадлежало известному политику.) – Его не порадует известие о том, что вы нас задержали. Он рассчитывает переехать в мой дом, что окажется невозможным, если вы заставите меня вернуться.
Офицер недоверчиво нахмурился.
– Могу я увидеть это письмо, мсье?
Не пытаясь скрыть раздражение, граф подал документ, сопроводив словами.
– Я не обязан предъявлять его. Пока еще нет закона, запрещающего нам выезд из Парижа.
Было письмо подлинным или нет, Мадлен не знала, но офицера оно, по-видимому, удовлетворило, и их пропустили.
Миновав ворота и лепящиеся к городской стене домишки, они поехали по открытой местности. Мадлен облегченно вздохнула и откинулась на подушки сиденья. Выглянув в окно экипажа, она увидела, как граф пришпорил своего резвого скакуна и галопом послал его вперед. Для человека, который провел значительную часть своей жизни в парижских салонах, граф де Ренье удивительно хорошо держался в седле.
Глава третья
Солнце поднялось выше, предвещая хороший день. Мадлен опустила окно на своей стороне экипажа и полной грудью вдыхала свежий воздух. Она почти уже забыла аромат дикой природы, запах сохнущей травы и листьев, и теперь воспоминания пробуждались в ней, а вместе с ними росло и крепло чувство оптимизма. Жизнь с Филиппом была хороша, но она закончилась. Теперь для нее начинается новый этап, и впервые за многие недели Мадлен посмотрела в будущее с радостью и надеждой.
Она уже написала тетушке и, хотя не знала, дошло письмо или нет, не сомневалась в хорошем приеме. Ферма ее родственников была большой, и дело на ней спорилось. Располагалась она между лесом и рекой, лучшего места для фермы нельзя было и придумать.
Ближе к полудню Мадлен задремала. Разбудила ее начавшаяся тряска – оказалось, экипаж свернул с дороги и начал подниматься на поросший высокой травой пригорок. Вскоре он остановился.
– Почему мы остановились? – спросила Мадлен, когда граф открыл ей дверцу.
Он улыбнулся – той редкой улыбкой, которая вызывала в ней более теплые к нему чувства.
– Я подумал, что вы могли проголодаться.
– И были правы, – призналась она.
– Значит, устраиваем здесь пикник. – Он подал руку, и Мадлен оперлась на нее, выходя из экипажа. Рука была теплой, надежной и при этом странно тревожащей. Мадлен отошла от него так скоро, как позволяла учтивость.
– А тут очаровательно! – воскликнула она, осмотревшись.
Они находились на лесной опушке, с трех сторон окруженной деревьями. Один из форейторов уже стелил одеяло под ближайшим деревом. Мадлен с удовольствием обнаружила бегущий неподалеку чистый ручеек. Со вздохом наслаждения опустилась она на одеяло, и граф подошел, чтобы присоединиться к ней.
Не прошло и минуты, а стеливший одеяло форейтор уже приблизился к ним с большой корзиной еды.
– Можешь идти, ты свободен, – коротко распорядился граф.
Поклонившись, форейтор удалился к своим товарищам, занятым приготовлениями к собственному обеду. Они расположились на почтительном расстоянии ниже по склону. Мадлен подумала, что именно такими, хорошо вышколенными, и должны быть слуги графа.
– Наверное, вам будет не хватать Жан-Поля, – произнесла она.
Граф оторвался от корзины.
– Думаю, да. Особенно его парижского остроумия. – Кажется, он сам был несколько удивлен таким признанием. – Но именно потому, что он парижанин до мозга костей, я даже и не рассчитывал на то, что Жан-Поль последует за мной.
Так вот почему, подумала Мадлен, этот юноша столь уверенно чувствовал себя на неспокойных улицах Парижа.
– Значит, он навсегда оставил службу у вас?
Граф кивнул и, взяв бутылку вина, шагнул к ручью, чтобы опустить ее в воду.
– В наши дни он может сделать гораздо лучшую карьеру. У малого задатки политика.
Мадлен была удивлена непринужденностью такого признания.
– Вас это не бесит?
Он быстро взглянул на нее.
– То, что слуга может сделать политическую карьеру? Несколько месяцев назад взбесило бы, но теперь уже нет. – Он пожал плечами и криво улыбнулся. – За последние месяцы я научился ценить его таланты. Сейчас я гораздо меньше уважаю таких людей, как де Лессэ.
Мадлен повторила за ним:
– Де Лессэ? Не тот ли это республиканец, который арендовал ваш дом?
– Да. Пьер Доминик де Лессэ, в прошлом маркиз де Бофор, – мой, с позволения сказать, приятель. Пьер – один из тех, кто примкнул к Революции. О, он-то, я знаю, подхватил лозунг Свободы, Равенства и Братства лишь для того, чтобы сохранить влияние и власть. Потерял он только титул, но, кажется, не придает этому большого значения. – Граф снова пожал плечами. – Пьер всегда был прагматиком и, может быть даже, его позиция лучше, чем паническое бегство в Англию или Австрию, но все-таки я считаю его изменником…
Сев на одеяло, он достал из корзины аппетитный бутерброд с семгой и предложил Мадлен.
Она с благодарностью взяла бутерброд.
– Не могу осуждать вас за такие чувства… Когда я вспоминаю о том, что случилось с Филиппом…
– Филиппу просто не повезло, – с горечью отозвался граф. – Несмотря на уличные беспорядки, не так уж много наших домов было разграблено. Однако дальше будет гораздо хуже. В любой момент можно ожидать новых вспышек насилия, а закон превратился в плоскую шутку. Сегодня, например. У тех солдат не было никакого права заворачивать нас, ибо на данный момент нет закона, запрещающего эмиграцию, кроме настроения толпы… Было бы неправдой сказать, что я не испытываю облегчения, оказавшись вне стен этого города.
– И я тоже, – призналась Мадлен. – Теперь я чувствую себя как-то свободнее.
Граф проникновенно посмотрел на нее.
– Я вас понимаю. Нам обоим следовало уехать раньше…
– Почему же вы этого не сделали? – спросила Мадлен, откусывая от бутерброда.
Де Ренье мог бы рассказать ей о своем обещании Филиппу не уезжать без нее, но что-то его удерживало, и поэтому он сделал вид, что не расслышал вопроса. Граф повернулся к корзине и стал доставать оттуда серебряную посуду, накрытую накрахмаленными салфетками.
– Надеюсь, вы простите мне столь скромный обед, – сказал он, протягивая ей тарелку и завернутые в белоснежную салфетку столовые приборы.
Мадлен окинула взором заставленное снедью одеяло и подумала, что их представления о «скромном обеде» явно не совпадают.
– Помилуйте, да здесь больше, чем мы сможем съесть! – воскликнула она.
– А я представления не имел, что вы любите, поэтому и задал работу моему повару.
И теперь им придется выбрасывать еду?.. Мадлен даже плохо стало… Разве не голод вызвал беспорядки в Париже? Ей было девять лет, когда Филипп взял ее на свое попечение, и она прекрасно помнила, что такое голод. Мадлен мысленно ругала графа за расточительство – и даже не поблагодарила его, когда он принес охлажденное вино и наполнил ей бокал.
– Не понимаю, чем я обидел вас на этот раз, – произнес он с мягким укором. – Вам не нравятся кушанья?
Мадлен решила объясниться с ним.
– Да нет, все просто изумительно, – заверила она. – Однако дело в том, что нам, похоже, придется много выбросить, а… – она замялась, но все же заставила себя договорить, – другие в это время голодают!
– Мадлен, надеюсь, вы не склоняетесь к якобинцам?
Он смеется над ней? Мадлен посмотрела на графа – на его красиво очерченных губах не было и тени улыбки, поблескивали лишь глаза.
– Конечно, нет, – запальчиво ответила она.
– Если это успокоит вашу совесть, я отдам корзину вместе со всем, что в ней останется, первому встречному голодному крестьянину.
Он подшучивал над ней, зато Мадлен было не до шуток!
– Теперь вы делаете из меня посмешище! А ведь именно из-за таких, как вы, и начались все эти беспорядки!
Его губы сжались в тонкую линию, а темные глаза, будто ставни, закрылись. Мадлен поняла, что допустила бестактность, извинения уже были готовы сорваться с ее языка, но она промолчала. Не станет она забирать свои слова обратно!
Он выглядел таким надменным, – казалось, все происшедшее не коснулось ни его самого, ни его превосходно сшитого костюма для верховой езды, ни безупречно завитого парика. Новая революционная мода на естественные локоны гораздо красивее, злорадно подумала она, и гораздо практичнее. Можно не сомневаться: граф будет выглядеть просто смешным без своего парика!..
Вскоре остатки еды были убраны, одеяло свернуто, и путешествие продолжилось. Как и прежде, граф предпочел ехать верхом, что освободило Мадлен от его общества. К концу дня они достигли пригородов Дре, где граф решил остановиться, посчитав, что для первого дня они проехали достаточно много.
Выбранный ими постоялый двор находился на окраине города. Сразу было видно, что де Ренье останавливался здесь не однажды. Пусть на карете не красовался больше герб, и форейтор не носил ливреи – хозяин явно знал, с кем имеет дело. Невзирая на отменивший титулы закон, он по-прежнему называл Люсьена графом и проявлял исключительную почтительность. Мадлен подумала, что Революция будто бы совершенно не коснулась этих мест. Узнай об этом Мирабо, он перевернулся бы в своем гробу.
Граф представил Мадлен вдовой Филиппа, что вызвало здесь не осуждение, а сочувствие. Ее несколько покоробило то, что он прибегает к обману, но, в конце концов, она вынуждена была согласиться с его доводами: де Ренье утверждал, что это сразу снимет многие вопросы.
Они поужинали вместе в отдельном кабинете, и сервировка стола была отличной. Затем граф сел, вытянув ноги, в кресле у пустого камина.
– Господи, как же я устал, – чуть поморщившись, сказал он. – Уже многие годы я не проводил столько времени в седле…
Мадлен со злорадным удовлетворением отметила, что наконец-то в нем начинает проступать хоть что-то человеческое: он даже может чувствовать усталость. Впрочем, выглядел де Ренье по-прежнему мужественно и неприступно. Правда, только его миндалевидные глаза стали какими-то непривычно теплыми и сонными, да всегда безупречно завязанный галстук был чуть ослаблен. При всей своей отстраненной надменности это крайне привлекательный мужчина, неожиданно для себя отметила Мадлен и удивилась, что раньше так не считала.
На следующий день они выехали после довольно позднего и очень сытного завтрака. И снова граф предпочел езду верхом, а Мадлен постаралась убедить себя, что нисколько этим не огорчена. Хотя на самом деле ей было немного скучно одной в карете иона была бы не против его общества.
Ехали быстро, поскольку граф хотел наверстать упущенное время. День снова выдался теплый, дорога совершенно высохла, и из-за пыли, клубами поднимавшейся из-под лошадиных копыт, Мадлен не могла открыть окно.
Около полудня экипаж вдруг резко вильнул в сторону, и Мадлен услышала скрежет колес. От резкой остановки она полетела на пол, затем, поднявшись на ноги, открыла дверцу и выскочила на пыльную дорогу. Форейтор немилосердно бранился, но Мадлен не обратила никакого внимания на его ругань. На краю дороги она увидела крошечную девочку, которая развозила по грязным щечкам слезы. На вид ей было около четырех лет, и ручки и ножки у нее были очень худенькие. Малышка была в коротком рваном платьице и босиком. Ее пытался успокоить такой же худой мальчик, чуть постарше. Он восхищенно взглянул на Мадлен.
– Ты сбил ее? – спросила Мадлен у продолжавшего ругаться форейтора, но тот помотал головой.
– Чудом не сбил! Они выбежали на дорогу прямо перед нами… – Он жестом показал на маленькое ветхое жилище справа от дороги: – Негодники выскочили оттуда, даже не посмотрев в нашу сторону.
Мадлен направилась к детям, но граф опередил ее. Он оборвал форейтора, продолжавшего возмущаться глупостью детей, легко спрыгнул с лошади и присел на корточки перед малышами.
– Она ушиблась? – спросил он у мальчика.
Тот молча смотрел на графа – слишком испуганный или слишком потрясенный, чтобы вымолвить хоть слово. Поколебавшись мгновение, граф решил выяснить все у девочки. Нельзя сказать, что он обратился к ней нежно, заботливо – напротив, в его голосе слышалось некоторое раздражение, – но девочка, казалось, почувствовала, что ей не причинят вреда. Она стояла не двигаясь и шмыгала носом, а потом продемонстрировала содранный локоть.
Граф достал из кармана чистый носовой платок и перевязал поврежденную руку. Мадлен была тронута его поступком. Казалось, такие действия совершенно не в его характере. Однако когда девочка задрала юбчонку, демонстрируя царапину на голой ягодице, граф закашлялся и поспешно отступил на шаг.
Мадлен, не удержавшись, рассмеялась.
– Кажется, она хочет, чтобы вы перебинтовали и это!
– Да там ничего страшного, экипаж не задел ее.
– Не следует ли нам… – Мадлен собиралась сказать, что надо найти родителей девочки, но остановилась, увидев молодую женщину, вышедшую из хижины и спешащую к ним.
– Глупые дети! – воскликнула женщина. – Сколько раз я вам говорила не выбегать на дорогу!
Она принялась испуганно, едва ли не униженно извиняться перед графом, который довольно резко оборвал ее, но, по крайней мере, не выбранил, как поступили бы на его месте многие благородные дворяне.
Мадлен вместе с ним наблюдала, как женщина стала торопливо загонять детей в хижину. Мать тоже выглядела истощенной, и Мадлен снова стало стыдно за изобилие вчерашней трапезы.
Взглянув на графа, она обнаружила на его лице странное выражение. Потом, решительно вздохнув, он последовал за женщиной и остановил ее у самого порога. Мадлен видела, как де Ренье достал из кармана и сунул в руку женщины пухлый кошелек.
– Для ваших детей, – услышала она его слова.
Граф быстро вернулся и яростно взглянул на нее, как бы упреждая возможные комментарии. Она едва удержалась от смеха. Де Ренье тем временем принялся тщетно обыскивать карманы в поисках носового платка. Мадлен предложила ему свой. Он торопливо вытер руки крошечным кусочком батиста, а затем, после мгновенного колебания, сунул его в карман.
– Бог весть, что я мог от них подхватить, – пробормотал он, кивком головы подзывая форейтора. Тот все это время держал его лошадь. – Садитесь в экипаж, Мадлен. Мы и так потеряли много времени на этом происшествии!
– Да, Люсьен, – смиренно ответила она, впервые называя его по имени.
Удобно усевшись, она, наконец, дала себе волю и от души расхохоталась. Граф был вовсе не таким замкнутым и безразличным ко всему окружающему, каким хотел казаться. Возможно, немного испорченный, иногда невнимательный к людям, на самом деле он обладал внутренней добротой и чем-то похожим даже на рыцарство. Его дружба с Филиппом, терпение, проявленное к ней самой, давно должны были бы рассказать об этом. Она же глупейшим образом позволила его надменности заслонить все остальные качества; надменности и дерзкому предложению, которое давно следовало бы простить.
Вспомнив о том предложении графа, Мадлен подумала, что сейчас оно вовсе не показалось бы ей отвратительным. Филипп был прав. Люсьен стал бы ей хорошим покровителем. К сожалению, она уже решила, что не желает больше вести такую жизнь. Отношения, подобные тем, что были у нее с Филиппом, вряд ли смогут повториться с кем-либо еще, а спать с мужчиной только потому, что он содержит ее, казалось Мадлен отвратительным. Хорошо, что гордость не позволит графу повторить свое предложение, – потому что она снова ответила бы отказом.
Ночь они провели на постоялом дворе, где слуги не проявляли и доли той предупредительности, с которой их встретили вчера. Однако властность графа обеспечила им все необходимые услуги. Было похоже, что степень воздействия Революции на людей менялась от одного города к другому, даже на постоялых дворах царило разное настроение. Причины были те же, что и у парижской толпы. Люди, поддерживавшие Революцию, по всей видимости, ожидали от нее совершенно разных вещей, а за всем прочим стоял не дающий покоя страх: страх репрессий, анархии, возвращения прежнего режима и, в немалой степени, иностранного вторжения. Кажется, все знали, что австрийские и прусские войска стоят у границ Франции, и выпады против короля и королевы легко могли вызвать войну.
Следующим утром они, не мешкая, выехали вскоре после восхода солнца. Графу словно бы не терпелось отряхнуть с ног прах того места, где едва ли не силой приходилось добиваться услуг, за которые было хорошо заплачено. Ранний выезд означал долгий день в пути, и они ехали медленно, щадя лошадей.
Солнце уже клонилось к закату, когда они добрались до крохотной деревушки под названием Ранжвиль, лежащей всего в двух милях от поместья графа. Мадлен ехала с открытым окном, потому что последние несколько миль граф скакал рядом с экипажем, указывая на местные достопримечательности, и вообще вел себя как радушный хозяин.
– Еще полчаса пути – и мы будем на месте, – радостно сообщил он. – Лошади потрудились на славу. Как мне не терпится оказаться в ванне! У меня все тело болит от усталости.
– Глядя на вас, этого не скажешь, – сухо заметила Мадлен.
Вид у графа действительно был достаточно бодрый и чрезвычайно привлекательный. За последние два дня лицо у него загорело, а глаза сияли блеском.
– Вы не так уж плохо выглядите, – повторила она и отвернулась.
Граф улыбнулся бесхитростности Мадлен. Сколько в ней искренности! И девушка совершенно не знает цену своей красоте. Покровительство Филиппа не позволяло другим мужчинам волочиться за ней, и она сохранила свежесть, которую он находил на диво привлекательной. Даже в Париже она не прибегала ни к каким ухищрениям, чтобы приукрасить свою внешность, не пудрила волосы, светлые и мягкие, цвета сливочного масла или готовых опасть лепестков чайной розы. Профиль ее был тонок, цвет кожи свидетельствовал о здоровье, а глаза – о жизненной силе. Кошачьи глаза подумал он – и порадовался найденному точному сравнению, потому что не сомневался: несмотря на кажущуюся хрупкость, она будет защищать любимого человека, как разъяренная тигрица.
Впервые он признался себе, что желает ее так, как не желал еще ни одну женщину. Не смешно ли, что именно ей-то он и не нравится вовсе – он, всегда так легко привлекавший к себе противоположный пол! Как правило, женщины из кожи вон лезли, стараясь понравиться графу, и ему это давно наскучило. Для него было бы гораздо интереснее завоевать расположение Мадлен. Нет, не просто интереснее – это было для него важно. Очень важно.
В глубокой задумчивости он осмотрелся по сторонам и тут, наконец, заметил, что в деревне что-то не так. Раньше, когда бы он ни возвращался, жители приветственно махали ему. А сейчас – отворачиваются. Правда, последние четыре года он провел в Париже, но не мог же он измениться так сильно, чтобы его не узнали! Пусть на дверцах его кареты нет герба, но он-то остался прежним! Люсьен де Валери почувствовал, как в нем закипает злость.
