Текст книги "Практически нормальная жизнь (ЛП)"
Автор книги: Триш Доллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Триш Доллер
Практически нормальная жизнь
1
В противоположном конце зала ожидания я вижу нескольких ребят из школьного марширующего ансамбля, которые играют Гимн Морской пехоты, и пару мужчин (синие мундиры уже узковаты им в районе талии), выступающих в роли неофициальных знаменосцев. Господи, только не говорите, что мама наняла ансамбль.
В руках у мамы растяжной плакат, нарисованный в ярких чирлидерских тонах, с надписью: "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, ТРЭВИС!". К ее поясу привязаны ленты от чертовой тучи гелиевых шариков. И так паршиво, что мне пришлось вернуться в Форт-Майерс. Это еще хуже. Я не могу притвориться, будто этот чокнутый приветственный комитет предназначен для кого-то другого – кроме меня в самолете морпехов не было.
Плакат, смятый между нами, хрустит, когда мама обхватывает руками мою шею, поднявшись на носочки, чтобы дотянуться. Шарики опускаются ниже, легко ударяются о мою макушку. В одном этом объятии заключена сила пропущенных полутора лет объятий, и у меня складывается ощущение, будь такая возможность, она бы больше никогда меня не отпустила.
– Слава Богу, ты дома, – шепчет мама мне в грудь; ее голос надламывается от слез. – Слава Богу, ты живой.
Я чувствую себя дерьмово. Отчасти – потому что не знаю, что сказать, но в основном – потому что жив.
– Я рад… – Ложь застревает в горле, и мне приходится начать снова: – Я рад вернуться.
Она обнимает меня слишком долго, проходящие мимо незнакомцы дотрагиваются до моей спины, рук, говорят: "Спасибо", "Добро пожаловать домой", отчего мне становится дико некомфортно. Здравый смысл подсказывает, что эти люди в футболках университета Огайо и бейсболках Нью-Йорк Янкиз – всего лишь туристы. Обычные люди. Но я провел последние семь месяцев в стране, где враг смешивается с мирным населением, поэтому никогда не знаешь, кому доверять. Я в уязвимом положении, мне ненавистна мысль, что у меня нет автомата.
– Мне надо забрать свою сумку, – говорю я, чувствуя облегчение, когда мама меня отпускает. Она благодарит знаменосцев, обнимает нескольких девчонок из ансамбля, после чего мы идем к эскалатору, ведущему в зону выдачи багажа.
– Как долетел? Они вас кормили? Ты хочешь есть? Мы можем где-нибудь остановиться, пообедать, если ты голоден. – Мама говорит быстро, и слишком много, пытаясь заполнить повисшую между нами тишину. Металлический женский голос сообщает местное время и погодные условия, чтобы туристы могли перестроиться. Мои часы до сих пор идут по часовому поясу Афганистана, хотя я вернулся в Штаты пару недель назад. Забыл перевести, наверно.
– Тебе всегда нравилась эта забегаловка "У Клэнси". Ты раньше любил их пастуший пирог, помнишь?
В груди вспыхивает ярость, мне хочется сорваться на нее. "У Клэнси" по-прежнему мой любимый ресторан; я не забыл, что люблю пастуший пирог. Только она предложила с благими намерениями, и я не хочу проявить неуважение, поэтому едва заметно улыбаюсь.
– Помню, но я не особо голоден. Устал.
– Папа тоже хотел тебя встретить, но у него важная встреча, – продолжает мама таким тоном, который заставляет меня задуматься – верит ли она сама в то, что говорит. Может, она имеет в виду чужого отца. – А Райан работает в центре Фольксваген до отъезда в колледж.
После окончания своей профессиональной футбольной карьеры, мой папа купил три автомобильных дилерских центра. Когда учился в школе, я должен был работать в центре Фольксваген бесплатно, чтобы иметь доступ к мастерской и запчастям для моей машины. Так как я стал сыном, не оправдавшим надежд, отец отказался платить мне зарплату. В результате пришлось устроиться в компанию, занимавшуюся ландшафтным дизайном, за восемь баксов в час. Стоит ли удивляться, что он отдал реальную работу Райану.
– А Пэйдж… – не договорив, мама неодобрительно хмурится, поджав губы. Ей никогда не нравилась моя девушка… поправка – бывшая девушка. Маме кажется, что она выглядит дешево. Я думаю, Пэйдж место на обложке Максим в одном белье. Именно этим она меня привлекла изначально.
На дне моего вещмешка лежит единственное присланное ею письмо. Оно пришло в посылке с сигаретами, жевательным табаком и порно. Только Пэйдж могла смягчить удар от письма в духе "Дорогого Джона", прислав его вместе с вещами, которые мобилизованным морпехам нужнее всего.
Письмо было не очень длинное:
Трэв,
Думаю, перед возвращением домой тебе стоит знать, что я теперь с Райаном.
П.
Меня не удивило, что она порвала со мной так прямолинейно. Пэйдж никогда не страдала тактичностью. Она обычно озвучивает все свои мысли, даже если они обидные или злобные. Еще одна черта, которая мне в ней нравилась. Ну, это… и секс. Особенно после ссор. А ссорились мы часто. У меня до сих пор на щеке виден маленький шрам, оставшийся после того, как Пэйдж запустила в меня пивной бутылкой, когда застукала целующимся с какой-то левой девчонкой на какой-то левой вечеринке. Мы постоянно друг другу изменяли. Такие отношения у нас с Пэйдж – безумные и ядовитые, но всегда чертовски крутые.
Записавшись в армию, я не питал надежд, что она будет сидеть дома и ждать меня. Я не носил ее фотографию в каске, как делали другие ребята с фотками своих жен и девушек. Всегда знал, что Пэйдж подцепит кого-то другого. Единственным сюрпризом стало то, что кем-то другим оказался мой брат.
Только вот в чем дело – мне, вообще-то, все равно.
То есть, да, я немного полюбопытствовал, почему Пэйдж заинтересовалась Райаном. Он не совсем в ее вкусе, что заставляет меня задуматься, а не пытается ли она манипулировать мной, или им. Меня такие игры не интересуют, тем более я в городе всего на тридцать дней. Райан может ее забирать.
Я не хотел возвращаться в Форт-Майерс, но мне больше некуда податься. С большим удовольствием остался бы со своими друзьями. Мне хочется быть с людьми, которые знают меня лучше всех.
Я хочу домой.
Как только мысль кристаллизуется у меня в сознании, опять чувствую себя виновато. Особенно рядом с мамой, стоящей позади меня у багажного конвейера с самой широченной улыбкой в истории улыбок, и тараторящей о том, как она рада, что я успел вернуться домой до отъезда Райана в колледж. Чтобы удержаться и не отвесить ехидный комментарий о том, насколько мне все это параллельно, оглядываю зал, обнимающиеся семьи, бизнесменов с сумками для ноутбуков через плечо. Среди кучки пассажиров, ожидающих багаж, замечаю темноволосого парня, одетого в камуфляж. Он стоит, прислонившись к опорной колонне. Похож на моего друга Чарли Суини. Мы подружились в тренировочном лагере для новобранцев, потом нас отправили в Афганистан в одном взводе.
– Чарли? – Я делаю шаг в его сторону; странное ощущение радости заполняет грудь, словно пена во взболтанной бутылке газировки, потому что мой друг здесь, во Флориде, а это значит, что он не…
– Трэвис? – окликает мама. – С кем ты говоришь?
… умер.
Сводит живот, глаза обжигает от слез, которые так и не проливаются. Чарли не может оказаться в Форт-Майерс, потому что его убили в Афганистане, а я стою посреди оживленного отдела выдачи багажа, разговаривая вслух… с пустым местом. Все счастье ускользает, снова оставляя меня пустым.
– Ты в порядке? – Мама дотрагивается до моего рукава.
Я шумно выдыхаю, и вру:
– Да, в порядке.
– Поверить не могу, как ты изменился, – говорит она, опять меня обнимая. Я всегда был высоким, но за последний год вырос еще сантиметров на пять. К тому же раньше носил волосы длиной почти до плеч (мама постоянно ворчала, чтобы я подстригся). – Ты такой красавец.
Моя сумка вываливается на конвейер, и я с облегчением иду за ней, увиливая от беседы. Подхватив сумку, закидываю ее на плечо, подняв маленькое облако пыли вокруг себя. Афганистан последовал за мной до дома.
– С возвращением, морпех. – Ко мне подходит пожилой мужчина. Закатанные рукава его рубашки обнажают татуировку на предплечье в виде эмблемы корпуса морской пехоты: орел, глобус и морской якорь. Что показывает мне – он принадлежит братству. – Semper Fi [Всегда верен].
– Всегда, сэр. – Пожимаю ему руку.
Мужчина похлопывает меня по локтю, затем отпускает.
– Благослови тебя Бог, сынок.
В машине мама болтает без умолку, в основном о школе. Она работает секретарем в моей старой школе, поэтому думает, будто ей известны все сплетни. Мне все равно кто с кем встречается, или кого из учителей уволят в следующем году, или что у футбольной команды выдался неудачный сезон, но если позволю ей говорить, то самому не придется.
Дом с момента моего отъезда ничуть не изменился, даже мамина керамическая лягушка, стоящая у парадных порожек, на месте. Мама хранит под ней запасные ключи на случай, если кто-нибудь забудет свои. Все мои друзья знают про этот ключ, однако пользовалась им только Пэйдж. Она приезжала посреди ночи и пробиралась ко мне в комнату. Интересно, с Райаном она теперь так же делает?
Мама провожает меня к моей спальне, словно я не помню дорогу. Открывает дверь. Как и в остальных частях дома, все выглядит так, будто время тут остановилось. Серая краска? На месте. Подходящий по цвету плед на кровати? На месте. Концертные постеры, беспорядочно расклеенные по стенам, чтобы скрыть сомнительную работу декоратора? На месте. Помятая фотография со мной и Пэйдж на выпускном, прикрепленная к углу зеркала? На месте. Даже книга, лежащая на прикроватной тумбочке, та же самая, которую я читал перед отъездом. От всего этого становится… жутко.
– Я ничего не меняла, – говорит мама, когда я бросаю сумку на пол. – Чтобы обстановка была привычная. Как дома.
Я не говорю ей, что совершенно не чувствую себя как дома. Беру фото, сминаю в кулаке и выбрасываю в мусорную корзину.
– Почему бы тебе не отдохнуть? – предлагает она. – Поспи. Я позову тебя, когда папа и Рай вернутся.
Когда она уходит, падаю на кровать. Это единственная вещь, которой я очень рад. Матрас мягкий, плед чистый – без подобной роскоши мне приходилось жить с момента отъезда в тренировочный лагерь для новобранцев. Вытягиваюсь, лежа на спине, закрываю глаза; мои сапоги свисают с края кровати. Я не могу улечься комфортно. Переворачиваюсь на бок, пробую снова. Потом на живот. Скидываю сапоги, поддев пятки носками. Наконец, хватаю подушку и ложусь на пол, утягивая одеяло с собой. Я спал на верхней койке скрипучей металлической двухъярусной кровати в казарме в Пэррис Айленд, в спальном мешке в Кэмп-Бастионе, пока мы ждали отправки на миссию – однажды в феврале температура упала настолько, что мне пришлось делить спальный мешок с Чарли. Учитывая все перечисленное, толстый ковер достаточно удобен, поэтому я быстро засыпаю.
Я иду по дороге в Марджа. Мы часто пересекали эту дорогу во время патрулирования. Чарли и я впереди, Мосс позади меня. Вокруг холодно, пусто и тихо, если не считать шороха наших подошв и отзвуков молитвы, которую мы слышим каждое утро. Скоро улица оживет, люди потянутся в мечеть, купаться в канале или на работу в поля. Хотя в данный момент никого не видно.
Волосы у меня на затылке встают дыбом, я знаю, что-то произойдет. Останавливаюсь, пытаюсь предупредить Мосса и Чарли, но из моего рта не выходит ни звука. Пытаюсь сигнализировать руками, но не могу их поднять. Хочу побежать назад, остановить парней, но ноги не двигаются, несмотря на все мои попытки. Я беспомощно смотрю, как Чарли наступает на нажимную крышку мины. Бум! Его поглощает облако пыли. Из бомбы, спрятанной у корней дерева, вылетает шрапнель. Чарли падает на грязную дорогу, и не шевелится. Мои конечности размораживаются, я медленно подхожу к его телу. Мир сдвигается, и вот уже я лежу на спине, боль пронизывает меня, словно сам наступил на мину, а не Чарли. Открываю глаза, вижу над собой лицо. Афганский мальчик, которого я не раз встречал прежде, улыбается, пока его образ рассеивается.
Я подскакиваю, распахиваю глаза; тело в полной боевой готовности, однако мозг до сих пор находится на грани между сном и бодрствованием. Мать трясет меня. Мои руки сжимаются вокруг ее запястий до тех пор, пока она не вскрикивает от боли.
– Трэвис, перестань!
Мгновенно ее отпускаю и просто сижу, моргая; пульс зашкаливает. Я немного дрожу. Мама проводит ладонью по моему лбу, как делала, когда я был маленьким и меня лихорадило.
– Это всего лишь плохой сон. Забудь. Это не по-настоящему.
Я уже полностью проснулся и знаю, что она права. Это не по-настоящему. Данный кошмар – мозаика из моих худших страхов. Но мое воображение укутывает себя в это одеяло ужаса каждый раз, когда я засыпаю. Мне не удавалось проспать больше двух часов вот уже несколько недель.
Когда сердце замедляется до нормального ритма, вижу, как мама растирает запястья. Я мог сломать ей руки.
– Прости, что сделал тебе больно. Я не хотел.
– Все в порядке. – Она печально смотрит на меня. – Как бы я хотела избавить тебя от того, что тревожит твои сны.
Вот только прошлое не сотрешь. Я сам выбрал для себя такую жизнь.
У меня не было благородных причин записаться в морпехоту. Я сделал это не для того, чтобы защищать свободу Америки, меня не побудила террористическая атака 11 сентября. В то время я учился в средней школе, и для меня не существовало ничего важнее звонков, оповещающих о конце уроков.
Я поступил в армию в основном из-за желания сбежать от отца, который превращал мою жизнь в ад после моего ухода из футбольной команды в конце десятого класса.
Я ненавидел футбол. Не потому, что плохо играл или не получал удовольствия, а потому, что он завладел моей жизнью. Папа записал меня в юниорскую лигу в возрасте пяти лет. Пока другие дети учились ездить на двухколесных велосипедах, я тренировался принимать мяч. Когда был помладше, мне нравилось, ведь игра есть игра, однако став постарше, возненавидел оказываемое на меня давление. Ненавидел чувство, словно тебя пропустили через мясорубку, после того, как отец раскритикует записи моих матчей. Но особенно ненавидел то, что практически при каждом упоминании обо мне – в газетах, спортивных комментариях, сюжетах местных новостей – упоминали его. Я не был просто Трэвисом Стефенсоном. Я был сыном Дина Стефенсона, бывшего игрока команды Грин-Бэй Пэкерс. В десятом классе он начал поговаривать о скаутах и университетских командах, а я лишь думал о том, как буду вынужден жить мечтой отца. Так что, когда сезон подошел к концу, я ушел из команды. Папа взбесился, а я превратился в пустое место.
В день своего восемнадцатилетия (три дня спустя выпуска из школы) я направился в офис рекрутского набора в морпехоту и подал заявление о приеме. В общих чертах. Процесс более сложный, чем простое списание своей жизни на волю Корпуса морской пехоты США, только результат тот же: четыре года действительной службы, четыре года в боевом запасе. Может, мало смысла в желании сменить существование, в процессе которого мне в лицо орали тренеры, на орущих в лицо инструкторов строевой подготовки, но я решил, особой разницы не будет. За исключением того, что в корпусе новобранцев я перестану быть сыном Дина Стефенсона, бывшего игрока команды Грин-Бэй Пэкерс. Просто буду собой.
Мама заплакала, когда я рассказал ей о своем решении. Для нее служба означала неминуемую смерть в чужой стране. Она умоляла меня поступить в государственный колледж Эдисон вместо армии.
– Знаю, у тебя не самые блестящие оценки, – сказала мама тогда. – Но ты можешь изучать базовые предметы, пока не определишься со специализацией. Пожалуйста, Трэвис, не делай этого.
Отец лишь долго смотрел на меня, сжав губы в тонкую линию. Знакомое выражение. Припасенное специально для меня. В его мире, где победа – все, ему не нужен ребенок, отказавшийся от игры. Если бы я выбрал другой спорт, возможно, он бы меня простил. Я не выбрал, он не простил.
Отец трескуче рассмеялся.
– Помнишь мотоцикл, который ты собирался отремонтировать? Или группу, которую хотел организовать со своими друзьями? Или, подожди… как насчет перспективной футбольной карьеры, к которой ты отнесся как к мусору, а не как к Божьему дару? Как думаешь, Трэвис, долго ты протянешь в подготовительном лагере, прежде чем захочешь уйти из армии? Тебе не хватает дисциплины, необходимой морпеху.
Словно он больше моего знал, каково служить в армии. Три недели спустя я уехал и не вернулся. До сих пор.
Сейчас могу признать – это было не самое умное из моих решений, однако мне не хотелось идти в колледж, к тому же я не предполагал, что отправлюсь в Афганистан стразу после пехотной школы. Думал, меня припишут к базе или отошлют в Окинаву. Дело в том, что я хороший морпех. Здесь я добился больше успехов, чем во всех остальных своих начинаниях. Поэтому, несмотря на некоторые экстремально дерьмовые моменты службы, я не сожалел о своем выборе.
– Трэв. – Мама стучит в дверь ванной, в то время как я застегиваю последнюю пуговицу рубашки в бело-голубую полоску, которую нашел в шкафу. Она либо принадлежит Райану, либо мама купила ее до моего отъезда, надеясь, что я буду носить. Рукава натягиваются на локтях, когда сгибаю руки. Вот только мне приходилось носить один комплект камуфляжной униформы все семь месяцев. Мое чувство стиля атрофировалось. – Ужин через пять минут.
Стираю пар с зеркала. Я так давно на себя не смотрел, что собственное лицо немного меня удивляет. Такое ощущение, будто вижу незнакомца. Кого-то, кто меньше, чем я представлял, хотя далеко не маленького. На парне в зеркале нет военной формы или брони. Без них я тоже сам не свой.
В холле меня встречает аромат ростбифа. Клянусь, если бы передо мной стояла голая Пэйдж, умоляя вновь сойтись, я бы прошел мимо нее, чтобы добраться до стола. Самое близкое подобие домашней кухни нам удалось попробовать, когда солдаты из Афганской национальной армии зажарили на огне целую козу, которую мы съели с местным блюдом из риса и афганским хлебом. Пару раз пробовали курятину с деревенских базаров, но в основном ели ИРП. То есть, готовый сухой паек. Или, как мы его называли – едва съедобный паек.
– Трэвис. – Отец поднимается с места во главе стола, когда я вхожу в столовую, и жмет мне руку, словно деловому партнеру. А может, незнакомцу, которому надеется продать машину. Он по-прежнему в костюме, с ослабленным желтым галстуком на шее. – Добро пожаловать домой, сын.
– Ага, спасибо.
Мама подталкивает Райана, сидящего напротив меня и переписывающегося с кем-то по телефону. Между нами разница меньше года, но он выглядит таким юным.
– Привет, Трэв. – Райан улыбается, глядя на экран, затем слабо дергает подбородком в мою сторону. – Добро пожаловать домой.
Боже, какая нелепица.
Моя семья никогда не отличалась теплотой и привязанностью. Мама постоянно возила нас по тренировкам, снабжала коробочками сока во время таймаутов, сидела на трибунах на всех матчах. Даже в дождь, укрывшись под зелено-белым зонтиком. Отцовские проявления родительской заботы случались после игр, сопровождались мужественным похлопыванием по плечу и фразой: "Я горжусь тобой, сын". Мне эта фраза давненько не доставалась. А Райан… когда мне было семь, а ему шесть, дедушка подарил мне на день рождения солдатика Джо в форме времен Корейской войны. Подразумевалось, что это коллекционная вещь, но дед сказал, чтобы я с ним играл в свое удовольствие. Иногда я так и делал, однако чаще всего хранил его на полке, потому он казался мне таким классным. Однажды Райан взял солдатика без разрешения. Когда я пожаловался папе, тот заявил, чтобы я перестал ныть и дал брату поиграть с солдатиком Джо. Райан оторвал ему руку. В целом эта ситуация характеризует наши отношения: я что-то получаю. Он это хочет. Он это забирает. Он это уничтожает.
Тем не менее, разве я не должен радоваться тому, что вернулся к ним? Почему группа ребят, которых я знаю меньше года, стала мне ближе моей собственной семьи?
– Ты все мои посылки получил? – интересуется мама, передав мне миску картофельного пюре. Смирившись с тем, что я уйду в армию с ее благословением или без, она решила стать образцовой Военной Мамой с не меньшим энтузиазмом, чем была Футбольной Мамой. Зарегистрировалась на всевозможных интернет-форумах, где общались родители морских пехотинцев, прицепила магнит в виде желтой ленточки с девизом "Поддержим наши войска" на свой джип и маниакально слала посылки из дома.
Учитывая различные церковные группы, организации, писавшие письма поддержки военным, и родителей, не удивительно, если парень получал пятнадцать посылок разом. Почте мы радовались, словно Рождеству, когда сидя на полу скрестив ноги, открываешь подарки. Мама обычно присылала отличные вещи – химические нагреватели, растворимый кофе, сладости, и даже портативный душ на солнечных батареях, который у меня украл кто-то из солдат Афганской армии, прежде чем я успел им воспользоваться.
– Да, мэм. Спасибо. – Я нечасто отвечал, однако в свою защиту могу сказать – мы были практически отрезаны от внешнего мира первые пару месяцев после прибытия в Афганистан. Потом наше отделение получило спутниковый телефон, и нам разрешили звонить домой каждые две недели. Но разговаривать позволяли не дольше пяти минут. Во время одного из таких звонков я предложил маме поубавить количество зубной нити и триллеров в мягких обложках, а вместо них присылать канцелярские принадлежности для местной детворы, которая вечно клянчит у нас что-нибудь. – Дети пришли в восторг от ручек и мелков. – Вода. Конфеты. Еда. Ручки. Не знаю, почему, но им нравились пишущие ручки. – Я, эмм… извини, что редко звонил.
Ее глаза расширяются. Наверно, потому что я редко извиняюсь.
– Ну, мы пришли к выводу, что ты наверняка был очень занят.
В период пребывания в Афганистане – да, а вот на время подготовительного лагеря и пехотной школы оправданий у меня не имелось. Мама писала мне тонны писем. Я не ответил ни на одно. Позвонил ей в первый день из лагеря новобранцев и продиктовал слова, напечатанные на памятке возле телефонного аппарата: "Это рекрут Стефенсон. Я благополучно прибыл на Пэррис Айленд. Пожалуйста, не присылайте мне еду или громоздкие вещи почтой. Через три-пять дней я отправлю вам открытку со своим новым адресом. Спасибо за вашу поддержку".
Вот, собственно, и все. Не считая нескольких пятиминутных телефонных разговоров, я не общался с матерью больше года.
– Эллен всегда звонила мне после того, как получала письма от Чарли, – говорит она. – Поэтому я знала, что ты в порядке.
В подготовительном лагере мы все делали в алфавитном порядке, так что двух других рекрутов, чьи имена я запомнил первыми, звали Ли Степлс и Чарли Суини. Один из них всегда был впереди или позади меня, смотря как вздумается нашему инструктору. Степлс меня раздражал, потому что он плакал после того, как нас обстригли налысо. В смысле, ладно, я в состоянии понять, почему стрижку под ноль можно рассматривать как деградацию, ведь ты лишаешься черты, выделяющей тебя среди остальных, но, серьезно, какого хрена. Волосы опять отрастут. В любом случае, когда нас наконец-то отпустили спать после суток бодрствования, нам с Чарли выдали одну койку: Стефенсон – на верхнем уровне, Суини – на нижнем. Мы разделись до шортов и футболок, когда Чарли сказал:
– Эй, Стефенсон, я слышал, если будешь ходить на службы буддистской церкви по воскресеньям, тебе позволят поспать подольше.
– Знаю, – ответил я. – А если назовешься евреем, тебе разрешат посещать субботние службы, и в воскресенье свободное время тоже дадут.
Чарли рассмеялся.
– Мне нравится ход твоих мыслей.
Не стану упоминать, что я сходу понял – мы подружимся. Он не был нытиком, как Степлс. Не знаю, почему именно Чарли стал моим лучшим другом. Я не находил конкретных причин для этого. Он поддерживал меня. Я поддерживал его. И точка. Полагаю, каким-то образом наши матери тоже подружились.
– Мы так гордимся тобой. – Мамины глаза наполняются слезами. Отец согласно кивает, что наводит меня на мысль – а не мчатся ли к нам четыре всадника Апокалипсиса.
– Ну, каково там было? – Папин взгляд светится кое-чем, чего я не наблюдал уже несколько лет. По крайней мере, если он смотрел на меня. – Ты кого-нибудь убил?
Ему любопытно. Кому бы не было? Только как мне ответить на этот вопрос? Да, я убивал, но это не похоже на видеоигры, в которых ты мочишь плохих парней. Когда впервые застрелил человека, думал, меня стошнит, но я не мог себе этого позволить, потому что мы находились в пылу перестрелки, и мне нельзя было прекращать огонь. Я не скажу такого отцу. Не за ужином. Никогда.
– Мне не очень хочется говорить на эту тему.
Его гордость развеивается, он прищуривает глаза.
– Почему? Считаешь, что слишком хорош…
– Трэвис, я тебе не говорила? – перебивает отца мама. – В Тампе есть организация, которая собирает школьные принадлежности для детей…
– Я уверен, что он не хочет слушать про твои маленькие проекты, Линда, – встревает папа. То, что он так с ней разговаривает, меня удивляет. Невзирая на наши препирательства, к ней отец всегда относился хорошо.
– Нет, пап. Я не думаю, что слишком хорош, чтобы рассказать тебе об Афганистане. Просто не хочу говорить про убийства за гребанным столом. – Не дожидаясь его ответа, поворачиваюсь к маме. – И мне очень хочется послушать про твои проекты.
Она бросает нервный взгляд на отца. Он пожимает плечами, широко разведя руки, и закатывает глаза. У него на пальце сверкает памятное кольцо в честь победы в Супер-Кубке – внушительное напоминание, что он – Победитель.
– Я просто… – мама путается в словах, свет в ее глазах меркнет. – Я просто хотела сказать, что предложила им открыть филиал тут, в Форт-Майерс.
– Здорово. – Я улыбаюсь ей. Маленькие попрошайки на первых парах не сильно нас доставали, потому что боялись, однако спустя какое-то время стали довольно алчными и настойчивыми. Хотя маме я этого не говорю. Она кажется такой радостной. – Детвора обожает подобные вещицы. Ручки, бумагу, мячи, всяких плюшевых зверей. Они с ума по ним сходят.
– Разрешите удалиться? – Райан сминает свою салфетку, бросает ее на тарелку. – У меня, эмм… – Он встречается со мной взглядом на долю секунды, после чего нервно отводит глаза. Свидание. У него свидание с Пэйдж. – Я должен встретиться с друзьями.
– Возможно, Трэвис тоже захочет пойти, – предлагает мама.
– В другой раз. – Представляя поездку в одной машине с моим братом и бывшей девушкой, я едва не смеюсь. – Я измотан.
Райан встает из-за стола, а мы втроем проводим остаток ужина в гнетущей тишине, полной невысказанных претензий. Единственный источник звука – звон столовых приборов о тарелки. Мне ненавистно, что года врозь оказалось недостаточно, чтобы отец перестал меня доставать. Ненавистно, что позволяю ему спровоцировать чувство, словно мне опять пятнадцать лет. В итоге я поднимаюсь к себе в комнату и запираю дверь.
Мы вернулись в Кэмп-Лежен пару недель назад. Мне предстояло пройти медицинское обследование, чтобы разобраться с любыми возможными физиологическими проблемами, способными возникнуть за время командировки – в основном это проблемы с кожей после купания в мутных каналах, акне из-за постоянно грязного лица, укусы насекомых; у нескольких ребят развился затяжной кашель после респираторных инфекций. Аттестация также обязана выявлять психологические нарушения, только это ерундовое дело. Мы всегда говорим, что все нормально. Иначе моргнуть не успеешь, как разрушишь свою карьеру, если признаешься, что с тобой не все в порядке. Поэтому я никому не рассказал о своих повторяющихся кошмарах. Лишь упомянул доктору о проблемах со сном. Он выписал мне какие-то таблетки.
Они стукаются друг о друга, когда я достаю оранжевый пузырек из своей сумки. Высыпаю три штуки на ладонь. Глотаю, не запивая, затем ложусь на пол и позволяю окружающему миру растаять.
